Нет у меня ни имени, ни фамилии. Я, вообще, не человек. Я домовой, барабашка, полтергейст — квартирный демон. Называйте меня, как хотите. Понять, кто я и для чего, сам не могу. Надоело сидеть в одиночестве, и решил я поделиться, кое-какими мыслишками. Мысли вслух и на бумаге — от бабайки на диване.
Жил я не тужил в старом, уютном доме со скрипучими, как прадедовская кожаная куртка чекиста ступеньками. Здорово было. Знаете, что больше всего мне нравилось в доме? Ни за что не догадаетесь. Дымоход. Русско-американские горки — отдыхают! Полное расслабление и поднимаюсь я на парах кухонного варева до самой крыши.
Катался с первого этажа по пятый. Потому что дом «хрущёвка» называется. Сначала в ём жила бабка с дедом, затем — их дети сменили, ну а после и внуки.
Сдружился я с этой семьёй. Поначалу запугивал маленько — лет тридцать пять. Ну как запугивал — играл, развлекался, седин прибавлял. Мебель на кухне дряхлая была. Повисну на дверце и давай скрипеть посреди ночи. Деду наплевать, он фронтовик. Пузырёк «раздавит», уснёт и в атаку ходит. Так кричал «ура», что обделаться можно.
Сразу скажу: я старого не трогал, бесполезно, дед — кремень. А вот с бабулей можно и поиграть. Она даже милицию вызывала. Садился я по ночам ей на грудь, а днём заначки от деда перепрятывал. Бабуля под матрас рублей тридцать заныкает, а я их в шкаф, к иголкам и пуговицам; она под ванну за кирпич прячет, я за унитаз перетаскиваю. Вот и вызвала она людей в форме.
Пока суть да дела, заявление писали, чего-то опрашивали бабулю — я спёр у участкового фуражку и в тазик с бельём подкинул. Во хохма была. Бабка орёт: «Видите, видите, что творится?!». Пока они спорили, как шапка с кардой могла очутиться в тазу, я в заявлении большими буквами нацарапал: «МЕНТЫ-КОЗЛЫ, — и подписался, — ДЕД».
Участкового как ветром сдуло. Больше его не видел, да и бабулю перестал пугать. Жалко её: хорошая, честная женщина. Тем более что она стала мне конфетки подкладывать на подоконник, а дед даже стопку налил. Я, конечно, эту лабуду не ем, не пью, но приятно.
***
Прошло время. Бабуля вместе с дедом ушла в мир иной. Жаль стариков. Жизнь человека коротка, но я-то живой. Мне ещё лямку тащить не один век.
В квартире поселились другие люди. Дети стариков. Им уже под сорок. Двое малышей у них: одному пятнадцать, второго в армию собирают, — и собака ещё — что б её! Пёс вредный — психованный! Лает круглые сутки. Чует меня зараза, но не видит. А я перед мордой встану и дую прямо в нос. Он водит мокрым «пятачком» — нюхает. Затем как зальётся, и на весь день гавканье.
Не понравился мне лохматый. Собак в целом уважаю, а этот был особенный — голосистый, злобный, наверное, о свободе мечтал. Но где та свобода? Нет её. Свободу заслужить надо или силой брать. Длинный поводок и три прогулки у забора, вот и всё раздолье собачье. Как тут не взбеситься? И решил я извести пса — добить зубастое чудовище. Хотел, чтобы выгнали его. Пущай бродит себе во дворах — наслаждается волюшкой.
Ночью пристроюсь рядом с Тузиком и шепчу ему в ухо. Он терпит. Молчит — знает, что достанется от хозяев. А я не отстаю: песни пел, анекдоты травил, даже книжку читал — про Муму. Барбос всё слышит, всё соображает, одного не поймёт, кто его достаёт круглосуточно. И сломался ушастый. Сон пропал у него и стал он злиться да выть по ночам.
Тузику наплевать, есть на небе Луна или нет, он до слёз заливается — во всю лужёную глотку. Люди тоже сон потеряли. Ходют, бродют — ругаются, пса на улицу тащат, может быть, он на двор хочет? Да, какой двор, блохастый трепещет, я ему Тургенева читаю, самое интересное место — Муму вот-вот коньки откинет, а они его на улицу! Ну, юмористы!
Три ночи собачка семье спать не давала. Но псину не выгнали. Совестливыми оказались домочадцы: со стальными нервами, терпеливые, будто им приплачивали за страдания, — и богобоязненными не по времени. Потому обратились они к религиозным деятелям. Вывод сделали неожиданный — уверовали, что злой дух вселился в животное. Мол, с чего вдруг собачке выть по ночам, нос под хвост прятать и от косточки отказываться.
Пошли они в храм. Жалились. Привели в дом священника. Мощный такой был батюшка! Он уж и кадилом махал и картинки над дверьми лепил. Всю квартиру забрызгал водой, а наследил-то сколько? Ходил от стены к стене, бесов искал, которых я давно сам изгнал и с тех пор не пускаю в дом нечисть разную.
