– Скажите, вам встречался – хоть раз в жизни – абсолютно счастливый человек? По-настоящему, глобально, счастливый? Считайте, что встретили. Нет, без тени иронии – это я! У меня есть всё, что ценится в этом мире: уютный просторный дом в престижном поселке, люксовая машина, красавица-жена. Чудесная женщина, между прочим, и очень меня любит! И дети у нас просто замечательные. Близнецы. На минуточку, студенты Мэрилендского университета. Я человек реализованный и влюблённый в свою профессию, что само по себе, согласитесь, удача редкая. Мало того, что мой труд доставляет мне наслаждение, он вдобавок ещё и заработок приносит отличный! Плюс признание, чтобы не сказать – славу. Коллеги дали мне кличку «Везунчик», у меня уйма поклонников, а завистников – ещё больше. К тому же я абсолютно здоров, тьфу-тьфу-тьфу… Извините. Мы, артисты, народ суеверный.
Ах, я до сих пор не сказал, что я актёр? Да! Я актёр. Так называемого «второго плана», но чрезмерная… ммм… амбициозность никогда мне и не была свойственна. Возможно, из-за отсутствия грандиозного таланта. Кстати, редкое качество – умение оценивать себя трезво, не правда ли? В конце концов, важен не размер дара, а то, как ты им сумеешь распорядиться. Я – сумел. Я востребован, поскольку трудолюбив, не капризен и берусь за любые предложения. Нет больших и интересных ролей? Не беда, пусть будут небольшие, зато много! Реклама так реклама, утренник – значит, утренник. Чёс по захолустьям с концертными номерами – вполне неплохо, серьёзный корпоратив – вообще сказка!
Вот благотворительных мероприятий не люблю. Мой принцип – любой труд должен быть оплачен. Вам нравятся больничные ароматы? Приятно скоротать вечерок с парой дюжин калек или того хуже – часок-другой поразвлечь детей-даунов? Мне – нет. Но приходится, приходится: работа на имидж, знаете, это тоже своего рода депозит. Так что случалось и потерпеть. Цинично? Зато, признайтесь, вполне честно.
Так вот. Поступает мне частное предложение. Повеселить в течение часа чьего-то там родственника. На минуточку, в хосписе. Первый порыв – отказаться немедленно и категорически. Я, как, наверное, и многие из вас, втайне страдаю канцерофобией. К тому же до сих пор не известно точно, как эта штука передаётся. Мало ли что, тьфу-тьфу-тьфу…
Но деньги предлагают… достойные. Даже более чем. Как раз жене на Мальдивы, к юбилею.
Попытался всё же отмазаться – мало ли у нас в стране артистов, за втрое меньшую сумму с радостью побегут. Говорят – хотят именно меня и только меня, другой не нужен. Немножко добавили. Убедили. (Вздыхает с некоторой долей обречённости.) Пошёл.
Я отправился туда прямо с халтуры в детском саду. Нёс голубой шарик с весёлым смайликом и сборник стихов-потешек для дошкольников. Какой-то карапуз вручил. «Ты плавильный Кощей, – говорит. – Ооочень селдитый! Плиходи к нам ещё!» Ну и как этого родственника прикажете веселить? Потешки ему почитать?
(Наугад раскрывает книжку, читает.)
По двору скакали козы
И глодали с клумбы розы.
Пёс Буран облаял коз.
Поздно! Не осталось роз…
Господи, чушь какая…
(Листает дальше.)
В пещере мрачной средь мощей
Кощунствовал старик Кощей…
Это что – для детей такое пишут?! Потешки?!! Но – в точку. Именно это старику Кощею и предстоит. Кощунствовать над мощами… Человек умирает: скажите, до веселья ему?! Ладно, как пойдёт. Сориентируемся, как говорится, на местности. Можно что-нибудь из Зощенко почитать, Чехова… Репертуар у нас небедный. На худой конец узнАю, кого из эстрадников любит, спародирую. Это всегда беспроигрышно. Тут тебе не день простоять да ночь продержаться – жалкий какой-то часик.
