Маленькое окно на великий океан
К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ РАСУЛА ГАМЗАТОВА
С чем же я сравню тебя, мой Дагестан? Какой образ найду, чтобы выразить свои мысли о твоей судьбе, о твоей истории? Может быть, потом я найду лучшие и достойные слова, но сегодня я говорю: «Маленькое окно, открытое на великий океан мира». Или еще короче: «Маленькое окно на великий океан».
Расул Гамзатов
Предчувствия
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой.
М.Ю. Лермонтов
Иногда мне снятся горы. Наверное, это память, перебирая четки минувших событий, касается узелков, завязанных лет двадцать назад во время моих тогдашних путешествий на Кавказ. Да нет, не двадцать, почти уж тридцать лет минуло с тех пор, как взгляд мой касался далеких вершин, ноги, преодолевая мучительное напряжение, несли вверх по узкой тропе, руки касались выжженной солнцем травы на горных склонах, а дух замирал от страха и восторга… Время неумолимо — оно притупляет боль, но и восторг оно умаляет. С годами горы в моих снах уменьшились до размеров среднерусских возвышенностей, лишившись полетов поэзии. Они остались лишь напоминанием о тех настоящих, бывших прежде. А может быть, предчувствием грядущих с ними встреч? Ведь многое в нашей жизни начинается с предчувствия…
Наверное, так. Ведь и моему новому свиданию с Кавказом, Дагестаном в сентябре 2008 года предшествовало некое предчувствие. Оно родилось из поэзии. Если быть более точным, то из сборника стихотворений Геннадия Иванова. Маленькая, неброского вида книжка, даже без названия — на обложке некрупными прописными буквами надпись «СТИХОТВОРЕНИЯ» и имя автора — была подарена мне в начале августа в г. Бежецке на родине писателя В.Я. Шишкова. Автор написал на титульном листе: «Игорю Смолькину (Изборцеву) дружески от Иванова». Геннадий Викторович с момента нашего знакомства был мне глубоко симпатичен. Его искренность, улыбка, добрый проницательный взгляд наверняка покорили, привлекли к себе не одного меня. Я с радостью общался с ним в каждый мой приезд в Москву в Союз писателей, но как поэта его совсем не знал. И вот такая возможность представилась. Уже будучи дома в родном Гусинце (деревеньке, что неподалеку от Старого Изборска), я раскрыл эту книжку, желая скорее всего просто бегло ознакомиться с ее содержанием. Но как-то совсем неожиданно увлекся и прочитал ее всю до конца, а назавтра опять к ней вернулся…
Я люблю прилетать в Махачкалу
На праздник Белых журавлей.
Встречаться со старыми друзьями,
Читать стихи, купаться в Каспийском море,
Ехать в Гуниб по берегу горной реки Кара-Койсу…
Пробегая глазами эти строки, я, конечно же, не знал, что вскоре это коснется и меня. Через несколько дней мне позвонит из Махачкалы Магомед Ахмедов и пригласит на юбилей Расула Гамзатовича Гамзатова, на праздник Белых журавлей. Нет, тогда все это было мне неведомо, и я, со смесью странного удивления и восторга, читал:
Даргинская свадьба в Махачкале
Запомнилась мне горячими танцами парней,
Безконечным бросанием денег над головами
И традиционным безмолвием невесты.
Но больше всего мне запомнились
Эти горячие крепкие парни,
Совершенно трезвые,
Хотя свадьба шла уже часов шесть...
Они всё время бросались в танец,
Как в какую-нибудь лихую схватку,
И танцевали так яростно,
Зажигательно, молодо, радостно!
Видимо, это была лезгинка.
Эти строчки ожили в моей памяти во время концерта мастеров искусств в махачкалинском Русском театре. Все именно так: в дагестанском танце колоссальный всплеск энергии, мужества, силы; здесь и ярость атаки, и желание победить любой ценой. И вместе с тем, это очень красиво, завораживающе красиво! Танец — неотъемлемая часть жизни всех народов Дагестана. Я вполне убедился в этом во время встреч с дагестанцами, удивительно гостеприимными, открытыми, радушными. Танец в Дагестане — это продолжение воинской традиции, это общение, повествование о своей истории, о любви к родной земле, это дань уважения к гостю. Он, танец, всегда, как очень точно подметил Геннадий Викторович Иванов, зажигателен, молод и радостен…
Но не буду раздергивать события по ниткам и, обращаясь к началу, расскажу все по прядку.
Белые журавли
День первый
Белые журавли — это солдаты,
Но это еще и поэты.
Геннадий Иванов
7 сентября, 15 часов. В самолете Дагестанских авиалиний на высоте десять тысяч метров над уровнем моря я думал о белых журавлях. Едва ли представители семейства журавлиных смогли бы залететь в эти заоблачные дали. Иное дело песня. Гамзатовские «Журавли» достигли всех мыслимых рубежей, даже космических высот и вместе с космонавтами «летят и подают нам голоса». Их тревожному оклику внимает весь мир. Завтра нам об этом напомнит Председатель Правительства Республики Дагестан Шамиль Зайналов. Начиная торжественный митинг, посвященный открытию Гамзатовских Дней «Белые журавли», он скажет: «Можно назвать сотни знаменитых стихотворений поэта, многие из которых стали песнями, но одного стихотворения «Журавли» было бы достаточно, чтобы навсегда войти в сердца миллионов жителей планеты. Положенное на музыку Яном Френкелем, оно облетело всю планету. Песню запели на разных языках, она стала песней-реквиемом по всем, кто пал на полях сражений, молитвенной песнью памяти о жертвах всех войн…» А главный редактор журнала «Наш современник» Станислав Куняев, продолжая тему, подчеркнет, что Расул Гамзатов, написав «Журавли», захватил этим образом души миллионов читателей, особенно людей, прошедших все ужасы Великой Отечественной войны.
Все это будет завтра, а сейчас, ожидая появления моря и гор, я размышлял о жизни и судьбе этого знаменитого, ставшего песней, стихотворения Расула Гамзатова. Не знаю как было на самом деле, но я прочитал следующее… Началась все в Японии, в Хиросиме. Расул Гамзатов увидел там памятник белым журавлям. Ему рассказали о девочке, по имени Сасаки Садако. Когда на город сбросили атомную бомбу, ее было всего два года. Семья ее проживала в нескольких километрах от места трагедии и потому не пострадала. Но через десять лет эхо ядерного взрыва достигло стен их дома. Отравленные радиацией воздух, вода, земля отняли жизненные силы Сасаки, и она заболела тяжелой лучевой болезнью – лейкемией или раком крови. Девочка не оставляла надежды на исцеление. В Японии существует обычай: если сделаешь тысячу белых журавликов из бумаги – исполнится твоя заветная мечта. Вырезать птичьи фигурки ей помогали одноклассники и многие другие люди. Мечта Сасаки стала мечтой тысяч людей. Но болезнь оказалась сильнее. Сасаки Садако умерла 25 октября 1955 года…
Поэт был потрясен этой историей. Он возвращался в Москву. Раздумья о девочке, бумажных журавликах тревожили душу, на эти мысли накладывались воспоминания об умершем отце и погибших на войне братьях… Говорят, что так, прямо в самолете, и родилось стихотворение. Оно начиналось следующими строками:
Мне кажется порою, что джигиты,
С кровавых не пришедшие полей,
В могилах братских не были зарыты,
А превратились в белых журавлей...
Стихотворение увидел в журнале «Новый мир» Марк Бернес. По его просьбе автор несколько изменил текст, для которого вскоре родилась прекрасная музыка. Композитор Ян Френкель и Расул Гамзатов стали друзьями на всю жизнь, и много раз после этого Френкель ездил в Дагестан, и всякий раз его встречали там как доброго и желанного гостя…
А наш самолет, между тем, снижался и я, так, кстати, и не испытав каких-либо неудобств полета, наконец увидел море. И горы… Те лишь мелькнули в иллюминаторе и, не поразив, не затронув воображение, тут же сменились расчерченными линиями дорог планами с крохотными домами, деревцами и кустарниками. Кажется, это были пригороды Каспийска…
Внизу нас встречал добрый друг и коллега Магомед Ахмедов. Да, я совсем забыл сообщить, что наша писательская группа, прибывшая на борту этого легкого на взлет и посадку лайнера ТУ-154, включала в себя семь человек. Не помню, в какой очередности мы спускались по трапу, но, предположим, это выглядело так: впереди Геннадий Иванов, первый секретарь Союза писателей России, за ним писатель и переводчик Владимир Середин, поэты Станислав Куняев и Александр Ананичев, чуть позади поэт Николай Рачков и Наталья Харлампьева, народный поэт Якутии и я, автор настоящих строк.
