Поединок между нами невозможен

В романе Дюма «Двадцать лет спустя» Атос говорит Мордаунту:

«Господин Мордаунт, поединок между нами невозможен. Окажите кому-нибудь другому честь, которой вы удостоили меня».

Позвольте поинтересоваться, по каким причинам?
Обратите внимание на то, что до этого Атос отвёл руку Арамиса с пистолетом, когда он хотел застрелить Мордаунта. Причиной было то, что Мордаунт заколол лильского палача, который казнил его мать. Между прочим, палач итак был при смерти и умер бы в очень кратчайшие сроки. И палач даже был рад, что его убил сын Миледи, поскольку он полагал, что коль скоро он убит от его руки, то Миледи отомщена, и, следовательно, он будет прощён Господом. Так что по некоторой логике, пусть даже не вполне нам понятной, Мордаунт в данном случае оказал услугу палачу своей матери, вместо ада, куда он страшился попасть, он попадёт в чистилище, или куда-то даже получше. Даже, возможно, в рай, как мученик. Остальные–то грехи он замолил уже, надо думать!

Атос отвёл руку, но после этого признал, что, вероятно, был не прав, не надо было мешать Арамису убить Мордаунта.
Заметим это!

Итак, за относительно малое преступление Атос уже согласился, чтобы Мордаунт был убит, но рукой Арамиса, не рукой Атоса. Ведь он выразил раскаяние, что спас его.

То есть Атос не возражает против убийства Мордаунта, но только не его рукой.

Далее Мордаунт убивает лорда Винтера, хладнокровно и предательски.
Перечень его грехов удвоился, как минимум!
Далее он выполняет роль палача и убивает короля Карла.
Атос мечтает убить того, кто это сделал.
Но выясняется, что это опять-таки этот же Мордаунт.

Что же мешает Атосу вступить с ним в поединок?

Он сын женщины, на которой он был женат. Но ему ничто не помешало убить её самоё, даже дважды! В первый раз по причинам, нам мало понятным. Ну клеймо! Ну и что? Даже ведь не разобрался в причинах его появления! Не спросил ни о чём. Кстати, выяснилось, что клеймо ей поставил палач без приговора суда, самовольно. Так что клеймо было нелегитимным.
Формально клеймо Миледи получила незаконно, следовательно, была невиновна в том, в чём её подозревал Атос. Он вопросов не задал, сразу повесил.
Ну как так можно?
Второй раз – казнили. Палача привлекли. Но опять-таки незаконно. Приговора-то не было.

А тут – убийца, виновен во многих преступлениях. Атос мечтал лично убить того, кто казнил Карла.

Но он узнаёт, что этот человек имеет ещё другие вины. И отказывается участвовать в поединке.

А может быть он допускает, что Мордаунт – его сын?
Тогда, быть может, он не хочет быть сыноубийцей?

У вас есть другие варианты объяснения этой фразы? У меня – нет.

Попробуем разобраться в этой истории.

Свою жену, которая была младше его на целых девять лет (ему 25, ей 16) он обожал, но, случайно увидев клеймо, решил, что она воровка, а священник, который назывался её братом – тоже вор и её сожитель. Её он повесил, священник успел сбежать. Вывод: Атос был безжалостным тираном, не пожелавшим разобраться в истории 16-летней девушки, не выяснил её вины, автоматически перенёс её вину на брата, автоматически решил, что это не брат, а любовник! Есть здесь хоть капля сентиментальности? Нет!


Впервые, когда Атос рассказывает о Миледи, он был пьян. Дюма рисует его прямо-таки пьяницей, поскольку как раз для пьяницы характерно, что когда он пьян, он пытается доказать, что ясно соображает, а когда протрезвеет, всё ранее сказанное оправдывает тем, что выпил, и говорил всякие глупости.
Именно так ведёт себя Атос.
До начала разговора он говорит:

«Ты думаешь, что я пьян? Запомни хорошенько, друг мой: у меня никогда не бывает такой ясной головы, как за бутылкой вина. Рассказывай же, я весь превратился в слух».

Тем самым он убеждает д’Артаньяна рассказать свою историю любовной неудачи, после чего в ответ рассказывает свою, которая, как мы понимаем, произошла с той же самой женщиной.
Вот что он рассказывает о Миледи.
Уже будучи пьяным, Атос не менее двух раз выпивает, после чего ведёт свой рассказ.
Мы уберём реплики д’Артаньяна, и оставим только сам рассказ Атоса.

«Один из моих друзей… один из моих друзей, а не я, запомните хорошенько —  некий граф, родом из той же провинции, что и я, то есть из Берри, знатный, как Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь. Сквозь свойственную ее возрасту наивность просвечивал кипучий ум, неженский ум, ум поэта. Она не просто нравилась — она опьяняла. Жила она в маленьком местечке вместе с братом, священником. Оба были пришельцами в этих краях; никто не знал, откуда они явились, но благодаря ее красоте и благочестию ее брата никому и в голову не приходило расспрашивать их об этом. Впрочем, по слухам, они были хорошего происхождения. Мой друг, владетель тех мест, мог бы легко соблазнить ее или взять силой — он был полным хозяином, да и кто стал бы вступаться за чужих, никому не известных людей! К несчастью, он был честный человек и женился на ней. Глупец, болван, осел!
Он увез ее в свой замок и сделал из нее первую даму во всей провинции. И надо отдать ей справедливость — она отлично справлялась со своей ролью…
Однажды во время охоты, на которой графиня была вместе с мужем, она упала с лошади и лишилась чувств. Граф бросился к ней на помощь, и так как платье стесняло ее, он разрезал его кинжалом и нечаянно обнажил плечо.
Угадайте, д'Артаньян, что было у нее на плече! Цветок лилии. Она была заклеймена!
Это правда, дорогой мой. Ангел оказался демоном. Бедная девушка была воровкой.
Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил ее на дереве».

Оказалась воровкой. Воровку, хоть бы даже и жену, Атос решился повесить. Без суда. Разбираться он не стал ни в причинах появления клейма, ни в том, что же, собственно, она такое украла. Просто повесил и всё.
И он при этом сожалеет, что не взял её силой, называет себя за это «Глупец, болван, осёл!»

Реакция д’Артаньяна естественна.

