Сборник (1986-2009 гг.)
ПЕСИК ФЛЁК
Был полдень, и было душно, и все давно ушли на пляж, но двое дачников – молодой мужчина и немолодая женщина – продолжали сидеть напротив друг друга за старым бамбуковым столиком в тени небольшого флигеля, оштукатуренного белой известью.
- В октябре стрелки переводят назад, а весной – вперед, – подумав, сказала женщина, затянулась сигаретой и в очередной раз бросила на мужчину хмурый тяжелый взгляд. Пепел с сигареты посыпался на свежую, едко пахнувшую клеенку, и мужчине очень захотелось сдуть пепел со стола, но почему-то он поленился и не сдул, а посмотрел в сторону, на лежавшего неподалеку хозяйского песика. Песик был почти черный, с неухоженной, торчавшей клоками шерстью. Песика звали Флёк. Подрагивая ушами и упрямым загривком, Флёк выражал настороженность: сквозь ржавую сетку изгороди, в один из ее ромбиков, с территории соседнего двора пытался пролезть крохотный пушистый котенок. Котенок уже успел просунуть голову и переднюю лапку. Флёк не шевелился и только следил.
- Неужели пролезет? – сказал мужчина.
- И Флёк его схватит, бедненького...
- Не схватит. Котенка не схватит. Вот если б это была взрослая кошка…
- Взрослая кошка не пролезла бы сквозь сетку. – Женщина вновь затянулась сигаретой, и пепел снова посыпался на клеенку. Котенок тем временем пролез сквозь изгородь и очутился на территории Флёка. Сделав несколько робких мягких шажков, он, наконец, заметил собаку. Животные посмотрели друг на друга и замерли.
- Глупенький, только сейчас заметил, – сказала женщина.
Прошло несколько секунд. Котенок поспешно повернулся и направился назад к изгороди. Флёк не шевелился.
- И впрямь глупый: хочет пролезть именно в ту же дырку, откуда влез, – сказал мужчина. – Это, вероятно, инстинкт какой-то. По запаху.
Женщина ничего не ответила.
Флёк неподвижно следил за перемещениями котенка; только черные уши и хвост его периодически вздрагивали. Котенок благополучно пролез сквозь ржавую сетку и скрылся на территории своего двора среди бревен, сложенных в полуметре от изгороди. Спустя минуту, Флёк, услыхав донесшийся издалека лай, вскочил, сам залился громким веселым лаем и тоже исчез из виду.
Женщина проводила взглядом убежавшую собаку, потушила окурок в крышке лимонадной бутылки, сдула с клеенки пепел и вновь в упор посмотрела на молодого мужчину – теперь уже с какой-то безысходной решительностью. На этот раз ему не удалось отвести взгляда, и он ласково и сочувственно прищурил глаза.
…В октябре – назад, а весной – вперед. Зимнее и летнее время. И он вспомнил их вчерашнее знакомство, теплую водку, запитую лимонадом, запах прелых подушек, слова, которые говорил, и ему стало искренне жаль, что сцена с собакой и котенком не длилась дольше...
Он всё-таки отвел от женщины взгляд и стал задумчиво смотреть вдаль, в сторону моря, которое было там, внизу, за полотном железной дороги, большое и синее…
сентябрь, 1986 г.
ДЕВУШКА И ГОРОД
…Уже захлопывались двери, когда он проскочил в вагон, и метропоезд с гулом врезался в темноту тоннеля. Свободных мест не было, и он встал возле дверей, прислонившись к боковине сидения. Напротив такое же место занимала миловидная девушка. Он инстинктивно оглядел ее сверху донизу. Она встретила его взгляд большими зрачками голубых фарфоровых глаз, затем отвела глаза в сторону и снова, не моргая, и как-то бесстыже посмотрела на него. Девушка была очень юная, почти подросток. Он стал разглядывать ее светленькую асимметричную стрижку, которую нежно трепали струйки прохладного воздуха, сквозившие в вагон из открытых фрамуг, но невольно его внимание привлекли обозначенные под тонкой тканью голубой маечки соски ее небольших грудей. Розовые брючки не доходили до щиколоток, таких же изящных, как и кисти рук, в которых болталась крохотная белая сумочка, вероятно подобранная под цвет белых матерчатых чешек.
На следующей станции новых пассажиров в вагон вошло не много, и он подумал, что сделал правильно, переждав час-пик, и выйдя из дому под вечер. Оставалось ехать еще три станции, и было приятно катиться в вагоне, глядя на девушку в голубой маечке.
Неожиданно метропоезд выскочил из тоннеля на открытый воздух, и стук колес стал слышен отдаленнее и, в то же время, отчетливее. За стеклами светлел июньский вечер, а под мостом матовой рябью блестела река. Девушка неморгающим взглядом провожала ускользавшую реку, а когда ее лица коснулись лучи заходящего солнца, ресницы ее невольно затрепетали, и она показалась ему еще привлекательнее, и почему-то оглянувшись, он увидел у себя за спиной солнечный диск, теплый, оранжевый, висевший над розовеющими прямоугольниками жилых многоэтажек. Метропоезд ехал по наземной колее, и совсем, как у электрички, стучали колеса, а по заросшим травой откосам змеились черные кабели...
Поезд остановился на очередной станции, и здесь ему нужно было выходить, но девушка, видимо, ехала дальше, и он решил тоже не выходить и ехать дальше.
На следующем перегоне девушка перестала отвечать его взглядам и теперь глядела то в пол, то в окно. Ему стало скучно. Вероятно, подумал он, она едет до конечной. Заводить разговор с ней прямо в вагоне, при пассажирах, ему не хотелось, и он решил ехать до конца ветки.
С каждой станцией свободных мест в вагоне становилось больше, но девушка не садилась и всё стояла, и он не садился тоже. Так, стоя друг против друга, они проехали еще шесть станций, под конец снова нырнув в тоннель.
Открылась двери, и девушка ветерком устремилась к выходу, болтая белой сумочкой и ломко вздрагивая талией. Он взбежал по лестнице вслед за ней и вышел на широкую площадь, полную автобусных остановок. Девушка подошла к табачному киоску. Он подоспел.
- Разрешите вас угостить? – сказал он.
Она вяло пожала плечами. Он купил пачку самых дорогих сигарет и попросил ее открыть сумочку. Она открыла. Он опустил туда пачку, сказал "Оп!", и попытался сделать улыбку, внушающую доверие, а затем спросил:
- Вы спешите?
- Да. – Она смотрела на него неморгающими глазами.
- Куда, если не секрет?
- К подруге.
- Позвоните вашей подруге, и мы все вместе поедем в гости к моему приятелю.
- А где это?
Он ответил, где.
- Нет, далеко. – Она отвела взгляд в сторону.
- Ну и что? Мы – на "тачке".
- Возвращаться далеко.
- И обратно на "тачке".
Она посмотрела на него своими кукольными глазами, и ему стало неловко за свой неуклюжий ответ. "Утром на работу?", – хотел спросить он, но промолчал.
- Все, спасибо, я спешу, – сказала девушка и побежала к подъехавшему автобусу с трехзначным номером, начинавшемся на цифру "7", села в автобус и через полминуты исчезла за поворотом. Он улыбнулся, спустился в метро, проехал обратно до той станции, где и собирался раньше выйти, и направился в гости к своей старой знакомой, у которой в тесной кухоньке дымили сигаретами две полногрудые, как и хозяйка, подруги; он выпил с ними чашечку растворимого кофе, две рюмки очень сладкого ликера, после чего поблагодарил за компанию и поехал домой. Дома он тотчас улегся спать.
На следующий день вместе с приятелем он очутился в незнакомом ему баре в центре города. Там он увидел девушку, очень похожую на ту, что накануне встретил в метро. Она была с подругой, тоже очень похожей на нее. Он сказал первой из них:
- Разрешите вас угостить?
Девушка неопределенно пожала плечами. Он заказал четыре коктейля – два для девушек и два для себя с приятелем. Они просидели вместе около часа с лишним, и в какой-то момент ему показалось, что все это с ним уже было. Затем вчетвером они поехали в гости к приятелю пить красный "Чинзано" и слушать музыку.
Утром обе подруги ушли в половине седьмого. Они спешили на работу. Та, что была с ним, одевая розовую маечку, продиктовала свой телефон, бросила в крохотную белую сумку полупустую пачку сигарет, посмотрела в окно неморгающими голубыми глазами и вышла вслед за подругой…
Приятель возился на кухне с осколками разбитого стакана, а он лежал на раскладушке, курил, смотрел в потолок и думал, что там, в городе, в метро их было несколько миллионов, а в баре, за столиками – всего несколько человек, и как проста и сложна разгадка их удавшегося знакомства, но приятелю об этом говорить не стал. И вновь ненадолго уснул.
январь, 1987 г.
КТО ОНА?
Она настораживающе одинока в своей красоте. У нее серо-голубые глаза, темные гладкие волосы, прохладный, высокий мраморной белизны лоб, надменно-усталый излом бровей, прямой точеный носик с трепетными, как у лошадки, ноздрями, резко очерченный рот, высокие скулы и чуть аскетический провал в щеках. Он стройна, стройна безупречно, почти пугающе. Она всегда в черном. Глядя на нее, трудно поверить, что она может улыбаться или плакать, вздыхать или вдруг зардеться краской, что она когда-то была ребенком и писала под себя, что иногда ей приходится испытывать голод и жажду и она может забеременеть…
Ее можно вообразить только спящей, спящей невозмутимо, строго, целомудренно и как-то не по-человечески, спящей где-то высоко, в альпийских лугах, среди эдельвейсов и снежных вершин… Кто она? Откуда? Как попала сюда?
Глядя на нее, становится стыдно жить: стыдно суетиться, стыдно искать наживы и искать наслаждений, стыдно сочинять стихи и думать о судьбах мира, и даже думать о ней самой…
Кто она? Я никогда ее не видел.
апрель, 1987 г.
ОДЕКОЛОН
…Сверкнув, как пуля, где-то внизу над облаками промчался встречный самолет, и она до боли вывернула шею, глядя вслед пролетевшему мимо лайнеру. Осталась прямая – рассеивающийся шлейф, который постепенно перестал быть заметным и слился с густотой облаков, и ей вдруг стало жутко от мысли, что они тоже – такая же пуля, и что – если они столкнутся? и что она почувствует в этот момент? И от страха она чуть было не прижалась к сидевшему рядом с ней пассажиру. Она не прижалась к нему, но посмотрела на него и только сейчас, впервые за все время полета, увидела его лицо – в профиль. Внешне он годился ей в отцы, а может выглядел так солидно, ей трудно было судить. У него была довольно массивная голова, волосы темные с проседью, на крупном носу держались очки в тяжелой роговой оправе, а выбритые щеки и подбородок лоснились. Только сейчас она поняла, что источником приятного запаха было это лицо, и запах этот был тонкий, почти пьянящий, какого раньше она никогда не слышала, и у нее внутри вдруг что-то томительно заныло, и она почувствовала, какая у нее тонкая и гибкая талия, и какая она сама хрупкая и слабая, и она взглянула на его скрещенные ладони, холеные, сильные, с еле заметным пушком на пальцах, и ей захотелось потянуться, изогнуться всем телом, и она совсем забыла про скорость, про встречный самолет и про столкновение…
Потом она смотрела через светофильтр иллюминатора на зеленое солнце и зеленые облака, и благоухание, исходившее от массивного лица, казалось ей тоже зеленым. Веки опускались, и сквозь дрожащее покрывало ресниц вместе с прозрачным сиянием иллюминатора в нее проникала знакомая истома, и она вспоминала море, пляж, треугольник синего неба между скулой, кончиком носа и сгибом руки, и сладкую дремоту. Внизу была зима, а в небе вечное сияние.
Она летела в первом салоне, и здесь, в проходе между рядами, стюардессы торговали галантереей, разложенной на самокатном столике. Когда столик поравнялся с ее рядом, она повернулась лицом к проходу, и на нее снова накатило волной приятного запаха, но, стараясь не касаться взглядом массивного профиля, она сосредоточила внимание на том, что лежало на столике: в глаза бросился красивый флакон одеколона, и она обратилась к стюардессе с просьбой показать ей его. Стюардесса попросила мужчину в очках передать одеколон девушке, и флакон сразу показался ей небольшим и необыкновенно легким в его ладони. Сосед посмотрел на нее сквозь стекла своих очков: карие глаза смотрели на нее ласково и устало, а может, испытующе и порочно, она не знала. Взяв флакон, она бессмысленно повертела им, а затем спросила стюардессу:
- Он мужской?
- Да, мужской, – ответила стюардесса и назвала цену.
- А чье производство?
- Сирия, девушка. Там написано.
Девушка достала из лежавшей под ногами сумки кошелек и расплатилась со стюардессой, передав деньги через своего благоухающего соседа, а затем положила флакон и кошелек в сумку с банками варенья и бутылкой какой-то кислятины, которую ее очень просила привезти мама, но названия которой она никак не могла запомнить.
Минут двадцать их трясло в облаках и тумане, и наконец, они приземлились, и солнца уже не было, а было серое небо и белый снег. Мужчина в очках накинул на шею элегантное кашне, одел пальто, вытащил из-под сидения портфель-дипломат и встал в проходе. Он был рослый и статный. Она, продолжала сидеть, глядела на него, и сквозь стекла в роговых оправах ее снова коснулись карие глаза, и вновь, на мгновение, она почувствовала сладостную истому и слегка изогнулась в кресле…
В аэропорту ее встречал Леша, друг, которого признавали родители, и который учился на третьем курсе "политеха". (Мама считала, что он очень похож на отца в молодости, и отец не возражал против такого сравнения). Леша сразу же выхватил у нее цветастую сумку с банками, получил ее багаж, и потом они поехали домой на такси.
Мужчину в очках в последний раз она видела возле секции выдачи багажа. С ним рядом стояла высокая блондинка с распущенными волосами, в очень модном пальто, с надменными и вечно полупьяными, как у некоторых женщин, глазами. Эта особа, наверняка, за рулем, на своей машине, подумала девушка, и что за рулем она курит. Мужчина в очках , глядя на высокую женщину, улыбался и что-то говорил ей, и она заметила, как он нежно провел рукой по ее плечу, а затем взял за локоть и, видимо, так больно сжал пальцами, что блондинка сначала театрально закатила глаза, а потом вздрогнула и с безотчетной радостью посмотрела на своего мучителя. Он хищно и самодовольно улыбнулся, а вскоре стали выдавать багаж, и все ринулись в секцию…
Дома пили чай – папа, мама, Леша и она – и она рассказывала, как ей жилось всю эту неделю у тети Клавы, как там было тепло, как много было луж, и что на улице к ней почти не приставали. Спустя отпущенное для приличия время родители ушли в гости, а они с Лешей пошли в ее комнату. Там она вытащила из сумки одеколон и сказала, что это ему, вслед за чем открыла флакон и сама надушила Лешу. Когда они обнялись, она старалась вдохнуть запаха как можно больше, но запах был не тот, и ей показалось, что во всем виновата не выключенная лампа...