Взлетная полоса осталась за спиной; мы — у аэровокзала. Можно обнять Магомеда, что мне, наконец, и удалось сделать. Собственно знакомство наше долгим не назовешь. В июне 2008 года он был гостем и участником XLII Пушкинского праздника поэзии, где и заставил обратить на себя внимание. Его выступление со словом поэзии получилось ярким, запоминающимся, красивым. Мне показалось, что у нас с Магомедом сложились добрые отношения, проникнутые духом взаимопонимания. Он подарил мне свою книгу — живую, талантливую, органичную. И вот что вскоре я ему написал:
«С большим удовольствием прочел Вашу книгу «Седина». Поэзия Ваша достойна самых высоких слов. Но, думаю, слова эти были Вам высказаны не однажды. Более меня поразили Ваши размышления о творчестве русских поэтов, точность мысли, глубина проникновения в самые сокровенные смыслы художественного творчества безконечно дорогих для всех нас художников слова. Кажется все уже сказано и написано, все высмотрено и подмечено. Но — ан, нет! Находятся и мысли и слова, да еще какие! Спасибо. Не угашайте духа! Не склоняйте долу полет мысли! Творческих Вам успехов! Новых открытий и вдохновения!»
Магомед рассаживает нас по машинам, он как всегда сосредоточен, серьезен, малоулыбчив, а в глазах — какая-то затаенная грусть. Быть может, мне это лишь кажется? Может быть. Хотя, что это за поэт без грусти в глазах, без мечты, без порыва ввысь, к небу? Нет, все это присуще ему в полной мере. Его слова тому в подтвержденье:
Не дай заледенеть глазам —
Я равнодушья не приемлю.
Талант пускает корни в землю,
Душа стремится к небесам.
Огонь, мерцающий вдали
Над снежной вьюгой междуречья,
Развей мои противоречья,
Мои печали утоли. (1)
Мы мчимся из Каспийска в Махачкалу. Все 15 километров пути вижу за окнами автомобиля по обе стороны дороги недостроенные коттеджи в той или иной степени завершенности. Масштабы этой стройки поражают. Что это: целевая государственная программа по обеспечению населения благоустроенным жильем или же просто показатель роста благосостояния Дагестанского народа? Хотел спросить у Магомеда, но как-то в суете затерял свой вопрос. Сейчас только и вспомнил. Но не будешь ведь звонить в Махачкалу ради удовлетворения столь странного любопытства?
По дороге к гостинице обратил внимание на показавшийся мне странным памятник, который представлял собой примерно следующее: в каменной чаше с колосьями и цветами стоит человек в шляпе, отдаленно напоминающий Никиту Сергеевича Хрущева. Лишь потом я узнал, что на самом деле это поясная скульптура Героя Социалистического Труда Ильмутдина Насрутдинова в обрамлении колосьев пшеницы. А тогда подивился причудливости фантазии скульптора… Впрочем, наверное, я просто не сумел проникнуться грандиозностью замыслов автора этого проекта…
Вот и наша гостиница «Приморская». На въезде автоматчики. Территория ухоженная, много зелени — деревьев, кустов, газонов. Машины замирают у высокого гостиничного крыльца, где нас встречают прибывшие раньше коллеги. Большинство мне незнакомы. Зато приехавшего с нами Станислава Юрьевича Куняева знают все, и все стараются его обнять. Он держится с достоинством (он, кажется, вообще в любой ситуации умеет сохранять достоинство). Его, с легкой лукавинкой взгляд из-под очков — быстр, глубок и без сомнения влечет за собой остро отточенную мысль, умеющую реагировать мгновенно, как кинжал горца. А лукавинка — от многознания и многоопытности. Он умеет учиться на своих ошибках и, самое главное — не боится их, т.е. свои ошибки, признать. Это стоит дорогого. Ведь только смелый человек может так сказать о себе:
Я предаю своих учителей,
пророков из другого поколенья.
Довольно, я устал от поклоненья,
я недоволен робостью своей…
Я знаю наизусть их изреченья!
Неужто я обязан отрицать
их ради своего вероученья?
Молчу и не даюсь судьбе своей.
Стараюсь быть послушней и прилежней
Молчу. Но тем верней и неизбежней
я предаю своих учителей.
Узнаю, что в Дагестан пригласили около трех десятков поэтов и писателей из разных уголков России. Кроме тех, кого уже назвал, хочу упомянуть народного поэта Татарстана Рената Хариса, народного поэта Чувашии Валерия Тургая, Валерия Шамшурина из Нижнего Новгорода, Виктора Петрова из Ростова, Валерия Белянского из Волгограда. С нами были также — главы писательских организаций всех республик Северного Кавказа, делегация ЮНЕСКО, в составе которой экс-министр культуры Евгений Сидоров и многие другие.
О всех рассказать невозможно, да и незачем. Остановлю взгляд на некоторых — на Ренате Харисе, к примеру. Он далеко немолод, но в выражении лица — металл, в каждом движении — уверенность. Он немногословен, обстоятелен, в нем не увидишь ни капли суетливости. И в поэзии он так же прочен и устойчив, как в жизни:
И ноги, как корни, врастают в живительный грунт,
Я сок животворный в душевные глуби вбираю.
Пусть ветры жестокие душу мою иссушают —
И мысли, и чувства на этой земле оживут!
Несколько штрихов к его биографии — награжден орденом Трудового Красного Знамени, является лауреатом Государственной премии Республики Татарстан им. Габдуллы Тукая, премии Республики Татарстан им. Мусы Джалиля, премии Республики Башкортостан им. Фатыха Карима.
Валерий Тургай его, Хариса, большой друг, но и полная противоположность. Тургай балагур и весельчак, с озорными искорками в глазах, за словом, что называется, в карман не лезет. О себе в одном из интервью сказал так: «Что касается наград и регалий — ими не обделен… В 1999 году я стал заслуженным работником культуры Чувашской Республики. 11 декабря 2003 года Президент Н.Федоров подписал Указ о присвоении мне высокого звания народного поэта Чувашской Республики, за что я ему благодарен и буду благодарен всегда…».
Вот такие они — народные поэты!
Но пора обустраиваться. Номера нам выделили двухместные. Мой сосед — поэт Александр Ананичев. Поднимаемся на пятый этаж и открываем дверь, отмеченную числом «505». В голове в это время (от усталости, верно) роятся вздорные, странные мысли — «оставь надежду, всяк сюда входящий», например… Да нет же, номер вполне приличный и удобный.
С балкона увидел море. Оно шумело, нет, почти что грохотало и настойчиво призывало к себе. Мы с Александром спустились вниз, вышли на пляж. Почему-то прямая дорога туда отсутствовала, нам пришлось пробираться едва проходимыми тропами через высокие травы и заросли кустарников. И вот оно море, можно коснуться его рукой, поздороваться с ним и даже обняться. Купаться, однако, здесь запрещено в связи с неблагополучной санитарно-эпидемиологической обстановкой. Если говорить проще: окунулся в воду — и подхватил дизентерию. По крайней мере, Ренат Харис нарисовал именно такую перспективу. Напугал и пошел по берегу куда-то вдаль, где, по его словам, вода проявляла к купальщикам большее дружелюбие. Нет, идти вслед за Харисом вдохновения мне не хватило. Я остался, и некоторое время общался с волнами, позволяя им хватать себя за щиколотки. А их голос — бормочущий, кричащий, рассыпающийся то в угрозах, то в комплиментах — унес собой в гостиничный номер…
На кровати моего соседа расчехленной лежала гитара. Она притягивала к себе взор, манила, звала; в ее еще пока праздных струнах уже чуть слышно гудело эхо сбывшихся аккордов. Позже она заиграет, зазвучит, запоет, лишь прикоснется к ней ее хозяин Александр Ананичев…
Мы не можем не заметить моря и не восхититься им; озеро, река надолго задержат на себя наш взгляд; безкрайнее поле, покрытое ковром разнотравья, заставит нас глубоко вдохнуть и выдохнуть песню. Но ведь человек — это и море, и озеро, и поле, а еще — это небо, вся вселенная вокруг, солнце и его живительные, дарующие нам энергию и радость, лучи. Александр Ананичев и есть такой человек-луч. Он светит другим, и сам от этого становится чище, выше и светлей. Что ему помогает?
