Казус Серёгина. Рассказ

      

                1

  Когда подошли они к Джухтакаванку, в размытом утреннем воздухе разбился на мелкие капельки хрустальный колокольчик. Это какая-то птица, и названия которой Серёгин не знал,    почему-то среди лета вспомнила весну.   Каждый осколок покатился по камням монастыря и запутался в густой траве, охватившей кольцом оба храма. Джухт. Пара… Кажется, персидское слово, оставшееся в языке народа, персами порабощённого когда-то. Ещё только услышав впервые    название парного монастыря, Серёгин захотел увидеть это заброшенное сооружение, но всё никак не получалось. То захватывала очередная глава романа, над которой он исправно работал так, что не до красот окружающих было. То навалились несколько знакомых композиторов, отдыхавших здесь же, в Дилижане, но на другом конце посёлка. После прекрасной, но всё-таки утомительной встречи, затянувшейся на весь день, работать было немыслимо. Серёгин попытался записать впечатления в особую  тетрадь дневникового характера, которую, не признаваясь в этом даже самому себе, готовил целенаправленно для новых поколений, которые будут… потом… После.  Но и запись получилась неудачной. Почему-то его потянуло в описательство, появились не наблюдения, а какие-то цифры:

    « Дом творчества стоит здесь в стороне от дороги в Ереван,   его с трассы не   видно в густой растительности  и дорога уверенно и спокойно катится вверх бесконечным, потрясающим серпантином в столицу республики. Так она карабкается до двух километров над уровнем моря, до Севанского перевала, чтобы потом уже скатиться с гор к миллионному городу в Араратской долине»…  И прочее в таком же роде.
 
И именно тогда   он впервые почувствовал невозможность вдруг сорваться и полететь туда, куда давно хотелось попасть, – к старине, к древним памятникам – к Севанскому монастырю, стоящему на полуострове, вторгающемся в удивительной красоты озеро с ледяной водой потрясающей чистоты. Её, эту воду, если ты отважишься поплавать, можно пить и пить, находясь в ней же вдали от краёв  этой чаши в ладонях гор… Или  к Агарцину, тоже древнему монастырю, который и находится-то  совсем недалеко, надёжно спрятавшись от досужих  любопытствующих глаз в потаённом, заросшем густым лесом ущелье.  Серёгин побывал там буквально на второй день после того, как утряслось  его проживание в Дилижане. Знакомясь с  центром городка, он увидел кучку туристов, садящихся в автобус, и дал волю таящимся в нём авантюрным наклонностям: подошёл, никого   ни о чём не спрашивая, и присоединился к группе, услышав ответ   гида  на вопрос женщины мощного сложения:

–  Девушка, не волнуйтесь, обед в два, а мы вернёмся сюда к этому времени обязательно.

Поездка Серёгина никак не устроила. Он любил в таких местах тишину и возможность просто посидеть молча, впитывая окружающее, подмечая мельчайшие детали. В этот раз было много шума, часть туристов откровенно развлекалась, рассказ гида им был просто не нужен. В общем, следовало приехать сюда ещё как-нибудь, а вот это-то как раз, как обнаружил он позже, и не получалось. От поездки осталась в спецтетради только короткая запись про мальчика, сына здешнего сторожа. Мальчик  абсолютно не реагировал на незнакомых людей и очень сосредоточенно камнем с острыми углами сдирал зелёную кожуру   с грецких орехов. Они уже начинали падать с дерева, распространявшего головокружительный, терпкий ореховый запах…

И вот как раз тогда, когда Серёгин в рабочих антрактах начал обдумывать, когда ему попасть в Агарцин снова, возник Аракел.
То есть, возник он  в первый же день, когда только что приехавший  в Дилижан Серёгин бродил, не обращая внимания на окружающие красоты (…это потом, потом… всё посмотрим, всё узнаем… сейчас нужно найти ночлег…)  и  расспрашивая всех подряд, где можно на месяц-другой снять комнату. Весть об очередном дачнике не очень-то заинтересовала дилижанцев. Местечко считалось курортным ещё в допотопные дореволюционные года, сюда стекались тифлисские барыньки с ребятишками, оставив дома мужей, занятых святым делом выбивания денег из  всего, что подворачивалось под руку.  В Дилижане, как позже узнал Серёгин, образовалась даже группа своеобразных летних извозчиков, исправно возивших в своих пролётках пышных гурий с их чадами по самым красивым местам в окрестностях. Так что появление нового человека в посёлке прошло незамеченным, несмотря на московское его происхождение, на статус писателя, на довольно известное имя… Но!  Провинциальный городок – он и в Армении провинциальный: слухи в таких местах распространяются  со скоростью горного эха. Поэтому Серёгин не очень удивился, когда прямо на улице к нему подошёл угрюмоватый небритый мужик и спросил сразу, в лоб:

– Комната хочис?

Серёгин заторопился; перспектива к вечеру отправиться в гостиницу его никак не устраивала. Он стал объяснять незнакомцу, что он – писатель, что ищет тихое место для очень серьёзной работы, что желательно, чтобы не было в доме вездесущей ребятни, которая обладает удивительной способностью просачиваться повсюду, куда их не просят.

Аракел (он уже сказал, как его зовут) слушал вроде бы невнимательно, поглядывая по сторонам, но не пропустил, как оказалось, ни одного слова. Когда Серёгин выпалил  все свои условия, Аракел  утвердительно кивнул:

  – Этот всё есть. Комната на первом этаже, отделный вход. Один метр – начинается бостан… э-э, огород. Дети есть, но нету здес. Уехали. Уже болшие стали. Кушать готовит вкусный один красивый женщина…


– Ваша жена?