…Потом в темноте, не одевшись, босая, она прошла по холодному полу к окну, спряталась за тюлевой занавесью, и ее обдало теплом батареи, отчего по всему телу пробежали мурашки. Дрожащая, у окна, она стала глядеть на тусклый заснеженный двор, зная наверняка, что Леша украдкой смотрит на ее силуэт, и что силуэт у нее гибкий и стройный, и что на него приятно смотреть, но вдруг ей захотелось не то чтобы заплакать, а как-то застонать, заскулить, закричать от боли, которой не было, и на мгновение ей вспомнился тот удивительный аромат, и профиль, и карие глаза в роговых оправах, и ей внезапно захотелось выбежать на двор и плашмя, животом упасть прямо в снег, и она не знала почему это, и что аромат тот французский и дорогой, и что зовется это Пороком и Силой, и что, быть может, это единственная правда, которую предстоит познать ее женской природе… Она стояла у окна за тюлевой занавеской, дрожала всем телом и чувствовала на себе из угла темной комнаты скользкий, преданный взгляд.
январь, 1987 г.
ИСКУШЕНИЕ
…Он сошел с автобуса, и его тотчас же обжег тридцатиградусный мороз, ночной и пустынный. Лишь в полукилометре светилась россыпь окон, своих, своего корпуса, вокруг были такие же корпуса, а мороз каждую секунду давал все больше о себе знать. Ему предстояло перейти пустырь по заледенелой дорожке, которая вела прямо к подъезду дома. Он взял в правую руку футляр со скрипкой и аккуратно зашагал по замерзшему снегу.
Он шел быстро, дышал часто, мороз все сильнее щипал лицо и кончики пальцев в перчатках, но так как был виден дом, до него было подать рукой, и он знал, что скоро войдет в подъезд, и в подъезде будет тепло и спокойно, опасность отморозить себе нос и пальцы его не пугала. Хрустели по снегу ботинки, и шагать по морозу стало уже почти приятно, и мороз начал казаться веселым и по-своему должным и нужным.
Пройдя треть пути, в шагах пятидесяти от себя, он заметил силуэт идущего по пустырю человека. Человек шел в том же направлении, что и он, но шел очень медленно, и расстояние до него сокращалось быстро. Шатается, пьяный, сразу подумал он, и на мгновение сам почему-то замедлил шаг.
...Наверное, ему не холодно, потому что он пьяный, не чувствует мороза. Неужели можно не чувствовать мороза? Идет один по пустырю, в мороз, ночью, и ни о чем не думает. И нас никто не видит. Пустырь, ночь, мороз, и мы одни. И я могу его убить. Взять и убить, вдруг подумал он. И ему страстно захотелось догнать своим ровным хрустящим шагом пьяного человека и ударить по затылку футляром со скрипкой. И никто не узнает, никто не увидит, никто не сможет предположить, что он, студент консерватории, хрупкий молодой человек из интеллигентной семьи, способен без всякой причины убить человека. А что, если попробовать? Взять и ударить. И убить. По голове. Со всего размаху – ребром футляра! Убить алкаша! Кому он нужен? Вот я – нужен! Я – талант. Я – музыкант. Обо мне все скоро узнают. А это – алкаш, гадкий алкаш, кому он нужен? И почему же до него стало так близко? И как назло такой мороз! Это всё из-за мороза, не то бы я убил его! Упускаю чудесный шанс! А может именно сейчас и стоит убить? А вдруг закричит и не умрет сразу? А может ударить два раза? И бить, пока не окочурится? …Почему же мне этого так захотелось? Неужели из-за мороза?
…Я почти у дома, но я так и не ударил его, не убил. Вот я догнал его, перегнал, оглянулся, и он даже не заметил меня. Дурак, пьяница, что-то бормочет, он и не знает, кто я такой, что я из другого, неведомого ему мира, и я иду с ним по одной тропинке, иду вместе с ним по этому жуткому пустырю, как такая же, как и он, сволочь…
В подъезде стало тепло, и мысль до отчаяния приятная, что мороз кончился, уже дом, лифт, чай, горячий душ, постель, разморила его. И еще телефон. Сейчас он согреется и позвонит своей знакомой, художнице, и разбудит ее, и она на него не рассердится. И тогда он договорится с ней о встрече назавтра. И расскажет ей, какое это глупое и нелепое искушение – ломать скрипку о чью-то пьяную голову!
Он согрелся, выпил чаю, позвонил художнице, принял горячий душ, лег в постель и тотчас уснул, не ведая, что ровно сто лет назад, в одном из московских трактиров, полном народу, скрипач-цыган сломал скрипку о голову приставшего к его певунье-жене пьяного посетителя, как говорили, купца второй гильдии…
апрель, 1987 г.
ОГОНЬКИ
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему, -
В этом высший подвиг цветка!
Мацуо Басё
Было за полночь. Я стоял на балконе, опиряясь локтями о холодные металлические перила, и курил. Город, бесконечный и тусклый, глухо шумел, как ночное море, и с высоты двенадцатого этажа казалось, что я стою на палубе огромного океанского лайнера и плыву, почти не двигаясь. Я затягивался сигаретой, выпускал облачка дыма в прохладу вечернего воздуха, смотрел поверх крыш и не видел горизонта.
Я затянулся в очередной раз, огонек сигареты ярко вспыхнул, и в нескольких миллиметрах от него я увидел маленькую темную фигурку женщины, шагавшей по пустынной улице. Даже услышал стук ее каблучков. Я прицелился и стал провожать идущую фигурку огоньком сигареты. Огонек был вдвое, а то и втрое больше нее – большое красное пятно, словно гаснущее светило. Женщина повернула в переулок и стала удаляться вглубь, а сигарета догорела почти до фильтра. Я сделал последнюю затяжку и бросил окурок вниз, зная, что в этот час прохожих под домом не бывает. Окурок, крутясь и мерцая крошечным светлячком, медленно и как-то робко упал на асфальт, еле заметно вспыхнул и погас навсегда. Я посмотрел на переулок и уже не увидел одинокой женской фигуры. Она исчезла.
Я глядел на город и думал, сколько в эту минуту гаснет таких огоньков, и сколько женских фигурок исчезает в ночи. И я стоял один на своей палубе и плыл по своему глухому и тусклому океану. И в покойном движении этом я поднял к небу глаза и увидел великое множество других мерцающих огоньков. То были – звезды. И мысль, холодная, как бесконечность, коснулась меня своим дуновением, и я подумал: неужели и они гаснут?
…Так бывает только летней ночью, когда спадет жара и повеет прохладой, и, вдруг, на секунду, ты чувствуешь единение с черным, мерцающим небом и плывешь, почти не двигаясь…
апрель, 1987 г.
БЫЛЬ
Она стояла у окна и смотрела на двор, серебрившийся в неверном свете поздних летних сумерек. На детской площадке, возле оранжевых качелей, ребята играли в какую-то неизвестную ей игру. Во времена моего детства игры были наивнее, проще, думала она, но все-таки увлекательней, искренней, и будь у нее дети, она бы непременно научила их тем играм. Но поздно, увы. Она живет одна и старость проведет в одиночестве, и пора привыкать к этой мысли. Книги, пишущая машинка, кофе, аэробика. Нет, она еще вполне хороша собой, хотя сейчас не в моде женщины с пышными формами, но она статна, даже можно сказать, стройна, у нее сохранилась талия, и шея у нее высокая, и мужчины и на работе, и на улице, и в транспорте (особенно в транспорте) то и дело останавливают взгляд на ее груди и шее. Просто она решила больше с ними не связываться, вот и все.
От этих наскучивших до тошноты мыслей ее отвлекли две здоровенные овчарки, которые вдруг стали гавкать на игравших во дворе детей. Не собаки, а сущие звери, подумала она. Хозяева собак – двое мужчин – придержали овчарок, что-то скомандовали, и те сразу же успокоились. Она успела заметить, как они направились в сторону ее подъезда, прямо под окна. Она отошла от окна и села у телевизора. Женщина-диктор энергично вещала с экрана. Не слушая диктора, она стала думать о чем-то своем...
…Когда подъездная дверь распахнулась, и в прихожую вбежали две большие овчарки, а за ними вошло двое мужчин, она почти не удивилась. Во всяком случае, так она вспоминала об этом потом. И дверь открылась без шума, и собаки совсем без шума, почти по-кошачьи подбежали к ней, и голос диктора куда-то исчез, стерся, и света в комнате стало больше, словно разом загорелось сотня стосвечевых ламп, и мужчины появились в комнате тоже бесшумно, и один сел в кресло, а второй ему на колени. Они ей показались ее ровесниками.
Халат собаки сняли с нее очень ловко, и она осталась в одних бикини. Потом она оказалась опрокинута на колени и не могла произнести ни звука, и только рвотные массы мешались с собачьей слюной, и когти бесшумно царапали ей грудь, живот и бедра, и псы делали это почти, как люди, и очень часто, а двое мужчин смотрели на собак и на нее и нежно ласкали друг друга, и лысина у того, что сидел на коленях у другого ярко блестела под светом ламп, видимо, покрывшись испариной…
…Света становится больше, несколько солнечных дисков повисло над головой, и я на морском берегу; это какие-то жестокие, колючие волны накатываются на меня и причиняют мне боль, и я не в силах встать и кричать, и вода попадает горячей струей прямо туда, вовнутрь, в чрево, и меня тошнит и рвет, а вода все прибывает, и вот меня захлестывает волной, и я исчезаю в пене, покрывшей глаза, и уже нет ничего, и нет меня, и нет боли, и нет ужаса…
За окном почти стемнело, когда она поднялась с пола и подошла к зеркалу. Она посмотрела на себя, голую, с разодранными до крови шеей, грудью, животом и бедрами, всклокоченными волосами и лицом, покрытым слюной и блевотиной. Она вытерла с глаз липкую слизь, и ее вырвало прямо на зеркало. В ванной ее рвало уже пустой желчью, и она жадно заглатывала воду, и ее снова рвало, и ничто не могло остановить эту рвоту, и она чувствовала, как глаза ее наливаются кровью, и вновь перед взором всплывают красные протуберанцы, нет – это разинутые чавкающие пасти, – и четыре глаза с умилением смотрят на нее…
По телевизору показывали эстрадный концерт, когда она вызвала "скорую", и после того, как ее спросили адрес (она подробно объяснила, как подъехать к дому, на что ей ответили: "Такие подробности не нужны"), сказала, что ее изнасиловали две огромные немецкие овчарки, и на это женский голос раздраженно ответил: "Ждите", – а потом прибавил: "Что? Что это вы такое сказали? Господи!" Она смолчала, повесила трубку и развалилась в кресле, глядя на экран телевизора...
Очнулась она от надрывного звонка в дверь. Открыла глаза и снова увидела диски над горизонтом, и теперь одно солнце восходило вслед за другим, и этому не было конца, и был уже отлив, и море, звеня, убегало вглубь, и изнутри, из самого живота, что-то круглое, как шаровая молния, выкатилось из нее, и одинокий вой, нечеловеческий тысячеголосый вой пронзил бетонную твердь небосвода и густой алеющей магмой вырвался в пустоту разбегающейся вселенной… Ракета летела все выше, и затем снова стали показывать диктора, который о чем-то говорил...
Когда на носилках ее несли из подъезда, в темноте она заметила детские лица – молча провожавшие ее взгляды, – и сквозь наконец прорвавшийся плач, захлебываясь слезами, вся в ознобе, она крикнула им что-то, но что – она не помнила, и вряд ли кто-нибудь тогда понял, что она крикнула им.
Потом, через несколько недель, она стала рассказывать всем о том, что с ней случилось. И каждый раз, когда люди в ужасе вытаращивали глаза, она вдумчиво, словно успокаивая их, говорила, что скоро непременно родит миллионы щенят, которые вырастут в умных и благородных, как рыцари, псов с громким лаем и мертвой хваткой, и она подарит этих щенят всем одиноким женщинам, чтобы у каждой одинокой женщины была своя преданная собака.
июнь, 1987 г.
СОСЕДСТВО С ГЕТЕ
- Вы в самом деле психиатр?
- Да. А что, разве не очень похож?
- Нет, нет… Просто не верится, что вот так, случайно, на пляже, и встретил вдруг настоящего психиатра. Повезло, скажу вам.
- Кому повезло?
- Мне, конечно. Я давно хотел обратиться к врачу по этим психическим делам, но все как-то трудно было явиться к вашему брату. Я не решался… А тут повезло.
- Так. А в чем дело?
- Дело в том, что я болен. Я знаю это, мне нужен врач, квалифицированный специалист.
- Итак, вы считаете, что больны?
- Ну да, я болен. У меня психоз.
- Вы сами поставили себе диагноз?
- Да, сам. Кое-какую литературу просмотрел и понял, что психоз.
- И давно?
- Уже много лет, лет десять, а может, двенадцать…
- Так что же вас беспокоит?
- Не-ет, не кошмары, не жажда крови и не какая-нибудь сексуальная мания… Отнюдь! Дело в другом. Понимаете, доктор, я молод, сравнительно еще молод - мне собственно нет сорока – и скоро я могу стать профессором. Я читаю лекции, часто бываю за рубежом… Только вы ни кому не скажете, что я к вам обращался?
- Ну что вы? Это карается законом. Вы можете подать на меня в суд.
- Хм, надеюсь, что до этого не дойдет. Впрочем, если хотите, я не буду вам ничего рассказывать, поговорим о чем-то другом…
- Почему же? Это мой долг. Говорите, говорите, я вас слушаю.
- Так вот, я читаю лекции, часто бываю за рубежом, меня переводят, я дважды выступал в Штатах на ежегодном симпозиуме… Материально я тоже вполне обеспечен. На меня тычут пальцем и говорят - будущий член-корр, будущий академик…
- И что же?
- Хм... Мне этого м а л о!
- Чего вам мало?
- Мало и тяготит одновременно. Все это: слава, признание, Америка, гонорары. У меня пять монографий. Пять. Две уже переведены на немецкий и английский…
- А в чем собственно вы подозреваете свой психоз? Вы вообще знаете, что значит на языке медицины слово "психоз"?
- Я не специалист в психозах – я технарь, бетонщик, но свой психоз я знаю и хочу от него избавиться, пока не поздно.
- У вас есть семья?
- Нет. То бишь есть: отец, мать – уважаемые люди, сестра – пианистка, лауреат конкурса имени…
- Но жены и детей у вас нет?
- А-а, в этом смысле, доктор, в смысле личной жизни, я же сказал: у меня все в порядке. Я, если можно так выразиться, живу размеренной половой жизнью. У меня много лет – постоянная женщина, скажем так, любовница. Весьма приятна наружностью. Я не особо нравственный, но и не развратник. Я давно бы на ней женился и имел от нее детей. Бедняжка, устала от абортов… Но я не имею права жениться и иметь детей, пока не вылечусь от психоза.
- Среди предков были психотики?
- Нет. Впрочем, не знаю, что там, в седьмом колене, но вроде нет. И, кстати, сифилитиков тоже не было, ха-ха…
- Чудесно. А как спите? Сон какой?
- Сон, как у биоробота. Засыпаю в 24.00, просыпаюсь в 8.00. Благо от работы живу недалеко.
- Аппетит?
- Нормальный, обычный, наверное.
- Не пьете?
- Редко.
- Как редко.
- Ну редко, по праздникам.
- Так, и все же в чем ваша жалоба – в жажде славы?
- И да, и нет, доктор. Как бы вам сказать… Вы когда-нибудь бывали в большой научной библиотеке?