Шестьдесят, однако, минут…
Ничего. Выдюжим!
(Садится в припаркованный автомобиль, отъезжает.)
Первое впечатление – шок. Но совсем не от того, чего ожидал. Кадры мельком виденной документалки: облезлые стены, битый кирпич, мусор, сорняки, взломавшие останки асфальта. Приют последнего милосердия или руины после бомбёжки? Пресловутые мерзость, разруха и запустение. Гниль и смерть, – зАпах, ощутимо передающийся даже через экран телевизора.
А тут вполне себе милый дворик. Деревья, дорожки, лавочки. Небогато, конечно, но – выметено, ухожено, подкрашено. Опять же – клумбы с цветочками. И козы их не съели, ну надо же… Раскрытые настежь окна. Фиалки в горшках. Кот на подоконнике лежит, греется. Огромный, пушистый, вальяжный. Прижмурился, вроде как спит, а сам втихую на кур поглядывает, бандюга. Куры? Какие тут могут быть куры?! А они есть. Бродят себе по травке, выклёвывают из неё что-то… И клетка с кроликами. И голубятня. Или я не туда попал?
Туда.
Внутри меня ждут. Светлый холл, гибискусы в кадках, рыбки в аквариуме, фонтанчик журчит, на белых стенах – незамысловатые акварельки.
– Больные рисуют, – кивает заказчик. Достаёт из пакета книгу, протягивает мне. – Ничего особенного не надо. Просто почитайте вслух.
Зощенко. Тут в точку!
– Знаете, она его очень любит.
А здесь – мимо цели. Она. Значит, мой клиент – женщина. Я отчего-то представлял себе изношенного старика, съеденного почти до костей временем и болезнью, которого сплавили сюда в силу его окончательной непригодности для малейших родственных чувств. Ну что ж, пусть будет старушка. Даже, может, и лучше. На женщин моё обаяние действует куда сильнее.
Двухместная палата. Стерильность. Тонкий, едва ощутимый аромат фиалок. Обоняние отказывается верить в царящие здесь немощь и умирание. Зрение – тоже. Кипенно-белое постельное бельё, тумбочки со всякой домашней всячиной, небольшой телевизор; тут и там вязаные салфеточки, коврики, вышитые скатёрки.
Не старушка. Плюс-минус ровесница. Скорее плюс, но ненамного. И – глаза. Нет, не глаза – очи иконописные: льют свет прямо в душу. Огромные, золотистые, тёплые. Внимательные. Живые.
Дурнота и растерянность. Не понимаю, что говорить и что делать. Тону в ее взгляде.
– Доброго дня. Присядьте. Хотите воды? – Голос негромкий, но ровный, спокойный, доброжелательный. – Впервые в таком месте? Понимаю.
– Вот, – зачем-то – неуклюже – пытаюсь сунуть ей в руку шарик. Книги летят на пол. Шарик зависает под потолком. И стул свалил.
– Спасибо, – в глазах искрится смешинка. – Зощенко и потешки для дошколят… Прекрасный выбор! С чего начнем?
– …
– Тогда – Зощенко, пожалуйста, «Галошу». Мой любимый рассказ.
Кое-как подбираю с пола книжки, отыскиваю текст: гвоздь репертуара, но в памяти – зияющая дыра.
Смотрю в книгу – буквы плывут, голос хрипнет. Судорожно откашливаюсь. Застываю.
– «Конечно, потерять галошу в трамвае нетрудно», – подсказывает она.
Не помню, как прочел. Видимо, отвратительно. Вежливое «спасибо» и «рада была с вами познакомиться». В общем, гуляй вася, премного благодарны за вашу халтуру. Больше не надобно.
– Я же… не отработал… меня же… на час…
– Все отлично. Большое спасибо. Всяческих вам удач. – Погасший свет, потухший усталый голос.