Кто сказал: «Я поэт»? Я — никто, меня нет,
Если я не поэт православный...
Вот и ответ. Вера, ему помогает вера, вера православных христиан… Я считаю это главным. Сам же Александр сокрушается о себе:
Прости меня, Всевидящий Творец,
Что я живу на свете неумело!..
И это вполне в духе традиции, которая и есть главный закон его бытия. Ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится (Мф. 23, 12).
Но довольно на сегодня высоких дум и слов. Слишком тяжел груз впечатлений. Стараюсь снять его с плеч, выхожу на балкон. Темнеет быстро. Чернота кавказского неба заливает Махачкалу так густо, что едва не тушит городские огни, отнюдь не поражающие своим обилием — да, это не Москва. И еще одно доказательство последнего — грохот прибоя, властно заполняющий собой все участки звукового диапазона. Мне подумалось, что в этой перенасыщенной влагой южной ночи море — единственный властелин и повелитель. С этой мыслью я постарался успокоиться и заснуть…
Пусть море говорит, а ты молчи,
Не изливай ни радости, ни горя.
Великий Данте замолкал в ночи,
Когда у ног его плескалось море.
Людьми заполнен берег или пуст,
Дай морю петь, волнам его не вторя,
И Пушкин — величайший златоуст
Молчал всегда, покамест пело море.
Белые журавли
День второй
Не может быть орла без неба…
форели без быстрой и чистой реки…
Так же не может быть писателя без родины
Расул Гамзатов
Утро мы встречали у подножия возвышающейся над Махачкалой горы Тарки-Тау, у могилы Гамзатова. Я впервые оказался на старом мусульманском кладбище. Владимир Солоухин писал, что «мусульманские кладбища похожи на покинутые людьми города. Куполообразные мавзолеи над могилами, плоские вертикальные камни, осененные полумесяцами, испещренные арабскими письменами». Нет, мавзолеев здесь не было, и с большинства вертикальных белых камней, действительно покрытых арабской вязью, на меня почему-то смотрели пятиконечные звезды. И лишь над могилой поэта камень был черный, украшенный двумя всего словами: «Расул Гамзатов». Да и к чему тут что-то еще? В этом имени — звезды и вращающиеся вокруг них планеты, неведомые миры, вся вселенная… К этому, собственно, и сводились произнесенные здесь речи. Гость из Самары напомнил замечательные, знакомые всем гамзатовские строки:
Мне дорог край цветущий и свободный
От Балтики до Сахалина — весь.
Я за него погибну где угодно,
Но пусть меня зароют в землю здесь!
Чтоб у плиты могильной близ аула
Аварцы вспоминали иногда
Аварским словом земляка Расула
Преемника Гамзата из Цада.
И это, возможно, были самые уместные, самые нужные в сей момент слова…
В 10 часов утра у памятника солдату Великой Отечественной войны звучит песня «Журавли». Участники митинга возлагают цветы. Объявляется минута молчания, которая завершается троекратным воинским салютом… Я узнаю, что праздник «Белые журавли» отмечается в Дагестане уже в 22 раз, а три последних года он, по Указу Президента Республики Дагестан Муху Алиева, имеет официальный статус государственного праздника. И опять звучат слова о Великом Дагестанском поэте, о непреходящем значении его творчества для народов Кавказа, для всей России. «Расул Гамзатов, — говорит Шамиль Зайналов, — завещал нам жить в мире и согласии, в любви и дружбе, в духе патриотизма и интернационализма, высокой ответственности за будущее Дагестана и России»… Слушаю и отмечаю для себя важность этих слов: мир и спокойствие в Дагестане — это залог мира на всем Кавказе…
По-моему я еще размышлял об этом, когда нас под вой милицейских сирен везли в дом поэта — его двери были гостеприимно распахнуты, здесь потчевали с истинно кавказским хлебосольством. К тому, что я знал о Гамзатове, прибавилось много нового. И тут некое чувство противоречия вкралось мне в душу. Почему-то дом — этот, на мой взгляд, типичный образец конструктивизма — никак не желал гармонично сочетаться с тем образом поэта, который на тот момент сложился у меня в душе. Архитектурная простота дома, геометрическая чистота его линий и форм не увязывалась с чрезвычайной многогранностью натуры Гамзатова, афористичностью его языка, блистающего множеством красок и еще большим количеством их оттенков. Я писал какие-то добрые слова в книге памяти о поэте и одновременно пытался решить эту задачу. Но до поры решение мне не далось…
Сам поэт ответил мне, когда я перелистывал страницы его книги… Он говорил: «В какие бы края ни забросила меня судьба, я везде чувствую себя представителем той земли, тех гор, того аула, где я научился седлать коня. Я везде считаю себя специальным корреспондентом моего Дагестана».
И еще он говорил: «Я не хочу все явления мира искать в моей сакле, в моем ауле, в моем Дагестане, в моем чувстве родины. Наоборот, чувство родины я нахожу во всех проявлениях мира и во всех его уголках. И в этом смысле моя тема — весь мир».
Вот и ответ — Гамзатов не вписывался ни в какую концепцию, он был шире любого формата, поэтому все кипящие вокруг него страсти, противоречия были подобны пене у подножия огромного утеса, глядящего сквозь «маленькое окно на великий океан». Теперь он по ту сторону окна, и смотрит на нас из великого океана Вечности…
Не знаю, быть может в этих размышлениях многовато пафоса? Но надо ли бояться слов, звучащих в контексте «Высокого». Думаю, нет. Этому правилу я и следовал, когда во время открытия Литературного музея имени Расула Гамзатова (в здании Союза писателей Дагестана), мне предоставили возможность выступить. Вот нарезки из этого выступления, опубликованные газетой «Дагестанская правда»:
«Председатель Псковской областной писательской организации Игорь Смолькин произнес патетически возвышенную речь о литературном таланте Р. Гамзатова: «Его ум, окрыленный необыкновенным художественным дарованием, касался тех сфер мироздания, где слово рождается, обретает форму, наполняется смыслом. Принято считать, что творчество Р. Гамзатова вобрало в себя талант, мудрость и мироощущение народов Дагестана. Но как и родник в горах Дагестана, рожденный не только для того, чтобы утолять жажду дагестанцев, но и всех, приникающих к его живительной силе людей, так и Гамзатов с его истинно кавказской щедростью дарит свое художественное дарование не только жителям Страны гор, но всем, населяющим пространства России.
«В поэзии нет карьеры — есть судьба», — говорил Р. Гамзатов на заседании молодых поэтов. Само провидение определило поэзию стать его судьбой. Жизнь Р. Гамзатова продолжится в лучших произведениях народов России. Да будет так!»
И действительно будет… потому что, так уже и есть!
Много важных, значимых, интересных персон в этот час присутствовало на открытие музея — министр культуры Дагестана Зумруд Сулейманова со своими заместителями, российские и дагестанские поэты и писатели, а также гости из многих регионов России…
Время, насыщенное событиями, не просто двигалось быстро — летело! Вот уж день встречается с вечером. Мы в Русском драматическом театре. В фойе много людей. Президент Республики Дагестан Муху Алиев здоровается с писателями, поэтами, деятелями культуры и искусства. На лице его неизменная улыбка. Охраны совсем невидно. Но вот и главный момент — торжественное собрание открыто…
«Расул Гамзатов, — отмечает в своем выступлении Муху Алиев, — всегда подчеркивал, что является представителем и посланцем Дагестана в мире. Он любил все народы, был поэтом человечества. Этим он и велик». Президент Дагестана лично ведет собрание, объявляет выступающих, комментирует происходящее.