  – Жена тоже нет. Уехал. Сапсем. А женщина приходит, убирает, кушать приготовит, огород  смотрит, потом  уходит. Другой раз не уходит…

Простота, с какой Аракел  в нескольких словах рассказал о своей жизни, восхитила Серёгина. О цене столковались быстро, она вполне укладывалась в тот диапазон цен, о котором ему рассказали, когда он отправлялся сюда.  Дом был на окраине, недалеко от одной из трёх дорог, связывающих Дилижан с остальным миром, но направление это было совсем не таким оживлённым, как проходящая через городок трасса Ереван-Тбилиси. В общем, Серёгин остался.

Первые несколько дней он вообще никуда не выходил, полностью погрузившись в уже порядком подзабытое наслаждение от удающейся работы. Отрывался от очередного листа бумаги только тогда, когда заглядывал  осторожно постучавший  Аракел и сообщал информацию:

–  Рипсимэ кушать зовёт.

При этом он почему-то всегда смотрел в потолок, избегая даже случайно наткнуться взглядом  на Серёгина в ворохе бумаг, будто опасался увидеть что-то неприличное.

После очередной еды, наполненной  какой-то очень простой, но удивительно притягательной закавказской энергетикой,   Владимир Иванович вновь нырял в бездонную глубину своего будущего романа, хотя в глубине души он уже необъяснимым образом чувствовал, что вся глубина рукописи пока исчерпывается тем, что автор не знает, куда повернёт сюжет в следующей главе. Смутные ощущения подобного рода постепенно накапливались,  и примерно на середине следующей главы взорвались сброшенными на пол листами и твёрдым решением бросить всё к чёртовой матери, потому что всё это никому не нужно и вообще – никем и никогда не будет оценено.

        Успокоившись, он с грустной самоиронией отсеял уничижительные мысли, как глупость, порождённую стрессом. В остатке было твёрдое решение заняться чем-нибудь другим, да и просто отдохнуть, в конце концов. Именно в этот момент он вышел на порог,  к большой яблоне на краю огородика и маленького виноградника, без которых, как уже догадался Серёгин, жизнь в Дилижане, а наверно и во всей Армении, просто невозможна. Близился вечер, солнце уже приопустилось к вершинам. Полностью одетый по-походному Аракел длинным, остро заточенным австрийским штыком времён первой мировой чистил рыбу.

В этом было что-то несуразное. И дело даже не в штыке, который Серёгин увидел у Аракела  уже во второй день   пребывания здесь. Тогда на удивлённый вопрос постояльца Аракел ответил коротко, но чётко:
 
–  Бостан  копал, нашёл.

В наступившей паузе хозяин абсолютно точно  услышал недоумение и пояснил:

       – Да, здес болшой война не был. Но такой храцан…э-э… винтовка  был у красных тоже, у дашнаки – тоже. Кто-то, наверно, старый хозяин, этот хштик  прятал.
 
      Этим интерес Серёгина был удовлетворён, но что-то всё же свербило в голове. Потом он сообразил: рыба. И дело было не в самом наличии рыбы. Было бы странно, если бы при множестве ручьёв и речушек её здесь не было. Но Дилижан и окрестности давно уже стали заповедником, где не только охота, но и рыбная ловля запрещена. А вот Аракел… Он явно  только что вернулся откуда-то, рыба, переложенная крапивой, ещё шевелила жабрами.

Поздоровавшись,   Аракел гордо сказал:

– Это настоящи форел. Надо   горы ходить, он   маленких речках есть. Другом месте нету…

Обрушивать в хозяине радость добычи Серёгин не стал, и не задал вопрос про заповедник.  Про крапиву всё-таки спросил:

– А это зачем?

Аракел засмеялся, как смеялся бы, наверно, над вопросом малого несмыслёныша:

– Летом жарко, форел бистро портил. А с этим травом – смотри, он ещё живой!

     Потом он долго колдовал с кастрюлей, засыпая в неё какие-то травки и листья, аккуратно уложил на это ложе небольших двадцати-тридцатисантиметровых рыбок:

 – Это не форелин ребёнок, Володя-джан. Это взрослый болшой рыба. Ему обязателно надо с головой варить, он самый вкусный!

      …Ужин был божественным. Аракел налил в глубоком  подвале кувшин вина из тоже кувшина, но огромного, с почти полуметровой ширины горлом  и зарытого в землю. Большой кувшин назывался карасом. Оказывается, подумал Серёгин, есть на земле и такое вот маленькое счастье, когда перед тобой стакан тёмно-красного вина, когда распласталась на побуревших от варки виноградных листьях радужная ручьевая форель с уже потускневшими синими и красными пятнышками на боках и светится на разломах удивительным розово-оранжевым цветом, и нет поблизости никаких общественных потрясений, лозунгов, выстрелов, где-то далеко-далеко все эти суетливые московские умники, вся эта толкотня на пути…. К чему? К славе? К достатку? К известности-популярности? Зачем?  Зачем это всё, когда есть «белый буйвол… и синий орёл, и форель золотая… А иначе – зачем на земле этой вечной живу?»… Кстати, он только здесь и сейчас понял, почему в знаменитой строчке Окуджавы форель названа золотой, хотя эта рыба золотом отнюдь не блещет. Весь фокус в том, что Булат видел перед собой не живую рыбу, а стол, блюдо. И в такое же блюдо Аракел при варке сыпанул щепоть яркого оранжевого шафрана, создавшего именно тот и вид, и вкус, который воспел поэт.

