(сериал Клонспекты пушкинистики на стадии пушкиномании фанатории)
Часть 3
(1)
Гоголь - 1902
За XIX век русская литература пережила три стиля: карамзинский, пушкинский и гоголевский.
Пушкин всегда любил и не мог не любить Карамзина. Всякий благородный русский должен любить Карамзина. Но Пушкин был более мудр, чем он. Он кое-что убрал из римских черт русской тоги, он пошевелил под нею плечами скифа; он вообще догадался, что мы - скифы. Но, гениальное сердце, он в этом скифе открыл сокровища, которых, пожалуй, не было в Капитолии. Сущность Пушкина выражается в совершенной естественности в нем русского, возвеличившегося до величайшей, до глубочайшей и высочайшей общечеловечности.
Карамзин украшал русского. Пушкин показал красоту его. Он разбил зеркало. Он велел дурнушке оставаться дурнушкою; но взамен внешней красивости, которой ей недостает, он речами своими и манерой обращенья вызвал всю душу ее наружу, так сказать, потащил душу на лицо: и дурнушка стала бесконечно милым и дорогим для русского сердца существом. Только с Пушкиным начинается русский настоящий патриотизм, как уважение русского к душе своей, как сознание русского о душе своей. Пушкин открыл русскую душу - вот его заслуга.
Подвиг Пушкина был до такой степени труден и он в такой мере зависел от гармонии души его, что собственно в "школе" его мы имеем одно бессилие и внешность. "Петь" природу, "как она есть", вовсе не значит быть хотя бы мелкою гранью алмаза-Пушкина.
Самые страдания Пушкина (биографические) и счастье слились в какую-то гармонию. Вообще в Пушкине было много, так сказать, исторической "удачи". Пушкин просто "удался" матушке-истории; как и образование чудного алмаза ведь всего только "дается" пластам земли, а не выделывается их преднамеренными усилиями. Ни объяснить алмаза и Пушкина, ни дать теорию их - невозможно.
Пушкин никогда не повторялся
(2)
Русь и Гоголь - 1909
В Пушкине Русь увенчала памятником высшую красоту человеческой души. В Гоголе памятником она венчает высшее могущество слова. Первый — своими поэтическими образами, фигурами "Капитанской дочки" и "Годунова" и своей чудной лирикой точно поставил над головою русского народа, тогда бедного и несвободного, тогда малого и незнаемого с духовной стороны в Европе, точно невидимый венец, как на иконах наших пишется золотой нимб над главами святых. Он возвел в идеал и свел к вечному запоминанию русскую простоту, русскую кротость, русское терпение, наконец, русскую всеобъемлемость, русское всепонимание, всепостижение.
Не таков Гоголь, сила его — в другом: необъяснимыми тревогами души своей, неразгаданными в источнике и сейчас, он разлил тревогу, горечь и самокритику по всей Руси. Он — отец русской тоски в литературе: той тоски, того тоскливого, граней которого сейчас и предугадать невозможно, как не видно и выхода из нее, конца ее. Не видно результата ее. Он глубоко изменил настроение русской души. В светлую или темную сторону — об этом не станем спорить, не время сейчас спорить. Но бесспорною остается его сила в этой перемене.
И эту-то силу Русь увенчивает памятником.
Памятник овеществляет, бронзирует мысль о …
В Пушкине и Гоголе слово русское получило последний чекан. И ни у кого из последующих писателей, не выключая отсюда и Толстого, слово не имеет уже той завершенности, той последней отделанности, какою запечатлены творения этих двух воистину отцов русской литературы.
слово остается первым и непревзойденным у Пушкина и Гоголя. От этого последнего совершенства слово их получило такую обаятельность и вечность, такую воистину бронзовую монументальность, какой не имели и никогда не получат растянутые, длинные, массивные труды Толстого, Достоевского и прочих русских писателей серебряного века. Золотым веком русской литературы были все-таки Пушкин и Гоголь.
Были и останутся они одни.
И пока в мире звучит пушкинское слово, звучит гоголевское слово, — никто, кроме вандала, глухого, немого и слепого, не занесет над "этими бедными селеньями" меча...