Забыв про заказчика и про машину, потерянно бреду к метро. В полном раздрае. Такого позора со мной еще не случалось, даже в студенчестве. Плюнуть и забыть! И черт с ним, с гонораром.
Вечером позвонил ее родственник: «Когда и где я могу передать вам деньги за… гм… визит?» Внутри – всплеск раздражения шекспировского героя: «Хочу забыть, а ты напоминаешь!»
Деньги – с досады – взял.
* * *
…Забыть не удавалось… В конце концов, списал это на тоненький голосок совести: заказ не выполнил, а бабки присвоил. Выходов два: или вернуть доллары, или доделать работу. Ни того, ни другого не хотелось мучительно. «Сходи к психологу», – посоветовал друг. Я пошел к Ней. Сам не понимая, зачем. Вместо Зощенко – пять желтых манго и веточка сирени, мимоходом сорванная с куста.
…Рассмотреть, кто же лежит на другой койке. И поздороваться, с обеими. А то в прошлый раз… Господи, какой позор… Все, стерто, забыто! Выдох, и…
Она спала. Про товарку опять не понял. Нечто, отвернувшееся к стене, с головой укрытое одеялом. Осторожно положил на Ее тумбочку сирень и фрукты, на цыпочках вышел в холл.
Оказывается, здесь нет зеркал, нигде, даже в туалете. И часов. Удивился. Подошел к дежурному посту с улыбчивой медсестричкой, спросил.
– Вы часто нравитесь себе в зеркале?
– Случается. – Легонько хорохорюсь, «делаю личико»: парень, мол, я еще хоть куда. Девочка –прехорошенькая.
– А когда нездоровы?
Киваю.
– Дошло. Видеть, как с каждым днем из тебя вытекает жизнь… Черты же меняются…
– Да. Зеркала и часы немилосердны.
– А часы почему? Погодите, я сам. Больные будут думать, сколько им осталось, и ждать конца? Считать минуты, а не проживать их?
– И это тоже.
– Есть что-то еще?
– Есть. Часы съедают время. Не замечали?
– Это как?
– Извините, меня вызывают в седьмую. – На ходу обернулась. – Влюбленные часов не наблюдают, потому что на часы забывают смотреть, не до этого им!
Так. Ладно. Головоломки оставим на потом, и вообще это не мои проблемы. У меня часы и на руке, и в телефоне, на эпизод не опоздаю. Зеркала имеются в бэхе, сбЕгать недолго.
Почему-то хотелось предстать перед Ней в максимально презентабельном виде, а не как в прошлый раз – молодящийся небритый тип в мятой футболке и драных джинсах.
Проснулась..?
Спят…
(Смотрит на часы.)
Что ж, время пока есть.
От нечего делать разглядываю висящие в холле картины. Почему-то на большинстве изображены бабочки, хотя видно, что люди их рисовали разные. День загадок какой-то. Может, у них тут классы? Прикатывают в холл кровати, расставляют по кругу; в центре – богемного вида субъект в испачканной робе: сегодня, мол, тема урока – мотыльки.
И сегодня, и вчера, и поза-позавчера… Ну, нравится людям бабочек рисовать. Яркие, красивые, глаз радуют… И хорошо. Что хоть что-то их может порадовать.
(Выходит к машине, смотрится в боковое зеркало, прихорашивается. Потом – на часы. И на входную дверь.)
Нет, сегодня уже толком не поговорить.
(Уезжает.)
Всю ночь мне снились часы. Растекающиеся часы Дали. Ржавые древние хронометры. Современные электронные, мельтешащие цифрами всех цветов радуги. И даже Биг-Бен – но с нашими отечественными курантами на фасаде. Часы превращались в бабочек, рои бабочек, с хищными жалящими хоботками, ненасытно сосущими Время. Проснулся от отчаяния, с мыслью: «Время кончается. Навсегда».
* * *
Я ходил к Ней почти каждый день, как на работу. Мы или молчали, или говорили о какой-то ерунде. А мне хотелось совсем другого...
