Глава 164
Продолжу рассказ о том, что мне удалось узнать о событиях, которые произошли в Париже за время нашего отсутствия.
Поскольку народ стал возмущаться не только кардиналом, но и самой Королевой, в глазах придворной камарильи престиж Гастона Орлеанского стал резко возрастать. Я написал, что Королевой возмущался народ? Народ пластичен! Возмущаться стали авторы пасквилей и мазаринад. А народ скушает то блюдо, которое ему приготовят журналисты, или памфлетисты, или ораторы в толпе, или же нанятые иностранные агенты. Народ не приучен думать, рассуждать и принимать решения, народ идёт за тем, кто говорит убедительней, то есть красочней и образней. Народ даже не способен проанализировать, что порой, риторы увлекают их безосновательными обвинениями, несбыточными обещаниями и заманивает прочей чепухой. Народ напоминает мне тех слонов, про которых я прочитал в подаренной мне д’Артаньяном книге, «Стратегемы» Секста Юлия Фронтина. Когда полководцу потребовалось, чтобы боевые слоны перебрались через реку, слоны никак не хотели подчиняться, и вожака также никак не удавалось заставить это сделать. Тогда полководец велел одному из своих офицеров нанести болезненные удары по хоботу вожака слонов, после чего быстро на лодке со многими гребцами переправиться через реку. Слон в ярости погнался за обидчиком, а все остальные слоны решили, что если вожак поплыл через реку, то им следует сделать то же самое. Возможно, что эта история выдуманная, поскольку у слонов вожаки не самцы, а самки, а у приручённых боевых слонов вожаком является человек, его приручивший, но всё же этот рассказ весьма поучителен. Для того, чтобы заставить толпу ринуться куда-то, даже, быть может, на верную гибель, достаточно побудить на это вождей этого народа. Конечно, агенты это знали.
Итак, Гастон, поощряемый лестью придворных, почувствовавших, что если Королева, быть может, утратит популярность, то может произойти переворот в его пользу, действительно начал верить, что у него есть шансы занять трон, или, по крайней мере, поторговаться с Королевой за новые уступки.
Дочь Гастона, Мадемуазель, также копила обиды на Королеву и лелеяла свои амбиции. Дело в том, что принцесса подобного ранга не может вступить в брак без согласия Короля, но эта принцесса решила ни больше ни меньше, как выйти замуж за самого Людовика XIV, невзирая на разницу в возрасте не в её пользу, так как Анна Мария Луиза, герцогиня де Монпансье, была старше Людовика на одиннадцать лет. У неё, конечно, не было шансов, поскольку наряду с тем, что Король предпочёл бы супругу моложе его, но никак не старше на целых одиннадцать лет, но он, ко всему прочему, испытывал к ней стойкое отвращение, а Мазарини и Королева вынашивали планы выгодного династического брака. На женитьбе юного Короля строились политические расчёты, да так оно всегда и было. Ведь Людовика XIII женила его матушка в надежде на установление добрых отношений с Испанией, а сама она вышла замуж за Генриха IV, поскольку ему необходимы были её деньги и поддержка её клана.
Осознав невозможность этого брака, Мадемуазель не унималась, поскольку она осознавала, что в свои двадцать два года она представляет собой весьма выгодную партию. От матери, умершей родами, она унаследовала огромное состояние и целый букет титулов. Одним из её ухажёров был принц Уэльский, сын несчастного Карла Английского, который проживал в это время во Франции, укрываясь от возмущения подданных, которое стоило его отцу головы. Мадемуазель, герцогиня де Монпансье сочла себя слишком блистательной партией для этого принца в изгнании и отказалась. Может быть, если бы она знала, что принцу Уэльскому предстоит взойти на английский трон под именем Карла Второго Английского, её ответ был бы другим. Тогда она заинтересовалась тем фактом, что сестра Королевы Анны Мария Анна Испанская скончалась в 1646 году, оставив вдовцом императора Фердинанда III. Она решила утешить царственного вдовца, вступив с ним в брак. Но император предпочёл Эрцгерцогиню Тирольскую. Её виды на эрцгерцога Леопольда, правителя Нидерландов, также не привели к успеху. Кроме всего прочего эти её предполагаемые женихи были заклятыми врагами Франции. Поэтому её придворного господина Сожона, который пытался устроить эти браки без согласия Королевы, попросту арестовали.
Королева отчитала Мадемуазель за эти интриги, пригрозив, что Сожон может отправиться на плаху по её вине.
Тогда Мадемуазель прониклась идеями Фронды. Герцогиня де Монпансье не номинально примкнула к Фронде, она командовала одной из армий на стороне принцев и даже отдавала команды артиллерии, стволы которой были направлены против армии Королевы.
В то время Великий Конде ещё оставался на стороне Королевы, помня, что его зовут Луи де Бурбон, и, следовательно, ему не пристало расшатывать престол.