        Нестерпимо захотелось врасти в эту жизнь, такую далёкую от мегаполисов с их проблемами. Захотелось вечерами выходить на порог и слышать голос  дрозда, привыкшего сидеть на ветке яблони прямо напротив дверей…

2

      Птица возле Джухтакаванка вела себя, как тот знакомый дрозд: сначала она попробовала в предутреннем туманном сумраке высказаться на волнующую её тему и умолкла в нерешительности, не закончив начатую мелодию. Но сразу – будто через ущелье гора откликнулась – продолжила своё увлекательное занятие. В нём уже не было такой неожиданности, такого экспромта, такой безудержной удали и неоглядности. Неведомый птиц пробовал голос, прислушивался к его звучанию и с осторожностью начинал  такой несвоевременный распев с несложных упражнений. Серёгин заслушался. И почему это он решил, что это – птиц, а не птица? Наверно, из-за   профессионального подхода к такому серьёзному занятию, как пение, как гимн  восходящему где-то за горами и пока совсем ещё не видному солнцу. Уже через несколько секунд он понял, что предутреннего птичьего хора, какой он  ожидал услышать, нет и уже не будет… Серёгин стоял, прислушиваясь, но  лес вокруг   чернел мрачной гравюрой, стоял, не шелохнувшись…
 
       Аракел   вообще не реагировал на  эту ситуацию. На  слушавшего тишину Серёгина  он  смотрел со снисходительной полуулыбкой:  чем бы дитя ни тешилось… Эту невысказанную иронию Серёгин  легко уловил каким-то десятым обострившимся чувством: 

        –  Да, да, я, конечно понимаю, что выгляжу, наверно, смешно,.. Только городскому жителю… Понимаешь?..

       Аракел вздохнул:

       – Э-э-э, Серёгин-джан, Птичка пет будет, когда он свободный, когда гарун… ну, весна по-русски, когда сапсем маленкий птичка из яица не появился, забота нету. А чичас лето, Серёгин-джан, лето… А городской… Зачем – городской? Я тоже слушал. Ранше. Чичас  привик. Ви луче здес посмотрите.

       Аракел сидел эти несколько минут короткого привала возле стены монастыря на камне, вывалившемся когда-то из этой же стены.
 
       Он ткнул пальцем в сторону куска жести, прибитого к стене. Табличка проржавела настолько, что на ней невозможно было что-то прочесть. Чётко были видны только буквы: «Охр…  …ством».

       – «Охраняица»  –  передразнил он кого-то. –  Сколко раз ходил, всегда удивлялся – зачем этот повесили? Здес толко змея и скорпион это… охраняют. Наверно, эти камни никому не нужен? У нас очен много церкви ест, поломатый…  И каждый… это – «охраняица».

        Подобное Серёгин слышал не раз. Более того – у него наработался багаж из цитат, примеров и рассуждений, которые все вместе должны были убедить собеседника в его неправоте. Он и сейчас мог бы прочесть полнометражную лекцию о том, что это – памятники культуры, что долг каждого… В общем, дорожка  такого разговора была давно протоптана. Но щебнем умных мыслей посыпать разговор не хотелось, тем более, что Аракел не настолько владеет русским, чтобы вникнуть в суть  и согласиться или тем более спорить. А сейчас все мысли лениво кружили вокруг прерванного непривычно рано сна, предстоящего дня… К тому же Владимир Иванович всё ещё не мог унять нервную дрожь: полчаса назад в Блданчае на них набросились собаки.

       Когда они  ещё только входили в спящую деревню (Впрочем, почему  – спящую, обычно в деревнях  и  сёлах люди к этому времени уже занимаются привычными делами,   здесь же царило молчание, ни один огонёк не зажёгся, то ли деревня вообще опустела, то ли хозяева отправились на заработки), Аракел достал из мешка свой уже знакомый штык, развязал шпагат, газету не бросил, куда попало, отметил Серёгин,  а аккуратно сложил и спрятал в тот же мешок. В бледном свете начинавшегося утра штык блеснул неожиданно холодно и сурово.

       – Это зачем? – шёпотом спросил  Владимир Иванович.

       Аракел извлёк из недр мешка довольно большой фонарик и сунул ему в руку:

       –  Сейчас собаки будут. Если будут бежат, чтоби  нам  кусат, зажигайте и прямо в глаза светите. Здес они хуже арч… э-э-э… медвед!

       Хижины здесь, как и в любой деревне в любом конце света, толпились вдоль дороги, и Серёгин с Аракелом шли, держась середины этой вовсе уж и неширокой дороги. Первый пёс облаял их, не осмелившись подойти близко, но потом были второй, третий… Аракел молча шёл посерёдке дороги, шёл впереди, держа перед собой штык. Серёгин мелкими быстрыми перебежками всё пытался обогнать его. Это было выше любых объяснений, но он чувствовал непреодолимый страх, несмотря на то, что Владимир Иванович в общем-то трусом не был. Ему на протяжении всего пути через деревеньку непрерывно представлялось какое-то лохматое огромное существо, которое бесшумно нагоняет его сзади и прыгает на загорбок, впиваясь в шею огромными зубами. Погибать вот так, по-дурацки, по своей же воле да при этом чувствуя тошнотворный запах из пасти (а он его чувствовал, этот запах, он мог бы поклясться!) совсем не хотелось. Страх был совершенно неосознанным, на каком-то клеточном уровне. При этом не вспоминались ни дом, ни родные, ни здешняя его работа, на которую он в глубине души делал особую ставку, надеялся на рывок  в  вошедшем в спокойное русло профессиональном труде. Всё это сейчас не работало. Он просто боялся того, что наяву не случилось: своры, стаи. Когда собаки – все крупные и лохматые – по очереди выскакивали на дорогу, с ними можно было управиться то ли отпугиванием, то ли льстивыми уговорами. Но если бы случилась стая…

       За поворотом, где деревня кончалась и можно было, казалось, вздохнуть с облегчением, Аракел негромко сказал в спину всё-таки обогнавшему  его Серёгину:
– Тепер ещё один собак будет. Самый вредный. Вискочит слева, смотрите туда.
Серёгин вновь уловил в его голосе какой-то… то ли снисходительный, то ли пренебрежительный оттенок. В другой момент это зацепило бы его как-то, но сейчас он торопливо переместился вправо, подальше от опасного края. И вовремя. Он  успел-таки заметить метнувшуюся к ним из-под горы тень. Старый волкодав не лаял, а хрипел, будто у него перехватило горло. Пляшущий луч фонаря заставлял его отступать, но он тут же бросался в обход, выскакивал на дорогу снова и снова – справа, слева, чуть ли не из-под земли. Длилось это всё довольно долго, пока деревенька не осталась далеко позади.
До сих пор Серёгин слышал этот хрип и вспоминал, как вспыхивали зелёной ненавистью к чужакам глаза собаки…

      
       …Серёгин встал и подошёл к стене монастыря. В посветлевшем воздухе резко выделилась чёрная молния трещины, расшившей стену сверху донизу. Он зачем-то поковырял  края:

      – Землетрясение, наверно?