Вижу святого отца и думаю: ах вот вы как со мной? Ну ладно? Наклонился я над ухом мохнатым и следующую сказку рассказываю — о собаке Павлова. Барбос послушал чуток и ужаснулся от зверства людского. С испуга завыл, да так протяжно и уныло, словно жить до утра осталось, и нет ни одного шанса на спасение барбосьей души.
Поп чешет лысину, ничего не понимает. Вся семья на взводе. Ждёт от священника чуда, — а лето было, жара. Я совершенно случайно попу под рясу забрался, смотрю — мать его пальма банановая, да он шотландец! Гол как сокол: ни трусов тебе, ни тряпочки. Я хвать за причинное место и повис под одеянием просторным. Вишу, хохочу — пса кличу: «Шарик, ядрёна ты вошь! Тузик, хрен ты волосатый, иди ко мне!»
Пёс прям взбесился. Ходит за попом, тычется в зад, рычит, скалится. Священник — то ли с будуна, то ли просто дурак — соображалка совсем не работает. Его же учили в семинариял разных, что да как, а тут, вообще, ни гу-гу. Шарахается от собаки и крестится. Так делу не поможешь…
Семья в шоке. Отец семейства вслух стал перебирать шустрой скороговоркой своих родичей и вспомнил, что по линии бабушки в седьмом колене от плеча Адама был один крымский татарин с моря Чёрного. Так что он затеял, отец в смысле. Мужичок стал уговаривать попа, ислам принять и сделать безболезненное обрезание прямо на кухне. В общем, навели страху на церковного служителя, и сбежал священник.
А я держался до последнего, и только когда поп уже был у дверей подъезда, отцепился от причиндалины и быстрей назад в квартиру. Не терпелось посмотреть на хозяев да пса очумелого подразнить рассказом о массовой стерилизации бродячих собак.
Да уж! Перепугалась вся семья. Тут почему-то я вспомнил бабулю, и так жалко стало её детей, что даже пса погладил. Барбос понял, что жизнь налаживается и тоже успокоился. Лаять перестал, загрустил и стал коситься на дверь входную; а через неделю сбежал. Наверное, пошёл помирать, а, может быть, наоборот, отправился в свободный мир, чтобы другим собакам рассказывать свою историю и род мохнатый продолжать на радость людям. Кто его знает…
***
Снова пролетели годы. Всё течёт, как говорится, всё изменяется. У людей «перестройка», «гласность». Затем страна неожиданно рухнула; а дом-то стоит! Как дети ходили в школу, так и ходят. Как старики получали пенсию, так и получают. Жизнь продолжается.
Только люди изменились очень. В один момент. Даже внешне стали отличаться от прошлого поколения. Я это точно знаю, потому что внуки, той самой бабули поселились в квартире.
…Не боялись они ни Бога, ни чёрта — не потому, что смелые были, а оттого что жадность шестирукая в них проснулась. Да и времена «тёмные» настали. В те жуткие годы всем пришлось несладко. И я мучился со всей страной заодно. Сам в себя чуть верить не перестал. Даже подумывал о побеге за «бугор» — в Белоруссию. Но понял, что бросать своих негоже и пришлось, как-то ужиться с новыми русскими.
Ад кромешный, а не семейка попалась. Что же с народом произошло? Бабка с дедом нормальными были. Дед, конечно, с прибабахом, но это понятно — он солдат, сын войны: три ранения и контузия, из плена бежал. Но что случилось с внуками? Это же не семья — разбойничья шайка.
Он бандит «перовский», а она — то ли проститутка, то ли официантка, что, впрочем, в те годы за редким исключением одно и то же. Если парочка в доме, то с утра до утра пьянка. А у них мальчишка. Пацанёнок семи лет смотрит на весь этот блуд и думает: «Крутые у меня родители!»
Ну, всё, терпение лопнуло. Решил перевоспитать заблудшие души. Я отучу вас грязь разводить, да деда ветерана позорить! Он за вас кровь проливал, а вы что — Родину не любите, пропить её собираетесь, продать добро и подарить земельку улыбчивым врагам заморским? Я за эту квартиру и за дома по соседству устрою вам «кузькину мать»!
Сказано — сделано!
Мужик, в очередной раз пьян. Цепляет жену. Ругается. Кулаками машет. Бил и себя в грудь, вопил, что за ВДВ три с половиной года окопы рыл в Персидском заливе. За кого воевал наш герой, непонятно, но точно известно, что победил всех! В общем, побродил он воинственно от кухни до туалета и уснул, рухнув в коридоре. А я только этого и жду, — и как давай врываться в его сны беспорядочные.
Фантазия у начинающего бандита бурная. Снится ему ковбойский кабак. На сцене, значится, девицы «канкан» выплясывают, а вокруг друзья. На столе стволы, под столом ноги в кедах. Бьюсь об заклад, что насмотрелся мужичок в детстве фильмов гэдээровских про Чингачгука. Да только краснокожие не кеды носили, а мокасины. Я знаю, что говорю.