«— О, боже, Атос! Да ведь это убийство! — вскричал д'Артаньян.
— Да, всего лишь убийство… — сказал Атос, бледный как смерть. — Но что это? Кажется, у меня кончилось вино…
И, схватив последнюю бутылку, Атос поднес горлышко к губам и выпил ее залпом, словно это был обыкновенный стакан. Потом он опустил голову на руки. д'Артаньян в ужасе стоял перед ним.
— Это навсегда отвратило меня от красивых, поэтических и влюбленных женщин, — сказал Атос, выпрямившись и, видимо, не собираясь заканчивать притчу о графе. — Желаю я вам того же. Выпьем!
— Так она умерла? — пробормотал д'Артаньян.
— Еще бы! — сказал Атос. — Давайте же ваш стакан… Ветчины, бездельник! — крикнул он. — Мы не в состоянии больше пить!
— А ее брат? — робко спросил д'Артаньян.
— Брат? — повторил Атос.
— Да, священник.
— Ах, священник! Я хотел распорядиться, чтобы и его повесили, но он предупредил меня и успел покинуть свой приход».

Видимо, ошибка переводчика, лучше было использовать «упредил», а не «предупредил».
Атос сам не заметил, как стал рассказывать историю от первого лица.

«— И вы так и не узнали, кто был этот негодяй?»

Интересно! Узнав, что миледи имела клеймо, д’Артаньян тут же решил, что её брат обязательно негодяй! Почему? Может быть, Миледи просто совершила проступок, была поймана и заклеймена, а брат был порядочным человеком, но из жалости к сестре решился покинуть с ней места, где их знали, и поселиться в другом месте? Почему такая мысль не пришла в голову ни ему, ни Атосу? 

«— Очевидно, первый возлюбленный красотки и ее соучастник, достойный человек, который и священником прикинулся, должно быть, только для того, чтобы выдать замуж свою любовницу и обеспечить ее судьбу. Надеюсь, что его четвертовали».

Вот какой ответ даёт Атос на вопрос д’Артаньяна! Он также ни минуты не усомнился, что брат Миледи – фальшивый, что он такое же негодяй, как и она. А какой именно? И он решил, что его также следовало повесить

Атос, который уже был пьян настолько, что сам понимал, что д’Артаньян воспринимает его как пьяного, выпил до начала рассказа дважды, несколько раз во время рассказа, после рассказа, а также ещё потом целую бутылку залпом.
Даже если бы он пил совсем слабенькое вино, разбавленное, то и в этом случае ему уже полагалось бы валяться под столом. Поскольку он лил его из бутылки прямо в стакан, а последнюю бутылку прямо из горлышка залпом, ясно, что вино он пил не разбавленное. Кстати, Дюма ошибается, в те времена, которые он описывает, бутылки ещё не использовались для хранения и перевозки вина, а использовались бочки. Бутылки появились на полвека позже.

«— О, боже мой, боже! — произнес д'Артаньян, потрясенный страшным рассказом.
— Что же вы не едите ветчины, д'Артаньян? Она восхитительна, — сказал Атос, отрезая кусок и кладя его на тарелку молодого человека. — Какая жалость, что в погребе не было хотя бы четырех таких окороков! Я бы выпил на пятьдесят бутылок больше».
Д'Артаньян не в силах был продолжать этот разговор, он чувствовал, что сходит с ума. Он уронил голову на руки и притворился, будто спит».

Итак, рассказ Атоса сильно подействовал на д’Артаньяна. Но он удивился, вероятно, не столько тому, что дама была заклеймена, а тому, что Атос без рассуждений, без следствия и без суда попросту её повесил, а также повесил бы и её сожителя, даже не разбираясь, был ли он также заклеймён, был ли он вором, или же просто честным человеком, обманутым ей.

«— Разучилась пить молодежь, — сказал Атос, глядя на него с сожалением, — а ведь этот еще из лучших!»

В каком смысле Атос называет д’Артаньяна лучшим? В смысле его способности выпивать! Вам приходило это в голову?

Что в сухом остатке? Клеймо воровки на плече супруги – это приговор ей и её брату! К счастью для Атоса брат исчез, иначе произошло бы двойное убийство.
Атос здесь не говорит, что он сделал вид, что сам также погиб! Он распорядился её повесить, хотел распорядиться и о том, чтобы повесили её брата, которого тут же счёл её любовником. Сам он остался полновластным хозяином. Ему не было причин исчезать. Ведь он сам выше сказал, что имел право делать всё, что хотел.
«Знатный как Монморанси». Серьёзно? Семейство Монморанси включало коннетаблей! Это высший воинский пост в государстве. Не всегда он существовал, одно время его упразднили, потом снова ввели, затем снова упразднили. Фельдмаршал или Маршал Франции – ниже, чем коннетабль. Атос служит простым солдатом. История не сообщает о знатном графе де Ла Фер, знатностью равном Монморанси. Да и не графом он был бы тогда, а герцогом, пэром, или, как минимум, маркизом. Да что там. Маркизов много, таких как Монморанси – не много было. Граф де Ла Фер должен был бы в таком случае свободно общаться с Маршалом де Граммоном, герцогами Лотарингскими, с виконтом де Тюренном и прочей элитой. Что-то мы не замечаем такого высокого положения Атоса при дворе.
Дандоло – один из венецианских дожей, правитель венецианской республики.
Ну что ж, если он был сеньором города Ла Фер, тогда, это действительно очень высокий уровень, но почему же мы находим его в романе «Двадцать лет спустя» всего лишь в замке Бражелон?
Нам проще было бы допустить, что оборот «Знатный как Дандоло или Монморанси» - это пьяное хвастовство.

Наутро Атос пожалел о том, что рассказал эту историю своему младшему другу. Он говорит:

«Я был вчера сильно пьян, дорогой друг. Я обнаружил это сегодня утром, почувствовав, что язык еле ворочается у меня во рту и пульс все еще учащен. Готов биться об заклад, что я наговорил вам тысячу невероятных вещей! … Когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории, которые когда-то вбила мне в голову моя глупая кормилица. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить».
Не доверяет д’Артаньяну? Доверяет только пока пьян, а протрезвел, и жалеет об откровенности! Вот так друг!

Обратимся к сцене Атоса и Миледи, когда он отбирает у Миледи открытый патент, выданный ей кардиналом.