- Да. Когда-то делал свою кандидатскую…
- Так вот, вы, безусловно, копались в каталогах, искали нужные книги, названия, периодику, не так ли?
- Допустим… Кстати, накройте голову, сейчас самое вредное солнце, и вообще пора уходить с пляжа…
- Нет, прошу вас, доктор. Я могу вам рассказать все это только сейчас. Я серьезно настроился.
- Ладно. Говорите дальше.
- Так вот, в библиотеке вам не становилось страшно?
- От чего?
- От количества… От количества букв и фамилий! Эти карточки, все одинаковые, без единой ошибки уложенные в неумолимом порядке в свои пронумерованные ящички – в эти маленькие желтые саркофаги! Я цепенею, когда думаю о них…
- Ну-ну, так вы просто переутомились, друг мой. Это бывает со всеми диссертантами. И это совсем не психоз – это обычный невроз на фоне переутомления. А вот солнце вредно, очень вредно, и мне, и вам.
- Нет, вы меня не поняли, доктор. Я боюсь не бумаг, карточек и ящичков. Меня не физически тошнит от них. Ну, чем лучше витрины магазинов с печеньями или фасады домов из родного мне железобетона? Та же одинаковость, одномерность. Это внешнее, для меня чужое, не мое, я не общественник, и скажу вам откровенно, мне на это наплевать! У меня есть мой дом, моя квартира, видео, слайды из загранпоездок… Нет, не в этом дело. Страшно другое: страшно, что этих букв и названий так много, м о р а л ь н о много! Вы понимаете? Скажу вам секрет: моя фамилия, - моя фамилия начинается на буквы "Г" и "Е", и в этом весь ужас! Названия моих работ по железобетону лежат перед творениями самого Гете! В одном ящичке - перед Гете! Вы понимаете, что это значит для цивилизации, что это значит для всех? И вы, врач, вы, психиатр, вы понимаете, каково мне? Автореферат моей захудалой кандидатской лежит в пяти миллиметрах от Гете… Что же мне делать, что написать такое? Или же как уничтожить все эти безумные картотеки? А, может быть, поменять фамилию, и так, чтобы не оказаться рядом с Пушкиным, Достоевским, Шекспиром, Платоном, Данте…? Но почему вы улыбаетесь?
- Я…? Не обижайтесь, Мы ведь на отдыхе, а не у меня в кабинете. Просто, мне встречалось много всяких самобичевателей, очень занудливых, ненавидящих свое тело, голос, почерк, родословную… А вы забавный, ей-Богу, забавный. И вполне здоровый. Это просто переутомление. Но ваша самокритика привела вас к очень интересным умозаключениям. От частного к общему и обратно, не так ли? …Женитесь и заведите детей, ведь вам уже скоро сорок. И дайте им свою фамилию на "Г" и "Е". Что касается цивилизации, то будьте покойны, она не пропадет. В крайнем случае, появится новая.
август, 1987 г.
ЖРЕЦ
Я вылупился из яйца в орлином гнезде, разбитом на отвесе скалы, который падал вниз на несколько сотен метров.
Тогда, в первые месяцы моего появления на свет, я не знал, да и не задумывался над тем, почему я родился орлом в этом гнезде среди скал. Только после, намного позже, когда таинственная и могущественная сила вернула мне память о моем прежнем рождении, я восстановил в сознании свой последний день, сырой и дождливый, вспомнил последний час, вспомнил мягкие сидения в автомобиле, крики, скрип тормозов, мой крик, удар… В ту минуту погиб человек, обладавший моей душой. Должно быть, погибли все, сидевшие со мной в машине...
Что стало с ними? Что стало с девушками, которые без умолку о чем-то говорили и все время дымили сигаретами? Возможно, одна из них теперь летучая мышь, а вторая – кошка, или наоборот? Или их души так пи не воплотились заново и носятся по вселенной, не зная сна и покоя?
…Но вначале я об этом не думал...
Мое детство, вернее, птенчество, проходило в ежедневных учениях и тренировках. День за днем, месяц за месяцем я обретал навыки суровой орлиной жизни и постепенно стал ощущать всю силу и исключительность столь редко даруемой живым тварям орлиной породы. Размах могучих крыльев, мощь когтей и клюва, сила зрения, вся выносливость моего организма не давали прорости даже намекам боязливости и страха. И это была не смелость, не отвага, а обычное, неизменное и несомненное состояние моего духа. Неразделимое со мной, оно вросло в меня и без меня не мыслилось. А рядом всегда присутствовали они – отец и мать – сильные, независимые и любящие меня своей суровой орлиной любовью.
Наше гнездо было устроено так, что даже при ливнях и ураганах оставалось сухим и невредимым. Молнии сверкали рядом, и я любовался ими, чувствуя тайное с ними сродство и роковую связь. Инстинкт самосохранения не ведал страха и научал только одному – изредка добывать себе пищу.
Прошел год, и сам я стал взрослым и независимым орлом. С молодой красивой орлицей я познакомился в небе. Мы летали пять дней кряду, и потоки теплого воздуха помогали нам. В полете мы встречали рассвет, в полете провожали закат. Томительно сладкими были те дни, голубые и ясные, как небесные выси.
На исходе пятого дня мы оказались за много километров от нашего привычного места, потеряв из виду ленточку той реки, что вилась внизу меж горных хребтов, и утес, где было мое родительское гнездо. Теперь под нами зеленел склон, желтели крыши домов и курятников, деревянные изгороди образовывали ровные прямоугольники, и повсюду тянулись полосы небольших аккуратных виноградников, словом, была деревня, в которой жили люди. И у этих людей нам предстояло отнять совсем немного домашней птицы, чтобы не умереть с голоду после многодневного путешествия в небе.
Я хотел показать своей подруге все, на что был способен, и выбрал для этого большого жирного индюка с ярким красным зобом. Цель была проста, техника исполнения научена в тренировках. Я сделал два контрольных круга, выскользнул из потока теплого воздуха, сложил крылья, выпустил когти и камнем понесся на свою жертву – индюк в смертельном отчаянии заклокотал, но не смог убежать дальше изгороди – он был в западне, устроенной ему человеком. Секунда – и удар моего клюва, как скорлупу ореха, пробил индюшачий череп… И в эту минуту я услышал крик – звонкий и невыносимо знакомый!
Девушка, совсем юная, стояла возле двери небольшого дома и в оцепенении смотрела на меня, и вдруг – о, Боже! – я вспомнил, я вспомнил всю мою прежнюю жизнь! В одно мгновение! Я хотел вознести к небу руки, но вместо этого неуклюже захлопал своими огромными крыльями, чем вызвал еще большую панику среди индюшек и куриц… А девушка, юная девушка стояла у двери и глядела на меня – большую величественную птицу, птицу-смерть, птицу-знак, птицу-символ. Но теперь все орлиное вдруг стало для меня тягостным бременем – и крылья, и сила, и символ.
Там, в небе продолжала кружить другая хищная птица – моя недавняя подруга, но мне уже не было до нее дела. Орлиная жизнь, до толе единственно для меня возможная и правильная, в мгновение ока потеряла всякий смысл, вернее обнаружила смысл какой-то иной, вновь открывшийся и ужаснувший меня своей нелепостью.
Орел-одиночка, я поселился здесь, рядом с деревней, рядом с опасностью быть подстреленным всего одним метким выстрелом, но я не мог уже жить, не видя ее, человеческую дочь, а врожденная орлиная зоркость позволяла мне украдкой следить за ней то из за скалы или ветвей деревьев, а то, и укрывшись в лучах солнца, из самого поднебесья. Нет, летать и охотиться я не разучился, однако я не тревожил ни девушку, ни ее индюков и индюшек и, как мог, перебивался мелкой лесной живностью.
Так прошли лето, осень, зима – а весной ее увезли в город. Она выходила замуж.
Было застолье, и затем на автомобилях все отправились по горной дороге вниз. Дорога петляла, вилась серпантином, и я следил за их черепашьим движением с высоты неба, и случись с ними беда, я бы камнем бросился вниз, на помощь к ней, и мои сильные когти, и мощь моих крыльев, которые так тяготили меня теперь, могли спасти ее – я не дал бы судьбе вновь сыграть со мной злую шутку. Мы бы улетели с ней высоко в горы, и она жила бы со мной, и я бы всегда был рядом, и, возможно, я научил бы ее летать…
Под вечер автомобили благополучно добралась до города, и незаметно для себя я оказался вблизи огромного людского озера, шумевшего все так же, как в той моей прошлой жизни. И на какое-то время вид города настолько отвлек меня от свадебной процессии, за которой весь день неотступно следил мой взор, что я потерял их из виду. Я стал метаться меж облаков, ища их среди улиц, но все было напрасно. Я потерял ее.
Я, большая хищная птица с человеческим разумом и человеческой памятью, очутился над городом, однажды отнявшим у меня человеческую жизнь. И вот, сейчас, нежный призрак, вернувший мне изнуряющую память о прошлой жизни, тоже растворился в этом жерле суеты и порока, и это было мучительнее гибели, когда-то уже случившейся со мной там, внизу. Тогда я был человеком, и меня оплакивали люди – женщина, звавшаяся моей матерью, мужчина, звавшийся моим отцом, мои подруги, друзья. Меня хоронили, меня помнят. Теперь же, с крыльями и клювом, я для них только редкая, вымирающая порода птиц, почти сказочное существо. Так что же мне делать с моим человечьим разумом, приносящим мне столько страданий? И как помочь им? Ведь отсюда, с высоты, они кажутся такими беспомощными в своем шумящем озере…
Человеческая красота – хрупкая красота девушки – вернула мне память и вернула меня к ним, в город, грязным пятном распластавшийся на теле земли. Когда стало темнеть, и в городе зажглись огни, я вдруг заметил, что вечерний город походит на звездное небо – это небесный мираж, но под тобою. Потеряй ориентацию, и ты вместо заоблачной выси уткнешься клювом в пыльный асфальт…
…Я над самым сердцем города, именно на той высоте, где может вспыхнуть безмозглая молния на стальных крыльях, способная ослепить даже меня, глядящего прямо в лицо солнцу… А вдруг это случится сейчас? Вдруг - сейчас?
…Что это вспыхнуло? Ужель началось?! …Нет! То – гроза! Мятежный майский ливень! Как же быстро собрались тучи… Вот сверкнуло еще раз, вот снова сверкнуло… Раскаты грома проносятся ураганом по небу, молнии мечутся в танце… А горы? Они далеко, и мне не укрыться.
…Спуститься к ним? Спрятать голову в каком-нибудь чердаке вместе с воронами и голубями? О, нет! Не для этого я родился орлом! Нет! Бей меня, небо, огненными стрелами! Я долго был птицей, я долго летал – и я понял! Я понял! Их миру не хватает жрецов! Вот где разгадка, и вот в чем вопрос! Я сгорю в огне молний и тогда – я возрожусь вновь! Да, неведомая и могучая сила, ты возродишь меня, и я стану жрецом – Жрецом их Спасения! И я спасу ее – ее нежную хрупкую красоту, виновницу моего пробуждения, и я спасу всех, всех, кто был и кто будет, и праведных, и злых, я спасу самого сатану и вновь сгорю в небесной пляске огня!
…Крылья несут меня вверх – вот для чего мне даны были крылья! Вверх - к Алтарю! …Я уже чувствую жар небесного пламени, огонь опалил уже крылья… Только бы успеть! …Сотер! Сотер! Карма!
…Просыпаюсь. Рядом со мной лежит книга. Беру ее в руки, раскрываю на том месте, где прервал чтение вчера вечером. В книге написано: "Однажды Чжуан Чжоу приснилось, будто он бабочка: он беззаботно порхал, ликовал от восторга и не знал, что он - Чжоу. А когда вдруг проснулся, то даже удивился, что он - Чжоу. И не знал уже: Чжоу снилось, будто он бабочка, или бабочке снится, будто она - Чжоу. Но ведь между Чжоу и бабочкой, несомненно, есть разница. Значит, то было превращение".
январь, 1988 г.
ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Я заснул в три ночи, а муха зудит над ухом с семи утра, или с шести, не знаю. Бз-з, бз-з, уже который час. Зудит и не дает спать. От насильственного пробуждения болит голова, особенно затылок; а еще хочется в туалет. Заставляю себя подняться и просунуть ноги в холодные колодки шлепанцев. Идти в туалет через сырой коридор в одних трусах не хочется. Одеваю старый банный халат и так отправляюсь в туалет. Выйдя в коридор, не забываю плотно прикрыть дверь, чтобы в комнату случайно не прошмыгнула мышь.
В туалете пахнет канализацией. Сам виноват: не закрыл на ночь унитаз крышкой. Спускаю воду. Бочок явно в неисправности – вода продолжает с остервенением литься и после того, как он опорожнился. Дергаю рычажок. После ряда попыток бочок удается укротить. Бочок наполняется водой, и шум воды стихает.
Во рту у меня горечь. Надо зайти в ванную и почистить зубы. Но если почистить зубы – это значит окончательно проснуться. А необходимо выспаться. Ведь впереди целый день работы – нужно печатать на пишущей машинке объемистую статью для очередного институтского сборника. Не почистив зубы, я направляюсь по пустому длинному коридору на кухню. Под ногами скрипит свежевыкрашенный дощатый пол. Пройдя мимо большого черного телефона, лежащего на стуле без одной ножки, вхожу в просторное помещение: оно тоже выглядит пустым. Впрочем, это только первое впечатление. Здесь есть газовая плита на четыре конфорки, раковина с краном, небольшой столик, табурет, подвесной шкафчик для посуды и крохотный морозильник. Наклоняюсь к морозильнику, открываю дверцу. Из морозильника веет ледниковым периодом. Пол-бутылки замерзшей минеральной воды составляют все мои запасы продуктов. Хочу выпить воды из крана, но с утра вода идет желтая. Минут пять жду, пока желтая струя станет прозрачнее. Дождавшись, наполняю алюминиевую кружку и пью. Вода теплая и невкусная. Из-под тумбы, что под раковиной слышится треск, затем шорох и писки. Радуюсь: еще одна попалась, и на этот раз, вероятно, сам отец выводка. В конвульсиях побьется и сдохнет. Благо, мышеловку я купил хорошую, с тугой пружиной.
Теперь остается убить муху. Иду в комнату убивать муху. Но в комнату войти не успеваю, так как слышу со стороны подъездной двери ковыряние ключом в замочной скважине. Наверное, опять пожаловал В.К. – хозяин моей комнаты. "Поздоровкается" и начнет жаловаться на жизнь. И чего это ему вздумалось являться в воскресенье в девять утра? Мне придется самому отпереть ему дверь, потому что в замочной скважине я оставил ключ. Иду по длинному коридору к подъездной двери. Сквозь скрип половых досок улавливаю шорохи на кухне - мышь пока не сдохла. Открываю дверь. Передо мной стоит не В.К., а какой-то незнакомец – коротыш в клетчатой кепке, в рыжих ботинках и с очень большим, тоже клетчатым чемоданом. Из-под козырька кепки на меня смотрят два маленьких черных глаза. Глаза меня ненавидят. Еще не знаю, за что, но знаю, что ненавидят. Неужели за то, что я оставил свой ключ в замочной скважине…? Судорожно дергая чемодан, незнакомец втаскивает его в квартиру и, не сказав ни слова, на удивление быстро проносит свой багаж мимо моей комнаты в самый конец коридора, утыкаясь в дверь с тремя замками. Он достает из кармана связку ключей, открывает все три замка и, войдя в неизвестное мне помещение, так сильно хлопает дверью, что стук гулким звоном отдается у меня в затылке, вышибая последнюю надежду хоть еще немного поспать.