Меня, признаюсь, это поразило. Вспомнились юбилеи Великого Пушкина на Псковщине… Святогорский монастырь, могила поэта… Казалось бы — день рождения Пушкина, Всероссийский праздник поэзии — все руководство области должно собраться под сенью пушкинских аллей. Когда-то именно так и было, но потом разладилось, а в последние два-три года даже заместители губернатора уже не приезжают. И обижаться на них, кажется, безполезно…
Что-то мы прозевали, упустили. Место вещей онтологических, изначальных заняли малозначимые, сиюминутные страсти и страстишки. Деньги, власть — это возведено в достоинство некоего абсолюта, наполняющего смыслом и содержанием все происходящее в современной жизни. А что же главное? Кто его способен понять и вместить? «Если же у народа спросить, — говорит Расул Гамзатов, — кто он такой, то народ, как документ, предъявляет своего ученого, писателя, художника, композитора, политического деятеля, полководца». Заметьте: политические деятели и полководцы — в конце списка. Из скромности, будучи сам поэтом, Гамзатов спрятал писателя, художника, композитора — в середину. Но мне кажется, очевидно следующее: те, кто воспроизводит культуру, наполняет ее новыми смыслами, энергиями, всегда впереди всяких списков; любая жизнь — будь то человека, общества, государства — лишенная высших проявлений разумной деятельности, т.е. лишенная души — никчемна, безсмысленна и безполезна. Гамзатов и стал таковым главным документом Дагестана, но для России в целом — это, скорее исключение. Наши документы — те жители мира, всечеловеки, обитатели олимпов, которые, кажется, навечно вписаны в золотые списки журнала Форбс — к примеру, Чубайс, пересаживающийся с одной вершины экономики на другую, Абрамович, год от года все более обрастающий островами, яхтами, футбольными командами и пр.… Только подлинные ли это документы? Не временные ли удостоверения на промокательной бумаге? А подлинные, похоже, мы потеряли…
Но достаточно о грустном. Тем более, когда звучат фанфары, т.е. вручаются высокие литературные награды. Главную премию Международного фонда Расула Гамзатова получил народный поэт Дагестана Магомед Ахмедов — за поэтическую трилогию «Тайный час», «Седина», «Молитва и песня» — и писатель Шапи Казиев за книгу «Ахульго». Увы, я не знаком с творчеством Казиева, а об Ахмедове и его книге уже говорил выше. Искренне разделяю с ним его радость!
Поощрительные премии вручены украинскому поэту и переводчику Алексею Бинкевичу, народному поэту Чечено-Ингушетии Саиду Чахкиеву и другим…
Поэт, народ… Мне до боли знакомы эти слова, близки, дороги. Но особенно приятно, радостно видеть их, эти слова, соединенными в едином контексте: народный поэт! Как красиво это звучит! Как уважительно! Как значимо! Народный поэт Дагестана, народный поэт Татарстана, Чувашии, Якутии… Республики, уважающие своих поэтов, и сами становятся более уважаемыми в глазах соседей. А что же в России? Уважают ли у нас своих поэтов? Есть ли у нас такое звание? Нет. Народный артист, народный художник — пожалуйста! А вот народный поэт — здесь уж увольте, не положено. А почему? Нет достойных этого звания поэтов? Неправда! Даже в нашей делегации их немало. К примеру — Куняев, Рачков. Но, я уверен, и они — не единственные. Может быть, нашим законотворцам-депутатам следует на день другой оторваться от прочих важных дел и подумать о национальной душе? Ведь вместе с высшими духовными началами жизни, существуют приближающиеся к ним по высоте, значимости душевные начала и поэзия — неотъемлемая их часть. Если есть на свете что-то сравнимое с богословием по уровню постижения тайн мироздания, проникновения в высшие духовные смыслы — это, безусловно, поэзия, требующая от художника слова незаурядного таланта и филигранного мастерства...
Припоминаю, что говорил эти слова в августе нынешнего 2008 года на открытии фестиваля поэзии «Словенское поле». Трибуна была высока, очень высока! Холм славы России, что подле Старого Изборска. Завершая свое выступление я сказал о том, что «в отрыве от духовных вертикалей, от животворящих энергий Творца, от веры, поэзия, как правило, превращается в пустое рифмоплетство, в невнятное бормотание, в свое жалкое подобие». В этом я убежден. Но поэзия — разная. Что-то в этой «разности» для меня приемлемо и интересно, что-то — я полностью отторгаю. Хотя желания сузить поэзию под рамки своего восприятия отнюдь не имею. Пусть будут широта, простор. Да они, собственно — есть! Фестиваль «Словенское поле» вполне это подтвердил, потому что участвовали в нем поэты разных направлений, мировоззрений, дарований. Несколько слов о его, фестиваля, организаторах, меценатах. Первый из них — Андрей Краденов, успешный московский предприниматель, виртуоз в той части бизнеса, которую для себя избрал. В шестидесятые годы принято было делить людей на физиков и лириков, так вот Андрей — гармоничное сочетание обоих этих начал. Потому что он еще и неплохой поэт, глубоко и навсегда влюбленный в поэзию. Можно ли назвать удачным вложением денег в учреждение поэтического журнала , проведение поэтических фестивалей? С точки зрения бизнеса — конечно же, нет. Но с позиции государственной, общенародной пользы ответ однозначный — да, и еще раз да, ибо подобное вложение средств носит стратегический, глобальный характер. Чем больше людей начинают мыслить подобно Андрею Краденову, тем более у нас шансов вернуть статус Великой державы, каковая без гармонично развивающейся национальной культуры, нравственно ориентированной и самобытно наполненной, непредставима даже теоретически. Искренне желаю Андрею, чтобы Господь благословил оба поля, которые он возделывает: и материальное, и духовное. И главное — чтобы люди, которые его окружают, были искренними его единомышленниками!
По крайней мере, один такой человек рядом с Андреем есть — это Анвар Тавобов, главный редактор журнала. Имя, фамилия вроде бы выдают в нем восточного человека, но как я убедился, Анвар — человек глубоко (если не целиком и полностью) погруженный в энергии и смыслы русской культуры. Он легко и свободно мыслит поэтическими категориями Пушкина, Тютчева, Есенина, Рубцова. И не только мыслит. Он пишет хорошие стихи — русские по духу, по слогу… И все-таки, в его глазах — какая-то недосказанность, тайна. Присмотришься и невольно подумаешь: восточный человек… Мне радостно на душе от того, что судьбу поэзии берут в руки такие неравнодушные (и не случайные!) люди. Пусть кто-то утверждает, что поэзия, дескать, отжила свое и умирает, что она не будет востребована современными, воспитанными Интернетом, поколениями. Нет, ценители у поэзии будут всегда; всегда найдутся таковые, кто будет ей до мозга кости предан, кто будет ее беззаветно любить. И, конечно же, всегда будут поэты! Поскольку мир создан по лекалам поэзии! Поэзия — его главный проект, главный чертеж, главный, всеохватывающий бытие, звук. Поэтому, звучать для поэзии — это Богом определенная вечная судьба!
Но возвращаю свои мысли в Русский драматический театр Махачкалы. Весь президиум переместился в зал. Теперь мы — зрители концерта мастеров искусств, завораживающе красивого действа! Ведь танец — неотъемлемая часть жизни всех народов Дагестана. Но об этом я уже говорил выше. Сейчас — о другом. Мне кажется, что у каждого народа танец — это своеобразный генетический код, в котором прописан замысел Творца об этом народе: каковым ему должно быть, и каковым он был; его отношение к войне и к миру, умение сражаться и трудиться. Как он любит, как воспитывает детей, как жертвует собой во имя чего-то высокого… И эти, и другие важнейшие смыслы сохраняет в себе народный танец, и возобновляет в общественной памяти, если востребован, если является частью культурной жизни. В Дагестане (да и других национальных республиках) с этим, как мне думается, полный порядок. А у нас, русских? Где наш народный танец? На каких задворках культуры? Днем с огнем его не найти на телевидении. Широко представлены танцы африканских народов, а наши-то где? Чей генетический материал мы усваиваем, сотрясаясь в ритмах современного танца? Африканского племени сан из Ботсваны, бушменов, колдунов Вуду? Какого же нового человека выращивает в своих ретортах современная массовая культура? Не ужаснемся ли? Не закричим ли в ужасе, столкнувшись с ним в реалиях жизни? И не поздно ли тогда будет что-то менять? Где же вы, наши родные танцы и песни? Где?..
