Дорогая Мари, зелёная трава колышется, вверху плывут парусники облаков. Мне хочется, чтобы время замедлилось, растянулось медовой нитью на многие века, впитав в себя всю боль и страх настоящего, хлещущего бордовыми волнами ночных взрывов, извивающегося тенями километровых пожаров. Хочется медленного порхания бабочек в августовский полдень, будто лепестки цветов пляшут в густом сиропе солнечных лучей, сплетаясь в лоскутное одеяло снов наяву. Хочется луны в высоком небе, не запятнанным криком воздушной тревоги, очень хочется гипнотического перестука поезда, везущего людей к теплому морю.
Но все мои хотения разобьются о потери, бесконечные потери, что канатами хлещут до крови, заставляя вскакивать после полуночи и пялится в темноту, ожидая увидеть чудовище с детонатором на запястье в проеме дверей или молчаливое зарево далекого горя, упрямо заливающего горизонт миллионом оттенков красного. До тебя, Мари, всё доходит разбавленным, в виде картинок или буковок на чужом языке. Там, за границей, проезжая Неаполь или Биарриц, ты скользишь взглядом по новостной ленте, сжимаясь внутри, кипя гневом и грозя низким тучам кулачком. И это, конечно, к счастью.
Ты видишь определенность зла. Черноту зла. Для тебя оно не черней цвета букв, которыми я пишу это письмо. Но, признаюсь честно, оно черней черного, Мари. А порой вообще не черное. К счастью, ты этого не видишь, но к несчастью – уже не знаешь.
В какой-то момент мне начинает казаться, что зеленое колыхание волн травяного океана и белые парусники облаков тоже подвид зла, Мари. Они отвлекают меня, очаровывают, заставляют забыться, я тону в умиротворенности, даже не пытаясь оттолкнуться от дна, чтобы всплыть. Смешные надежды на замедлившееся время крепнут, я почти счастлив.
Разве бываем мы более беззащитными, чем в тот момент, когда счастливы?
И вот один миг. Нет, не так. Один МиГ-27 взлетевший где-то на болотах, выдергивает меня за шиворот из прохладной анастезии конградной амнезии, я слышу шорох разматывающегося каната потерь и сажусь писать тебе…