«— Да, миледи, — ответил Атос, — граф де Ла Фер, собственной персоной, нарочно явился с того света, чтобы иметь удовольствие вас видеть. Присядем же и побеседуем, как выражается господин кардинал».
Итак, Атос говорит, что он явился с того света. Но почему Миледи должна была считать, что он погиб? Мы нигде не встретили информацию, что его сочли умершим! В экранизации Юнгвальд-Хилькевича сказано: «Что ж граф? Не муж и не вдовец. Обоих в омут – и конец». Это совсем иная история. В этой интерпретации он утопил её и сделал вид, что сам утонул. Но ведь этого в романе нет.

«Объятая невыразимым ужасом, миледи села, не издав ни звука.
— Вы демон, посланный на землю! — начал Атос. — Власть ваша велика, я знаю, но вам известно также, что люди с божьей помощью часто побеждали самых устрашающих демонов. Вы уже один раз оказались на моем пути. Я думал, что стер вас с лица земли, сударыня, но или я ошибся, или ад воскресил вас…»

Позвольте спросить, что означает обвинение, что она оказалась на его пути? Она выполняла супружеские обязанности так, что графу не в чем было её упрекнуть, он сам это признал! Это он встал на пути её счастья, поскольку из-за клейма попросту решил её убить, не разбираясь в причинах!

«При этих словах, пробудивших в ней ужасные воспоминания, миледи опустила голову и глухо застонала.
— Да, ад воскресил вас, — продолжал Атос, — ад сделал вас богатой, ад дал вам другое имя, ад почти до неузнаваемости изменил ваше лицо, но он не смыл ни грязи с вашей души, ни клейма с вашего тела!
Миледи вскочила, точно подброшенная пружиной, глаза ее засверкали.
Атос продолжал сидеть.
— Вы полагали, что я умер, не правда ли? И я тоже думал, что вы умерли. А имя Атос скрыло графа де Ла Фер, как имя леди Кларик скрыло Анну де Бейль! Не так ли вас звали, когда ваш почтенный братец обвенчал нас?.. Право, у нас обоих странное положение, — с усмешкой продолжал Атос, — мы оба жили до сих пор только потому, что считали друг друга умершими. Ведь воспоминания не так стесняют, как живое существо, хотя иной раз воспоминания терзают душу!»
Давайте тут поразмышляем. Если «братец» Миледи обвенчал их, а он, как утверждает Атос, на самом деле был её сожителем и никаким не священником по этой причине, а вором, тогда этот брак не действителен. Если же Атос признаёт, что это был её брат и священник (а он не имел доказательств того, что это не так), следовательно, по какой же причине он собирался поймать и повесить этого её «брата»? Почему он высказал надежду, что его четвертовали? Где логика, господин Атос? Где логика, господин Дюма? Далее Атос пересказывает Миледи всё, что ему известно о её жизни с момента её поступления на службу к кардиналу.

«Лицо миледи покрылось смертельной бледностью.
— Вы сам сатана! — прошептала она.
— Быть может, но, во всяком случае, запомните одно: убьете ли вы или поручите кому-нибудь убить герцога Бекингэма — мне до этого нет дела: я его не знаю, и к тому же он англичанин, но не троньте и волоска на голове д'Артаньяна, верного моего друга, которого я люблю и охраняю, или, клянусь вам памятью моего отца, преступление, которое вы совершите, будет последним!
— Д'Артаньян жестоко оскорбил меня, — глухим голосом сказала миледи, — д'Артаньян умрет.
— Разве в самом деле возможно оскорбить вас, сударыня? — усмехнулся Атос. — Он вас оскорбил и он умрет?
— Он умрет, — повторила миледи. — Сначала она, потом он.
У Атоса потемнело в глазах. Вид этого существа, в котором не было ничего женственного, оживил в нем терзающие душу воспоминания. Он вспомнил, как однажды, в положении менее опасном, чем теперь, он уже хотел принести ее в жертву своей чести; жгучее желание убить ее снова поднялось в нем и овладело им с непреодолимой силой. Он встал, выхватил из-за пояса пистолет и взвел курок.
Миледи, бледная как смерть, пыталась крикнуть, но язык не повиновался ей, и с оцепеневших уст сорвался только хриплый звук, не имевший ни малейшего сходства с человеческой речью и напоминавший скорее рычание дикого зверя; вплотную прижавшись к темной стене, с разметавшимися волосами, она казалась воплощением ужаса.
Атос медленно поднял пистолет, вытянул руку так, что дуло почти касалось лба миледи, и голосом, еще более устрашающим, оттого что в нем звучали спокойствие и непоколебимая решимость, произнес:
— Сударыня, вы сию же минуту отдадите мне бумагу, которую подписал кардинал, или, клянусь жизнью, я пущу вам пулю в лоб!
Будь это другой человек, миледи еще усомнилась бы в том, что он исполнит свое намерение, но она знала Атоса; тем не менее она не шелохнулась».

Вот каким был Атос. Он решился бы её убить. Миледи знала Атоса, поэтому поняла, что он это сделает. Атос не был сентиментальным. Он мог легко убить Миледи второй раз. Дюма это подчёркивает.

«— Даю вам секунду на размышление, — продолжал он.
По тому, как исказились черты его лица, миледи поняла, что сейчас раздастся выстрел. Она быстро поднесла руку к груди, вынула из-за корсажа бумагу и подала ее Атосу:
— Берите и будьте прокляты!
Атос взял бумагу, засунул пистолет за пояс, подошел к лампе, чтобы удостовериться, что это та самая бумага, развернул ее и прочитал:
«То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
5 августа 1628 года.
Ришелье.»
— А теперь… — сказал Атос, закутываясь в плащ и надевая шляпу, теперь, когда я вырвал у тебя зубы, ехидна, кусайся, если можешь!
Он вышел из комнаты и даже не оглянулся».
Что-то не понятно, почему вырвать у неё бумагу о прощении в глазах кардинала, на взгляд Атоса является чем-то столь важным, что он образно говорит, что «вырвал у неё зубы»?
Он полагает, что без такой бумаги Миледи не сможет решиться убить д’Артаньяна? Почему? Он настолько наивен? Видимо – так!

А теперь прочитаем сцену казни Миледи.