      – Да, люди говорят… Давайте, может бит, пойдём? Время бистро ходит...

      … Да, время ходит быстро… Надежды на осмотр монастыря, которые питал Владимир Иванович перед этим походом, исчезли, как испарилась только недавно заполнявшая всё пространство лёгкая утренняя дымка. Он ничего не сказал, даже не кивнул согласно, а просто пошёл вслед за Аракелом. Перед тем, как дорога снова влилась в лес, он оглянулся. Подумал о том, что у пока не сбывшихся или окончательно разбившихся надежд часто бывает привкус сожаления о том, что минувшая возможность больше не повторится никогда. Подумал и о том, что мысль нужно обязательно записать в той тетради, а то  она исчезнет из памяти так  же, как исчезла  дымка:  выключили – и всё.

       Джухтакаванк остался внизу. Отсюда хорошо были видны его обвалившиеся барабаны. «Век, примерно, пятнадцатый», –    подумал Серёгин  и вошёл в лес. Смутное предчувствие несбывшегося медленно нарастало в груди.

3

       Несколько дней назад    Серёгин, по уже сложившемуся обыкновению,  вышел после ужина во двор. Называлось это «подышать свежим воздухом». Бытовой этот термин, часто употребляемый в крупных   городах с их удушливым смогом из выхлопных газов и чувствительно вонючих  дымов   разных предприятий, был совершенно неуместен здесь, среди этих гор и лесов. Даже в маленькой полутёмной комнатушке грех было жаловаться на малое количество кислорода, озона и ещё чёрт-те знает чего, что составляет не то, чем мы обычно дышим, а совсем другую смесь, называемую курортным воздухом. А может быть, всё дело в восприятии? Ты на отдыхе, размышлял Серёгин, и тебе всё кажется, что воздух чист, свеж, как поцелуй ребенка – так, кажется, у классика. Конечно, всё это одно воображение реально создать не может, но всё же… Что-то во всём этом есть, что-то похожее на правду…
Рядом на лавочку присел Аракел. Была в этом  факте нестандартность,   заметная сразу, потому что Аракел по вечерам обычно был занят многочисленными домашними делами: поливал огород, собирал в бочку опавшие яблоки, подрезал кусты и цветы, кормил кур. Было, правда, у хозяина и необычное занятие. Когда привыкший к этому саду-винограду и огороду дрозд возвращался домой после дневных своих забот, он любил понаблюдать за Аракелом, за его перемещениями и движениями. И если человек замечал затаившуюся птицу, то тогда начинался великолепный спектакль.

      Аракел вытягивал губы трубочкой и высвистывал какую-нибудь нехитрую мелодию из нескольких нот, обрывая её резко. В паузе дрозд прислушивался, потом, не дождавшись продолжения, предпринимал попытки откликнуться на голос неведомого существа. Он довольно точно воспроизводил первые ноты, но потом сбивался, в горле у него начинало как  бы что-то булькать, и он растерянно умолкал. А навстречу тишине уже летел новый призыв – ещё более нежный, более тихий. И снова обрывался… Минут через десять  пересмешник уже не выдерживал и остервенело отвечал чем-то похожим и на воронье карканье, и на человеческие чертыхания. Аракел тоже не выдерживал – оглушительно смеялся, да так, что дрозд чёрным тёплым камнем вымётывался из куста и исчезал среди деревьев. А через пару дней всё повторялось снова.
       А тогда  Аракел   помолчал немного для приличия, отпугивая комаров дымом своего убойного самосада и громким сопением, потом начал  расспрашивать постояльца о его столичной жизни. Ответы Серёгина чем-то ему нравились, Владимир Иванович чувствовал это. Аракел криво усмехался, ковырял в ухе спичкой и смотрел в землю. Серёгин видел его смазанный в сумерках профиль и думал о том, что человек этот поверит сейчас всему, что бы он, Серёгин, ни наплёл.
       «Хлестаковщиной занимаешься, дорогой мой», – журил себя Серёгин, но остановиться уже не мог. Постепенно в течение разговора списки президиумов  оживали, превращаясь в  хорошо знакомых людей. Каким-то непонятным и неподконтрольным Серёгину образом люди  становились его  действительными друзьями, которым он мог в любую минуту позвонить, с которыми вместе – и на шашлыки в заповедном месте, и в зарубежную поездку представительной делегацией, а уж про личные отношения и говорить нечего…

  – Всё это… ну, как тебе объяснить… Обычная история, самый заурядный быт, понимаешь? Это как ты с соседом разговариваешь, анекдот расскажешь потом возьмёшь у него мощную дрель на часок… Однажды я Катю   ошарашил  ( он назвал известную   и весьма могучую фамилию). О чём-то мы там, на приёме в посольстве, не помню уже в каком, разговаривали, а тут это… ещё другие люди  стоят… А я возьми и скажи: «Это было тогда, когда мы  спали вместе с вами». Она сразу дёрнулась, она же у нас женщина красивая, но крутая, –    такое при уважаемых людях!  Тут главное – вовремя продолжить, а то под такую раздачу можно попасть, не возрадуешься потом. Я и говорю: «Ну, да, на той конференции мы же рядом оказались в президиуме. Доклад скучный был, смотрю – вы глаза-то опустили и что-то долго не поднимаете.  Тут я и сообразил, что можно взять пример, и тоже приспнул несколько минут. Вот так и поспали вместе!». Народ вокруг хоть и серьёзный, но чувства юмора не теряет, рассмеялись. Она, кстати, тоже…

Весь этот долгий монолог Аракел слушал очень внимательно, едва заметно кивая головой – то ли соглашаясь,  то ли сожалея о чём-то… Серёгин подумал, что подобные рассказы могут  задевать простого человека, как Аракел, далёкого от московских орбит, сознанием недостижимости такой жизни. Или просто элементарной завистью.