Захожу на кухню, прислушиваюсь: ни шороха, ни писков. Медленно открываю дверцу тумбы под раковиной. Фанерная мышеловка, перевернутая вверх дном, валяется рядом с пакетом для мусора. Из-под фанеры торчит серенький хвостик. Не двигается. Веником переворачиваю мышеловку – железный затвор придавил мелкому грызуну шею. Летальный исход. Но выбрасывать дохлую мышь в унитаз торопиться незачем. Сперва следует разобраться с коротышом. Закрываю дверцу тумбы и иду в свою комнату. Навстречу мне бежит коротыш. Из-под кепки выглядывают все те же злые глаза. Они ненавидят меня с удвоенной энергией. Видимо, коротыш родственник хозяйки второй комнаты, заключаю я. Но почему хитрый В.К. не предупредил меня, что к ней приезжают родственники?
Коротыш с бешеным темпераментом набирает чей-то номер телефона, затем вешает трубку и снова набирает номер, успевая бросить на меня целых два иступленных взгляда. Единоборство с телефонным аппаратом длится долго. Стул на трех ножках оказывается гораздо устойчивее, чем можно было предположить. Я, тем временем, запираюсь в ванной и спешно чищу зубы. Зубная паста приятно освежает полость рта. Хочу заодно побриться, но не рискую - незнакомец, чего доброго, удавится от ненависти, если я буду долго занимать ванную. Быстро ополаскиваю лицо, наспех вытираюсь и, на всякий случай, уношу полотенце, зубную щетку и бритвенный прибор в свою комнату.
В комнате летают не одна, а две мухи. Но убивать их сейчас нет явной необходимости. Через закрытую дверь слышу, как коротыш топает по коридору взад и вперед и периодически набирает номер телефона. Диск циферблата при этом надрывно стонет. Спустя некоторое время коротыш грохает телефонной трубкой о корпус аппарата. Затем несется по коридору обратно в свою комнату, сотрясая пишущую машинку на моем столе. Какое-то время его не слышно, видимо, отдыхает или строит план действий. Боль в затылке у меня усиливается. Мухи зудят не переставая. Неожиданно вздрагиваю от телефонного звонка. Возможно, это звонят мне. Выскакиваю в коридор, подхожу к телефону:
- Алло?
- Петя, ты? - говорит голос немолодой женщины.
Смекнув, что спрашивают незнакомца, отвечаю шепотом:
- Нет, это не Петя.
- Позовите Петю, - требует женский голос.
- Какого Петю? - опять шепотом говорю я.
- Что вы там бормочете…? Я просила позвать к телефону Петю, Петра. Он уже должен был приехать.
- А-а… Ну-да. Только я думал, что его зовут Сакердон, Сакердон Михайлович, - говорю я, уже не понижая голоса.
- Почему это - Сакердон?
- Не знаю, так мне показалось, – отвечаю я.
- А вы, собственно, кто будете? – после некоторого замешательства спрашивает женский голос.
- Я? Я живу, то есть, я гощу у В.К. По специальности я искусствовед, занимаюсь творчеством Франциско Гойи, а также и вопросами…
- Гостите, стало быть, у В.К.? - прерывает меня женский голос.
- Да-да. У меня сложные семейные обстоятельства, и временно я живу у В.К.
- У В.К. в гостях искусствовед! Надо же! А мое разрешение вы получили, искусствовед? Это, между прочим, коммунальная квартира, а не собственность вашего В.К.!
- Но как бы я получил у вас разрешение, если мы с вами никогда не встречались?
- Хотели бы, нашли, разыскали. Сколько вы ему платите?
- Ничего не плачу. Я живу "за так", – спокойно отвечаю я и, снова перейдя на шепот, сам задаю вопрос:
- Простите, а кем вам приходится этот Петя?
- Вас это волнует?
- Да, очень, - по-заговорщически шепчу я.
- Он мой муж. Бывший, - отчеканивает голос в трубке.
- Бывший? - автоматически переспрашиваю я. Приобретенный за последние месяцы опыт позволяет мне сделать вывод: официально он ей уже не родственник, развод у них фиктивный – с целью махинаций с жилплощадью, и они явно претендуют на комнату В.К. Могла бы и не сообщать мне, что бывший…
- Но пусть это вас не волнует, – читая мои мысли, отвечает женский голос. - Немедленно зовите Петю, а с вами мы поговорим потом, и с вашим В.К. тоже. Зовите Петю!
- Дело в том, что звать его уже поздно, - после долгой паузы отвечаю я. – Я удавил его в мышеловке, а тело выбросил в унитаз. И воду успел спустить… Кстати, у вас в туалете бочок в неисправности.
- Что-о?
- Да, бочок в неисправности.
- Не поняла – какая мышеловка? Какой бочок?
- Повторяю: только что я удавил вашего бывшего мужа в мышеловке, тело выбросил в унитаз и спустил воду.
- Что вы там такое городите?!
- Я вынужден был это сделать, потому что он не давал мне, как следует выспаться, а мне сегодня предстоит научная работа, причем срочная и весьма ответственная. - Я ясно и четко выговариваю слова. На другом конце провода долго молчат. (Но почему не слышно и не видно коротыша?)
- Вы… вы… кто вы такой?
- Я? Ха-ха! Я искусствовед, который удавил и выбросил в унитаз вашего мужа, выбросил и спустил воду… Скажите, а общие дети у вас есть?
- Вы сумасшедший! Вас надо в психушку! Как вы очутились там? Как вы очутились в моем доме?! - Женщину слышно так громко, словно она кричит мне в самое ухо.
- Не кипятитесь. Я пошутил. Это просто воскресная шутка, – ласково отвечаю я и тихо смеюсь. Затем весьма учтиво говорю:
- Сейчас я позову к телефону Петра.
Иду по длинному коридору к двери, в которую вошел коротыш. Стучу согнутым пальцем и зычно произношу:
- Вас к телефону бывшая жена!
За дверью гробовое молчание. Стучу еще раз и повторяю то же самое. В ответ - ни звука. Я осторожно приоткрываю дверь и заглядываю в помещение: рыжие ботинки незнакомца болтаются на высоте полуметра от пола; под ними лежит клетчатый чемодан. Теперь мне приходится смотреть на коротыша снизу вверх. Кепка съехала ему прямо на нос, а из-под козырька вместо глазенок выглядывает язык. Веревка, которая удерживает незнакомца на высоте полуметра от пола, закреплена посередине потолка на крюке-держателе для люстр. Узел двойной, то ли тройной, разглядеть трудно. Интересно, как он добрался до крюка, неужели с помощью чемодана? Тело его изредка вздрагивает, и на мгновение мне кажется, что это мышь. У меня пересыхает в горле, и я вновь ощущаю во рту горечь. На столе возле окна я вижу почти полную бутылку "Пепси". Но пройти через всю комнату не решаюсь. Не глядя на вздрагивающее тело, доползаю на четвереньках до чемодана и подтаскиваю его ближе к двери. Легко открываю молнии и откидываю верх: чемодан полон чистого белья, выутюженных рубашек (кто так аккуратно уложил ему вещи? может, они действительно в разводе, и у него есть женщина в другом городе?), на дне лежат книги по молекулярной физике и стопка папок. На одной из папок от руки написано: "Сборник. I редакция".
Вспоминаю про отложенную трубку. Закрываю чемодан, выхожу из комнаты и иду к телефону.
- Петя, ты?! Петя! Алло, алло! Петя…!
Вешаю трубку. Долго стою возле телефона. Телефон безмолвствует. Тихонько, на цыпочках ступаю по дощатому полу. Пол совершенно не скрипит. Откуда-то в квартиру проникла звенящая тишина, и у меня нет сил ее нарушить. Останавливаюсь. Через полуоткрытую дверь украдкой смотрю на коротыша. Он продолжает висеть и, по-моему, уже не вздрагивает. Как это славно, что он больше не вздрагивает, думаю я и захожу к себе в комнату.
Наглухо запираюсь. Сажусь на кровать. Не шевелюсь. На моей подушке, как ни в чем не бывало, совокупляются две мухи. Глядя на них, никак не могу решить - встретить ли милицию в халате, или надеть рубашку и брюки? В этот момент в коридоре раздается телефонный звонок, за ним второй, третий, четвертый… Нет, это, наверное, не телефон - это пульсирует тишина. Да, именно - тишина. Я затыкаю пальцами уши и прячу лицо в подушку. Подушка пахнет моей головой, а над моей головой снова начинают летать мухи. Бз-з, бз-з, слышно в паузах между ударами пульса.
…Странно с самого начала мух было две, а мне казалось, что зудела только одна. Впрочем, со сна, да к тому же не выспавшись, разве разберешь, сколько мух не дают тебе спать? Я резко поднимаюсь, беру газетку и двумя взмахами слету убиваю обоих насекомых. Черные тельца падают на крашенный дощатый пол. Остается подмести и выбросить их в унитаз. И не забыть бы еще выбросить в унитаз дохлую мышь… Постой, но сегодня ты уже что-то выбрасывал? Нет, не помню, или не могу вспомнить? Черт побери, но кто же это придумал: сперва убивать, а убитое потом - выбрасывать? Как-то нелепо… Может, вообще не стоит убивать и выбрасывать? Ведь мышам, мухам и всяким иным мелким тварям так вольготно живется в наших домах и домищах! Они так неприхотливы и, чудаки, вовсе не хотят быть кем-то убитыми… Так может, взять и уступить им наши квартиры, коммунальные и некоммунальные, плохие и те, что получше? Однако, без нас им тоже нечего будет делать… Вот парадокс!
август, 1988 г.
ВОДОПАД
Вода белым занавесом падает с отвесной скалы и, где-то там, далеко внизу, разбивается в облаке брызг. Бутоны темно-красных цветов едва заметно дрожат, оглушенные шумом водопада. Влажная истома окутывает изумрудные листья и ползущих к ним по прозрачным стеблям пестрых ворсистых гусениц. Все живое, и даже покрытые влагой камни, внемлют шуму водопада, и шум этот подобен тишине, и душа, созерцая его, наполняется благостным покоем.
Мир поет безмолвный гимн вечности и сияет чудесными, умытыми красками, незнающими зла и страдания. И возникает чувство, что над этим странным, как аквариум, миром нету неба, и солнечные лучи не нарушают его покой. Здесь все озарено таинственным сиянием ясности, льющимся откуда-то из глубины, из самой бездны, в которую падает вода, и, поднимаясь шумящим туманом, возносит влажный призрачный свет к бутонам цветов, к листьям, камням и насекомым…
Как было бы хорошо каждую ночь видеть во сне этот мир!Но может ли он присниться? А если может - то кому?
декабрь, 1988 г.
ВОЗМЕЗДИЕ
В ту минуту, когда по второму каналу показывают победительницу конкурса красоты, в прихожую моего гостиничного номера вплывает огромная крыса. Она вплывает бесшумно, вернее сказать, не вплыла, а как-то незаметно образовывается между стен прихожей. Возникает. Крыса занимает всю прихожую без остатка, трепеща жирным ворсистым телом. Ее красные и тупые, как у тигровой акулы, глазенки ничего не выражают и, я замечаю, что они лишены век и ресниц. Кто-то поет, кто-то двигает стройными бедрами, а я созерцаю огромную крысу. Я воспринимаю ее только зрением. Ни звука, ни запаха, только огромное трепещущее тело. Я конечно же удивлен, но испуга не испытываю. Я не знаю, что это может быть, и потому не готов к ответному страху.
Единственное, что я чувствую вполне явственно – это проступающее с беспощадной определенностью осознание своего глубоко преступного естества. В этой ужасающих размеров крысе неизмеримо больше невинности, чем во мне самом – ее жертве (я почти не сомневаюсь, что я – ее жертва). Крыса либо есть, либо ее нет вовсе, а я есть, и я творю неизвестно что, и еще смею удивляться появлению перед собой подобного зрелища. Что может быть низменнее моего высокомерного отвращения к этому существу? Кто дал мне право презирать подобную тварь и содрогаться при виде ее? Кто дал мне право не лицезреть нечто подобное в течение всей жизни? Почему я требовал до сегодняшнего дня такого для себя снисхождения? Почему надеялся на отсрочку?
В ответ на мои мысли крыса дергается и подается чуть вперед, к порогу комнаты. Оценив положение, я понимаю, что нахожусь в западне, и выйти в коридор гостиницы через прихожую номера, сплошь занятого крысой, у меня нет ни малейшей возможности, и мне ничего не остается, как звонить дежурной по этажу:
- У меня в номере крыса! – заявляю я безо всякого предисловия.
- Из какой вы комнаты?
Я называю номер комнаты.
- Этого не может быть! У нас крыс не бывает! – говорит дежурная.
- Но это необыкновенная крыса – она размером с бегемота.
- Шутите у себя дома, понятно! – сердится дежурная. – И не мешайте работать! – добавляет она. В телефонной трубке раздаются гудки отбоя.
Я звоню еще раз.
- Сейчас же вызову администратора! – гневно отвечает дежурная.
- Вызовите, – искренне прошу я, радуясь такому обороту дела. – А, главное, охранников с оружием и пожарных!
- Вы пьяны?
- Нет, я патологически трезв.
- Тогда сидите тихо, не то – выселим. Трезвого.
- Но…
Гудки. Набираю номер снова. Занято. По телевизору больше не показывают конкурс красоты. Длинноногих красавиц сменили физиономии разыскиваемых уголовников. Крыса продолжает трепетать своим огромным, жирным, ворсистым телом, издавая теперь странное сопение. Наконец, мне становится по-настоящему противно, и ужас охватывает меня, и я понимаю, что выхода у меня нет. Я открываю окно. На улице мороз, свежий и бодрящий. Деловито шумит вечерний город. Я забираюсь на подоконник, смотрю вниз и вижу под собой двадцать этажей большого каменного здания. А что надо мной? Надо мной – шпиль со звездой… Теперь я лечу вниз, глядя на шпиль и звезду-у-у-у…
А крыса остается трепетать своим ворсистым телом в прихожей моего гостиничного номера. И еще остается не выключенным телевизор. Нельзя выходить из номера, не выключив телевизор, думаю я, ударяясь головой об асфальт.
декабрь, 1989 г.
КУПАЛЬНИК
Была суббота, однако Анна явилась рано утром, разбудив брата тремя привычными звонками в дверь. Брат открыл дверь, затем бегом отправился в туалет, а спустя минуту вернулся в спальню и снова улегся в постель.
- Я еще полежу немного, – сказал он сестре. Он очень не хотел вылезать из постели, которая казалась ему единственно надежным убежищем теперь, в эти дни, когда над городом нависла опасность военного конфликта, действовал комендантский час, а невесть откуда взявшаяся эпидемия холеры прибавила еще и карантин. Город был на грани психоза, и только постель приносила покой.
- Что-то случилось? – спросил он сестру. – Что-нибудь с мужем?