«Д'Артаньян, думая, что у нее есть еще возможность бежать, и боясь, что она опять ускользнет от них, выхватил из-за пояса пистолет, но Атос поднял руку.
— Положите оружие на место, д'Артаньян, — сказал он. — Эту женщину надлежит судить, а не убивать. Подожди еще немного и ты получишь удовлетворение… Войдите, господа».
Любопытно! Когда Атос обнаружил клеймо, но не знал за ней никаких грехов, никакой вины, он её попросту повесил! Когда же он знает не только о клейме, но ещё и о убийствах, совершённых и спровоцированных ей, он говорит, что её надо судить, а не убивать. Не убивать? А зачем тогда палач? И разве палач – судья? Почему он приглашает палача на процедуру суда? А сами они разве судьи? Крайне странно! И ещё более странно противопоставление двух действий – судить или убивать. Но ведь он собирался и судить, и убить! Кого он обманывает? И зачем? 

«Д'Артаньян повиновался: у Атоса был торжественный голос и властный жест судьи, ниспосланного самим создателем. За д'Артаньяном вошли Портос, Арамис, лорд Винтер и человек в красном плаще».

Ах, вот оно, оказывается, в чём дело!  У Атоса был торжественный голос и властный жест судьи! Вот что сделало его судьёй? Ну, тогда, конечно же, другое дело!

«— Что вам нужно? — вскричала миледи.
— Нам нужна, — ответил Атос, — Шарлотта Баксон, которую звали сначала графиней де Ла Фер, а потом леди Винтер, баронессой Шеффилд.
— Это я, это я! — пролепетала она вне себя от ужаса. — Чего вы от меня хотите?
— Мы хотим судить вас за ваши преступления, — сказал Атос. — Вы вольны защищаться; оправдывайтесь, если можете… Господин д'Артаньян, вам первому обвинять.
Д'Артаньян вышел вперед.
— Перед богом и людьми, — начал он, — обвиняю эту женщину в том, что она отравила Констанцию Бонасье, скончавшуюся вчера вечером!
Он обернулся к Портосу и Арамису.
— Мы свидетельствуем это, — сказали вместе оба мушкетера.
Д'Артаньян продолжал:
— Перед богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она покушалась отравить меня самого, подмешав яд в вино, которое она прислала мне из Виллеруа с подложным письмом, желая уверить, что это вино — подарок моих друзей! Бог спас меня, но вместо меня умер другой человек, которого звали Бризмоном.
— Мы свидетельствуем это, — сказали Портос и Арамис.
— Перед богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она подстрекала меня убить графа де Варда, и, так как здесь нет никого, кто мог бы засвидетельствовать истинность этого обвинения, я сам ее свидетельствую! Я кончил».
Среди этих трёх обвинений лишь убийство Констанции – свершившееся преступление. Два остальных – только неудачные намерения. Вспомним, что тех, кто покушался на убийство, но не исполнил его, наши мушкетёры прощали и отпускали с миром. Когда двое подосланных убийц выстрелили, но не попали, д’Артаньян притворился убитым, упал, не выпуская шпагу из рук, и захватил заговорщиков. Один из них бросился бежать в сторону врагов и был убит, другого д’Артаньян простил и отпустил за то, что тот сообщил ему, что у первого имеется важное письмо.
«Барон вышел вперед.
— Перед богом и людьми, — заговорил он, — обвиняю эту женщину в том, что по ее наущению убит герцог Бекингэм!
— Герцог Бекингэм убит?! — в один голос воскликнули все присутствующие.
— Да, — сказал барон, — убит! Получив ваше письмо, в котором вы меня предостерегали, я велел арестовать эту женщину и поручил стеречь ее одному верному и преданному мне человеку. Она совратила его, вложила ему в руку кинжал, подговорила его убить герцога, и, быть может, как раз в настоящую минуту Фельтон поплатился головой за преступление этой фурии…
Судьи невольно содрогнулись при разоблачении этих еще неведомых им злодеяний».
Вспомним, что, во-первых, Атос знал, что Миледи поручено убить Бекингема, так как подслушал её разговор с кардиналом. Во-вторых, Атос сказал ей следующее:
«Убьете ли вы или поручите кому-нибудь убить герцога Бекингэма — мне до этого нет дела: я его не знаю, и к тому же он англичанин».
В-третьих, Атос сам велел отвезти миледи в порт и посадить на корабль в Англию, чтобы она покинула Францию и исполнила приказ кардинала, лишь бы была подальше. В-четвёртых, друзья направили королеве предупреждение об этом, но они должны были понимать, что это предупреждение может не сработать.
Так чему же они удивляются? Почему все они, включая Атоса, содрогнулись, узнав об этом преступлении? Ведь Атос сам сказал, что ему нет дело до Бекингема, тем более, что он – англичанин! Вероятно, он лишь изобразил негодование перед лицом другого англичанина, лорда Винтера? Похоже, что так!
Надо признать, что в военное время исполнение функций диверсанта, который организовал убийство военного руководителя армией врага, не является преступлением в лице данного государства, в чьих интересах было осуществлено преступление. Кроме того, следствия не было, они знают это лишь со слов лорда Винтера. В целом, подобное действие в глазах кардинала, то есть первого министра и при этом также и судьи было заслугой, а не преступлением. За эту заслугу миледи, как минимум, могла получить смягчение приговора за убийство Констанции, а два других дела – лишь неудавшиеся попытки убийства, это мало что значит. Особенно – в сравнении с убийствами на множестве дуэлей, которые позволяли себе сами мушкетёры, несмотря на то, что дуэли были запрещены, и карались смертной казнью.

«— Это еще не все, — продолжал лорд Винтер. — Мой брат, который сделал вас своей наследницей, умер, прохворав всего три часа, от странной болезни, от которой по всему телу идут синеватые пятна. Сестра, от чего умер ваш муж?
— Какой ужас! — вскричали Портос и Арамис».
Обратим внимание на то, что виновность миледи в смерти брата лорда Винтера лишь предполагается, без каких-либо доказательств и даже без каких-либо оснований для такого предположения. Нет не то чтобы косвенных улик, нет вообще ничего, кроме фантазии, внезапно пришедшей на ум лорду Винтеру! С точки зрения законного суда это обвинение ничтожно, не доказано, не обосновано.

«— Убийца Бекингэма, убийца Фельтона, убийца моего брата, я требую правосудия и объявляю, что если я не добьюсь его, то совершу его сам!»
Миледи не была убийцей Фельтона. Если Фельтон поддался её провокационным чарам, и он убил Бекингема, то самого Фельтона Миледи не убивала. Бекингема она собственноручно тоже не убивала. Будь Фельтон более стойкий сторонник Бекингема, ничего бы не произошло. Убийство брата лорда Винтера не доказано. Итак, это тройное обвинение не справедливо на две трети полностью, на одну треть несущественно на территории воюющей с Англией страной. Так что все обвинения лорда Винтера в совокупности – ничтожны в глазах французского суда.