Сегодня я, наконец, решился. Прикоснулся к Ней. К ее руке. Якобы случайно, в попытке поправить одеяло. Она – не отдернула. Теплая нежная кожа, бьющийся пульс. Слегка сжала мою лапищу-лопату, которая скорее подошла бы фермеру, чем артисту.
– Зачем вы ко мне приходите? Вам же за это не платят.
Лучше бы Она залепила мне пощечину.
В детстве я сломал любимую куклу сестры. Нарочно. Со злости. Чем-то девчонка меня сильно достала. Ждал, что заревет и полезет в драку, и я смогу наподдать ей от души, не боясь гнева родителей – «Она же первая начала!» Никогда не забуду ее взгляда – недоуменного, раненого: «Зачем?» Сестренка прижала к себе останки куклы и спряталась под одеяло. Лежала там тихо-тихо, не шевелясь и не издавая ни звука, и так долго, что я испугался и побежал за мамой: «Люська тоже умерла!»
Нам было по четыре с половиной года, но мы уже знали, что такое смерть: незадолго до этого друг за другом, с разницей в неделю, ушли дед и бабушка. Так же, не шевелясь, лежали на кровати, с головой укрытые простыней.
Не понимаю, зачем я Ей это рассказал. Да я вообще забыл напрочь эту историю! Куклу починили, Люська не умерла, мне не попало. Было бы о чем вспоминать!
Она тихонько погладила меня по руке.
– Сестра вас давно простила. И вы простите – не себя, этого мальчика. Дети часто бывают жестоки, по незрелости ли души, по недомыслию или еще почему – кто знает. А мы… На то мы и взрослые, чтобы уметь прощать. Мы же всегда прощаем детей, правда?
Я выскочил из палаты, сотрясаясь в рыданиях, как дурак, – не понимая, что на меня накатило.
* * *
Через день я снова туда пошел. С уже традиционными манго и сиренью. Было неловко: как-то Она отреагирует на мою давешнюю выходку?
– Давно хотела спросить, вы телепат? Откуда вы знаете, что я люблю манго, причем именно желтые, и обожаю сирень?
Смотрю на Нее. Опускаюсь на край кровати. Молча, краешком губ, улыбаюсь стене напротив.
Потому что я знаю про Тебя все. Я не знаю твоего имени и сколько Тебе лет, я не знаю, кто Ты по профессии и есть ли у Тебя семья. Но я! Знаю! Про Тебя! Все! До самого донышка.
Мы же вместе с самого рождения Вселенной. Неужели Ты совсем ничего не помнишь из прожитых со мной 100500 миллионов счастливых жизней? Ну хоть что-то? Хоть один эпизод? Даже вот это?!
Вечер. Одуряющий аромат роз. Кусты магнолий, осыпанные крупными белыми цветами. Белая балюстрада, огораживающая обрыв. Внизу – море. На заасфальтированной площадке перед балюстрадой танцуют отдыхающие – под аккомпанемент местного оркестрика, на удивление слаженного. Духота. Звезды. Томление тел и душ. Озноб предчувствия: Сейчас. В твоей жизни. Изменится. Все.
«Объявляется белый танец!»
Почему-то не вальс, танго. Ну, пригласи же меня, пригласи!
Танцуем.
(В реале в палате он тихонечко напевает тот же мотив: «Это танго любви, танго нашей любви»… Она смотрит на него с улыбкой, но видно, что мелодия ей незнакома.)
– А вы хорошо поете, не знала.
– Никак не решусь спросить: почему – я? Столько артистов – лучше…
Поняла. Кивнула. Прикрыла глаза.
Думал, всё – не ответит.
– Мне… приснилось…
– Приснилось что? (Удивленно, с надеждой.) Я?
Слабо махнула рукой:
– Неважно. Не буду морочить вам голову. Это был очень хороший сон, правда. Когда вы приходите, мне… светло жить.
– И мне.