-Ничего особенного. Он уже пятые сутки сидит там, в аэропорту, и не может вылететь. К нам не летают самолеты. Одни военные. В общем, вся его поездка вышла носом, – ответила Анна и в свою очередь справилась о жене и ребенке брата, которые застряли в одном из черноморских санаториев и тоже не могли вернуться домой. Затем Анна сообщила брату, что с утра хотела сходить в бассейн, но оказалось, что бассейн закрыт в связи с карантином, и вот ей пришлось зайти к нему в гости, чтобы хоть как-то отвести душу.
Анна швырнула свою алую сумку на пол и подошла к окну. Ее стройный силуэт четко обрисовался на фоне оконного проема.
- Сегодня будет жара, – добавила она. – Нет ничего лучше бассейна в такую жару.
- Да, бассейн - серьезная проблема в наше время, - пробормотал брат, глядя на нее из-под одеяла. - Скоро нас всех перебьют, перережут, бассейн вместо воды наполнится кровью, и тебя и тебе подобных заставят в нем купаться. – Сказав это, он зевнул.
Анна резко обернулась и посмотрела на брата.
- А мне плевать, плевать на них всех! Почему ради этих кретинов я должна лишаться по субботам бассейна? Ты понимаешь, сегодня я взяла с собой свой новый купальник… Какие-то глупости – из-за политики закрывать бассейн!
- Но ведь холера. Ты забыла про эпидемию.
- Чепуха! Какая там холера?! Тогда почему не закрыли школы? Это все выдумки, очередные трюки, шито белыми нитками! – не унималась Анна. Она готова была расплакаться.
- Ну покажи свой купальник мне, – сказал брат, не находя других слов, чтобы утешить сестру.
Анна посмотрела на него в упор и, затем, повинуясь его просьбе, сняла с себя платье и осталась в белоснежном цельнокроеном купальнике, который полностью открывал ее плечи и спину и имел крутой, до самой талии, вырез в бедрах. Стуча каблучками, она сделала несколько решительных шагов в сторону зеркала и стала энергично разглядывать себя, выворачиваясь в пояснице на сто восемьдесят градусов.
- Ты уже успела загореть? – заметил брат. – Умница, обрадуешь мужа.
- Дурак! Причем здесь загар? Ты взгляни: такого купальника нет ни у кого в городе! Это же… Ах, как мне хотелось сегодня поплавать! - Анна продолжала разглядывать себя. – Ты знаешь, сколько он стоит?
- Нет, не знаю.
- Сто восемьдесят долларов!
- Ах, даже сто восемьдесят? – не без усмешки сказал брат, и вдруг что-то странное, непривычное показалось ему в поведении сестры.
- А ты способен купить жене такой купальник? - вызывающе спросила Анна и опять в упор посмотрела на него… И вдруг, словно совершая прыжок в воду, она проделала в воздухе длинную дугу и плюхнулась на кровать рядом с братом. Вместо ответа она дала ему щелчок по носу.
- Не дури, больно, – буркнул брат и отвернул голову.
-А-а… Больно? – победоносно воскликнула Анна, и теперь, почудилось ему, какая-то дьявольская искра мелькнула в ее серых кошачьих глазах, а через мгновение она сидела на нем верхом и ожесточенно щипала за бока и плечи, зажав его поверх одеяла своими сильными загорелыми коленями. Ошарашенный агрессией сестры он не знал, сопротивляться ли, и только дергался и глупо смеялся… Прекратив щипаться и еле переводя дыхание, Анна выпрямилась над лежащим братом и еще сильнее зажала его тело коленями. Темно-рыжая копна волос ее растрепалась, упав на глаза волнистыми прядями. Какое-то время Анна оставалась неподвижной.
- Что это с тобой? – Брат взглянул на сестру и постарался тотчас отогнать щекочущую блажь, волной прокатившуюся по его телу, но встретил устремленный на себя мутный, угрюмый взгляд Анны и увидел, как неровно вздымается ее грудь, и почувствовал, как судорожно вздрагивают ее колени… Неужели это случится? И к ужасу своему он понял, что Анна думает то же самое – не сомневаясь, не вопрошая, но с какой-то властной и мрачной решимостью, и ему страстно захотелось вырваться, убежать от этого сумасбродства, но Анна склонилась к нему и, дрожа, прильнула всем телом, обжигая горячим утробным дыханием…
Дальше он видел ее зардевшуюся пятнами грудь, пламя растрепанных волос, яростно впившиеся в подушку зубы и безумный, совсем незнакомый ему взгляд серых глаз, когда снова и снова ее сильное, гибкое, ненасытное тело начинало нетерпеливо ерзать, метаться, будто стараясь высвободиться из тисков стремительно нарастающего желания, и тогда звуки неудержимого, преступного восторга пронзали раскаленный воздух, и вокруг уже не было ничего, ничего, кроме этого…
Потом, сидя в постели, они захлебывались коньяком, жадно глотая его прямо из бутылки, и в конец одурманенные, не помня себя, вновь отдавались всепожирающему упоению плотью…
…А потом он провалился в пустоту сна.
Когда он очнулся, в комнате было темно и тихо. В полном оцепенении, не двигаясь, он стал вслушиваться в тишину. Тишину ничто не нарушало. Сделав над собой усилие, он приподнялся и включил ночник. Розоватый свет лампы очертил контуры предметов. Он не сразу заметил, что сидит на голом матраце, а измятая простыня почти полностью сползла на пол. Затем, оглядевшись по сторонам, он увидел кусок какой-то ткани, белевший возле кровати. Он поднял его - им оказался смятый женский купальник. Еще через минуту он увидел пустую бутылку коньяка, стоявшую перед зеркалом среди пудрениц и шкатулок жены… Так, значит, все это было наяву? …А сколько сейчас времени? Наверное, поздно… Так, значит, это правда? Не может быть! Ко всему, что творится, добавилось еще и это? Что же теперь? Что же будет? С ним, с ней? Наказание, кара? Или вовсе ничего не будет? Все останется, как есть… Но существует мораль, законы… Ну что из этого? Законы всегда нарушаются… А вдруг она понесет от него? Чепуха! Она же не идиотка!
А кому это пришло первому в голову? Ей! Ей, конечно же, ей! Женщина есть наложница тьмы – она только ждет случая, чтобы заманить человека в адские сети! Но почему это случилось именно с ним и сейчас? Разве хотел он этого? На улице солдаты, эпидемия, осада, безумие… А может, сейчас их это и спасет? Агония, конец, - это единственное, что им осталось? Может, только это одно и способно спасти их - его, ее, всех! Но это же грех, тяжкий грех! Разве можно спастись в грехе? …А если не остается ничего другого? Можно молиться Богу, уповать на милость Всевышнего… Но разве я способен молиться Богу? Разве могут мольбы мои дойти до небес…?
Впрочем, что меня, собственно, так пугает? Страх перед отцом, стыд перед матерью? Их уже давно нет, они умерли. И, потом, какое я имею к ним отношение? Они родили и выкормили нас, и ничего более…
И невольно он вспомнил, как подростком подглядывал за купающейся Анной, любуясь ее уже зрелыми грудями, и как однажды получил затрещину от отца, что привело его тогда в шок и уныние. Он вспомнил, как пытался незаметно для Анны разглядеть темное пятнышко волосиков сквозь светлую ткань ночной рубашки, и как она это чувствовала, и как ей нравилось это… Он ясно осознал, что глаза его неотступно следили за ней все годы, и он всегда хотел того, что, наконец, случилось сейчас, и что это судьба - быть может, судьба избранного, судьба монарха, судьба филадельфа! …Но почему они не решались на это раньше? Неужели для этого требовалась осада, карантин, ожидание катастрофы? Или во всем виновата их долгая разлука с супругами? Элементарное сексуальное одиночество? Нет, скорее, сейчас они постарались помочь друг другу, поддержать накануне всеобщего конца, и у них не было иного выхода. Разве сегодня кому-то есть дело до его отношений с сестрой?
Да, теперь они просто любят друг друга как мужчина и женщина, и он уже не видит в ней сходства с отцом или матерью. Теперь у них нет родителей, у них больше нет крови! Это химеры и выдумки бесноватых генетиков! Разве могут они, ученые черви, запретить им любить друг друга? Один Бог владеет этим правом! Но разве Бог запретил нам любить друг друга?
…Нет! Будь я проклят! Разве можно сейчас думать о Боге? Я, скотина, совершил прелюбодеяние с родной сестрой! …Но кто знает, сколько всего такого же совершается рядом, за этой стеной, в этом охваченном безумством городе? Быть может, мы все безумцы, все кровосмесители? Настало время, когда дозволено все, когда уже нет грани между грехом и добродетелью, когда даже убийство ребенка становится простой шалостью… Но можно ли чужими грехами оправдать свой? Не больший ли это грех? Так почему, почему так противоречива моя, не чья-то, но моя, моя человеческая природа? Почему так коварна и неисповедима судьба…?
Рой этих воспаленных мыслей кружил в его голове, и не одна не приносила покоя. Единственное, в чем он вполне отдавал себе отчет - это осознанный страх телесного наказания, наказания физической болью. Можно пережить, думалось ему, самые ужасные моральные тяготы, приспособиться к самой, что ни есть гадкой мысли, но только бы избежать мук телесных, ибо грешника они еще больше унизят, тогда как возвысить могут только святого…
От долгого сидения в неуклюжей позе у него затекла спина. Он встал с кровати и подошел к окну. На улице была ночь. Тусклый свет одинокого фонаря освещал полдерева и пятачок асфальта. Ему захотелось пить, и он пошел в ванную и напился воды прямо из крана. Вода была теплая, невкусная. Умыв лицо, он хотел было взглянуть на себя в зеркало, но почему-то испугался и поспешно вышел из ванной в темный коридор, споткнувшись о велосипед сына. Затем он оделся, положил в полиэтиленовый пакет белый купальник, погасил в спальне лампу и в полной темноте, как ночной вор, вышел из квартиры в подъезд. Не вызывая лифта, он спустился по лестницам вниз. На улице было свежо и прохладно, а тишина делала город чужим и загадочным. Он подошел к своей машине, стряхнул с крыши лепестки акаций, оглянулся по сторонам и сел за руль. Пакет с купальником он положил рядом на сидение. Он постарался, как можно тише завести мотор…
С погашенными фарами он поехал по ночным улицам, не встречая в пустынном городе ни прохожих, ни машин, ни патрулей.
Интересно, что она сейчас делает? Спит, слушает музыку или принимает душ? Надо было сначала позвонить, спросить. Но она бы его отговорила ехать, ведь уже комендантский час… А, может, она вовсе не дома? А где же ей быть? Нет, она дома, дома, она ждет его…
А что, если она все расскажет его жене - они ведь подруги? Что тогда? Так, может, лучше, чтобы она заболела холерой, которой совсем не боится, и умерла, и сгинула к черту, и никто бы ничего не узнал? Но ему не хочется, чтобы она умерла, нет, он хочет, он мечтает вновь и вновь видеть ее и обладать ею, обладать безраздельно, он хочет умереть вместе с ней, сгореть, испепелиться в минуту самого жестокого наслаждения!
…Когда до дома Анны оставалось ехать три квартала, из-за угла появился едущий навстречу патрульный автомобиль, и ослепил его фарами. Через несколько секунд раздался хрип из громкоговорителя - вероятно, это были слова с приказом остановиться. Нога сама прибавила газу, и машину рвануло и понесло мимо патруля…
Вот он уже поравнялся с домом Анны, но останавливаться нельзя, сзади его преследует патруль. Надо ехать, ехать вперед! Голос из громкоговорителя выхрипывает что-то очень короткое, затем повторяет еще раз, затем он слышит автоматную очередь и прибавляет газу… Последнее, что он видит - дырку в лобовом стекле своей машины: это дырка от пули, которая навылет прошла через его мозг, но боли он не чувствует, не успевает…
январь, 1990 г.
СТАРОСТЬ И СМЕРТЬ
Был вечер, зима. Было тепло, и было много слякоти. Мимо проезжали машины. Бесконечное множество. От них шел пар.
…Неужели нет предела женской красоте? Неужели бывают женщины еще красивее? – думал он, глядя на стройную девушку, стоявшую рядом с ним на тротуаре в мерцающем свете уличного лампиона. И в тот момент, в момент, когда мысль эта проступила наиболее явственно, так, что создалось ощущение, будто мозг лишен всяких сосудов, крови, пульса, температуры и даже подсознания, именно в этот момент его обрызгал слякотью проезжавший мимо грузовик, его и ее. С головы до ног! И вслед за этим мгновением стерильной ясности проступившей мысли, до звона в ушах отстраненной от всего обыденного, на него обрушился шквал, ураган липкой, как болотная тина, тоски, всей, насквозь, пропитанной одной лишь эмоцией, одним всепоглощающим ощущением безрадостности бытия, и уже не оставалось надежды, и впереди виделись старость и смерть, старость и смерть…
И только придя домой, отмывшись от грязи и выпив немного водки, он понял, сколь чревато думать о женщине одной лишь чистой мыслью, одним лишь умом, но лучше отдаваться только чувству, страсти, безумию, пока действительно не наступят – старость и смерть, старость и смерть.
май, 1991г.
СОЛНЕЧНАЯ СУТЬ, УТОНУВШАЯ ВО ТЬМЕ ОКЕАНА
День плавится и густой липкой массой стекает со лба на кончик моего носа, расплываясь солеными ранящими каплями по потрескавшимся от зноя губам. Беспокойная пыль жжет пятки настолько, что я уже не чувствую боли и только ощущаю прикосновение к поверхности моих ступней миллиардов раскаленных молекул, всех вместе и каждой в отдельности. Именно сейчас я осознаю, что более чем на две трети состою из воды, из жидкости, которая постепенно начинает внутри меня таять и закипать, стремясь вырваться к небу облаком пара. Однако я понимаю, что процесс этот не закончится простым испарением, и чувствую, как постепенно высыхают поверхности моих глазных яблок. Сухими глазами, скрипящими по днищам глазниц, я пытаюсь взглянуть на небосвод и на то самое светило, которое сделало эти глаза ему нужными, и которое сейчас тщится превратить меня в ординарное газообразное вещество. Но к ужасу своему я не вижу на небе знакомого мне до смертельной скуки слепящего диска. На черном, как мазут, небосводе я обнаруживаю несколько разновеликих шаров. Радостно и безмятежно скользят они по только им ведомым орбитам вокруг того места, где стою я. Среди этих шаров я узнаю один – голубой и влажный. Я начинаю жадно вглядываться в него, забывая, что зной неумолимо уничтожает мою плоть. И вот я уже не могу отвести взгляда от голубого шара, так как глаза мои присохли к глазницам. Мучение моё становится невыносимым, ибо совершенно одинокий, недвижный и уничтожаемый, я все яснее различаю на округлости шара колышущиеся травы, подвижные деревья, различаю порхающих в воздухе стрекоз и стремительно летающих птиц, бегающих по сухой земле носорогов и плавающих в морских глубинах мурен… И в тот момент, когда я начинаю видеть себя самого, сидящего на веранде белеющего у морского берега дома, плоть моя, превратившись в булькающий сгусток энергии, взрывается и со скоростью света летит туда, к голубому шару – ко мне, сидящему на веранде и пишущему эти строки. Я лечу около восьми минут, чуть изгибаясь в пространстве, и в тот момент, когда глаза мои отрываются от исписанного листа бумаги и задумчиво глядят на небо в поисках нужных слов, я, не снижая скорости, вонзаюсь в оба своих зрачка, молниеносно превращаясь в энергию собственной мысли о себе же самом, которая говорит, что человек есть солнечная суть, утонувшая во тьме океана – того, что шумит упрямой волной в ста шагах от моей веранды.
