Последнее время потянуло на философию. Зря, вероятно. Я поэт, а не философ. Хайдеггер правда написал пятьсот стихотворений. Но что-то я не встречал людей, которые относились бы к нему, как к поэту. Возможно, я не прав и он написал хорошие стихи. Что до меня, то читая какого-нибудь философа, я немедленно поддаюсь соблазну как-нибудь всунуть его мысль в свою художественную графоманию. Прошу не относиться к этому, как к глумлению. Просто я так устроен. До высот философской мысли мне отнюдь не добраться. Пусть это мое признание утешит обиженных философов, если кто-нибудь из них меня случайно заметит.
Идиот Юра жил на улице Петровского и бродил по окрестным улицам и переулкам, забредая иной раз в парк Горького, где он прохаживался по главной аллее или сидел, развалясь, на одной из скамеек. Описание это относится к началу семидесятых годов. Юра был неопределённого возраста, как и большая часть идиотов, словно время ими не интересовалось, мал ростом, худощав и одет довольно дубово, но аккуратно. Кто-то за ним явно присматривал. Юра, как правило, не молчал, а разговаривал сам с собой или, если ему кто-то попадался на пути, обращался к нему с какой-нибудь довольно бессмысленной фразой. При этом выражение его лица менялось в соотвествии с тем, какой смысл и значение он в эту фразу вложил. Никто ему обычно не отвечал, за исключением шизофренички Зои. Эта была в своём роде. Жила она где-то в районе улицы Маяковского, то есть недалеко от Юры, и дефилировала в той же округе, что и он. Они часто пересекались и, словно бы чувствуя какое-то внутреннее родство, не могли спокойно разойтись. Зоя, в отличие от Юры, имела все приметы возраста. Ей было на вид лет шестьдесят. Она была одного роста с Юрой и тоже худощава, её седые волосы всегда находились в беспорядке и то наезжали на глаза, то развевались на ветру. Одежда Зоина явно уступала Юриной в смысле аккуратности и имела довольно истрёпанный вид. Взгляд Зои отличался пристальностью и сосредоточенностью на каких-то ей одной ведомых предметах или видениях. Она часто тоже, подобно Юре, пыталась остановить прохожих какой-нибудь фразой. В отличие от Юры, содержание её речей было не идиотски бессмысленным, а отражало бредовые представления. «Видите, небо скоро обвалится!» - могла она заявить, к примеру. Прохожие шли мимо, многие к ней привыкли. Когда они с Юрой пересекались, начинался диалог, комический и жутковато-трагический одновременно. Юра нёс свою околесицу, а Зоя, пристально на него глядя, отвечала, то есть именно отвечала, в возвышенно-пророческом стиле. Я однажды наблюдал их общение. Оно продолжалось минут пять. При этом оба испытывали абсолютно непонятные мне эмоции и чувства. Вдруг Юра сказал впервые на моей памяти что-то осмысленное, возможно, только кажущееся осмысленным. Он поднял руку, словно благословляя Зою, и почти крикнул: «Ещё ты вернёшься». Зоя остановилась, не закончив свой монолог, и пробормотала что-то вроде: «Ну и ладно», так мне по крайней мере послышалось. Вскоре после этого они разошлись, потеряв интерес друг к другу.
Я привёл этот застрявший в памяти эпизод в связи с тем, что как раз сейчас читаю Ницше. Это «ещё ты вернёшься», сказанное идиотом, наложилось в моей голове на идею или мысль Ницше о вечном возвращении. Я представил себе, что эта сцена через миллионы лет повторится, а потом ещё раз и ещё раз будет повторяться через положенные миллионнолетние промежутки, утвердившись в вечности своей бессмысленностью или, во всяком случае, абсолютно недоступным мне смыслом. А для меня бессмысленность, или кажущаяся бессмысленность, – главная трагедия жизни. Впрочем, сам Ницше считал трагедию чем-то неизбежным и высшим, как в искусстве, так и в жизни. Но, воля ваша, слаб человек. Не дорос я до сверхчеловеческих идей. Интересно, что вечное возвращение разговора идиота с шизофреничкой далеко не самое ужасное, встреченное мной в жизни, и не встреченное тоже. Но я поэт, само собой склонный к образам и метафорам. Трагедия осознается не столько в натуралистических описаниях зверств, сколько в чем-то адекватном нашему слабому восприятию. Вот для меня трагедия мысли Ницше о вечном возвращении выразилась в той давней и полузабытой сцене.