Янкина мамашка опять с утра надралась по самое не балуй. Янка, вернувшись с завода после ночной смены, так и застала её, распластанную поперёк порога в подъезде бывшей совхозной общаги.
Из последних силёнок мелкая росточком Янка втащила мамашку на второй этаж, где им была отведена комнатка на десять квадратов. Четверть, почитай, часа добивалась у родительницы, откуда той подкатил подсос на бормотуху?
Ну и, как всегда в последние четыре года, добреньким оказался старый козёл, дед Петя Горохов, деревенский трепач и мерзотный липучий бабник.
Янка хорошо знала, денежки у куркуля Пети Горохова водились: он получал пенсию с хорошей надбавкой за стаж и проживание в сельской местности более тридцати лет. Знала Янка и то, что мамашке нечем платить долги, и ей, малолетке, придётся снова ложиться под деда Петю, ибо долг он требовал с дочери за её мать исключительно натурой.
Так уж сложилось, что по рукам Янка пошла с тринадцати лет, когда отцу надоело перевоспитывать мать, гоняясь за ней по всему району. Искал, находил, привозил домой, отмывал, кормил, запирал на все замки, провожал Янку в школу, а сам уходил на местный заводик пластмассовых изделий, проще говоря, крышек унитазов и фурнитуры к сливным бачкам. Янка, возвращаясь из школы, отпирала квартиру, тогда ещё большую, трёхкомнатную, готовила обед, а мать, втихаря удирала, воспользовавшись бестолковостью, верней, бесхитростностью девчонки. И снова отец кидался на поиски, пока однажды не заявил:
— Все, девки! Завяжу-ка я глаза трусами и рвану от вас на все четыре стороны!
И рванул. С концами. Почти пять лет уже о нём ни слуху, ни духу. Может, и сгинул где. Янка на него не в обиде. Хороший дядечка папка-то был...
Пока мать находилась в отключке, Янка сбегала к деду Пете, отдала ему «долг». На обратном пути пришлось заскочить к Витьке Буржую. Тоже «должок» затребовал. С этим, правда, недолго кувыркались. Раз-раз — и в дамки! Некогда ему рассусоливать: четыре магазина по четырём деревням и ещё два в районном центре.
Лопушили Янку почти все сельские мужики. Поди, проверь, у кого из них мать брала в долг, а кто мимо гулял. Ноги Янка раздвигала беспрекословною. Удовольствия это ей особого не доставляло, но коли надо, значит надо!
По дороге зашла в магазин. Мать-то уже почти ничего не ела кроме маринованных огурчиков. Янка взяла под запись две баночки корнишонов, баночку кильки в томате, бутылку постного масла. Может, мамашка хоть картошечки жареной с огурчиками поклюёт...
На выходе её тормознул Сашка Гуля, потасканный мужичонка лет под сорок, дармоед и халявщик, прилепившийся к многодетной разведенке Валюхе Зуде. И этот тоже возжелал молоденького упругого тела.
— Ты это, Янк, как тебя! Мамка твоя намедни пузырь беленькой у меня стырила. Чем отдавать будешь?
Ответить Янка не успела. Продавщица Вера Ильинична метнулась из-за прилавка, оттёрла Гулю в сторону. Да так не хило, что он задницей вышиб входную дверь, рухнул с приступочка и растянулся на мокрой и грязной после дождя земле.
— А ну, пошёл вон, суслик поганый! Что же вы, кобели вонючие, девке проходу не даёте! Твари вы все, нелюди!
Янка поразилась реакции Веры Ильиничны. Первый раз в её небогатой ещё жизни кто-то посочувствовал девчонке, заступился.
У подъезда её встретил директор местной школы, Лев Бровман, время от времени увозивший бедолагу с целью перевоспитания в дальний Жогровский лес. «Перевоспитывал» прямо в машине... И вдруг Янка, безотказная доселе, показала ему коронный русский жест, положив правую руку на изгиб локтя левой. Хороший жест, усадистый — не чета американскому пальчику!
Дома мать с дочерью поели жареной картошечки с мамкиными любимыми огурчиками и любимой Янкиной килечкой в томате, погоревали маленько, вспомнив, что именно сегодня Янке исполнилось восемнадцать лет, и умиротворённые легли спать.