август, 1991 г.
СЛОНЫ
…Странные помещения, то ли склады, то ли кулисы театра. Тусклый искусственный свет…
Где-то в глубине – стеклянные двери, размеры их непонятны. Рев дикого слона раздирает слух. Стеклянные двери распахиваются под натиском мощного хобота и осыпаются осколками. Слон с красными злыми глазами вываливается из-за разбитых дверей, и я понимаю, что он заметил меня раньше, чем я успел скрыться от его взора, и теперь слон бежит ко мне, чтобы причинить мне несчастье. Он страшен и неумолим. Я убегаю от его приближающегося рева и попадаю в огромное слабоосвещенное пространство, похожее на театр. Я стремлюсь взобраться повыше, и, видимо, левитирую, оказываясь на верхних недостроенных антресолях, где что-то делают какие-то люди в рабочих одеждах. Я, не произнося ни звука, умудряюсь сообщить им о приближающемся слоне, и мне кажется, что я недостаточно высоко взобрался, и слон сможет дотянуться до меня своим хоботом. И в это мгновение я вижу, как там, внизу на сцену с грохотом обрушивается задник большой декорации, взметая облака пыли, и рев слона удесятеряет свою мощь, и слон вваливается в помещение, а за ним идут другие слоны… Их сразу четыре, и они теснятся подо мной, и я слышу шорох их шершавых тел… Слоны, подняв кверху хоботы, оглушительно трубят… Я просыпаюсь от их страшного рева, а затем снова засыпаю, и опять мне снятся слоны, но только в этом новом сновидении я, скорей, вспоминаю о слонах, которых видел в предыдущем сне…
Теперь я брожу по какому-то санаторию с весьма необычным расположением комнат и веранд, где лежат, сидят и расхаживают какие-то люди. Потом я оказываюсь на набережной. Яркое солнечное освещение сопровождает это видение. Серо-коричневые смерчи вьются над океаном. Задней мыслью я понимаю их опасность, но продолжаю идти по бетонным плиткам набережной. Я снова оглядываюсь на океан и вижу, что на месте серо-коричневых столбов смерча белеют грандиозные, высотой в километр громады вздыбившейся воды, как белые мамонты, восставшие из ада. Я что-то кричу о надвигающейся опасности идущей ко мне навстречу женщине, и сам устремляюсь прочь от чудовищно застывших волн, готовых в любой момент разрушить мир… И вот они уже начинают шуметь и двигаться за моей спиной, и я с радостью обнаруживаю перед собой эстакаду, фантастической дугой уносящуюся высоко в небо. Я пытаюсь бежать по ней вверх, но эстакада оказывается настолько крутой, что мне приходится ползти на четвереньках по ее перегретому солнцем пористому покрытию… Взобравшись чуть выше, я вдруг оказываюсь в самолете, где играют в шахматы двое, то ли трое спящих человек…
На этом мое сновидение прерывается. Я просыпаюсь, вспоминаю свой сон и думаю: когда же я был наяву - в этом мире или в том, другом, странном, и где моя воля была моей и в то же время зависела от чего-то внешнего, того, что сильнее меня? И думаю, где же Бог - здесь или во снах? Или Он парит и над нашим здешним, хорошо знакомым нам миром, и над нашими снами, над миром грез, либо сам Он является сном и мечтой, зрящей нас в смятении между жизнью во снах и жизнью наяву, - мечтой, рожденной нашим незнанием: есть ли между сном и явью еще один мир, или, быть может, много других, очень разных, ни на что непохожих миров?
февраль, 1993 г.
ПОСТОЯНСТВО
День был холодным и зябким. Я отправлялся в аэропорт, надеясь через два часа улететь домой на военно-транспортном самолете. Меня одолевали усталость и скверное настроение, и мне хотелось быстрее усесться в мое мягкое домашнее кресло и, ни о чем не думая, уставиться в экран телевизора, попивая горячий чай.
Меня провожал мой друг, друг детства. Мы вышли из гостиницы и сели в его неприветливую серо-голубую машину, предварительно загрузив заднее сидение камерой, штативом и всем моим остальным съемочным скарбом. Мы поехали по Старому городу, и впервые без камеры в руках я глядел на безлюдные улицы, когда-то, как помнилось мне, полные медлительными прохожими и вереницами разноцветных автомобилей.
Мы проехали мимо нашей школы, и мне показалось, что большой каменный дом почти не обветшал, однако выглядел сейчас каким-то пустынным, и не верилось, что здесь могла продолжаться всё та же жизнь, что и во времена нашей юности…
Дальше мы ехали по верхним улицам, и когда мы поравнялись со зданием клуба железнодорожников, теперь стоявшем с законопаченными окнами, я невольно оглянулся назад и к своему удивлению заметил фигуру знакомого парня из параллельного класса. Впрочем, я увидел только его спину. Он спускался вниз, в сторону парка, прихрамывая на правую ногу. Я узнал его по походке. На руках он держал ребенка. Ребенок обнимал его за шею смуглыми ручонками. Я толкнул в плечо друга:
- Ты видел? Ты видел хромого? Я забыл его имя… Ты видел его? Ты-то наверняка помнишь его имя…
- Я не знаю, зачем тебе его имя, – ответил мне друг, и неожиданно я поймал себя на том, что все это приснилось мне прошлой ночью: точь-в-точь, как сейчас, хромой парень из параллельного класса с ребенком на руках спускается вниз, к парку, и я не могу вспомнить его имени.
- Как его звали? – почти машинально вырывается у меня вопрос к другу. – Он совсем не изменился. Даже не поседел…
- Разве это имеет значение? – отвечает мне друг. – Здесь его можно увидеть всегда, когда проезжаешь мимо. Он спускается вниз с ребенком на руках. Всегда.
Я гляжу на своего друга, на его невозмутимое лицо, на прямой, строгий взгляд, уверенно следящий за дорогой, и только теперь, в глубоком смятении, замечаю, что он тоже нисколько не изменился, что ему опять все те же шестнадцать лет, и он по-прежнему тот же всезнающий и абсолютно уверенный в себе юноша, не юноша, а вечно взрослый человек, человек без возраста, каким он казался мне тогда, в моей прежней, почти уже не моей жизни. И вдруг я с ясностью понимаю, что мир изменяется только вместе с нами, когда меняемся мы, и, если не меняться самому, тогда и мир останется прежним.
И сегодня, спустя годы после этого случая, я порой задумываюсь об этих странных ребятах из города моего прошлого и вижу, как один, с ребенком на руках, прихрамывая на правую ногу, медленно спускается вниз, к парку, а второй, ведая только ему одному известную тайну этого постоянства, молчит, являясь моему взору невозмутимым лицом вечного юноши, знающего то, чего никогда не узнаю я.
февраль, 1994 г.
ОДНООКИЙ
Женщины, окружавшие Одноокого во всей его ослепительной красоте, были похожи на юных археоптериксов. Высокие синие скалы рисовались бриллиантовым ожерельем в безоблачном небосводе, и острия их звенели, словно цикады. В воздухе пахло белой сиренью, дикими яблоками и листьями табака. Ожидание чего-то значительного охватывало пространство и заставляло все кругом жадно ликовать, бесноваться и разбивать во прах всякие надежды на возвращение былых времен.
Потом начался дождь, и женщины, теперь похожие на гибкие ветки лиан, стали вытанцовывать пляску любви вокруг него, Одноокого, стоявшего в центре. Черные деревья корчились под струями ливня у подножья ночных холмов, а воздух уже полнился мыслью о том, что старые времена приходят снова. Но старые времена не приходили, ибо бесчувственное, как вакуум, время не склонно меняться от чужих ожиданий. Так происходит даже тогда, когда стирается грань между светом и тенью.
И только он, Одноокий, блестящий, сияющий и окруженный сумасбродными женщинами, иногда похожими на него самого, неизменно появляется из-за холмов и скал и нехотя плюет своим круглым огромным глазом на весь мир, на всю вселенную, на все пирамиды, на все деревья, на запахи цветов, на звуки флейт и выстрелы ружей, на льды Антарктиды, на облака и на птиц, на всякие танцы, на рождение и на смерть, на всех богов и бесчисленных демонов, на вшивых собак и породистых лошадей, на глупые шутки упырей и на высокобровые мысли философов, на опасности карточных игр и тонкости любовных утех, на беспалых детей и на двуглавых орлов, на страсть к наркотикам и на золотые кубки, на славу и деньги, и наконец, на самое себя… и даже на женщин, которые с тоской и любовью смотрят на его огромное единственное око, пытаясь угадать, почему он такой: одинаковый и разнообразный, холодный и жаркий, любвеобильный и безразличный, робкий и непреклонный, невыносимый и желанный, почему у него столько имен и только один огромный, подобный взрыву атомной бомбы, сияющий глаз, и почему он единственный не знает, что есть такое Время, и сияет безо всякой надежды на то, что когда-то что-то изменится...
Я знаю его имя, но никогда никому не скажу, ибо называть его, было бы полным безумием…
март, 1994 г.
ЧЕЛОВЕК С ОГНЕМ ВО РТУ
Недавно я побывал в одном маленьком провинциальном городке, вероятно, известном многим по имевшему там место удивительнейшему явлению – человеку, во рту которого горел огонь.
По свидетельствам очевидцев, чудо это выглядело приблизительно так: когда человек с огнем во рту что-либо говорил, либо просто зевал, иначе говоря, открывал рот – из его рта непременно выходило ослепительной яркости пламя. Длина и сила выброса пламени прямо зависела от громкости и эмоциональной насыщенности произносимых им слов или издаваемых звуков. К примеру, если он бормотал что-то, огонь едва выдавал себя светившейся сквозь губы щелкой; если же он произносил слова зычно и разборчиво, рот его открывался в большей степени, и тогда пламя выбрасывалось короткими хлопками огненных вспышек; когда же ему приходилось впадать в ярость (а это происходило нередко) и орать во всю мочь, тогда из зева его вырывались чудовищные струи огня, порой достигавшие в длину нескольких метров. Однако пламя это всегда оставалось холодным. Оно никого и ничего не обжигало, и поэтому не причиняло окружающим и самому носителю этого неизъяснимого явления никакого физического неудобства. Одна часть жителей города относилась к человеку с огнем во рту как к фокуснику и авантюристу, другая – как к наваждению, фантому сознания, массовой галлюцинации, а те, кто посмелее, искали повода вступить с ним в хоть какой-то контакт, или, скорее, конфликт, провоцирующий рукоприкладство, для того чтобы убедиться в физическом существовании этого субъекта. Но войти с человеком с огнем во рту в физическое соприкосновение не удавалось никому. Некая неведомая сила – что, впрочем, неудивительно – не позволяла повернуть дело таким образом, чтобы, скажем, нанести ему удар, увечье, свалить с ног, либо, на худой конец, попасть в него камнем. Этому всегда что-то препятствовало. Стрелять же в него из огнестрельного оружия, арбалета или рогатки не решался никто. Не получалось запечатлеть его и на кинопленку или видеокамеру: человека с огнем во рту просто-напросто не оказывалось в кадре.
Так, оставаясь миражом в небольшом городке, человек с огнем во рту сделал это место уделом паломничества всевозможных любителей чудес и аномальных явлений. Экстрасенсы, медиумы, колдуны и прочая нечисть, каковой величал их всех местный аббат, заполняли гостиницы города, принося их владельцам немалые доходы. Однако, при всем интересе к этому фантастическому явлению, никто толком не знал, откуда взялся и чем существует человек с огнем во рту, никто ни разу не побывал в его жилище, никто не видел, что и как он ест, как и на чем он спит, как справляет нужду. Многие телекомпании мира направляли в городок свои экспедиции, в надежде заполучить сенсационный материал, в лучшем случае, взять интервью у человека с огнем во рту. Многие дельцы от шоу-бизнеса пытались заключить с ним эксклюзивный контракт года этак на два, на три, суля объекту своего вожделения баснословные гонорары. Но всякий раз на их увещевания он отвечал следующим образом:
- Огонь во рту? Что в этом необыкновенного? Не такая уж это редкость. На мне вы не заработаете ни славы, ни денег.
И вот, со временем, весь мир, а вместе с ним и небольшой провинциальный городок стали привыкать к существованию столь необычайнейшего феномена, и ажиотаж вокруг человека с огнем во рту постепенно начал угасать. Дело в том, что «рот-огонь», как его называли горожане, можно было только видеть глазами, наблюдать сугубо зрительно. Как правило, происходило это где-нибудь на улицах и площадях города, когда рот-огонь говорил о чем-то с торговцами или кричал на задевавших его беспризорников. Пламя, вырывшееся из рта этого человека, хотя и являлся чудом, тем не менее, не обладало никакими иными сверхъестественными свойствами: оно не было целебным, но и не причиняло никакого вреда, с его помощью невозможно было что-либо предсказать, в темноте оно ничего не освещало и светилось только само. Как явление огонь во рту человека не поддавался никакому изучению, и в то же время был лишен всех атрибутов таинственности. Огонь во рту человека был просто явлен миру, но и только. И если какой-нибудь заезжий гость просил показать ему главную достопримечательность городка, жители на это спокойно отвечали, что любой желающий, прожив в их городе хотя бы день-два, непременно повстречает человека с огнем во рту, но ничего большего не добьется.
С годами чудо, не причинявшее ни горя, ни радости, настолько наскучило жителям города, что они сами, первыми, стали распускать слухи об исчезновении человека с огнем во рту из их краев: мол, любителям чудес и сенсаций нечего уже делать в их скучном провинциальном городишке. Обида провинциалов за свое бестолковое чудо со временем стала перерастать в открытую ненависть к человеку с огнем во рту. Все, как мог, старались чем-либо досадить бедняге: закрывали перед ним двери лавок, пытались запугать его собаками или наездом автомобиля, но ничто не влияло на его присутствие в городе. Когда он бранился на забияк, снопы бело-алого пламени вырывались из его рта, однако теперь они уже не поражали жителей своим видом, но все более раздражали их. «Эй, ты, зажигалка! - кричали они ему, - прикури сигаретку! Слабо?!» Человек с огнем во рту ничего не отвечал, лишь злобно озирался на задир и уходил прочь. После подобных стычек он, порой, исчезал на несколько дней, но, когда появлялся снова, самые неугомонные вновь принимались дразнить его, и кроме ругани, смешанной со струями пламени, ничего в ответ не получали. Так длилось около полутора лет, и постепенно возросшее озлобление на человека с огнем во рту снова стало перерастать в апатию.