«Миледи уронила голову на руки и силилась собраться с мыслями, путавшимися от смертельного страха».
Перечитайте, что сказал Атос в начале фарса, названного им судом. Он сказал, что Миледи будет дана возможность оправдываться. Дали они ей эту возможность? Ведь ранее он сказал: «Вы вольны защищаться; оправдывайтесь, если можете» Пришла пора повторить то же самое и предоставить ей слово!
«— Теперь моя очередь… — сказал Атос и задрожал, как дрожит лев при виде змеи, — моя очередь. Я женился на этой женщине, когда она была совсем юной девушкой, женился против воли всей моей семьи. Я дал ей богатство, дал ей свое имя, и однажды я обнаружил, что эта женщина заклеймена: она отмечена клеймом в виде лилии на левом плече.
— О! — воскликнула миледи и встала. — Ручаюсь, что не найдется тот суд, который произнес надо мной этот гнусный приговор! Ручаюсь, что не найдется тот, кто его выполнил!»

Оставим в стороне вторую часть фразы, обратим внимание на первую её часть. Не найдётся суд, который произнёс этот приговор. Нам далее Дюма предъявил палача, который это выполнил. Но кто же произнёс приговор? Верно говорил Штирлиц: «Запоминается последняя фраза». Здесь к процессу подключается лильский палач, который вообще-то не был приглашён для процедуры суда, он должен был лишь явиться для того, если бы суд приговорил миледи к казни. А ведь до суда, если суд справедливый, никто не может знать, каков будет приговор, не так ли? Только неправедный суд заранее знает, что не примет в расчёт никаких оправданий подсудимого!

«— Замолчите! — произнес чей-то голос. — На это отвечу я!
Человек в красном плаще вышел вперед.
— Кто это, кто это? — вскричала миледи, задыхаясь от страха; волосы ее распустились и зашевелились над помертвевшим лицом, точно живые.
Глаза всех обратились на этого человека: никто, кроме Атоса, не знал его. Да и сам Атос глядел на него с тем же изумлением, как и все остальные, недоумевая, каким образом этот человек мог оказаться причастным к ужасной драме, развязка которой совершалась в эту минуту».

Итак, палач получил возможность высказаться совершенно случайно! Ему не следовало высказываться, вообще-то!

«Медленным, торжественным шагом подойдя к миледи на такое расстояние, что его отделял от нее только стол, незнакомец снял с себя маску.
Миледи некоторое время с возрастающим ужасом смотрела на бледное лицо, обрамленное черными волосами и бакенбардами и хранившее бесстрастное, ледяное спокойствие, потом вдруг вскочила и отпрянула к стене.
— Нет-нет! — вырвалось у нее. — Нет! Это адское видение! Это не он!..
—Помогите! Помогите! — закричала она хриплым голосом и обернулась к стене, точно желая руками раздвинуть ее и укрыться в ней.
— Да кто же вы? — воскликнули все свидетели этой сцены.
— Спросите у этой женщины, — сказал человек в красном плаще. — Вы сами видите, она меня узнала.
— Лилльский палач! Лилльский палач! — выкрикивала миледи, обезумев от страха и цепляясь руками за стену, чтобы не упасть.
Все отступили, и человек в красном плаще остался один посреди комнаты.
— О, пощадите, пощадите, простите меня! — кричала презренная женщина, упав на колени.
Незнакомец подождал, пока водворилось молчание.
— Я вам говорил, что она меня узнала! — сказал он. — Да, я палач города Лилля, и вот моя история».
Итак, сами того не подозревая, пятеро дворян включили в число обвинителей ещё и палача. Имели ли они на это право? И вот ещё главное – на обвинения, которые высказали они, не было предоставлено возможности ответить, оправдаться, хотя бы частично. Здесь Дюма описывает сильнейшее психологическое давление шестерых мужчин на беспомощную женщину. Послушаем же палача.
«Эта молодая женщина была когда-то столь же красивой молодой девушкой. Она была монахиней Тамплемарского монастыря бенедиктинок. Молодой священник, простосердечный и глубоко верующий, отправлял службы в церкви этого монастыря. Она задумала совратить его, и это ей удалось: она могла бы совратить святого.
Принятые ими монашеские обеты были священны и нерушимы. Их связь не могла быть долговечной — рано или поздно она должна была погубить их.
Молодая монахиня уговорила своего любовника покинуть те края, но для того, чтобы уехать оттуда, чтобы скрыться вдвоем, перебраться в другую часть Франции, где они могли бы жить спокойно, ибо никто бы их там не знал, нужны были деньги, а ни у того, ни у другого их не было. Священник украл священные сосуды и продал их; но в ту минуту, когда любовники готовились вместе уехать, их задержали».
Прервём эмоциональный рассказ палача и спросим его и читателей. Сказано ли здесь, что миледи была воровкой? Сказано ли здесь, что это она уговорила священника украсть священные сосуды и продать их? Если бы это было так, тогда, вероятно, палач так бы и сказал: «Она уговорила моего брата украсть священные сосуды» или даже «Она помогала ему украсть священные сосуды».
Ничего подобного он не сказал, хотя он её ненавидит настолько, что готов убить. Следовательно, он не имел оснований так говорить. Она виновна лишь в том, что стала любовницей священника. Такая же точно вина впоследствии лежала на герцогине де Шеврёз, которая решила соблазнить Атоса, полагая, что он – священник. Почему никто не казнил герцогиню де Шеврёз? Почему Атос не подумал в этот момент, что она, как оказалось, не воровка, а всего лишь любовница вора? Ведь есть же разница между тем, чтобы быть воровкой или тем, чтобы иметь связь с вором!  Даже, между прочим, законы весьма многих стран освобождают жену от доноса на своего мужа, а церковные наставления прямо говорят: «Да убоится жена мужа своего». А сожительство – это по сути тот же брак. Если она полюбила и стала жить как с супругом, а её гражданский муж совершил воровство, чтобы обеспечить жизнь, разве она из-за этого становится преступницей?
Далее палач говорит, что их задержали, но он не добавил, что их ещё и бросили в тюрьму. Её за что?
«Неделю спустя она обольстила сына тюремщика и бежала. Священник был приговорен к десяти годам заключения в кандалах и к клейму. Я был палачом города Лилля, как подтверждает эта женщина. Моей обязанностью было заклеймить виновного, а виновный, господа, был мой брат!»
Что ж, она сбежала из тюрьмы, соблазнив сына тюремщика. Соблазнила – не факт, что действительно стала сожительствовать, может быть лишь пообещала. Так что её и в проституции нельзя обвинить, нет свидетельств, нет данных, нет доказательств.
«Тогда я поклялся, что эта женщина, которая его погубила, которая была больше чем его сообщницей, ибо она толкнула его на преступление, по меньшей мере разделит с ним наказание. Я догадывался, где она укрывается, выследил ее, застиг, связал и наложил такое же клеймо, какое я наложил на моего брата».
Иными словами, палач превысил свои полномочия. Он не имел право сам накладывать клеймо на человека без приговора суда. В этом случае преступником является палач, а миледи – жертва преступления. Именно так.
«На другой день после моего возвращения в Лилль брату моему тоже удалось бежать из тюрьмы. Меня обвинили в пособничестве и приговорили к тюремному заключению до тех пор, пока беглец не отдаст себя в руки властей. Бедный брат не знал об этом приговоре. Он опять сошелся с этой женщиной: они вместе бежали в Берри, и там ему удалось получить небольшой приход. Эта женщина выдавала себя за его сестру».
Видимо, тюрьма не слишком хорошо охранялась, если и любовнику Миледи удалось бежать, да ещё и на другой день, то есть уже после одного случившегося побега власти тюрьмы не сделали выводов и не ужесточили надзор за заключёнными. Это говорит о том, что бежать из тюрьмы было не сложно. Стоит ли упрекать шестнадцатилетнюю девушку за то, что она не пожелала сидеть в тюрьме за преступление своего сожителя и сбежала при первой же возможности?
Вельможа, во владениях которого была расположена приходская церковь, увидел эту мнимую сестру и влюбился в нее, влюбился до такой степени, что предложил ей стать его женой. Тогда она бросила того, кого уже погубила, ради того, кого должна была погубить, и сделалась графиней де Ла Фер…»
Итак, Атос угадал, что священник, который выдавал себя за её брата, был её любовником.
«Тогда мой бедный брат, впав в безумное отчаяние и решив избавиться от жизни, которую эта женщина лишила и чести и счастья, вернулся в Лилль. Узнав о том, что я отбываю вместо него заключение, он добровольно явился в тюрьму и в тот же вечер повесился на дверце отдушины своей темницы».
Эта часть рассказа не должна шокировать Атоса. Это именно тот человек, который обвенчал Атоса и Миледи, и которого Атос сам хотел повесить, даже не разбираясь, виновен он, или нет. Атос выразил надежду, что его четвертуют. Но он повесился. Как-то странно, что этот самый священник, который был любовником Миледи, от отчаяния повесился, но именно он, если верить Атосу, обвенчал их. Вы можете в это поверить? Он был в отчаянии от этого брака, и он же сам этот брак и заключил? Очень странно!  И теперь, как мы понимаем, обвенчал Атоса не священник, а беглый заключённый, вор. Этот брак следовало считать недействительным. Брак, заключённый человеком, не являющимся священником, не может быть действительным, даже если он был выполнен в церкви и по всем внешним правилам. Ведь тогда любой мог бы заключать брак! Такое разрешается лишь капитану на корабле и королю. Значит, брак миледи с братом лорда Винтера следует считать действительным.