С такими думами и проводил этот замечательный день. Но и следующий обещал стать не менее насыщенным. Нам сообщили, что назавтра предстоят поездки на родину поэта в аул Цада, в знаменитый Гуниб, где стоит памятник Белым журавлям, и в древний Дербент, для чего гости праздника будут разделены на три группы. Мне выпала честь побывать в Гунибе...
Гуниб
День третий
В краю вершин, крутых и гордых,
Где у сердец особый пыл,
Я звёзды пил из речек горных,
Из родников студёных пил.
Расул Гамзатов
Грандиозный Гуниб! И здесь, на среднерусских равнинах, он все еще перед моими глазами, хотя прошло уже немало времени. А тогда он просто ворвался в мое воображение, раздвинул его пределы и поменял масштабы. Внутренние линейки, угломеры, микрометры и прочие инструментарии, которыми я доселе измерял вещи и явления, разом перестали соответствовать новым насущным потребностям. Внутри меня что-то рухнуло… но тут же возродилось и взметнулось в верх, в ширь, в даль…
Нет, очевидно, что все было более прозаично, как и следует тому быть в обыденной действительности: Гуниб открывал себя постепенно, соразмерно скорости движения автобуса, который, мимоходом сглотнув нас, как оный кит Иону, тащил по мучительным серпантинам; натужно урча, карабкался к самым облакам. А те поднимались все выше и тянули за собой горные вершины, и воображение мое, стараясь вместить открывающиеся картины, раздвигалось, смещая масштабы… Впрочем, иногда слова действительно безсильны, и даже мысль, еще не изреченная, становится похожей на ложь, потому что даже для нее не достает энергии…
Позже я прочитал, что Гунибское поселение, существует уже около двух тысячелетий и в истории его есть немало незабываемых страниц. Так в ХVIII веке жители этого, и ряда других селений, объединились в «Андалальский вольный союз», построенный на принципах взаимопомощи и справедливости. Этот союз не признавал власти ни ханов, ни беков. Каждое селение избирало своих «выборщиков» и духовного руководителя, и вручало полноту власти этим людям до следующих выборов. Сохранился подлинник «Свода решений Андалальского округа» на арабском языке. Вот, например, что можно узнать из этого документа: «Если кто пойдёт к старейшинам с клеветническим доносом на кого-нибудь, то с него взыскивается сто баранов… Кто возьмёт взятку, с того взыскивается один бык». Несколько утилитарная юриспруденция, не так ли? Но, наверное, действенная по тем временам. Известно, что в 1741 году гунибцы в составе этого союза принимали участие в разгроме войск Надир-шаха …
Вот и первая остановка. Перед нами белые плиты с высеченной на них молитвой горца: «Покаюсь, если чьих-то слез я стал виной. Аминь. А кто обиду мне нанес — Пусть кается. Аминь». Для меня, конечно же, привычны другие молитвы, но, по крайней мере, здесь все коротко и ясно. Мои спутники Николай Рачков и Валерий Тургай рассматривают высокую башню, вырастающую из горного склона к небу. Она имеет прямоугольное сечение и узкие, похожие на бойницы, окна. Впрочем, это, наверное, и есть бойницы. А сама башня — символ героического прошлого. На вершине ее выполненная в виде барельефа надпись — «Андалал». Почти поверив в то, что все это мемориальные, чудом сохранившиеся объекты, вдруг узнаю: историко-архитектурный комплекс «Андалал» с боевой башней, родником, тропой в скале, построен ОАО «Дагэнерго» по проекту архитектора Магомеда Керимова и открыт в мае 2005 года. Что ж, честь и хвала руководителю этого «Дагэнерго» Гамзату Гамзатову — выглядит здесь все достойно и красиво…
Я смотрю на горы вокруг. Иные кажутся похожими на прикрепленные к небу зеленые плюшевые покрывала. И это, воистину, грандиозное зрелище. А вот эти напоминают двенадцатый вал Айвазовского, окаменевший на очередном своем перекате и посеревший, от обильно покрывшей его пыли времен. Кстати, наш знаменитый живописец посещал Гуниб в 1868 году. Поэтому, наверное, запечатленные его гениальной кистью суровые горы Дагестана напоминают застывшие волны, а волны — ожившие скалы. Не знаю, какие мысли-образы родятся в сей момент в голове Николая Рачкова. Но уверен, что эти впечатления наполнят его и без того талантливую, кипящую энергиями поэзию еще большей силой и еще более волнующей красотой… А, эти серые изломанные поверхности гор мне определенно хотят о чем-то напомнить? О чем же?
Но теряю эту нить мыслей. Мы карабкаемся все выше и выше. Мы уже почти в Гунибе. А вот и он сам. Гуниб... Наверное, и сто, и двести лет назад красота здешних мест также поражала воображение гостей, как и ныне. Сейчас, как и тогда, путешественника завораживает первозданность творения, застывшая в изумительных ландшафтах. Кто, как ни Всемогущий, Премудрый Бог, мог сотворить подобное! Да еще и сами здешние воздухи сделать целительными и животворящими! Считается, что местный курорт «Орлиное гнездо» по многим показателям превосходит лучшие курорты Швейцарии. Современное селение небольшое, но радующее глаз простотой, уютом и какой-то самобытной гармонией бытия. В эту гармонию укладывается и центральная площадь, и притихшие вокруг нее жилые дома, магазины, кафе и, конечно же, люди, гунибцы … Кстати о людях: Гуниб в разные времена посещали самые выдающиеся исторические личности. Так, после окончания Кавказской войны, здесь побывал Российский Император Александр II, в здешних местах занимались научными исследованиями известные учёные-натуралисты В. Докучаев и П. Раде, тут родилась известная писательница Ольга Форш… Более трёх тысяч гунибцев воевали на фронтах Великой Отечественной, четверо стали Героями Советского Союза. В память о погибших открыт мемориал «Белые журавли». И мы поднимаемся туда, чтобы поклониться, помолчать у вечного огня, отдавая дань памяти павшим героям — всем героям, от края до края России…
«В каждом горном ауле стоят пирамидные памятники, — рассказывает Расул Гамзатов, — а на них имена, имена, имена. Горец сходит с коня, подъезжая к ним, пеший снимает папаху.
Журчат в горах родники, носящие имена погибших. Старики сидят около родников, потому что они понимают язык воды. В каждом доме на почетном месте висят портреты тех, кто навсегда останется молодым и красивым».
Нет, не имеет никакого значения, кто они, павшие герои, откуда родом — страна наша велика; но всякая ее боль, всякая беда мгновенно отзывается в каждом ее уголке, городе, веси. Николай Рачков напоминает нам о них, героях Великой Отечественной, читая свое замечательное стихотворение:
От Любани до Мги всё леса да болота
И суровый, до блеска стальной небосвод.
От Любани до Мги погибала пехота,
Всё не веря, что помощь уже не придёт.
Но ведь даже неважно где, на какой войне, они, солдаты, пали, защищая Отечество. Неважно! Они вне времени, они, как образно и точно сказал Гамзатов, — белые журавли, летящие сквозь вечность. И прекрасно, что дети об этом знают, помнят, по крайней мере, здесь в Гунибе. Замечательные гунибские дети рассказывают о своих дедах-прадедах, о том, как плакали матери, не дождавшись сыновей с полей брани. И мы плачем, потому что это по настоящему трогательно и искренно. Сердце рвется вслед за белыми журавлями...