Порой, когда Владимир Иванович небрежно перекатывал  в очередной истории  какое-нибудь другое  известное имя, Аракел   говорил о таком человеке: «Да, я про нему слишал». Серёгина это буквально восхищало и укрепляло в его предположениях.

В промежутке между замечательными московскими историями Аракел долго вздыхал, в ответ на участливый вопрос  говорил о том, что лето на этот раз не удалось – дождей почти не было и все уже начинают бить скот, потому что зимой корма не достанешь, дорого очень… Рассказал, как  в прошлое воскресенье ходил в горы, и малину видел отличную, но рановато её ещё собирать, зеленовата ещё.   Недельки через полторы можно и выбраться куда-нибудь в сторону Агарцина. Кончил Аракел тем, что пригласил Серёгина в субботу половить форель в  Блданчае, речушке, стремительно спрыгивающей с отдалённых вершин. Дилижана она достигала уже в виде реки Акстафа, которая вливалась в Куру, а с ней и в Каспийское море . При всей своей незнаменитости она всё же дала название своё и  деревне, где  находились  развалины Джухтакаванка, увидеть которые, Аракел это уже знал, Владимир Иванович очень хотел.

Серёгин предложение принял с радостью. Такой поход в горы давал ему возможность увидеть парный монастырь да и вообще – дикую окрестную природу, ведь он, сидя над книгой, ничего ещё толком вокруг не видел. Немного царапнуло сознание то, что даже познавательная рыбалка была  в заповедной зоне запрещена, но тут же пришла спасительная мысль о том, что он может эту самую форель просто не ловить! И в то же время… Серёгин вспомнил, как при каждом рассказе Аракела о непередаваемом волшебстве такой  рыбалки  сердце у него начинало биться быстрее, воображение тут же подбрасывало картинку или ощущение упругого биения рыбы на крючке, ноздри расширялись, ловя не пришедшие ещё запахи… Но ещё вмешивалось и отрезвляющее  воспоминание о том, что ходить по горам ему приходилось всего лишь пару раз давным-давно, ещё в студенческие времена и с хорошей компанией.  Поэтому он ответил не сразу, уж очень не хотелось срамиться перед Аракелом…


Хозяин точно угадал мысли Серёгина:

– Это не очен далеко, километров шест-восем… Толко встават нужно очен рано. Лучши рыба поймает, когда солнце ещё не поднимался.

– Но у меня и удочки нету!

– Э-э-э, дорогой, это не разговор. Удочка я вам даю, даже дарю. И другой вещ ви забил – сапок ризинови. Этот я тоже даю. Это армянски песня ест такой: «Аштараки попокэ, Амаяки сапокэ, Амаяк-джан, Амаяк-джан!».

Уходя, снова напомнил:

–  Нет, это не так далеко. Мы бистро не пойдём. Толко рано надо. А там – совсем тихо: ловил, никому не поймал и пошёл далше, отдихаеш! – И рассмеялся, довольный.


4

…После Джухтакаванка они шли долго, и Серёгин не понимал, почему Аракел так торопится. Шёл впереди упругим шагом привычного к ходьбе человека, шёл напролом, ломая сучья, и давил крапивные джунгли ребристыми подошвами резиновых сапог. За  всё время, что они шли по лесу, он заговорил только один раз. Серёгин спросил его, почему они пошли не по дороге. Аракел, не останавливаясь, обнаружил, что он прекрасно знает о запретах, но давно привык их нарушать. Он напомнил, что форель в заповеднике ловить не разрешается, и ему совершенно не хочется встретиться здесь с объездчиком.

  – Ми же с удочком идём. Он сразу видит – зачем ходим. И денги возмёт. Штраф. А это нам не надо…

  – Так может быть вернёмся?

Аракел только рассмеялся:

– Э-э-э,  Серёгин-джан! Ми что – мешок риба здес поймат  будем? Самий болшой – двдцат штук поймаем ! Заповедник! Ему плохо будет, если ми поймаем?

Владимир Иванович сдался и замолчал. Действительно, почему не уступить хорошему человеку?

  Перевалив через невысокую лесистую хребтину, они, наконец, вышли к реке. Собственно говоря, подумал Серёгин, а где река-то? Для того, что он видел, звание реки было уж слишком большим преувеличением. Это был довольно широкий горный ручей, и трудно было представить бешеную мощь этого потока в пору таяния снегов на ближайших горах. Вот тогда-то, на короткое время Блданчай становился рекой, рекой опасной и трудно преодолимой, потому что стремительный поток несёт с собой даже камни и именно в эти дни пробивает себе дорогу в скалах. Сейчас ручей был только и только ручьём и мог испугать лишь шумом воды, падающей с небольших порогов. Внизу вода пенилась, смиряясь только в небольших заводях, но и там лишь немного утрачивая свою стремительность, делая круги на небольшом пятачке в несколько метров и вновь делая рывок к порогу  нижнему, буквально в нескольких шагах. Но если смотреть снизу вверх, против течения, то тогда становится понятной скорость и сила: вода падала по каскаду небольших уступов, как по лестнице, создавая шум, при котором трудно было говорить.