«Впрочем, надо отдать справедливость: осудившие меня власти сдержали слово. Как только личность самоубийцы была установлена, мне возвратили свободу. Вот преступление, в котором я ее обвиняю, вот за что она заклеймена!»
Итак, эта пламенная речь  добавила понимания, что, во-первых, Миледи поставили клеймо незаконно, во-вторых, она виновна лишь в том, что влюбилась в священника и согласилась с ним сбежать, не выдала его властям, когда он украл священные сосуды, и сбежала из тюрьмы, когда получила такую возможность, поскольку тюрьма охранялась слабо, и нашёлся сообщник, прельстившийся её красотой. Достаточно ли это для смертной казни?
Далее разыгрывается фарс. Миледи не предоставили возможность защищаться. Возможно, что она от ужаса не могла говорить, на это никто не обращал внимания. Следовало дать ей возможность успокоиться и постараться оправдаться. Кроме того, что она отравила Констанцию, остальные преступления не настолько тяжелые, чтобы рассматривать их этим незаконным судилищем. Они не тянут на смертную казнь. Обвинение в смерти Констанции Миледи должен был бы предъявить её муж, господин Бонасье, и никто иной. Его следовало позвать на это судилище, его следовало бы спросить, какого наказания он требует, и смею предполагать, что господин Бонасье сказал бы, что требует передачи дела в суд, в законный государственный суд.
Далее Атос продолжает изображать из себя судью, но судью пристрастного, который не дал слова в защиту самой себе Миледи, и не спросил, имеются ли у неё свидетели, которые могли бы дать показания в её пользу. Все по очереди потребовали в качестве наказания смертной казни.
«Миледи испустила отчаянный вопль и на коленях проползла несколько шагов к своим судьям.
Атос поднял руку.
— Шарлотта Баксон, графиня де Ла Фер, леди Винтер, — произнес он, — ваши злодеяния переполнили меру терпения людей на земле и бога на небе. Если вы знаете какую-нибудь молитву, прочитайте ее, ибо вы осуждены и умрете.
Услышав эти слова, не оставлявшие ей ни малейшей надежды, миледи поднялась, выпрямилась во весь рост и хотела что-то сказать, но силы изменили ей: она почувствовала, что властная, неумолимая рука схватила ее за волосы и повлекла так же бесповоротно, как рок влечет человека. Она даже не пыталась сопротивляться и вышла из домика».
Рука схватила за волосы! Неслыханно! По какому праву палачу позволили так издеваться над женщиной перед казнью? 
Далее зачем-то Дюма изображает Гримо и Мушкетона жадными до денег и ненадёжными слугами.
«— Обещаю тысячу пистолей каждому из вас, если вы поможете мне бежать! Но если вы предадите меня в руки ваших господ, то знайте: у меня есть здесь поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою жизнь!
Гримо колебался. Мушкетон дрожал всем телом.
Атос, услыхавший голос миледи, быстро подошел; лорд Винтер последовал его примеру.
— Уберите этих слуг, — предложил он. — Она что-то говорила им — на них уже нельзя полагаться.
Атос подозвал Планше и Базена, и они сменили Гримо и Мушкетона».
Не странен ли этот эпизод? Именно Гримо и Мушкетон были самыми преданными слугами Атоса и Портоса. Базен, как вы помните, имел свои виды стать причетником и так далее, а Планше и вовсе покинул д’Артаньяна, и даже сражался на стороне фрондёров, то есть против союзников своего бывшего хозяина. Впрочем, он не поднимал руку непосредственно на него. Но всё же Мушкетон был настолько предан, что умер от горя, узнав о смерти Портоса, а Гримо вообще превратился в безмолвного слугу, годного на что угодно, и надежнейшего сверх всякой меры!
А вот ещё поток взаимных оскорблений перед казнью. Миледи овладела собой для того, чтобы, наконец, говорить со своими будущими убийцами.
«— Вы трусы, вы жалкие убийцы! Вас собралось десять мужчин, чтобы убить одну женщину! Берегитесь! Если мне не придут на помощь, то за меня отомстят!
— Вы не женщина, — холодно ответил Атос, — вы не человек — вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!
— О добродетельные господа, — сказала миледи, — имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!
— Палач может убивать и не быть при этом убийцей, сударыня, — возразил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу. — Он последний судья, и только. Nachrichter, как говорят наши соседи — немцы».
Но ведь Миледи права. Пять дворян, четверо слуг и палач – десять человек собрались, чтобы убить одну женщину. Палач неправ. Он говорит, что палач может убивать и при этом не быть убийцей. Но палач имеет право убивать лишь по приговору суда. Законного суда не было. Следовательно, палач в данном случае – убийца, а остальные – его сообщники.