Несколько слов о нашей группе, в которую, кроме названных уже известных поэтов Николая Рачкова и Валерия Тургая, входят не менее титулованные поэты Ренат Харрис, Валерий Белянский, Абдула Даганов, Аминат Абдулманалова — это наши коллеги из Дагестана. С нами также делегация ЮНЕСКО с незабвенным экс-министром Культуры РФ Евгением Сидоровым. Мы полны вдохновения и готовы писать стихи…
Еще раз убеждаюсь, что кавказское гостеприимство безгранично — сейчас его воплощением для нас является Глава администрации Гунибского района Абдулхалим Мачаев. Он — само радушие, готов каждому из гостей уделять внимание, рассказывать о местных красотах и достопримечательностях. Он мягкий, обходительный, но острые, как клинки, горные вершины, отражающиеся в его глазах, напоминают о том, что перед тобой настоящий горец, с твердым, как и эти скалы характером. Кто-то объясняет, что Абдулхалим Мачаев, в прошлом педагог, директор школы — коренной дагестанец, уроженец селения Чох, что он любит эти края. Но об этом говорить необязательно, это я сам прекрасно вижу…
Мы в музее. Экспозиция достаточно яркая и разнообразная. Все краски местного колорита налицо. Погружаюсь в жизнь горского аула… Медные кувшины и блюда, предметы обихода, одежда и, конечно же, кинжалы, ружья и даже джигит в черкеске и папахе. Жаль, что стоит он неподвижно (как и всякий другой экспонат) и не может вспыхнуть, взметнуться над землею в стремительном кавказском танце…
Однако, опять я тороплю события. И танцы, и песни — все это ждет нас на площади, где воздух уже готов взорваться, закружиться протуберанцами, рассыпаться соловьиными трелями и заплакать… Каждое выступление гунибских мастеров песни и танца требует нашего ответного слова. И мы выкладываемся, благо всякий глоток воздуха перенасыщен вдохновением. Опять Николай Рачков… «Вот уж никогда не думал, — говорит он, — что в одном из самых прекрасных, сказочно прекрасных, легендарных, исторических мест Отечества мне придется прочесть стихотворение, написанное мной давно, но которое, как мне кажется, сегодня стало еще более злободневно — Хаджи-Мурат». Он начинает читать.
Шамиль, Кавказа гордый бог,
Вождь вдохновенный газавата,
Но сколько превосходных строк
Сложили про Хаджи-Мурата…
Нет, мне невозможно объяснить, как Рачков это делает, это надо слышать и видеть. Он владеет искусством декламации, как Орфей — лирой. А ведь про последнего известно, что не только люди с упоением слушали его звучные песни, но даже деревья склоняли свои ветви и листья переставали шуметь. Действительно, с первых строк стихотворения вокруг все затихло, и поэтому было хорошо слышно, как кто-то в толпе воскликнул: «Это я Хаджи-Мурат». После чего некий стройный высокий джигит быстрым шагом пересек площадь и остановился напротив нашего поэта. Рачков с видом полной невозмутимости продолжал чеканить строки. А его слушатель взмахивал руками и словно подталкивал эти строки вверх, к небу. Очнулись люди в милицейской форме, набежали и взялись закручивать парню руки. Тот не давался, и все время делал руками такие движения, будто хотел поймать плывущие по воздуху строчки замечательной поэзии Рачкова. Не знаю, удалось ли ему это. Как бы там ни было, его вытеснили с авансцены куда-то за угол, где все благополучно и затихло. Была бы моя воля, я бы оставил этого любителя поэзии в покое: пусть бы наслаждался, ведь ничего плохого он явно делать не собирался. Но воля была не моя… А декламация Николая Рачкова, меж тем, расцвела, набрала полную силу. Он уже не читал, он рубил, и горы, подчиняясь ритмической структуре его стиха, то вставали на носки, то опускались на пятки…
Такая уж ему судьба,
Что б люди помнили поныне:
Коль с двух сторон идет пальба,
Нельзя скакать посередине.
Николай закончил. Все аплодировали, я не отставал, и конечно же не знал, что сегодня еще вспомню это последнее четверостишие, да и другие строки тоже…
То, что ожидало нас далее, наверняка являлось важнейшей частью нашего путешествия. Верхний Гуниб — именно там мы оказались спустя короткой время. Там, где завершилась многолетняя Кавказская война — пленением имама Шамиля, под предводительством которого горцы сражались за свою независимость. Кавказская война — безконечный, как казалось иным ее участникам, свиток, испещренный письменами сражений, взрывов, пожаров, слез, ненависти, мести… Нет, сей свиток все-таки имел конец, имел точку в завершение текста и надпись на металлической плите: «На сем камне восседал генерал-фельдмаршал князь Барятинский, принимая пленного Шамиля в 1859 году 25 августа». «На сем камне…», — еще и не побывав там, я уже чувствовал скрещение силовых линий истории, напряженное гудение времени. «На сем камне…»
Замечательный, хлебосольный кавказский стол, накрытый в новом гостевом доме, великолепные тосты, умные речи, исполненные самыми доброжелательными, радостными чувствами слова (особенно, как мне показалось, отличился Евгений Сидоров, который, как и положено экс-министру, сумел гармонично вместить в свою речь то, что при данных обстоятельствах являлось необходимым, и даже чуть больше) — все это несколько смазалось ожиданием чего-то более грандиозного…
Позже я прочитал легенду, связанную с этим камнем. Сидевший на нем Барятинский сказал Шамилю:
— Напрасны же были все твои старания, вся твоя борьба.
— Нет, не напрасны, — ответил имам. — Память о ней сохранится в народе. Многих кровников моя борьба делала братьями, многие враждовавшие между собой аулы она объединила, многие народы Дагестана, враждовавшие между собой и твердившие «мой народ», «моя нация», она слила в единый дагестанский народ. Чувство родины, чувство единого Дагестана я завоевал и оставляю своим потомкам. Разве этого мало?
Поднимаясь к этому памятному месту, я думал о том, что сегодня два имени особенно важны для горцев, исключительно важны, в них они вкладывают всю глубину чувств — почтения, любви, уважения. Два имени — Шамиль и Расул. Последний мне близок и понятен, уважаем мною и любим; именно он, Расул, привел меня в Дагестан, а значит и сюда — в Верхний Гуниб… Шамиль, «Кавказа гордый бог…» От этого имени на меня веет холодом, Шамиль с суровым прищуром смотрит на меня сквозь столетия, и рука его сжимает кинжал. Но у горца место ему — в сердечной глубине, это самая великая мечта, это крылья Дагестана. Воистину — в груди каждого дагестанца горит пламя, имя которому Шамиль. И великий Расул не был исключением.
«У каждого горца, — говорит он, — есть свой образ Шамиля. Я тоже вижу его по-своему.
Он еще молод. На плоской скале Ахульго, припав на колени, он воздел в небо руки, только что омытые волной Аварской Койсу. Рукава черкески засучены. Губы шепчут какое-то слово — некоторые утверждают, что, когда во время молитвы он шептал "аллах", слышалось людям — "свобода", а когда он шептал "свобода", слышалось людям — "аллах".
Он уже стар. На берегу Каспия он навсегда прощается с Дагестаном. Он пленник белого царя. Он поднялся на камни и окинул взглядом кипящие воды Каспия. Губы его вместо "аллах" и "свобода" шепчут "прощай". Говорят, что на щеках его видели в тот час капли влаги. Но ведь Шамиль никогда не плакал. Возможно, это были морские брызги».
Я в «Беседке Шамиля», — в портале, построенном в 1893 году на месте пленения имама. Присаживаюсь на знаменитый камень. Вокруг березки, вокруг густые кустарники, зеленые травы… Похоже ли на Россию? Нет… Или все-таки похоже?.. Похоже, конечно похоже. Ведь это и есть Россия, неотъемлемая ее часть!
Напряжение спадает, и историческая ретроспектива теплеет, наполняется умиротворяющим светом, приносит понимание главного: жертвы, — и те и эти, — были не напрасны. Не боль, не ненависть, не вражда явились их плодами, а уважение, взаимопонимание, мир на Кавказе (по крайней мере, в той его части, которая зовется Дагестан). Да, там, у тех скал, камни обагрились кровью наибов Шамиля, а у этих — столь же красной и горячей кровью русских солдат… Между ними теперь — один мир и одна вечность. И я на стороне мира, на стороне России, на стороне вечности! Не по середине, и не на другом краю — там для меня спастись невозможно! Я на этой стороне!
