По прибытию в Петербург я доложил о выполненном поручении генералу Дубельту. Тот был несколько обескуражен тем, что бумаги остались в Штутгарте. Было заметно, что он сомневается в талантах князя Васильчикова и боится, как бы злосчастный протокол опять не исчез. Впрочем, меня он принял весьма приветливо, обещав доложить обо мне молодому императору. Обещание свое Леонтий Васильевич выполнил и спустя месяц я был произведен в ротмистры, избавившись от изрядно надоевшей мне приставки «штаб». В придачу мне предоставили месячный отпуск «для обустройства личных дел». Мы с Луизой поехали на мою милую Черниговщину. Папенька и маменька обрадовались нам и охотно благословили наш союз. Мы с Луизой обвенчались в моем родном селе, в местной церкви. Перед венчанием она приняла православную веру и стала зваться на русский лад – Лизой. Она легко освоила русскую речь, хотя и сохранила свой немецкий акцент, что делало ее речь весьма забавной для нашего уха. По крайней мере, соседние помещицы нашли ее говор весьма милым и охотно навещали по праздникам. Лиза с нашим маленьким сыном – Сергеем – остались жить у моих родителей. Первоначально жена и слышать о том не хотела, пожелав сопровождать меня к новому месту службы. Но я настоял на своем решении: кавказская война не для дам, тем паче дам с грудными младенцами.
Что до моей карьеры, то она сложилась своеобразно. Первоначально я получил место в столице при штабе Корпуса. Но штабная и вдобавок еще и столичная жизнь оказалась не для меня. Государь благоволил мне, предложив возвращение в гвардию. И был весьма удивлен и даже огорчен моим отказом. За спиной я слышал злые шепотки о своей персоне и что самое отвратительное для меня о Лизе. Она бедняжка и показалась на приемах всего пару раз. Однако ее красота и скромность вкупе с отсутствием принятого в свете флирта, быстро настроила против нее не только женщин, но и их мужей. Пришлось отправить супругу в имение, чему она была несказанно рада, хотя мы оба страдали из-за вынужденной разлуки.
Обуздывать злые языки получилось лишь с помощью пистолета. Умом я понимал, что столичный свет – это скопище сплетников и бездельников и что прислушиваться к их мнению здравомыслящему человеку не следует. Но на каждый роток как известно не накинешь платок. Последовали две дуэли. Одна завершилась счастливым примирением, но вторая привела к гибели сплетника – моя пуля пробила его грудь на вылет. Было ли мне его жаль? Пожалуй, что нет. Болтливый высокомерный мальчишка, кичившийся благородностью своего рода, однако не усвоивший и понятия об истинно благородстве. Дуэль прошла по всем требованиям кодекса чести офицера и не вызвала нарекания со стороны властей. Но знатные родственники погибшего естественно не смирились и наябедничали на меня императору. Так что я скоро убедился в недолговечности такой эфемерной субстанции как монаршая милость, которая так же переменчива, как и петербургское лето.
Я не стал ожидать неприятной развязки и обратился прямо к государю с просьбой направить меня на войну с кавказскими горцами. И незамедлительно получил монарший ответ: прошение удовлетворить безотлагательно. Очевидно государь посчитал горный климат полезным для моего здоровья. Так что, в столице я задержался ненадолго. Вскоре я получил назначение на Кавказ, в действующую армию. Служил в составе левого крыла Кавказского корпуса под началом старого кавказца генерала Евдокимова. Участвовал в покорении Чечни, Дагестана и Черкессии в 1857-1864 годах. Был награжден двумя офицерскими «георгиями» и именным оружием. Довелось мне повоевать и в турецкую войну 1877-1878 годов в отряде генерала Гурко. Спустя два года вышел в отставку в чине генерал-майора от инфантерии. Уединился в своем имении и прожил там остаток жизни в семейном счастье, окруженный двумя сыновьями и дочерью. Они порадовали меня двумя внуками и тем же числом внучек. Довелось мне увидеть и своих правнуков. Так шли год за годом. Я состарился и стал помышлять о закономерном окончании своего земного поприща. Особенно часто такие мысли стали посещать меня после смерти моей Лизоньки. Она скончалась от грудной жабы в канун столь трагичного для России 1905-го года. Грешно сказать, но я благодарен судьбе, избавившую мою супругу от того, что пережил я в этот проклятый год. Бесславная сдача Порт-Артура, позорный Портсмутский мир с японцами, да и еще и эта «вакханалия красных бантов». Воистину прав был Александр Сергеевич Пушкин: не дай Бог бунт вообще, а русский бунт - бессмысленный и беспощадный – тем более. А сегодня это пожар докатился и до моего поместья.