Аракел остановился, сел  на ближайший камень, прокричал:

– Можно здес, можно другом месте, туда, наверх, как хотите!.. Если здес два-три раза ничего не поймался, надо  бистро уходит другой место, а в этим место уже никакой риба не поймается. Хочис – наверх, хочис – вниз…

Ещё Аракел  сказал, что он будет рядом, только дойдёт до соседнего малинника, посмотрит, как там дела с ягодой.

Солнце уже коснулось макушек гор, толпой обступивших ручей, ещё каких-нибудь минут двадцать и оно  постепенно начнёт обшаривать лучами самые укромные уголки леса. Аракел посмотрел наверх, сверил свои наблюдения с часами и сказал:

– Ну, я пошёл?


…Серёгин, в общем-то, был знаком с удочкой – в детстве несколько раз со своими дачными друзьями ходил неподалёку на давно заброшенные и превратившиеся в пруды глиняные карьеры, притаскивал оттуда сазанов-недоростков, взявшихся там из кем-то запущенной икры или мальков. Но ловить  форель оказалось несравненно труднее. Владимир Иванович оценил ситуацию как неравенство между настоящей охотой и стрельбой в тире. Каким-то простейшим правилам Аракел научил его заранее, когда ещё не было приглашения на такой поход. Во-первых, здесь можно было обойтись вообще без наживок. Возле крючка привязывался примитивный макет мотылька – листок, малюсенькая бумажка, клочок целлофана…  Теперь оставалось в том месте, где бурлил водопадик, проводить крючок низко над водой. Хищница, если только она была в этой заводи,  мгновенно выпрыгивала из воды и хватала это сооружение. Но!  Нельзя допускать, чтобы на воду упала твоя тень, нельзя курить, нельзя громко говорить… Рыба очень осторожная и сильная. Если затаиться возле  водопадика, то можно увидеть, как форель в одно мгновение, судорожно работая хвостом и плавниками, поднимается против течения «этажом» выше. Кстати, там, где вода не бурлит, мало шансов что-то поймать – спокойной воды форель не любит. В общем, всяких «если» оказалось столько, что Серёгин, останавливаясь у каждого водопадика и запуская в полёт своего «мотылька» уже поймал себя на том, что в голове у него проносятся бессмысленные заклинания. Губы – и те шевелились иногда, выталкивая в воздух неслышные, какие-то перемешанные слова:

  – Рыба, рыба, рыба… ну, вот она, вот… Вот я,  вот я веду крючок над течением, а ты прыгай, рыба… Мотылёк такой вкусный, рыба, вкусный мотылёк ведь…

Рыбацкая удача посещала Серёгина редко, видимо, делал он что-то неправильно. Но пять рыбок он всё же поймал. А самое главное – первая ухватила добычу буквально на первой же минуте, едва он провёл над водой своё сооружение. Аракел, не успевший сделать и нескольких шагов, обернулся на  звук, с каким встретил Владимир Иванович свою первую, нетерпеливую.  Аракел  помахал  везунчику рукой одобрительно, повторил только:

– Тепер здес уже никого не будет, иди далше. Форел – осторожный риба.

        С этой секунды Серёгина захватил настоящий азарт и уже вскоре он вообще  потерял счёт времени. Аракел давно исчез, а он всё непрерывно мотал своей удочкой над водой, переходя от одной заводи к другой, от одного порожка к другому…
В какую-то минуту Владимир Иванович оторвал пульсирующие от усталости глаза от громко кипящей поверхности воды. До тех пор он как-то не замечал окружающее, оно проходило как бы по краю сознания, не задевая его, лишь лаская цветными пятнами валунов, зелени… Он уже осознанно посмотрел вокруг.

Горы зажали ручей  скосами обрывов и, дивясь его настойчивости, похлопывали его по плечам шпагами деревьев, упавших с невообразимой высоты. Их корни ещё судорожно тянулись к крутым склонам, они помнили  тот ливень, который вырвал из-под них землю, и рвались обратно, туда, в шеренги, но отряды соплеменников штурмовали вершины уже без них, а подушки мха и плети ежевики баюкали павшие деревья, укутывали их, а крапива уже настороженно вытягивалась, заслышав едва различимый запах тлена…

Аракел всё не ваозвращался. Первая мысль была о том, что надо бы идти  искать вверх по течению. Потом Серёгин сообразил, что делать это не следует. Наоборот, нужно оставаться на вот этом видимом пространстве. Ведь Аракел этот лес, скорее всего, знает вдоль и поперёк. И он должен вернуться именно сюда, на это место, где оставил Серёгина, а его-то как раз и нет.
Именно в этот момент его размышлений сверху посыпалась земля  и затрещали сучья. Совершенно неосознанным рывком Владимир Иванович выскочил на противоположный берег ручья, мгновенно вспомнив рассказы о медведях заповедника. Успел вспомнить, что кроме удочки ему и защищаться-то нечем. Успел ещё подумать, что бежать по этим камням да по такой крутизне вообще не имеет смысла, ведь, как известно, медведь, несмотря на внешнюю неуклюжесть и медлительность,   – существо быстробегучее и очень даже ловкое.

Больше он ни о чём подумать не успел, потому что Аракел, отдуваясь, скатился к самой воде, хватаясь одной рукой за упругие  и цепкие кусты. В другой руке у него было ружьё. Впрочем, тут же поправил себя Серёгин, не ружьё а довольно потрёпанная винтовка, а ещё точнее – карабин. Он явно происходил из того же источника, из которого Аракел добыл  свой штык. Серёгин мог бы поклясться, что оружия этого у Аракела, когда они выходили из дома, не было. Это же не обрез, под полой не спрячешь!

Заметив вопросительный, настороженный взгляд, Аракел буркнул не очень вразумительно:

– Это – так…В лесу держим для всякий случай.

Немного отдышавшись, он заторопился:

–  Давайте ваш удочка бистро крути, писател-джан! Нам это… Обходит надо… Вон туда, – и он  показал на вершину горы, с которой скатился.