Но это всё детали. Мелочишка. Во сне хмельном всё по-крупному: денег у гангстеров в сундуках носить, не перетаскать, а два ящика виски поощряют беспричинный смех и веселье братвы. Ну, естественно, мужик главарь банды. Как без этого? Девчонки, как положено, отплясали, ножками подрыгали и прямо со сцены к бравым бандитам на руки прыгают. Видимо, пришло время по номерам расходиться. Сплошной разврат… тюфу прямо!.. срамота! Всё думаю — хватит!
Использую свою силу и опыт многовековой. Разгоняю его марево, создаю своё. Собутыльники растворились в секунду. Столы, стволы, девчонки в чулочках и бармен с бутылками — следом исчезли. Смотрит наш предводитель, а сон-то изменился…
…Ритмично бьют барабаны. Вокруг «перовского» бандита люди кружатся в танце, а он, как свеча на торте. Стоит привязанный к столбу посреди толпы и ждёт, когда его поджарят.
Как выглядят каннибалы Папуа — Новой Гвинеи, я не знаю, но представляю их голыми, пузатыми и весьма голодными.
Я в страшном сне за вождя, в образе загорелого дикаря с бусами до пупа. У меня живот, как воздушный шар, волчий оскал и глаза жадные — до человеченки. Мужик ничего не понимает, трясётся от страха, озирается — помощи ждёт. Я, понимаешь ли, достаю коробочку «Балабановской» фабрики и как фокусник из-за уха зажигаю спичку. Взгляды наши пересекаются, я безжалостно бросаю горящую палочку под ноги в кучу сухих деревяшек, и через мгновение кеды уже плавятся — и как взмолился он.
«Господи! — завыл мужик, — Господи, помоги мне!»
Вспомнил он молитву, что бабуля ещё маму его учила. Сбивчиво читал «Отче наш», плакал — заклинал не жарить его и не съедать. Со страху разного наговорил — и правды, и вымысла. Выкрикивал, что он невкусный, что в детстве болел ветрянкой, а сейчас страдает от хламидиоза седьмой раз за полгода!
Да-да, навёл я на мужичка страху, а самому смешно. Вы поймите — я не злодей, только как лучше хочу, но посмеяться, это мы запросто!.. это мы завсегда! И я продолжил.
Высекаю искры: в одной руке у меня нож, в другой вилка. Я мужику заплаканному говорю: «Ребёнку твоему в сентябре в школу, ты парню ранец купил? Жена твоя спивается, а ты знаешь, что женский алкоголизм неизлечим?»
Засыпал вопросами, призвал жить по-людски. На завод предложил устроиться: слесарем или охранником. Может быть, учиться пойти, ну или в милиции служить; а что тоже выход, там тоже люди — честных нет, но хороших полно.
Пока я совесть будил, жилец квартиры волшебно протрезвел и вспомнил меня. Как узнал, ума не приложу. Я его пугал в детстве, в школу поднимал и взрослых слушаться заставлял. Думал, он всё забыл, а нет — помнит.
«Вспомнил тебя, — пускал слёзы мужик. — Ты домовой из нашей квартиры».
Смотрю в глаза человека и растворяюсь, как туман от дуновения ветра. У мужика сон пропал, и протрезвел он навсегда. Сидит на полу в коридоре, озирается. Меня ищет. Увидеть вживую хочется.
«Вставай балбес, — упивался победой я, — Вставай, поднимайся рабочий народ…»
Допел я песню революционную до конца, а мужичок вдруг схватился за голову и заплакал. Вспомнил он бабку, вспомнил маму и отца. Вспомнил деда фронтовика, и ожила в ём совесть.
Вот смотрю и думаю: неужели нужно дойти до крайности отчаянной, чтобы мозги выпрямились, наконец-то? Тебе дураку необходимо оказаться на краю пропасти, чтобы увидеть, как впереди тебя, балансируя чуть дыша, баба твоя и ребёнок стоят у последней черты?..
И правду говорят — крестится русский мужик, только когда гром гремит грозный, да град по макушке булыжниками стучит.
***
Я почти не старался, сгибая в безопасную линию кривую дорожку. Это всё его черти, его белочки — это его судьба. Я только слегка помог человеку, и жизнь в семье наладилась. Не пьют, не дымят, мальчишку выкормили. Здоровенный бугай вырос и совсем неглупый. Денег сын заработал и купил новое жильё. Вот и собралась вся семья переезжать.
Сейчас смотрю, как они вещи упаковывают. Немного осталось. Бабушкин комод вытащить, да аккордеон дедовский. Даже не знаю, как мне быть. То ли с ними, то ли здесь остаться. А если дом под снос?.. и мужик говорит, чтобы я с ним ехал. Зовёт меня с собой. Упрашивает.
Ладно… поживём, увидим. Может быть, и поеду с ними. Не бросать же семью Ивановых — на самом деле. Там уже и правнуки намечаются. Так что работы для меня много. Ехать, не ехать? Как думаете?