«— Но если я виновна, если я совершила преступления, в которых вы меня обвиняете, — рычала миледи, — то отведите меня в суд! Вы ведь не судьи, чтобы судить меня и выносить мне приговор!
— Я предлагал вам Тайберн, — сказал лорд Винтер, — отчего же вы не захотели?
— Потому что я не хочу умирать! — воскликнула миледи, пытаясь вырваться из рук палача. — Потому что я слишком молода, чтобы умереть!
— Женщина, которую вы отравили в Бетюне, была еще моложе вас, сударыня, и, однако, она умерла, — сказал д'Артаньян.
— Я поступлю в монастырь, я сделаюсь монахиней… — продолжала миледи.
— Вы уже были в монастыре, — возразил палач, — и ушли оттуда, чтобы погубить моего брата».
Вам не кажется, что этот диалог – софистика, издевательство людей, осознающих свою силу, над женщиной, лишённой какой-либо защиты?
Она спрашивает, почему они не отдадут её в суд, Винтер отвечает, что у неё была такая возможность, но она отказалась. Так ведь Винтер предлагал ей, чтобы он отдал её в английский суд! А она – гражданка Франции! Она ведь говорит о нынешней ситуации, а не о прошлой, не правомочно сопоставлять прошлую ситуацию и на этой основе отказывать в правах в нынешней ситуации. Если бы Атос спросил: «Сударыня, хотите ли вы, чтобы мы передали вас уголовному суду Франции, или же вы предпочитаете отдать свою судьбу на наш суд?» и она ответила бы, что предпочитает их суд, тогда и только тогда можно было бы отвечать, что Миледи сама отказалась от законного суда. Да и в этом случае их судилище не стало бы законным, оно всё равно оставалось бы насилием, самосудом. Пропустим несколько строк.

«Д'Артаньян был моложе всех, и он не выдержал:
— Я не могу видеть это ужасное зрелище! Я не могу допустить, чтобы эта женщина умерла таким образом!
Миледи услышала его слова, и у нее блеснул луч надежды.
— Д'Артаньян! д'Артаньян! — крикнула она. — Вспомни, что я любила тебя!
Молодой человек встал и шагнул к ней.
Но Атос выхватил шпагу и загородил ему дорогу.
— Если вы сделаете еще один шаг, д'Артаньян, — сказал он, — мы скрестим шпаги!
Д'Артаньян упал на колени и стал читать молитву.
— Ну, палач, делай свое дело, — проговорил Атос.
— Охотно, ваша милость, — сказал палач, — ибо я добрый католик и твердо убежден, что поступаю справедливо, исполняя мою обязанность по отношению к этой женщине».

Вот, оказывается, как! Добрый католик считает, что самосуд – это правильно!  Что-то новенькое!
И вот ещё фарс:
«Атос подошел к миледи.
— Я прощаю вам, — сказал он, — все зло, которое вы мне причинили. Я прощаю вам мою разбитую жизнь, прощаю вам мою утраченную честь, мою поруганную любовь и мою душу, навеки погубленную тем отчаянием, в которое вы меня повергли! Умрите с миром!»
Серьёзно? Утраченная честь? Видели ли вы, дорогие читатели, что на протяжении всех трёх книг трилогии Атос вёл себя как человек, который утратил свою честь? В чём конкретно он пострадал? Он её повесил! Не удалось – изловил и убил руками палача. Отрубил голову для верности. Чтобы уже никогда не воскресла. На этом все его проблемы с понятием «честь» завершены. Никакого морального ущерба в глазах других людей он не понёс. Он спокойно и гордо говорил с тремя Королями – Людовиком Тринадцатым, Людовиком Четырнадцатым и Карлом Первым, принимал от королей ордена и гордо их носил. Вообще он вёл себя довольно высокомерно, как человек, чья честь не подлежит никакому сомнению! И вот тут он говорит о какой-то гипотетически утраченной чести? Что за бред!
Дальше вы знаете. Все остальные дворяне тоже сказали, что прощают миледи, кроме палача. Палач не сказал, что её прощает. А ведь он-то был основным виновником всех её несчастий! Не заклеймил бы он её незаконно, она была бы графиней де Ла Фер, жила бы счастливо, надо думать!
Совершенно не понятно, почему Миледи не сказала: «Пощадите меня ради моего сына! У меня есть сын! Лорд Винтер, это ваш племянник!»
Вероятно, у неё не было сил?
Почему она не сказала, что она не убивала своего мужа? Ведь доказательств у лорда Винтера не было никаких! Даже если она действительно его отравила, доказать это нельзя, если она – исчадие ада, хитрая, лживая, порочная, она должна была бы попытаться это сделать.
Почему она не сказала, что действовала в Англии по поручению кардинала, и только на нём лежит ответственность за её действия, только он может судить её?
Почему она не сказала, что покушения на жизнь, в которых её обвиняет д’Артаньян, были проявлением мести слабой женщины, к которой он коварно проник, воспользовался ей обманным путём, и нет в мире такого мужчины, который после подобной подлости не вызвал бы в обманутой женщине справедливой ненависти, и нет такой женщины, которая не имела бы в этом случае права на месть?
Ну а в отношении Констанции ведь ещё следовало бы доказать, что она была отравлена именно ей. Следствия не было, экспертиза не проводилась. Может быть, она умерла от других причин? Атос понюхал стакан с вином? Ну и что? Мало ли? Ерунда!
Она могла сказать, что хотела отравиться сама, но перепутала стакан в страхе. Или что Констанция сама схватила этот бокал, и она не успела её остановить. Смерть по неосторожности.
А почему Атос и его друзья не ответили ей: «Мы не передадим вас законному суду, потому что знаем, что за вас в этом случае вступятся силы, против которых мы бессильны. Законный суд в данном случае оправдает ваши преступления или отметёт их как недоказанные, тогда как мы совершенно точно знаем о вашей несомненной виновности!»
Это было бы во всяком случае хотя бы какое-то оправдание им. Оно не прозвучало, читатели его не получили, и Миледи его не услышала. Отсюда сцена с этим убийством выглядит очень странно, диссонансом. Весьма сомнительно в этом плане называть мушкетёров благородными, смелыми, справедливыми, сильными. Убийство Миледи – это их слабость. Права она – десять мужчин на одну женщину! Позор.
Итак, Атос страстно хотел убить Миледи, даже пригрозил д’Артаньяну, что скрестит с ним шпаги.
Причин для этой ненависти маловато!