– А что случилось-то?

– Ничего не случился, толко нам туда надо!

Надо так надо. Пока они карабкались, поминутно проваливаясь в толстенный слой сгнивших листьев, Аракел то и дело торопил Серёгина:
 
–  Скорее, скорее… Давайте, я вашу удочку… Чтоб не мешала… Бистро нам надо, депутат-джан!

На вершине Серёгин попытался было присесть, но Аракел почти грубо дёрнул его за руку:

– Нилизя здес остановится!

        – Но я…
 
        – Се   равно  нилизя! Бистро надо!

        Они буквально покатились по другому склону. Если бы не огромные чинары, стоявшие мощной опорой, Серёгин давно бы не удержался на ногах. Он хватался за стволы, останавливался, чтобы отдышаться, но Аракел гигантскими прыжками, как зверь, нёсся вниз, не оглядываясь на замиравшего от неведомой опасности Серёгина. А у него наступил момент, когда ноги отказались служить. Он упал возле старого ствола  и безучастно следил за далёкой точкой где-то под ногами. Потом почувствовал под рукой что-то липкое и противное. Он дёрнулся, чуть не сорвался под откос, но это оказалась лишь сетка с тремя уже поблёкшими форелями. Аракел потерял… или бросил её?

       Владимир Иванович осторожно отцепил сетку от колючек шиповника, поднялся, и хотел было крикнуть, но вовремя сообразил, что кричать, может быть, не надо, может, наоборот, – лучше быть незаметнее. Он аккуратно положил сетку в свой мешок, где его улов лежал вперемешку с крапивой, предусмотрительно нарезанной ещё в Джухтакаванке, и медленно заскользил по листьям вниз.

       В этот момент раздался выстрел. Через несколько секунд были выстрелы ещё и ещё, но они слышались всё глуше и глуше – это горы перебрасывались мячиком эха…

5

       Когда Серёгин осторожно, прячась за стволами деревьев и прислушиваясь на каждом шагу, спустился вниз, всё было уже кончено. Аракел, склонившийся над убитым медведем, поднял измазанное кровью лицо, довольно засмеялся и снова стал орудовать своим австрийским штыком. Вокруг торчали ободранные и помятые кусты малины, а в пасти медведя были зелёные листья с едва розовеющими  ягодами – всё произошло для медведя слишком быстро.

      «Как маслина в селёдке», – подумал некстати Серёгин. Сравнение было явно неудачным, поэтому о своей записной книжке  он и не вспомнил. Аракел разделывал тушу штыком, который он, по всей вероятности, долго точил перед этим походом. При этом он непрерывно говорил что-то, какие-то слова, от которых веяло такой глубокой древностью, что кругом шла голова. Хотя в таких случаях они должны были произноситься на родном языке, а он – по-русски! «Это он для меня говорит»– ошарашенно догадался Серёгин и прислушался:

       – А сичас повернуть буду тебя… Не повезло тебе, лесных орехов ещё нет, не покушал… Один малина мимножко… Жирни ещё нету… Зачем на меня смотриш? Если ты меня встречал без оруж, ти меня убил? Да! Обязателно! А сичас я тебя… Ти не обижайся…

       Потрясённый Серёгин бессмысленно смотрел на это пиршество картечи и штыка, потёр машинально лоб:

      – Но ведь это… Здесь же заповедник… Что вы наделали ?! – Закричал он, не узнавая своего голоса. При этом в глубине сознания само собой как-то отметилось, что он только что впервые обратился к Аракелу на «вы».

       Аракел медленно выпрямился, глаза под густыми бровями сузились:

       – Зачем так? Не надо кричи. Спокойно надо.    Подумай, Серёгин …(в мозгу Владимира Ивановича молнией сверкнуло продолжение его же недавней мысли: «Нету  джана. И обратился ко мне на «ты»! Роли поменялись, Аракел – хозяин ситуации. Ну, это мы ещё посмотрим»…). Ти  говорил, что шкура медвед хочиш («Врёт-то как, врёт, не говорил я ничего такого!»), и я очен аккуратни этот шкура снимаю, даю тебя, мне он не нужно. А ти – хочеш, на стенка постав, хочиш – твоим болшим друзям подари… А мне что? Мне ничего не надо. Мясо  я посолит буду, зимой кушат. Или продам туристам на шашлик… Медведски шашлик – дорого, очен дорого! Ти не думай – я сам всё сделать буду. Чичас всё хорошо спрячим, а ночью я приду мотоциклом, заберу…

Серёгин видел, что спокойствие давалось Аракелу с трудом: вздувались жилы на шее, в челюстях ходили бугры. Во всём этом была опасность, он вдруг остро почувствовал это, но прыгающие губы помимо воли выпустили ненужные сейчас слова:
– Но я обязан сообщить… –    Слова эти тоже помимо воли прозвучали как-то просяще и жалобно.

        Аракел  будто отпустил натянутую где-то внутри пружину. Он наклонился и снова принялся за работу:

        – Давай-давай, собчай… Толко с тобой никто разговаривать не будет, когда узнают, что ты в охоте… это… запречёной участвовал. А они узнают! Это я им сказать буду, это сапсем не трудно. И это правда. И ещё скажу, что  это ты медведя увидел. Про этот храцан… винтовка скажу, что в лесу нашёл, сказал тебе,  что понесу оруж сдават. А ты, когда медвед увидел, испугался, взял храцан, котори рядом лежал, и бежал, и  стирилял, кэракелес, ахпер! Стирилял и попал… вот сздес… Чичас покажу… Толко этого мишка повернуть надо. Чичас… Ты пока подержи этот оруж, а я показать буду. Вот сздес попал. В сами сирт, сердце. Это ты стирилял!