Но вот, в один погожий день, во время проведения очередного городского праздника, как всегда, организованного муниципалитетом на центральной площади города, из-за угла улицы, выходившей на эту площадь, внезапно появилась хорошо всем знакомая фигура человека со огнем во рту, энергично шагавшего прямиком к возвышавшемуся посередине площади помосту. Находившаяся на площади толпа, заметив, что рот-огонь настроен весьма решительно, расступилась, дав ему беспрепятственно пройти к возвышению. Человек с огнем во рту твердым шагом поднялся по ступенькам на помост, встал на самой его середине и властным жестом велел находившимся на помосте отцам города спуститься вниз и занять место в толпе. Отцы города безропотно повиновались, после чего воцарилась тишина. Оставшись на возвышении в одиночестве, человек с огнем во рту с минуту смотрел поверх голов стоявших перед ним людей и молчал. Затем он схватил торчавшее рядом металлическое древко городского знамени, вытянул его перед собой в горизонтальном положении, и громко заорав, в мгновение ока оплавил его струей огня, после чего бросил кусок раскаленного добела металла к ногам толпы и воздал к небу руки. Выдержав в этой позе еще одну долгую паузу, он, впервые не изрыгая изо рта пламени, мощным, зычным голосом произнес следующие слова:
- Итак, говорю я вам: я не есть чудо, и я не есть правда; я не гнев, и я не прощение; я не огонь с небес, и я не огонь преисподней; я не пребываю с вами, и вы не пребываете со мной. Я не знаю вас, и вы не знаете меня, ибо имя моё не вместит ни одного из вас, и вы не можете знать его, ибо нет имени такого. Ни глаза ваши меня не видят, ни уши ваши меня не слышат. Все, что произносят мои уста, лишено всякого смысла. Огонь, горящий во мне, есть пустота, явленная в огне. Ибо я – это вечный смысл абсурда, я – знак, не имеющий значения. Тот, кто познает меня, войдет в пустоту, где нет ни свободы, ни рабства, ни радости, ни страдания, ни рождения, ни смерти, ни вечного, ни конечного. И ни одна душа не познает меня. Прощайте!
После этих слов человек с огнем во рту выдержал еще одну долгую паузу, на глазах у остолбеневшей толпы быстро спустился с помоста и исчез навсегда...
…Новый городской голова тайком показал мне металлическое древко, оплавленное жаром пламени. Помню, как взял его в руки и держал холодный металл в ладонях с целую минуту. Что испытал я при этом? Отвечу честно: ничего, полный ноль эмоций.
май-июль, 1994 г.
СЛОВО О СМЕРТИ
Умирая, старый уголовник говорил со своим внуком. Внук, подросток лет двенадцати, паинька с виду, сидел у кровати старика и слушал его последние слова. Голос умирающего становился все тише, слова неразборчивей:
- Человек есть существо несчастное. Несчастье человека в том, что он знает, что такое смерть. Он узнает об этом с детства, сызмальства. И ты уже знаешь, что такое смерть. Зверь, он не знает про смерть, о смерти не думает. Зверь понимает смерть только тогда, когда она ему в глаза заглянет. И бежит от нее, сопротивляется, борется за жизнь. Волк гонится за своей добычей, и жертва знает – догонит, значит, смерть, испытывает страх смерти, когда конец свой чувствует. Но когда опасность проходит мимо, животное забывает о смерти, дальше ищет, как поесть, как воды напиться, как от холода или жары уберечься, пока снова не встретит опасность и снова не испугается смерти. А человек, он даже во сне знает, что рано или поздно помрет. Что конец один – могила. Есть душа, нет души, смерти не миновать. Потому человеку жизнь свою хочется украсить, сделать веселей, чтобы о смерти думать меньше. Отсюда все: цацки, золотишко, дома, картины, музыка, книги, самолеты, машины, кино… И чтобы иметь все это, человеку нужны деньги, монеты для этого нужны. Так он сам придумал, или так за него придумали, это не важно. Человеку приходится пить вино, кайфовать, мужикам нужны бабы, бабам мужики и всякая всячина, и все это – чтобы забыться, чтобы о смерти меньше вспоминать и жизни больше радоваться. И за все и всегда нужно расплачиваться. Всем. Королям, трудягам, ворам, святым, сволочам. Чтобы что-то иметь – его нужно взять: купить, украсть, отнять, обжулить, словом, как-то взять у кого-то. Торговля ведь тоже обман, тоже воровство, но такое, какое человек сам себе прощает. Он и траву ест, и мясо. Он и охотник, он и пахарь. Он и вор, он и судья сам себе. Он бога и дьявола придумал, чтобы самого себя судить. Что-то себе разрешить, а чего-то нет. А знаешь, почему? Потому что человек, он на все способен, с голоду сожрать собственное дитя способен, потому что знает, что все равно – все ерунда, все блеф, все без смысла, все равно – конец один. И человеку стыдно за свое знание. Перед самим собой стыдно. Чтобы не сойти с ума и не перерезать себе глотку, он придумывает законы. И думает: вот если это можно, а это нельзя, пройти путь к могиле будет легче, проще, потому что все повязано на страхе смерти. Вот ты музыке учишься, играешь. Ноты, пианино. А знаешь ты, что ноты и пианино – тоже от страха, от страха одного? Чтобы в музыке, как в вине, тоску смертельную глушить. Кто-то прячется, а кто-то лезет на рожон. И оба – от страха. Только каждый сначала учится – один нападать, другой защищаться. И оба одинаково смерти боятся. И думаешь, что какой-нибудь вояка или мокрушник потому смелее других, что сам меньше смерти боится? Нет, сынок, они только научились не бояться угрожать смертью другим. И ментами становятся от страха. Угрожать другому смертью, такое же искусство, как сочинять ноты на твоей скрипке. Здесь много знать надо, много понимать, человека надо понимать и себя надо знать. Вот ты учишься пальцами бегать по нотам. Ты ведь не нотам, не музыке твоей учишься. Ты учишься в себе эти ноты слышать, себя узнаешь; узнаешь, что вот это ты уже умеешь, можешь. Так и бандит учится в себе познавать одну правду жизни – что отнимать есть главная правда, и что нет в ней греха, потому что грех кругом и во всем. Не фига голову ломать! Художник ведь тоже, когда рисует, у природы крадет, красоту у природы ворует. У художника, что мокрушника, тоже сначала рука дрожит, неуверенность берет, а потом – раз! – и узнает про себя, что может. И так на всю жизнь. Это, как машину водить. Так вот, слушай сюда: чему научишься сначала – защищаться или нападать – так и проживешь. Главное, чтобы лучше получалось, а о смерти все равно думать будешь, что так, что эдак. А если с ума спятишь или под трамвай попадешь, значит судьба такая. Судьба – это просто оттяжка. Мы рождаемся уже мертвецами. Судьба – это путь от смерти обратно, к рождению, это раскрутка в обратную сторону, чтобы как-то время выиграть, и его обхитрить, обжулить. Но время не обхитришь. Ты у него в плену. Время – тюрьма. Хуже времени тюрьмы не существует… Так вот я думаю, сынок…
На этом голос умирающего старика затих, дыхание стало безнадежно глухим. Мальчик, лет двенадцати, сидел у одра умирающего старика и пытался представить себе, как тоже когда-то состарится и умрет, и думал, что же ему до тех пор предстоит делать: нападать или защищаться?
июнь, 1994 г.
ФИОЛЕТОВО-ИЗУМРУДНЫЙ РАЙ
Зеленые прозрачные стебли… Они шириной в десять обхватов. Капли утренней росы нависают над моим туловищем набухшими мешками, готовыми вот-вот лопнуть, разлиться и утопить меня в тяжелой массе холодной воды. Но я знаю, капля не обрушится на меня, как не обрушились она и на тысячи квадрильонов моих предков. И потому я начинаю свой путь вверх, чтобы к заходу солнца вернуться обратно, в царство сырого полумрака, где хрустят по глыбам почвы влажные мокрицы, затмевая своей громадой просветы верхнего мира, и где очень много провалов в пустоту преисподней – в наши длинные, глубокие лабиринты, проникающие во все стороны, в бесконечность. Я начинаю ползти вверх по огромным бурым стеблям мимо капель росы к фиолетово-изумрудному раю цветов и листьев, к их мягким ласковым поверхностям. Я обязательно подберусь к краю висящего над землей листа и буду с безопасной высоты смотреть вниз – на поблескивающие панцири мокриц, ползающих уже подо мной, на безмозглых червяков, порой опрометчиво высовывающих головы из почвы, и на подобных мне снующих повсюду матово-черных чудовищ…
Наш мир, как и все миры, полон громад и микроскопических мелочей, смертельных страхов и глупых привычек, всяких инстинктов и слабостей. В этом мире все также, как и в других мирах, только, быть может, несколько другие потребности, интересы и возможности…
июнь, 1994 г.
БЕССМЕРТНЫЕ ВЫРОДКИ
У меня оставался ровно час до делового свидания, и я мог спокойно пройтись пешком по городу и где-нибудь перекусить на открытом воздухе. День был солнечный и теплый, и вдоль всей улицы, по которой я шел, было выставлено множество столиков, и велась бойкая торговля горячими сосисками, гамбургерами, водой и пивом. Я присмотрел себе местечко в тени раскидистого клена в одной из кафешек. Я заказал гамбургер и кружку светлого пива, уселся за столик и начал потягивать холодную пену, не спеша пережевывая мягкую булочку с котлетой, приправленную майонезом и листиком салата.
Вскоре неторопливое течение моей трапезы было нарушено появлением человека с бутылкой вина в руке. Прежде, чем сесть за мой столик, он раза три испросил у меня разрешения. Выглядел человек лет на сорок пять и был довольно крупного телосложения. Его полное добродушное лицо выражало приветливость. Усевшись, он сразу же вступил со мной в разговор, предложив мне выпить стакан вина, но я отказался, и он настаивать не стал. Мы начали говорить о политике и текущем положении дел в стране. Полу в шутку полу всерьез я высказал несколько тривиальных суждений, которые, тем не менее, привели моего собеседника в явный восторг. Он тут же осушил стакан вина, после чего сообщил мне, что зовут его просто Михалыч, и зовут его так все без исключения, даже жена, и я тоже должен звать его Михалычем. Затем Михалыч поинтересовался родом моих занятий. Я ответил, что по профессии я художник, но сейчас работаю режиссером в кукольном театре.
- Так, значит, ты человеколюб и людовед! - воскликнул он и решил проверить правильность своего умозаключения вопросом:
- Вот, как ты думаешь, кто я? Скажи сходу, не задумываясь...
Я ответил Михалычу, что более всего он походит на бывшего работника госпредприятия, в последние годы подвизавшегося в частный бизнес. Михалыч налил себе вина, стукнул стаканом по столу, расплескав из стакана чуть ли не половину, и тупо уставился на меня. Я молчал и только улыбался, дожевывая гамбургер.
- Что, ошибся? - спустя некоторое время поинтересовался я.
Михалыч усмехнулся, посмотрел куда-то в сторону, затем снова уставился на меня, и придав своему лицу таинственность Джоконды, сдавленным голосом произнес:
- Я – бог. Не веришь?
- Хм, ну это, конечно, здорово, – с пониманием отреагировал я, и тут же стал думать о том, как бы побыстрее отделаться от этого видимо изрядно подвыпившего человека. Однако, словно читая мои мысли, он решил внести некоторые пояснения в свое первоначальное высказывание:
- Нет, я не то, чтобы самый крутой бог, но я один из богов. Богов-то много, ну ты же знаешь, – Михалыч расхохотался. – И самое интересное, дружище, что и ты тоже – бог. Иначе, мы бы с тобой здесь не сидели не разговаривали… Спроси у кукол в твоем театре, они тебе скажут.
После этого Михалыч сделал большой глоток вина, причмокнул, слизнув с губы напиток, затем интригующе поморщился, в какой-то пьяной полугримасе скривил рот и заговорщицким тоном спросил меня:
- А ты знаешь, кто такие на самом деле боги?
- Не-ет, - имитируя неподдельный интерес, с улыбкой протянул я.
- Боги – это бессмертные выродки. Теперь понял?
Для пущего самоуспокоения, я решил усмотреть в словах моего собеседника некую выстраданную им игру мысли, и ответил Михалычу, что так оно, вероятно, и есть, только жить всем нам всё больше приходится по-человечьи. Михалыч усмехнулся, выпил еще полстакана и сказал, что на самом деле мы живем как боги, и незачем искать другой жизни. Нам-де, не на что сетовать, жизнь наша ни от чего и ни от кого не зависит, мы сами её хозяева, и потому мы и есть самые настоящие боги, бессмертные существа, но именно потому-то мы и выродки.
- Запомни, боги не умирают, боги вырождаются из-за своего бессмертия, – последние слова Михалыч произнес с убежденностью человека, который всю жизнь отстаивает собственную точку зрения на весьма щекотливую тему перед целой толпой оппонентов. Глоток холодного пива сделал для меня последний тезис Михалыча вполне заслуживающим дальнейшего обсуждения, и я уже хотел-было живенько поддержать беседу, как тут вдруг Михалыч вскочил со стула, выпятив вперед весьма внушительный живот, и кинулся окликать проходившую мимо девушку, приглашая ее к нашему столику. Девушка оглянулась, скорчила мину и ускорила шаг.
- Ты только гляди на нее! Какая грудь! А какие ноги! – У девушки действительно была красивая грудь и стройные ноги. Михалыч намерен был уже бежать за ней, но я попросил его этого не делать.
- Да, ничего не скажешь, восхитительная фигура, – прокомментировал я.
Тем временем девушка удалилась из поля зрения, а мы с Михалычем обменялись еще парочкой недвусмысленных реплик по поводу достоинств прохожей.
Я допил своё пиво и закурил сигарету, а Михалыч явно погрустнел, и мне показалось, что вот-вот он расплачется. Мне стало очень интересно смотреть на его большое открытое лицо, полное детской досады, и тут, внезапно, я понял, что мы и в самом деле боги, ну и заодно, почему бы нет, бессмертные выродки, сидящие сейчас за одним столом в тени большого раскидистого клена, который тихо шумит листвой над нашими головами…
июль, 1994 г.
ПАСХАЛЬНОЕ ЯЙЦО
- …Нет, нет, мой друг, женщина – это всего лишь кукла. И вся ее прелесть именно в этом. Если женщина обладает хотя бы толикой серьезного, проблематичного интеллекта – для меня она уже не женщина.
- Стало быть, вы утверждаете, что женщина есть только украшение, своего рода аксессуар в жизни мужчины, реплантант мужского ребра и все тому подобное? А как же всепоглощающий материнский инстинкт, безусловность продления рода?
- О, это особая тема!
- И всё же?
- Думаю, не сообщу вам ничего нового, если скажу, что беременность делает женщину внешне нелепой, а роды приносят ей нечеловеческие страдания. Более того, роды есть позор человечества! Первородная травма рождения превращает нас в страдальцев и мизантропов. Родовые стоны матери и панический крик новорожденного равносильны мукам предсмертным. Все наши беды начинаются с момента появления на свет. Страх смерти – это вечный отзвук жуткого шока рождения…
- Где-то я уже это слышал… И все-таки, чего вы требуете от природы? Разве можно что-то изменить радикально? Выращивать детей в инкубаторах? Но это же мерзко! В конце концов, так начертано Богом: женщине рожать в муках. Это кара за первородный грех.