Кто-то может сказать, что слова эти — пафосная риторика. Но этот «кто-то» наверняка никогда не был в Дагестане…
Абуталибу задали вопрос:
— Чтобы брат говорил с братом, нужен им один язык.
Абуталиб ответил:
— Такой язык у нас есть.
— Какой?
— Тот, на котором мы теперь разговариваем с вами. Русский язык. Его понимают и аварец, и даргинец, и лезгин, и кумык, и лакец, и тат, его понимают все. (Показывает на портреты Лермонтова, Пушкина, Ленина). С ними мы хорошо понимаем друг друга.
Присутствующий при разговоре Расул дополнил слова Абуталиба:
— Я думаю, что нельзя сидеть одновременно на двух конях. Но двух коней в одну арбу запрячь можно. Пусть тянут. Два коня — два языка везут вперед Дагестан. Один из них русский язык, а другой наш: для аварца аварский, для лакца — лакский. Мне дорог и мой родной язык. Мне дорог и второй родной язык, который через эти горы, по этим горным тропинкам вывел меня на простор земли, в большой и богатый мир. Родное я называю родным. По-другому я не могу.
Итак, горские языки — и русский; культуры народов Дагестана — и русская культура. Разве это не близкие родственники, разве это не родные друг другу явления, понятия? Об этом я и хотел сказать; это и значит — быть на стороне мира, на стороне России, на стороне вечности! Не по середине, и не на другом краю! Но цена такой близости, такого единства должна быть велика. Каковой она и является…
«Солнце прячется за горой, и день стремительно переходит в ночь. Говорят, в сумерки скалистая гора, у которой расположено селение Верхний Гуниб, обретает очертания девичьего лица. Но поутру мираж исчезает, и можно рассмотреть остатки русской крепости, стены с бойницами, огибающие выступ плато, одинокий тополь и пирамиду памятника солдатам Апшеронского полка, которых называют последней жертвой Кавказской войны». Нет, эти слова — красивые, поэтически выстроенные — я прочитал позже, уже вернувшись домой. Но кажется, каким-то необъяснимым образом они присутствовали в моих мыслях и тогда, когда мы, спускаясь вниз, кружились по опасным, словно протянутым по лезвию ножа, серпантинам. Я думал как раз о солдатах Апшеронского полка, о солдатских шинелях…
Так вот о чем напоминали мне эти серые изломанные поверхности гор — серые солдатские шинели, брошенные, измятые, затоптанные в ярости атаки. Ох, какая же неистовость, какой напор двигали этой атакой, что она достигла таких непреодолимых вершин. Легче, кажется, подпрыгнуть, ухватиться за облако и подняться в небо… Впрочем, небо приняло в свои объятья немало солдатских душ. А шинели, верно, остались на склонах, выкрасив их в благородные серые тона.
Диоген ходил по земле с фонарем и искал человека. Наверное, и все мы мечемся по жизни, ищем друг друга, поднимаем свои фонари, заглядываем в лица, пытаемся найти место, где нам радостнее, роднее, теплее…
«У меня два светильника, — говорит Расул. — Один освещал мне путь из окна отцовской сакли. Он был зажжен моей мамой, чтобы я не заблудился. Если этот светильник погаснет, действительно, погаснет и моя жизнь. Она погрузится во тьму, если даже я физически не умру. Второй светильник зажжен моей великой страной, моей большой Родиной, Россией, чтобы я не заплутался по дороге в большой мир. Без него моя жизнь будет темна и ничтожна».
Мне, наверное, таких фонарей досталось чуть больше, потому что один из них я готов оставить здесь, в горах Дагестана, чтобы в любой момент сподручнее было найти сюда дорогу. Хотя, и без того грандиозный Гуниб не покинет моей памяти.
Уроки Расула
День четвертый
У Расула Гамзатова есть своя отличительная черта:
он всегда и всем понятен.
Гамзат Гамзатов
С этими словами невозможно не согласиться. Творчество Расула Гамзатова, невзирая на его глубину, многогранность, масштаб, является достоянием всех и каждого — поскольку каждому доступно и понятно. Мысль великого Расула проста, потому что естественна; она не надуманна, не выстроена искусственно, но прочитана в открытых глазах бытия. Это — слово, парящее над вершинами гор души; это любовь, кристально-прозрачными струями ниспадающая из родников человеческих сердец; это философия, исполненная мудростью и добротой, мужеством и верностью, преданностью традиции и мечтой о подвиге.
«Читайте побольше Расула Гамзатова, и многое вам станет понятным и ясным! А сам Расул Гамзатов навсегда останется рядом с вами как неистовый проповедник высокой чести и беззаветной любви к человеку!» Воистину — много полезных уроков можно извлечь из общения с поэтом.
Размышлял об этом утром четвертого дня — последнего, самого стремительного и безжалостно краткого. Мы завтракали, а наш самолет уж стоял на взлетной полосе, о чем мягко напоминали ответственные лица. Следовало поторапливаться. Но не хотелось. Как же быстро мы привыкаем к хорошему, доброму красивому — т.е. именно к тому, что окружало нас все эти дни. Память потрескивала от обилия впечатлений. Грандиозный Гуниб, не желая в ней, памяти, умещаться, покрывал своей тенью всех членов делегации, писателей, поэтов, гостиницу — все пространство вокруг. Но если бы только Гуниб — ведь это далеко не весь Дагестан…
«Теперь я понимаю, что где-нибудь в Швейцарии или Неаполе есть места и покрасивее, но где бы я ни был, на какую бы земную красоту ни смотрели мои глаза, все же я сравниваю увиденное с далекой картиной моего детства, с картиной, вставленной в маленькую рамочку окошка сакли, и вот перед ней бледнеют все остальные красоты мира».
Лучше самого Расула Гамзатова о его Родине ни кому не сказать: он говорит устами народа; он вообще, о чем бы ни вел речь, все равно говорит о Дагестане, прекрасном Дагестане. Но я не собираюсь идеализировать Дагестан, делать вид, будто бы тут нет никаких проблем, и язвы, болячки, раны, терзающие Россию, напрочь здесь отсутствуют. Нет, негативные явления в той или иной степени присуще и этой Республике. Но в контексте настоящего разговора для меня это неважно. Я пытаюсь свежим взглядом, то есть взглядом человека, давно не бывавшего на Кавказе, увидеть, разглядеть все то лучшее, красивое, доброе, мудрое, чему хотел бы научиться сам и что считаю полезным для других. И без Расула мне не обойтись. Поэтому я беру у него уроки…
«Две матери и у моего народа, у моей маленькой страны, у каждой из моих книг.
Первая мать — родной Дагестан. Здесь я родился, здесь я впервые услышал родную речь, научился ей, и она вошла в мою плоть и кровь. Здесь я впервые услышал родные песни и первую песню спел сам. Здесь я впервые ощутил вкус воды и хлеба. Сколько бы раз ни поранился я в детстве, карабкаясь по острым камням, воды и травы родной земли залечили все мои раны. Горцы говорят: нет такой болезни, против которой не нашлось бы в наших горах целебной травы.