(Пауза. Смотрят друг другу в глаза. Она, вдруг.)
– Можете пообещать мне одну вещь?
– Конечно. Что угодно.
– Не имею права, но попрошу. – Привстала с подушки. – Дайте честное слово, что никогда, ни при каких обстоятельствах, вы не уйдете…
– Ну, уйти придется (разводит руками), но я же вернусь. Завтра. И потом. Даже если вздумаете прогнать, вернусь.
– …честное слово, что не уйдете добровольно из жизни. Никогда. Даже в самом беспросветном отчаянии. – Обессиленно откидывается назад, но продолжает смотреть, серьезно и требовательно.
Я ожидал другого.
– Даете?
– Ну… Даю…
– Спасибо. Верю, что сдержите. До завтра! Я буду вас ждать.
* * *
Назавтра.
– Я все время думаю о вашей странной просьбе… Почему? Из досье на штурмбанфюрера, пардон, лицедея Х: «Оптимист, характер жизнелюбивый, в склонности к меланхолии и суициду замечен не был».
– Вы обращали внимание на рисунки, висящие в холле?
– Да. Удивился еще – там сплошь бабочки.
– Потому что это особый символ. А для нас, здешних, значимый вдвойне.
– Символ? Символ чего?
– Люди – своего рода бабочки. Вы тоже.
– Человек-мотылек? Слишком легко порхаю по жизни?
– Речь совсем не об этом. Вот смотрите. Сначала на свет появляется яйцо. В нем происходят какие-то процессы, пусть скрыто. Но оно живое, живет. Как плод внутри материнской утробы. Потом из него выходит на свет личинка – гусеница. Маленький человечек родился на свет, проживает отпущенный ему век…
– Ползая и пресмыкаясь.
– Ну пожалуйста, не надо иронии. Однажды гусеница закутывается в кокон, это ее саван смерти. Куколка очень напоминает мумию, не находите? А потом…
– Рожденный ползать таки взлетает. Правда, для этого ему пришлось, на минуточку, умереть.
– Многие издревле считают, что бабочка, радостно порхающая среди цветущего сада – это символ следующей стадии жизни человека. Что он «отошел в мир иной» в самом что ни на есть прямом смысле: сбросив кокон, обрел новую форму и новую жизнь.
– Ага. Порхает в раю. Пока какая-нибудь птичка не склюет.
– Ну и циник же вы!
– Циник. Еще какой.
Мне снилось, что мы бабочки. Летаем над горной речкой, отчего-то поросшей вдоль берегов кустами сирени. Она и я. Вместе. Вдвоем. И это был – рай.
Мне казалось, Она понимает, что я чувствую. Что испытывает ощущения сродни моим. Постоянно ищу подтверждения в ее глазах, словах, жестах… Не нахожу. Даже про насильственный уход – это было не ко мне лично. К любому человеку, к людям вообще.
Чтобы научиться летать, бабочка должна последовательно пройти все стадии трансформации, какими бы мучительными они ни были. Ни одну нельзя прерывать насильно. Нехитрый урок, но… Его бы в школьную программу ввести! Сколько же людей на Земле так и не стали бабочками…
Не переживу Eе ухода.
Сегодня в дверях столкнулся с пожилым мужчиной с чемоданчиком на колесах, чуть не сбил его с ног. На мои извинения он широко улыбнулся: «Меня выписали!»
– Выписали – умирать дома? – спрашиваю у вахтера.
– Жить! Иногда случаются чудеса. Даже у нас.
* * *
– А это опять я. – Киваю в сторону соседней койки. Шепотом: – Как ни зайду, все время спит.
– Она очень тактичный человек. Не хочет мешать. Вас три дня не было. Боялась, что уже не придете.
– Не мог, закрутился, работа... Ну никак, никак не получалось, простите.
– Ну что вы, не извиняйтесь, не за что. Просто я… немножко скучала. Не стоило, конечно, вам этого говорить.
– Я тоже очень скучал. Правда. – Сжимаю ее руку, пытаюсь погладить по волосам.