А теперь роман «Двадцать лет спустя»
Арамис прицелился в Мордаунта. Гримо кричит «Стреляйте!».
«Атос схватил дуло карабина и не дал выстрелить».
Прошло немного времени, и Атос раскаялся.
«— Положительно, Арамис, — сказал Атос, — мне кажется, что я напрасно удержал вас».
После этого Мордаунт убивает лорда Винтера. Мордаунт хочет убить Атоса и Арамиса, пытается получить их в своё распоряжение. Атос понимает, для чего он это хочет. Они устраивают побег, чтобы спасти свои жизни. Мордаунт – смертельный враг Атоса.
Во время казни Короля Карла у Атоса появляется ещё один враг, более значительный в его глазах. Это – человек, согласившийся стать палачом, чтобы казнить Короля. Атос несказанно рад, что д’Артаньян его выследил, и что этого человека можно будет убить. Когда он узнаёт, что этот человек и есть Мордаунт, он не отказывается от этой мысли. Всё логично.
Они пришли, чтобы убить Мордаунта, в этом нет сомнений. Они говорят, что будут драться с ним все четверо по очереди. Если не устоит первый, будет сражаться следующий, и так далее. У Мордаунта нет шансов победить четырёх опытных фехтовальщиков в одиночку последовательно. Ведь он устанет, он получит раны. Если Атос хотел бы разыграть благородство, он должен был бы сказать, что дуэль будет только с одним из них, и если Мордаунт победит, он волен мирно уйти! Но таких условий ему не предлагается. И вот Мордаунт говорит, что у него мало шансов убить всех четверых, и поэтому первым он выбирает Атоса. Но когда Мордаунт предлагает, чтобы первая дуэль состоялась именно с ним, с Атосом, Атос вдруг заявляет, что это невозможно!
Он отказывается от дуэли. Действительно, Мордаунт имеет все основания назвать его трусом. Ведь получается, что Атос – единственный, кто не будет драться, следовательно, не будет рисковать получить ранение, будет непричастен к смерти Мордаунта, но ведь он и не заступается за него, не отговаривает друзей. Он желает убить Мордаунта руками своих друзей, но не своими руками. Что в этом благородного? Если Атос подозревает, что Мордаунт может оказаться его сыном, тогда он должен был бы поговорить с ним, попытаться воздействовать на него.
А могут ли быть причины у Атоса для таких подозрений? Откуда? Ведь Мордаунт всюду называл себя племянником лорда Винтера. Следовательно, он родился в браке, а не до брака! Поэтому у Атоса не может быть причин считать Мордаунта своим сыном. Так почему тогда он себя так ведёт?
Ответ предельно прост. Не ищите логики в поступках Атоса. Он – предельно ИМПУЛЬСИВНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Его действия подчас совершенно непонятны.

Это одна из причин, почему "я взялся за перо" и в своём фанфике пытаюсь реабилитировать Атоса, Арамиса и д'Артаньяна, хотя бы в собственных глазах.

Портос в реабилитации не нуждается.

А ещё сопоставьте сцену беззаконного суда мушкетёров над Миледи со сценой беззаконного суда английского трибунала над Королём Карлом Первым. Карл виновен в гибели десятков тысяч граждан, но оправдывается лишь тем, что данный суд незаконен и не имеет права судить его. Миледи виновна непосредственно только в смерти Констанции, все остальные обвинения касаются лишь её соучастия. Она виновна лишь косвенно в смерти двух англичан, подозревается в убийстве ещё одного англичанина, но это не доказано. Также из-за того, что она бросила беглого священника но предпочла знатного графа этот священник повесился. Это не преступление, но за это она была незаконно заклеймена.

Короля Карла судит трибунал, назначенный парламентом, около сотни человек. Карл виновен в смерти десятков тысяч граждан. Атос и его трое друзей пытаются спасти Карла от смерти. Миледи они сами судили за смерть Констанции и косвенную вину в смерти ещё одного - Бекингема. Фельтон был убит не по её вине, а за своё преступление, священник повесился сам, виновность её в смерти её второго мужа никак не доказана. Две смерти, из них лишь одно - убийство. Никем не избранные судьи, сами себя назначили, сами приговорили к такому же точно наказанию - отсечению головы! Два таких разных суда! Мы обязаны сочувствовать трибуналу, и обязаны пожалеть о Миледи. Но талант Дюма сделал с нами невозможное. Мы, читатели, сочувствуем неправедному суду мушкетёров и возмущены праведным судом трибунала над Королём Карлом.

Всего доброго!