Следуя заветам отца, я никогда не обижал крестьян. Не судился с ними из-за раздела земли в годы нелепой лорис-мелеховской реформы, не пытался действовать подкупом или подлостью. Мне казалось, что крестьяне относятся ко мне так же благожелательно и я искренно радовался, получая на Пасху в дар крестьянские куличи и крашенные яички. Но как же я ошибался в своей добродушной близорукости…
Сегодня утром меня покинули последние слуги, а к полудню я услышал шум под окнами. Выглянул в окно и обомлел. Толпа из нескольких десятков человек собралась у крыльца барского дома, громко выкрикивая что-то непотребное. Было заметно, что многие бунтовщики пьяны. Я вышел на крыльцо и к изумлению, своему увидел среди собравшихся нескольких своих слуг. Как и подобает подонкам, они ничуть не смутились от моего взгляда, а напротив глумливо ухмылялись. Их не смущало старое ружье «Зауэр» в моих старческих руках. И напрасно: оба заряда нашли свои цели. Я ожидал, что меня тут же растерзают, но этого не произошло. Толпа подалась назад. Как ни в чем не бывало, я перезарядил ружье, но потом молча опустил его.
Так мы стояли несколько минут. Наконец из толпы вышел человек в городской одежде – не иначе как социалист, подбивший пьяных мужиков «пустить кровь старому барину». В руках смутьяна был револьвер. Он взглянул на меня с интересом. «А Вы не трус» - с усмешкой проговорил он. И повернувшись к толпе добавил: «Ну что, мужики? Даруем жизнь этому осколку самодержавия?» Мужики молчали, многие опустили глаза. Даже хмельные приумолкли. Не дождавшись от толпы ответа, вожак театрально простер ко мне руку и с пафосом крикнул: «Ты свободен, старик! Революция умеет не только беспощадно карать, но и миловать тех, кто ей не опасен. Поэтому я тебя сейчас прощаю. Ступай прочь!» Глупец! Он возомнил себя судьей, а меня зачислил в разряд «не опасных». При этом он оставался для меня всего лишь мишенью. Я выстрелил дважды и оба заряда картечи продырявили щегольской пиджак социалиста. Я отбросил ненужное уже оружие. Патронов у меня не осталось, а если бы и были, то перезарядить ружье я бы не все одно не успел.
«Стойте! Стойте!» - громкий голос, прозвучавший откуда-то сбоку вывел меня из оцепенения. Обернулись и мужики. По дорожке, ведущей из парка бежал запыхавшийся староста Трофим. С трудом переводя дух он стал громко выговаривать толпе: «Вы чего же, мужики? Или креста на вас нет? Али добра от Ивана Михайловича не видели? Вот ты, Степан, забыл, как на Рождество его превосходительство тебя «катенькой» выручил? Справил бы ты без энтих денег новую избу аль так и ютился бы на своем пепелище? А ты, Фрол, откель кобылу получил, когда твой кормилец на пашне полег? Так значит вы за доброе воздаете?» Он продолжал говорить, обводя собравшихся таким свирепым взором, что люди стали по одному расходиться, бормоча себе под нос оправдания. Вскоре у крыльца остались только мы двое. «Спасибо, Трофимушка!» - устало сказал я, - «вовремя ты подоспел». Он улыбнулся, но улыбка вышла печальной: «Еще поживем, барин, еще поживем». И я ответил ему: "Бог даст, поживем, братец! Спаси Бог Россию-матушку!"