(3)
В настроениях дня - 1906
Пушкин пел, как соловей с выколотыми глазами; пел об испанках, никогда не видав их; об Италии, — не видав и ее. Вся поэзия Пушкина есть греза безглазого гения, оттого-то она так и закруглилась, без шероховатостей, без запятых, которые, — увы! — во всякую мечту сумеет вставить действительность.
Грезы, грезы! Схемы и схемы! Песнь соловья в клетке, безглазого, — мучительная, протяжная песнь, которую слушает господин и наслаждается ею. Зачем господину глаза соловья? Он, владыка, богач, ведь не смотрит ими: от соловья он имеет только песню, ему нужна только песня. И когда она может быть лучше от вырванного глаза, — пусть будет он вырван! Вот судьба Пушкина.
Этот отвратительный стих Пушкина:
Тьмы таких истин нам дороже
Нас возвышающий обман...
Стих этот, дворянский, не трудолюбивый стих, проговоренный с балкона того дома, который построили голодные мужики и которым за работу ничего не заплатили, — он владел и душами моих милых, прекрасных собеседниц...
Пушкин предпочитал всему «великий обман»
(4)
Из фрагментов:
***
Погребатели России - 1909
Вспомните Пушкина: Боже, как он умел быть свободен и независим, стоя непосредственно около царя. Свободен в темах своих, свободен даже в дерзости любви. Ибо друг Мицкевича и декабристов, написавший о себе "Памятник", он знал, как рискует, написав "С Гомером он беседовал один" и еще несколько стихотворений анонимного характера, где, однако, говорит гораздо сдержаннее о царе, чем об екатерининском вельможе в знаменитом стихотворении "Князю Юсупову".
***
Толстой и крапивенские аборигены - 1910
мы все "грешные", пишем после Гоголя не старой пушкинской прозой, этой ясной и простой прозой, без множества придаточных предложений, а гоголевской прозой, запутанной в отношении синтаксиса, но более психологически-сложной, выразительной и яркой, - более "язвенной", с "грешком". Язык Пушкина - язык ангелов, язык Гоголя - язык демонов.
***
Забытое возле Толстого - 1910
Великое "не сотвори себе кумира" - остается интимным и около могилы. В множестве речей, звучавших недавно о Толстом, почти отсутствовало связывание его с предшествующею литературою; почти отсутствовало воспоминание о Пушкине. И от одного этого все речи звучали риторикой. "Он один", "он наш", "им все кончилось", и чуть-чуть не договаривали в преувеличении, что им "все началось".
Между тем "единственный-то" и "всеобще наш, русский", - без разделений и до разделения - остается все-таки милый и прекрасный, всемирный и великий Пушкин
Сейчас же и около самой могилы Толстого, и нисколько не в ущерб ему, даже не расходясь с ним в мнении, - мы должны сказать, и должны особенно не переставать твердить это в лицо всему миру, теперь уже читающему по-русски, - что гений Пушкина неизмеримо выше и чище, спокойнее и универсальнее, наконец прямо могущественнее и поэтичнее гения Толстого.
Величие гения заключается в силе; а сила достаточно определяется немногими страницами, одной "вещью". "Анчара" все-таки не написал и не смог бы написать Толстой. - сколько бы ни усиливался и в минуту величайшего своего вдохновения. А Пушкин написал "так просто", - в одно утро, "когда шел дождь". Вот пока дождь шел, он и написал "Анчара". А ведь "Анчар" - эти 18 - 20 строк, стоят "Казаков", одной из жемчужин в короне Толстого. Я даже решусь сказать, что "Анчар" так же содержателен, всемирен и страшен, как "Смерть Ивана Ильича".
Такой прелести, такой изумительной прелести, как "Моцарт и Сальери", Толстой ни одной не написал. Это было выше его сил и выше красоты его гения. Красота гения Толстого - высока; но гений Пушкина не только выше, но неизмеримо выше, чем гений Толстого.
И у Пушкина, Лермонтова, Гоголя все "божественно" в самом серьезном смысле.
Жизнь русская была страшно неразвита еще тогда, психологически и общественно. Какая-то вечная, и от начала до конца, - деревня. И никаких "сюжетов" кроме деревенских. Мужик и барин, лакей и ямщик, да еще "полицеймейстер", да еще "господин прокурор". И некуда дальше "пройти", кончен "русский мир"...