Наконец, Королева, Король, всё королевское семейство и правительство отбыли из Парижа 6 января 1649 года. Этим вечером маршал де Граммон давал ужин, на который явились все, включая трёх племянниц Мазарини. В два часа ночи Королева, Гито Франсуа де Коменж, капитан гвардейцев королевы Вилькье, госпожа де Бове (которая впоследствии сделала Людовика XIV мужчиной) и д’Артаньян отбыли из Парижа. В Кур-да-Рен они сделали остановку, чтобы дождаться Мазарини и вторую партию беглецов. Месье взял с собой супругу и дочерей, Конде взял мать, жену и сына, который был грудным младенцем, брата – принца де Конти, зятя – герцога де Лонгвиля. Но герцогиня де Лонгвиль, моя ветреная Анна Женевьева, предпочла остаться в Париже. Она объяснила своё решение тем, что была на исходе срока беременности, и длительная поездка в карете могла ей повредить. Сам Мазарини, не желая давать повода к подозрениям, остался за карточным столом до поздней ночи, после чего д’Артаньян привёз его в карете коадъютора, которой он завладел хитростью. Уже после выезда из Парижа Мазарини вдруг осознал, что оставил в Париже две шкатулки, обитые бархатом и наполненные бриллиантами, а также часть весьма важных бумаг. Ключ с секретом от обеих шкатулок был у Мазарини на шнурке, надетом на шею. Когда Мазарини перекрестился, возблагодарив Господа за удачный выезд из Парижа, он случайно дотронулся рукой до этого ключа и его прошиб холодный пот, когда он осознал о том, что забыл их уложить в карету. В Париж немедленно был послан Мийе де Жер, который благополучно разыскал и доставил ценности первого министра, который до тех пор, пока не убедился, что они вновь находятся в его полном распоряжении и не подверглись взлому, не мог успокоиться. На радости от обретения шкатулок, которые уже считал утраченными, Мазарини одарил де Жера десятью пистолями.
Волнение в Париже усилилось. Для того, чтобы остальная знать не ринулась за Королевой, Королём и двором в Сен-Жермен, парижане разломали их кареты.
Парламент несмотря на приказ Королевы явиться в Сен-Жермен, долго сотрясался от жарких споров. Наконец, было решено направить делегацию, чтобы умолять Королеву вернуть Короля в Париж. О возвращении Королевы и, тем более, Мазарини, речь не шла.
Королева послов не приняла и сказала, что удивлена видеть у себя делегатов, тогда как полагала, что весь парламент, согласно её распоряжению, находится в Монтражи.
Королева и Мазарини были уверены в победе, они твёрдо знали, что Парижане не выдержат осаду, в особенности, если осаждать будет армией принца Конде.
Это означало войну между Королевой и парламентом.
Парламент объявил Мазарини нежелательным элементом, распорядился, чтобы через сутки он покинул город, а через восемь дней покинул страну. В противном случае всем гражданам страны вменялось в обязанность гнать его как нежелательный элемент. Кроме того, парламент наложил арест на всё его движимое и недвижимое имущество. Обыски в его доме не оправдали надежд, в доме была найдена ничтожная сумма денег, в особенности, в сравнении с той, какую ожидали обнаружить и реквизировать.
Для защиты Парижа потребовались деньги, войска, оружие, боеприпасы.
Денег не было, в ополчение набирали буржуа и простонародье, не умеющих сражаться и не знающих азов тактики и стратегии. Разумеется, редкие бывшие вояки, такие как Планше, быстро выдвигались на руководящие посты в рядах народных ополченцев.
Остро нужны были полководцы. При помощи герцога Франсуа де Ларошфуко, герцогиня Анна Женевьева де Лонгвиль (сердце разрывается, когда я пишу о ней!) привлекла на сторону Фронды своего мужа, герцога де Лонгвиль, и его брата, принца Конти. Этот принц Конти, горбун, никогда не воевавший, поскольку его всю жизнь готовили к карьере священнослужителя, был назначен на пот главнокомандующего армией парламента. Что ж, ведь он был принцем крови, кому же как не ему командовать войсками Парижа! Я шучу, разумеется. Пять или шесть знатных сеньоров он назначил генералами, что и составило его штаб. Среди них был герцог де Бофор, герцог де Буйон, а Ларошфуко стал генерал-лейтенантом. Должность, которую ему предлагал Ришельё, и от которой он отказался в надежде на лучшее, теперь была вручена ему бунтовщиками. Замечательная карьера!
Я не могу спокойно писать о коадъюторе Гонди и о герцоге де Ларошфуко. Казалось бы, теперь, когда прошло столько лет, ревности не должно уже быть, но я ничего не могу с собой поделать.
Отбытие двора от Парижа причиняло экономический ущерб всем торговцам и производителям, кроме тех, кто производил оружие и порох, эти наварили изрядный куш на Фронде. Среди пострадавших материально были и барышни с низким уровнем социальной ответственности, услаждающие мужскую половину населения за звонкую монету. Некто даже сочинил памфлет «Плачевное положение парижских девок», подозреваю в этом Ларошфуко. Также по рукам гуляла мазаринада «Плач де Ладюрьер из Сен-Клу», высмеивающий знаменитую сводню по имени Нишон. В ней говорилось, в частности:
«Нишон, пришла пора рыдать,
Доходов стало мало!
Пришлось шесть братцев ублажать
За пару унций сала!»
Вся знать, включая супругов Лонгвиль, супругов Буйон, Конти, и прочих обосновались в ратуше. Туда же были приглашены музыканты, прекрасные дамы, кавалеры в кружевах, ратуша наполнялась весёлой музыкой и воинственными речами. Именно там герцогиня де Лонгвиль и родила сына. Я хотел бы считать его своим и имею для этого веские основания, но не я один орошал эту плодотворную ниву. Крёстной матерью своего сына Анна Женевьева попросила стать весь город, от имени которого коадъютор нарёк его Шарлем-Пари. Итак, её сын – сын целого Парижа! Знали бы вы, какое словцо приходит мне на ум, когда я думаю об этом! Сказать, что она родила от всего Парижа, я не могу, не поворачивается язык, я не столь язвителен, как Ларошфуко. Но для чего же призывать в крёстные матери целый город?
Королева с болью в сердце перенесла измену принца Конти, герцога и герцогини Лонгвиль, герцога и герцогини Буйон, Ларошфуко, коадъютора.
Но судьба готовила ей два ещё более сокрушительных удара.
Первым ударом был переход на сторону Фронды виконта де Тюренна.
(Продолжение следует)