Я никогда не боялась быть некрасивой. Я боялась быть дурочкой. И была ею.
Нужно было слушаться мужчин - это всегда выгодно. А я им прекословила. Всё время с ними в чём-то состязалась. Оспаривала первенство.
Мама про меня говорила: "Языкатая". Жаловалась в письмах отцу: "Маринка оговаривается (спорит, ей слово, она тебе - десять)". Бабушка из оккупации привезла слово "цикавая", в той местности это означало "ей палец в рот не клади", или "переговорит любого".
Ещё я была ленивая (меня не могли заставить делать то, что мне было не интересно, а интересно мне было совсем не многое: сидеть с книжкой, размышлять - или, напротив, шлёндрать (бесцельно бродить) по улицам или гоцать (носиться) по ним же). Но это моё качество ещё ждёт своего панегирика, в каком-нибудь из следующих постов.
В мужчинах я возбуждала в основном два чувства - похоть и ярость. Иногда это происходило одновременно. Не знаю, что у них в головах.
Это я всё не могу подобраться к эпизоду, который каждый раз обдаёт меня необъяснимой жутью. Спустя столько лет понимаю, что ничего особо страшного тогда произойти не могло - не расчленили бы меня, в конце концов, не скормили собакам, всё же публика была университетская, вернее, даже не так - университет уже был для них пройденной ступенькой и они начинали свои карьеры.
Стояла осень, как вы понимаете. Тот самый свердловский сентябрь, вырвавший меня из обычного течения жизни (что это я вру, когда оно было обычным?!)
Но даже в моей безалаберной жизни, которую, как вы помните, я собиралась завершить в двадцать пять и спокойно аннигилировать, не оставив никакого инверсионного следа в ноосфере - даже в той абсолютно неприемлемой для домашней девочки моих лет жизни сентябрь восемьдесят третьего стал крышесносным.
Хотя, у меня, наконец, появился кров. Я стала обладательницей двухкомнатной квартиры в самом центре города, пусть и в доме, который едва не пошёл под снос. Пригодной для проживания в этой квартире оказалась лишь одна комната, во второй обжились мои ночные страхи: шорохи, скрипы, протяжные звуки, топот мизерабельных ножек в темноте, поскрёбывания и писк. Прежний владелец всей этой роскоши только что отбыл, а второй наслаждался комфортом, насколько вообще представим комфорт в общаге, пусть и блочной. Ну, горячая вода, по меньшей мере, у него была.
Вскоре ко мне должна была присоединиться более удачливая подруга, а пока что она пыталась не застудить придатки в картофельной борозде в Красноуфимском районе.
Дверь никогда не запиралась. Не помню, почему. Может, чтобы лишний раз, на стук, не выбираться из-под одеяла. В те дни, когда печь не топили, там стоял могильный холод. Ключи у меня были. Из рук отбывшего.
Темнело рано. Я сидела на топчане, пристроив между своей тощей спиной и стеной большую подушку в цветастой наволочке, хранившую запах прежнего хозяина (своего постельного у меня не было), и натянув одеяло (тоже чужое) до подбородка.
Первым вошёл Тръкин. С Серёжкой мы дружили, поэтому я не ощутила беспокойства. Тревога пролезла в створ двери с его спутниками. Они перетащили стол ближе к простенку с двумя окнами, расположились по-хозяйски, не как гости, к тому же непрошенные, выставили бутылку. Водка в моей шкале опасности приходилась на красный сектор. Безопасные парни в моей жизни пили болгарское сухое. Тут же перед глазами замаячили багровые всполохи: аларм!
Я плотнее вжалась в стену, теснее подобрав колени. Бежать-то мне было некуда.
Один посверкивал линзами очков. Ко второму, помню, обращались по странному прозвищу "Кальмар". Когда я рисую мысленным грифелем, как угольком по стене той квартиры, эту компанию - кто где сидел, то вижу, что был кто-то ещё. То есть, с безопасным дружелюбным Тръкиным получалось четверо. Кто же? Я не помню, или боюсь вспомнить?
Пришли они со строго определённой целью: пить. Распить эту чёртову бутылку. Меня воспринимали как помеху, не как женщину; никакой сексуальной подоплёки, к счастью, не было. Сексистская - возможно.
Мне сразу дали понять, что меня здесь быть не должно, и с ходу стали агриться.
Я сдуру попыталась заявить свои права (мне дал их уехавший), но меня быстро осадили. Внезапно открывшийся инстинкт самосохранения заставил меня заткнуться. Я молча давилась слезами, стараясь, чтобы щёки оставались сухими. Нельзя было выказывать слабость.
Мой бомбардирский корабль не был оснащён для артиллерийского боя с кораблями противника. Все мои мортиры были взведены, но враг не собирался подойти ближе, поплёвывая свинцом и чугуном словесных ядер с тактически не выгодного мне расстояния.
Не знаю, почему Тръкин не заступился за меня. Вернее, он вяло пытался поначалу.
Идти мне было некуда. Надвигавшаяся свердловская ночь не предлагала других убежищ.
И вдруг дверь отворилась, я вначале поняла это по струйке холода, а уже затем увидела, как вырос на пороге силуэт моего спасителя в сером обмундировании.
Женя со всеми поздоровался как со знакомыми.
Разговор ни к чему не привёл, а рукопашная была не в Женином стиле. Что делало его слабаком в моих глазах. Соответствовало его смешному прозвищу Пацик.
Он вытянул меня из-под брони одеяла, снял с крючка моё пальто, натянул мне на голову шапочку, обмотал шею шарфом и увёз из жерла вскипавшего скандала к себе в посёлок.