       Серёгин оторопел:

       –  Да меня же не было тут! Я там… на горе…

       – А тебя никто не поверит! Следовател – он хи-и-итрий, он сразу научни прибор смотрит и видит твой опечаток  на винтовка. Вот как ты чичас  этот винтовка держиш…

       Серёгин мгновенно понял, в какую ловушку завёл его Аракел, он отбросил винтовку, как ядовитую,  опасную змею, но Аракел расхохотался:

       – Вот этот всё я судье расскажу. А тебе скучно не будет, потому что твой друзя, болшой, знаменитий друзя, началники придут на тебя посмотрет…   Э-э-э-э, нэт, наверно не придут. Ты – кто? Пириступник, нарушител закона. Им нилизя с тобой дружит…


       – Ах ты, скотина! – Он бросился вперёд, бестолково размахивая руками…
Пришёл он в себя от того, что Аракел безжалостно хлестал его по щекам. Инстинктивно защищаясь, он поднял руки, а Аракел сразу прекратил своё занятие, встал. В голосе у него зазвучали уже  (отметил Серёгин) командные нотки:
– Всё? Сам себя пришёл? Чичас давай работай. И бистро надо работат, вдруг кто-то придёт. Но наверно не придёт. Всё равно надо бистро!

       Груду мяса Аракел завернул в большую плотную плёнку, извлечённую из мешка. Серёгин уже как-то безразлично,  равнодушно  отметил про себя, как Аракел продуманно готовился к этой вылазке: и  тебе упаковка, и тебе сапёрная лопатка, и пачка крупной соли, которой Аракел посыпал шкуру изнутри…  А плюс к тому – он сам, писатель Серёгин, в качестве компонента опасной охоты, в роли
свидетеля с важными связями, которые в случае чего не дадут дело довести до суда…
 Медведь был, как все закавказские медведи, не очень крупным, плотно скатанная шкура легко уместилась в другом пакете из плёнки. Судя по всему, Аракел не впервые занимался этим делом: шкуру он снял  мастерски, сохранив и лапы с когтями, и голову. Всё это засыпали в яме под огромными, почти в рост человека лопухами. Для достоверности присыпали землю прошлогодними  листьями…

       Обратно тоже шли молча. Только теперь молчание было другим. В Блданчае собаки почему-то на их проход не среагировали. Серёгин всеми силами старался не думать о создавшейся ситуации. Он крупно проиграл и смирился с поражением, но  работало древнее восточное наблюдение: если стараться не думать об обезьяне с красным задом, то она обязательно будет стоять перед глазами. В голове Серёгин прокручивал детали дня, поражался своей ненаблюдательности. И не обезьяний зад красовался перед его внутренним взором, а огромный светящийся вопросительный знак: что делать? Сегодня же уехать или сделать вид, что ничего не произошло? Ведь никто, на всём свете никто по законам совести не смог бы упрекнуть Серёгина в нарушении закона… Впрочем, была же уступка – форель… Именно с этого всё начиналось…

       Когда они   подходили к Дилижану, вдруг резко потемнело. Неведомо откуда появилась гигантская чёрная туча, в несколько минут закрывшая всё небо. Когда же они уже входили во двор, начался град.

       Это был катастрофический град, позже вошедший в историю городка. Градины были величиной с куриное яйцо. За какие-то двадцать-тридцать минут Дилижан был избит донельзя: посыпались шиферные крыши, все автомобили, находившиеся на улицах, покрылись, как оспой, вмятинами от множества ударов, разбитые стёкла повсюду хрустели под ногами. Серёгин, уже получивший сегодня чрезмерную дозу эмоций, не выдержал: забился в угол комнаты, но спрятаться от тотального грохота,  от близких вспышек молний, от мощных раскатов грома было невозможно… Серёгин жмурился, вздрагивал и бессознательно бормотал:

      – Вот оно… Вот оно…

       Вся эта вакханалия оборвалась так же резко, как началась. Услышав тишину, Серёгин рискнул выйти на порог. Огорода, виноградника, сада не было. Торчали голые, без листьев прутья кустов, на земле была какая-то грязная каша из ботвы, кусочков незрелых ещё ягод … Больше всего его поразила даже не разбитая яблоня, с которой стихия содрала не только весь будущий урожай, но и всю листву. Он вдруг заметил высоко над головой висящий на ветке огрызок яблока. Каким чудом он удержался? Градины буквально обкусывали это яблоко, но оно держалось! Одно на всё дерево! Серёгин решил, что через пару дней он уедет подальше от таких страстей. Он повернулся, чтобы вернуться в комнату, но что-то странное почудилось ему. Он снова посмотрел на стойкое яблоко. Да, огрызок самый обыкновенный. Это ему просто показалось, что остаток яблока похож  на медвежью голову…

        Но уехал он в тот же день.

6

       Было это много лет назад. Серёгин постарел, стал уже маститым писателем, к  нему частенько приходят гости. Многие спрашивают его, где он раздобыл такую великолепную медвежью шкуру. Он смущённо разводит руками («Не хотелось бы, но раз настаиваете»…) и рассказывает, как однажды пришёл к нему незнакомец, передал большой пакет, сказав, что ему велено просто передать посылку. Потом посетитель исчез. А сам Владимир Иванович достал из пакета вот эту шкуру и вспомнил, что несколько месяцев назад, когда он отдыхал и работал в Дилижане («Это в Армении, вы, конечно, знаете»), то  получилось так, что…

        И. улыбаясь застенчиво, Серёгин рассказывает, как ему довелось одного человека вначале от смерти, а затем и от тюрьмы спасти. И вот та посылка была знаком благодарности...

        Гости смотрят на распластанную на полу медвежью шкуру и восхищаются работой неведомого таксидермиста, который сумел сохранить голову, придав ей добродушное, почти улыбчивое выражение. Правда, одну странность они тоже отмечают. В глубине   пасти между жёлтыми медвежьими клыками прикреплены кусочки биллиардного сукна, похожие на  листья…