– Не надо.
– Почему?!
– Потому что я уже почти бабочка. А вам еще…
– Придется поползать?
– И, надеюсь, долго и счастливо. – Улыбается. – Читали? – Показывает на книгу на тумбочке. – Проглотила, пока вас не было, от корки до корки.
– Милан Кундера. «Невыносимая легкость бытия». Нет, не читал. Странное название. Легкость – это легкость. Штука весьма приятная. Как она может быть невыносимой? Оксюморон какой-то…
– Возьмите почитать. Хотите?
Мне прилично за сорок. Но никогда раньше я не задумывался о смысле жизни. Наоборот – если поднималась такая тема, страстно убеждал друзей, что время и силы куда полезнее тратить на саму жизнь, чем на подобные разговоры. Мысли о смерти? Посещали, конечно, но это пока где-то там, далеко… Еще будет время подумать.
А уж с умирающими рассуждать на подобные темы и неуместно, и бестактно. Но с Ней это было так легко, так естественно, что только потом, дома, я корил себя – ну зачем? Лучше бы почитал Ей стихи, она очень любит поэзию.
Мои. Про любовь. Я опять их начал писать.
– Мы сотни жизней прожили с Тобой,
Но для меня и это – слишком мало.
И почему-то кажется порой,
Что Ты меня ни разу не узнала.
– Ваши?
– Да.
– Плагиат. – Смеется.
– Плагиат?!
– «Влюбились мы – в который раз, /Но ты меня не узнавала». Андрей Вознесенский. Воистину, «ничто не ново под луной».
– Я не плагиатчик…не плагиатор! Я вообще не знаком с его поэзией! Я написал это сам, для вас!
– Ну простите меня, простите. Пожалуйста. Я такая зануда, да? Прекрасные стихи. Спасибо. – Берет мою руку, прижимает к щеке. – И погода сегодня замечательная. Пойдемте гулять?
– А как вы...?
– Себя чувствую? Великолепно! Ваши стихи влили в меня целое море энергии.
Гуляем по саду. Возможно, я все же решусь Ее поцеловать.
* * *
На следующий день с огромным букетом роз врываюсь к Ней.
(Две пустых койки. Шок. Мертвым взглядом обводит палату. Постоял. Развернулся, направился к дверям. Механическим шагом, как робот. Вернулся. Сел на ее кровать. Погладил подушку.)
– Мне не хватит мужества спросить, стала Ты бабочкой или случилось чудо. Я трус. Даже имени твоего не решусь узнать. Как не отважился вчера дочитать до конца стихи. И тем не менее. Считай это моим официальным предложением.
Я знаю, счастье есть. Из этих глаз
Оно струится. Я тону в их свете.
И попрошу у Бога в этот раз,
Чтоб на Тебя похожи были дети.
Я его видел. Нашего с Ней ребенка. Невозможного. Незачатого. Я видел его, как вас. Каждую крохотную деталь. Его зажмуренные глазки. Вот он сосёт большой палец левой руки. Не знаю, какого он пола, но разве это так важно? А вот круглая, как мячик, пяточка, недовольно бьющая по...
(Реплику героя перебивает веселый рингтон. Автоматически достает из кармана мобильник.Отстраненно, – погружен в себя и свое горе.)
– Да? Слушаю вас. Где это – Чегдомын? Четыре концерта, я понял. Райдер? (Деловито.) О какой сумме идёт речь? Да, райдер обсуждается. Да. (Смотрит на часы.) Ждите. Буду. Да. Плюс-минус пятнадцать минут. Нет, машину не надо, я за рулём. Не волнуйтесь, успею.
Я успею. Я обязательно успею…
(Поворачивается спиной к зрителям, опускает голову вниз. Поднимает ворот рубашки, заносит ногу для шага. Оборачивается. Его глаза – это взгляд совсем другого человека – не того, которого мы видели впервом эпизоде: живая рана. Свет гаснет.)