Ко времени Толстого, и особенно ко второй половине его жизни, "русский мир" бесконечно вырос... До неузнаваемости: в "дней Александровых прекрасное начало" и предполагать было нельзя...
И Толстой вобрал в себя всю эту сложность жизни; и творчество его, по сюжетам, по темам, - по всемирному интересу и всемирной значительности тем - заливает также сюжеты Гоголя, Лермонтова, Пушкина, как те красотою слова заливают Толстого.
Вот разница, происхождение и связь.
Страшно выросла душа русская; страшно поинтереснела. Если сравнить Анну Каренину с Татьяной Лариной - это точно женщина и "ребенок", точно "жена и мать" около вечной пансионерки, непредвиденно вышедшей замуж, но, в сущности, и после этого остающейся тою же "девой", с луной и нянюшкой. Прелестно, но не занимательно. Есть на что взглянуть: но "рассказать" решительно не о чем; "рассказать дальнейшую биографию" просто невозможно, потому что, в сущности, ее нет и она и невозможна.
Прекрасный беленький цветок...
Жила - умерла.
К "нашим временам" сделалось, что "родиться - ничего не значит", - а вот "ты проживи-ка жизнь", или еще: "проживи-ка ее, окаянную". При Пушкине "окаянства" - не было. А с "окаянства", - как учит история грехопадения, - и "начинается все"...
"Пошли длинные истории"... И миниатюрная Татьяна развернулась в сложную, роскошную, с страшною судьбою Анну. "Такую грешную, такую несчастную, такую незабываемую"...
О которой так болит душа...
И болит она об Иване Ильиче... Об умершем прокуроре Гоголь только буркнул: "умер". А что рассказал Толстой о таком же "обыкновенном человеке"!.. Да, стали сложнее умирать, потому, что стали сложнее жить.
Стали метафизичнее умирать: разве не вполне метафизична смерть Анны?
От "прокурора" до "Карениной" больше расстояния, чем от "проселочной дороги" до "железнодорожных рельсов"...
И это неизмеримо более интересное и многозначительное расстояние.
Толстой - великий человек. Толстой - великая жизнь. Полная глубины и интереса, полная благородства. В этом отношении и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов перед ним ничтожны, пигмеи. Ну, какая их была "жизнь"? Нечего рассказать, и, знаете ли: стыдно рассказывать. До того мелка, мизерна.
***
Галерея портретов русских писателей г. Пархоменко. Очерк - 1910
В гении Репина есть что-то родственное с Гоголем: тот же пафос преувеличения и внутреннего смеха, то же недоброе и мрачное. И — ни луча пушкинского солнца
***
В домике Гёте -1910
Можно "пренебречь" Кантом: что-то длинное, сухое, своеобразное, узкое, исключительное. Если и "гений", то "урод".
Но Гете? Всякая критика остановится, и не найдется для него "презрительного Терсида", который бы охаял, злобствуя и плюясь.
Гете - гармония.
Гете - разум.
Гете - мудрость.
Но выше всего в нем, - что он весь гармоничен, развит равносторонне в разные стороны... Что оно есть цветок, у которого не недостает ни одного лепестка. Вот эта живая органическая его цельность, полнота способностей и направлений в нем и есть самая главная, ему исключительно присущая... Ибо ни на какой другой человеческой личности народы, страны и века не могли бы остановиться, сказав:
- Я удовлетворен, с тем покоем, твердостью и уверенностью, как на Гете.
Мильтон был правдолюбец и поэт, Шекспир - великий сердцевед, поэт и живописатель нравов, Пушкин - "эхо" всех звуков, красок и цветов, Толстой - живописатель людей и вечно чего-то ищущий и ненаходящий, - но Гете...
Одним уже спокойствием ума своего он как бы поднялся над всеми ими.
Пушкин в "Отрывке из Фауста" как бы дал "суть всего"... Но вышло именно только "как бы"... "Суть" "Фауста" именно в подробностях, в тенях, в переливах, в нежности, деликатности; эта суть в "нерешительности". И кто "решительно" извлек "зерно всего", тот и разрушил "суть" этого единственного в мировой литературе произведения...