Моя вторая мать — великая Россия, моя вторая мать — Москва. Воспитала, окрылила, вывела на широкий путь, показала неоглядные горизонты, показала весь мир…
Две матери — как два крыла, как две руки, два глаза, две песни… Как орел во время полета не знает, которое крыло из двух ему нужнее и дороже, так не знаю и я, которая мать дороже мне»
Это первый урок Расула. И я спрашиваю себя: умеем ли мы любить Родину? Нет, вопрос вовсе не риторический. Слава Богу, ушли в прошлое те времена, когда правилом «хорошего тона» было говорить о России — «эта страна». Теперь в моде патриотизм и те, кто недавно публично морщились при слове «Россия», готовы днем и ночью держать в руках российский триколор. Только может ли из этой мимикрии родиться любовь? Готовность к подвигу, самопожертвованию? Я не буду напрасно тратить слова — ответ ясен. Способен ли любить Родину коррупционер, взяточник, человек, у которого в глазах вместо зрачков дважды перечеркнутая латинская буква «S»? Только в пределах его убогой мимикрии. Но поскольку борьба с коррупцией приобрела сегодня национальные масштабы (кого-то ловят, сажают, им на смену приходят другие, третьи), можно предположить, какое количество людей поражены этой трудноизлечимой болезнью? Сколько наших граждан вынесено за скобки патриотизма, любви к Родине? Сколько же? Четверть, треть, половина? Нет, вести такие подсчеты — дело неблагодарное… Но что же это за беда, что за напасть, если человек живет одной только мечтой о деньгах; услышав слово «деньги», он тут же забывает про стыд, совесть честь? Что у такого человека внутри, в душе? Что там говорить, пустовато внутри: бумажки, инструкции — где урвать, как, куда вложить, на что потратить — одним словом, хлам. Небо из этих «внутренностей» не видно совсем, лишь кладовые и подвалы… Дай ему и флаг в руки — не поможет. Кстати о флаге. Не мешало бы вспомнить, какие идеи кроются в сочетании его цветов. Так вот, нижний красный цвет — это физический, материальный мир; голубой в середине — мир небесный, а верхний белый — Божественный мир. Вот она — иерархия смыслов: от земного — к небесному, божественному. Только держась за эту нравственную вертикаль, человек сохраняет способность к прямохождению. Вне этой вертикали он неизбежно опускается на четвереньки, и его хождение на двух ногах есть лишь иллюзия. Что же это такое — стоящий на четвереньках человек? Жалкое зрелище… А ведь у него, этого человека, возможно, имеется несколько яхт, островов и миллиарды долларов на счетах…
Тяжело говорить о болезнях, утомительно. Да и обидно, потому что лекарства-то всегда под рукой. Бери, пользуйся, исцеляйся! Но это — тема следующего урока.
И, смутно слыша звук родимой речи,
Я оживал, и наступил тот миг,
Когда я понял, что меня излечит
Не врач, не знахарь, а родной язык.
Родной язык, слово… Сколько сказано, сколько написано об этом? Вот, например: «Слово поставило человека на лестнице творений выше всего земного и выше луны и солнца. Слово соединило людей в общества, создало города и царства. В слове живет и движется знание, мудрость, закон». Но ведь и преступники завлекают в свои сети потенциальных жертв именно словом, им же орудуют клеветники, мошенники, самозванцы. Какие же существуют критерии, где те границы, в пределах которых слово является исцеляющим, исполняющим мир созидательными энергиями? Ответ прост: «Словом образуется, поощряется и распространяется добродетель. Слово в молитве восходит к Богу, беседует с Ним и приемлет от Него просимое». Итак — опять нравственная вертикаль, опять иерархия смыслов. Никуда от этого не деться, ничего не достичь! Поэтому, не лучше ли, не тратя попусту времени на поиски новых путей, вернуться к старым традициям. Умел ли русский человек быть нравственным, внутренне красивым? Был ли верным сыном Отечества? Читаем историю, читаем литературу! И убеждаемся: ответ однозначный и положительный. Где же для русского человека истоки этого «однозначного положительного»? Для меня это очевидно: в христианском мировоззрение, в православие. По-моему, это вообще не требует никаких доказательств, ведь мы живем в стране с тысячелетней христианской, православной историей и все свершения, достижения, победы родились в рамках этой истории, в рамках христианской нравственности, морали, этики, эстетики и т.д. Нет, не из гоголевской шинели, — мы вышли из православного храма. Многие об этом забыли, и теперь быть может, удивятся моими словам, и даже возмутятся. Что ж, это ваше право. Но все-таки обернитесь назад, всмотритесь… Храмы, купола кресты, колокольные звоны… Да нам более неоткуда было выйти! Я, например, этим горжусь. Любуюсь человеком, просветленным истинами веры, живущим с ними в соответствии. И уверен — этим истинам следует учиться с самого детства. Например, в форме «Основ православной культуры». Но сколько тут проблем? Какой шум-гам поднят вокруг этой темы. Нельзя, кричат, этим мы обидим, оскорбим… Кого? Мусульман Кавказа? Да не увидел я в Дагестане людей, которых бы оскорбил вид верующего православного человека. Есть в Махачкале православные храмы, и никто не чинит препятствий туда входящим. И в центре России есть мечети, и вход туда для мусульман всегда открыт. Искренне верующий человек (не будем включать в их число религиозных экстремистов) — и христианин, и мусульманин — всегда красив! Так почему в московских, рязанских, псковских школах русские дети не могут знакомиться с основами своей родной православной культуры? Почему не должны они учиться нравственности, чистоте, искренности, совестливости? Может быть, кому-то требуются рекруты в полки коррупционеров, взяточников, преступников всех мастей? Что ж, вы их получите, если все-таки лишите наших детей живой духовной основы для жизни, если оторвете от нравственной вертикали и ткнете лицом вниз, в землю. Тогда и родной язык им будет не нужен. Зачем он перемещающемуся на четвереньках существу? Ему к лицу и самый уродливый сленг. А как проникновенно звучат слова о родном языке:
«Родной мой язык! Не знаю, доволен ли ты мной, но я тобой живу и тобой горжусь. Как светлая вода родника стремится из темных глубин на солнце, где зелень, так слова родного языка стремятся из сердца к моей гортани. Губы шепчут. Вслушиваюсь в свой собственный шепот, вслушиваюсь в тебя, мой язык, и кажется мне, что рокочет в теснине сильная горная река, пробивает себе дорогу. Люблю я рокот воды. Люблю я и звон булата, когда два кинжала, вынутые из ножен, бьются друг о друга. И это все есть в моем языке…»
Но, прощай, Дагестан! Пелена облаков по ту сторону иллюминатора закрывает от меня горы и море. Нет, не прощай — до свидания! До встречи, Дагестан! Урок еще не окончен, он продолжается на высоте десяти тысячи метров над уровнем моря. Если б не было облаков, я увидел бы свою Родину во всем ее масштабе. Широка страна моя родная! Сколько в этом сокрыто важных для человека смыслов! Слушаю, что говорит учитель: «Моя тема — Родина. Мне не надо ее искать и выбирать. Не мы выбираем себе Родину, но Родина с самого начала выбрала нас». Не знаю как другие, а я счастлив, что Родина выбрала меня, причла к числу своих детей.
Россия! Встань! Ужель смолчишь и ныне?
Не оборвешь стервятников полет?
Россия встает. Встает во весь рост — в Южной Осетии, Абхазии; на каждой трибуне, за каждым столом переговоров, где воздух вскипает от клеветнических наветов лжепартнеров, идет рябью от их злых шепотков. Россия встает. Но что бы действительно возродиться в подлинном Величии, ей потребуется Великий народ, чтящий свою историю, веру, святыни, говорящий на родном языке. Наверное, это самое трудное для нас деяние — вновь почувствовать себя Великим народом. И стать им, наконец! Сколько лжи придется преодолеть, сколько полуправды рассеять по ветру. В конце концов, что такое полуправда? Та же ложь!
«Ложь есть ложь, а правда есть правда. Они не могут быть ни большими, ни маленькими. Есть жизнь и есть смерть. Когда наступает смерть — нет жизни, и, наоборот, пока теплится жизнь, смерть еще не пришла. Они не могут сосуществовать. Одна исключает другую. Так и ложь с правдой.
Ложь — это позор, грязь, помойка. Правда — это красота, белизна, чистое небо. Ложь — трусость, правда — мужество. Есть либо то, либо это, а середины здесь быть не может».
Полуправда — та же ложь! Это последний на сегодня урок Великого Расула. «Не надо ни какой середины! — твержу себе. — Будь на своем краю!»…
Наш самолет приземляется в Москве. Над книгой «Мой Дагестан» смыкается сферический купол сумки. Я не вижу книгу, но чувствую; она — словно живой собеседник, между нами по невидимым каналам двигаются мысли, как поезда в метро — туда и обратно. Думаю, со временем она станет для меня еще ближе и родней, как и весь Дагестан Расула Гамзатова.
Игорь Изборцев
Опубликовано:
Изборцев, И. Маленькое окно на великий океан / Игорь Изборцев // Наш современник. – 2009. – № 9. – С. 263-274.
О значении творчества и личности Расула Гамзатова.