- Кара за первородный грех? Но тогда в чем же космический подвиг Искупителя? За что страдал он, и что искупил он кровью и плотью своей? Ведь, как ни банально, но все сходится на физических муках, на страданиях не духовных, поверьте, но телесных, на страданиях плоти… Духовные страдания – это миф, это способ забыть свою телесную слабость и неприспособленность, это страдания души, обремененной плотью, и будь моя воля – я бы в первую очередь отказался от живородящей природы человека! Да! Ведь как было бы здорово, если бы женщина могла снести яйцо, почти не мучаясь! Да, да, и я уверен, культура вынашивания яйца была бы у людей неизмеримо выше, чем уход за беременностью…
- Ого! Вы сами пришли к такому умозаключению, или вас кто-то надоумил? Надо же, яйценесущие женщины!
- Сам и на абсолютно трезвую голову. Но посудите: странное пристрастие нас, христиан, к пасхальному яйцу – лучшее подтверждение моих домыслов.
- Неужели?
- Сакральный смысл пасхального яйца таится в противопоставлении духа и плоти. Само воскрешение Искупителя – это освобождение человеческой плоти от мук живорождения. Богочеловек, воплощенный от Духа, рожденный в муках матери и распятый живьем на кресте, воскрес во плоти и вознесся в Царствие Божье, в царство свободы…
- В таком случае ваша яйценесущая женщина (ну и словосочетание же это!) есть всего лишь полумера. Ведь птицам, то бишь в действительности яйцонесущим, тоже приходится страдать, и им тоже бывает больно и не всегда удобно со своей плотью. Согласно вашей теории – высшими созданиями на Земле должны были бы стать утки, или недавно вымершие динозавры, или, наконец, змеи. Все они появляются на свет прямо из яйца.
- Во-первых, высшими существами на Земле я считаю простейших, одноклеточных: это синезеленые водоросли, амебы, инфузории туфельки, бактерии и всё тому подобное… Но это тема отдельного разговора… Что же до яйценесущей женщины, то суть здесь не только в физическом измерении, но и в моральном, нравственном. Само отношение матери к своему ребенку стало бы, наверное, менее тираничным, требовательным, мучительным, да и вообще – отношения между людьми, возможно, складывались бы гораздо проще. Не было бы ревности, было бы меньше недоверия, войн, убийств, стяжательства, ругани всякой… Ну, снесла дамочка яичко – и ладно, ничего предосудительного! Нет, решительно нужно живородящую природу человека заменить на яйценесущую, и не пугайтесь таких словосочетаний. Я уверен, в этом одно из проявлений Спасения. Тогда зачем же Пасху, Воскресенье Христово, знаменовать птичьими яйцами?
- Ну уж, наверное, никак не для того, чтобы из яйца мог вылупиться человек!
- Именно, именно! Яйцо – это способ освободить человека от родовой травмы, а с этим – освободить его от первородной греховности. Спаситель действует не только на духовном, он спасает нас на физическом уровне! Спасение, им дарованное, подразумевает не только спасение в мире ином, но и облегчение плотских страданий в мире этом, в мире телесном, физическом, ибо именно плотские страдания порождают грех. Здесь и кроется парадоксальная тайна Богочеловека, пронесшего через свою плоть всю меру телесных страданий. Яйцо – это купол храма! Яйцо – это мистический символ спасения от страданий, наконец, – это мечта Спасителя!
- Вы, вероятно, начитались книг об индейских кактусах и сами поедаете их в немереных количествах, а потому и мелите всякую чепуху…
- Нет. Никаких кактусов я не ем; по-моему, они колючие. Я предпочитаю яйца всмятку, по утрам, с чаем. Но вы правы: порой, я действительно говорю больше, чем думаю…
- Дело ваше. Мы все вольны о чем-то размышлять и что-то говорить… Однако, давайте поболтаем о чем-нибудь другом, например, о кино. Вот что вы думаете о фильме Микеланджело Антониони "Фотоувеличение"?
- Хм, я понял ваш намек, друг мой, понял. Незачем совать нос не в свои дела. Но тогда, зачем же нам думать обо всем этом?
- Не знаю, ей-богу, не знаю…
сентябрь, 1994 г.
ВИРТУАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Громады пирамидальных сооружений на бескрайних равнинах суши расставлены в строгом геометрическом порядке. Сооружения эти так велики, что сравнить их можно разве что с Джомолунгмой. Тротуары шириной с футбольное поле тянутся вдоль бесконечных проспектов. Отполированные глыбы красного бордюрного камня подчеркивают их перспективу, ведущую к горизонту. Оттуда, из-за горизонта, подернутого розоватой дымкой, каждое утро медленно выплывает большое плоское светило. Оно движется вверх строго по оси, не уменьшаясь в диаметре, и достигнув к полудню зенита, зависает над головой. Светило льет ровный и яркий свет на пирамидальные громады сооружений, отражаясь в блеске шпилей, увенчанных многоконечными звездами. Звезды горят, как бриллианты, в розовато-безоблачном небосводе.
Именно к полудню неизвестно откуда появляются дирижабли. Они проплывают мимо шпилей, почти касаясь своими серебристыми панцирями острий многоконечных звезд. Летят они бесшумно и с какой-то надменной уверенностью. Размеры их столь непонятны, что кажется, будто они заполняют всё небо. С дирижаблей свисают прямоугольные кумачовые полотнища с одним единственным портретом. Портрет смотрит вдаль, поверх шпилей и звезд. Создается впечатление, что только ему, портрету, известно, зачем понадобились все эти сооружения и совершенно пустынные проспекты, рассекающие сушу планеты прямыми меридианов и параллелей. Постепенно светило спускается к закату, и дирижабли исчезают до следующего полудня. Наступает ночь без луны и звезд, и мощные прожекторы высвечивают в фиолетовой полутьме небосвода уступы грандиозных пирамид, устремленных вверх иглами шпилей.
Здесь тишина – и ночью, и днем. И нет никого. Только портрет, один единственный портрет изо дня в день смотрит вдаль. Он ждет, ибо это его планета – Планета СТАЛИН.
июнь, 1995 г.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ГАНСА АУДЕНТАЛЛЕРА
В очередной раз обласканный властями, довольный и уверенный в себе доктор Ганс Дитрих Ауденталлер ступал по земле, по-кошачьи пружиня шаг. Прохладный ветерок легкими дуновениями касался его головы, полной глубоких дум. Прохлада всегда помогала доктору лучше думать, безошибочней выстраивать цепь логических умозаключений. Ганс Ауденталлер думал всегда и везде и думал даже о том, что он постоянно думает о том, что он все время о чем-то думает и никак не может остановить этот непрерывный мыслительный процесс.
Весь внешний облик доктора говорил окружающим, что он существо мыслящее. Его огромный шишкастый лоб производил неизгладимое впечатление и на случайных прохожих, и на искушенных политических деятелей, и даже на циничных телерепортеров. Длинные, седые, с оловянным отливом волосы, обрамлявшие матово-бледную, словно восковую лысину, придавали могучему челу доктора еще большую значимость. Трудно было себе представить, что эта голова когда-то была покрыта молодыми побегами золотистых или, на худой конец, каштановых кудрей, манивших нежные девичьи руки. Нет – это была голова, не позволявшая углядеть в ней признаки каких-либо возрастных превращений. Это была законченная в своем совершенстве голова мыслителя. Но в первую очередь, умственную одаренность доктора Ганса Ауденталлера выдавали его широко раскрытые водянисто-серые глаза, смотревшие прямо, открыто и холодно, без тени сомнения в собственной правоте, точнее, в субстанциональной правильности всего круговорота вещей в природе. Именно этот прямой, невозмутимый взгляд приводил в смятение, а порой и в трепет оппонентов доктора, тщетно пытавшихся вступить с ним в полемику. Политики и журналисты, телезрители и слушатели гуманитарных вузов не раз подвергались магическому воздействию до жути ясного взгляда глаз Ганса Ауденталлера. Титан социально-политической мысли, доктор всегда оказывался непоколебим в своих воззрениях. Его мозг генерировал аксиомы онтологического масштаба, и внимавшему ему человечеству оставалось, как непослушному ученику, стоящему перед строгим директором школы, понуро кивать головой, тая надежду нарушить-таки украдкой жесткий кодекс Ауденталлеровых императивов.
Почетный член большинства самых именитых научных институтов планеты, пэр Англии, командор Ордена Почетного Легиона Франции, наконец, лауреат Нобелевской премии мира, доктор Ганс Ауденталлер направлялся сейчас из здания Департамента гуманитарных исследований в здание Всемирного Конгресса по реконструкции и устойчивому развитию на открытую лекцию с докладом о перспективах экономических преобразований в третьих странах на ближайшие пятьдесят лет. И по обыкновению своему доктор шел пешком вдоль прямых аллей парка, пружиня шаг и повторяя фразы будущего доклада.
Вдруг, совершенно неожиданно, из-за аккуратно постриженного куста перед доктором выросла исполинская фигура бездомного афроамериканца, и доктор остановился, уставив на него свой бесстрастный и прямой взгляд. Темнокожий гигант тоже посмотрел на доктора, но мутные глаза его, в отличие от ясных глаз ученого, выражали сильную передозировку синтетическими наркотиками. Бездомный приблизился к доктору и сдавленным голосом произнес:
- You’r а motherfucker!
Доктор смолчал, продолжая в упор смотреть на бездомного. Темнокожий повторил свою реплику. Доктор вновь ничего не ответил. Гигант вынул из кармана очень большой с зазубринами нож. Нож сверкнул в лучах солнца. Ветерок донес откуда-то синкопу уличного джаз-банда. Афроамериканец засопел и брызнул слюной. Ему было явно не по себе. Доктор молчал. Фразы будущего доклада в ритм синкопе продолжали стучать в его голове, при этом лоб покрылся испариной. Доктор могучим умом своим понял, что в данной ситуации следует испытывать страх, ибо опасность налицо. И действительно, стихия не дала себя долго ждать: огромная ручища афроамериканца потянулась к потному лбу доктора и на удивление легко, как баскетбольный мячик, обхватила череп мыслителя. Пальцы бездомного сжали голову доктора, и поток Ауденталлеровых мыслей тут же остановился, вероятно, впервые в жизни мыслителя; доклад бесследно улетучился, и внутренний диалог тоже прекратился.
- Give money! You’r а motherfucker! - прохрипел бездомный.
Опять-таки впервые в жизни доктор потерял дар речи. Тогда темнокожий гигант, удерживая доктора за голову, поднял его над землей и, смачно плюнув ему прямо в глаза, приставил к шее подвешенного нож с зазубринами.
- You don't have money? - с ехидцей прошипел великан. Всемирно известный ум не нашел ответа на столь прямолинейный вопрос. Более того, из невозмутимых глаз мыслителя вдруг покатились слезы, и в воздухе едко запахло испражнениями (последнее обстоятельство, видимо, и заставило измученного синтетическими наркотиками бездомного поставить точку в этом эпизоде криминальной жизни одного из крупнейших мегаполисов мира). Издав утробный звук, афроамериканец привычным движением руки провел ножом по горлу выдающегося общественного деятеля современности. Не опуская брызжущую кровью жертву на землю, афроамериканец обтер орудие убийства о лацкан пиджака доктора, спрятал нож за пояс, затем вынул из внутреннего кармана ученого бумажник, после чего отшвырнул обмякшее тело ученого на газон зеленой травы и, воровато оглянувшись, бросился наутек. Через пятнадцать минут тело истекающего кровью доктора обнаружили прохожие, а еще через пятнадцать минут сердце Ганса Дитриха Ауденталлера перестало биться.
В его бумажнике оказалось несколько кредитных карточек и не так много наличных денег, однако бездомному афроамериканцу вполне хватило их на пять порций хорошего драга, который можно позволить себе не каждый день. Ведь не каждый день можно решится на ограбление с убийством в самом центре города.
октябрь, 1995 г.
АЛЛЕЯ, ВЕДУЩАЯ В АД
Я не заметил, как наступил вечер, и продолжал увлеченно писать небо, кроны деревьев и белые статуи химер в перспективе аллеи, и чем сумрачней становилось, тем лихорадочнее металась по холсту кисть. Фактически я переписывал картину заново, мне все более не хватало цветов, тусклость живописи вызывала неудовлетворенность, что толкало на все более рискованные сочетания красок. Но когда совсем стемнело, и глаз уже перестал различать цвета на палитре, я, наконец, понял, что наступил вечер, и прекратил работу.
Я пошел на кухню, зажег свет, залпом выпил бутылочку холодного пива, закурил сигарету и вернулся в комнату. В комнате было темно, и меня поразило, что еще пять минут назад я не замечал, что наступил самый настоящий вечер, и продолжал с упорством, достойным маньяка, писать свой пейзаж. На часах было "9.15". Не глядя на холст и не зажигая в комнате свет, я вышел на балкон и вдохнул свежего аромата акаций. Ветерок трепал листву и сквозь шум автомобилей окутывал вечер вкрадчивым шепотом. Докурив сигарету, я еще раз отправился на кухню, взял из холодильника вторую бутылочку пива, откупорил ее и снова вернулся в комнату. Я сел на диван, и медленно попивая из горлышка, стал вглядываться в тающие очертания мольберта, холста, натянутого на подрамник, в блеск палитры... Я почувствовал, как темнота постепенно делает меня безразличным к краскам, к дневной жизни вообще, и всякая живопись вдруг начинает казаться тщетой, суетой в угоду собственной гордыне, а всякое самовыражение – обманом, прячущим обыкновенное человеческое честолюбие. С этими и другими мыслями я просидел этак около часа, а затем мне очень захотелось спать, и я заснул, не вставая с дивана.
В эту ночь мне не снилось ничего, или сейчас я не могу припомнить, что мне снилось в ту ночь, ибо последующие впечатления оказались настолько сильными, что с ними вряд ли может сравниться даже самое невообразимое сновидение. И многочисленные полеты, когда я взлетал прямо с кровати и носился над ночными окрестностями со скоростью звука и спрашивал себя – не снится ли мне это? – и отвечал себе, что нет, не снится, и вот, наконец, я лечу наяву, а потом просыпался и понимал, что опять был во сне, – и эти полеты кажутся пустяком в сравнение с тем, что я испытал в этот раз.
Я проснулся. Открыл глаза. Было темно. Часы исправно тикали на стене. Я попытался вглядеться в циферблат, но ничего не разглядел. Странно, но несмотря на ночь и темень, мне совершенно не хотелось спать. Я испытывал жажду. Я встал, направился на кухню, налил себе стакан сока и вернулся в комнату. Глотнув немного, я вышел на балкон, поскольку меня заинтриговал необычный для ночного времени суток шум автомобилей. Они шумели, как днем и, судя по звуку, их было огромное множество. Действительно, сквозь листву тополей я разглядел сплошной поток автомобильных фар, двигавшихся в обе стороны. В чем дело? - подумал я и машинально направился в комнату, вплотную подойдя к часам. На часах было девять, и они действительно тикали. Неужели я спал целые сутки? Я включил ночной светильник и набрал трехзначный номер службы времени. Голос в трубке отчеканил:
- Девять часов, три минуты.
Я набрал номер снова. Голос повторил то же самое. Я включил телевизор и к полному изумлению своему увидел ежедневную утреннюю программу и электронный таймер в левом нижнем углу экрана, который показывал - "09:04". Я стал переключать с канала на канал. Везде я видел все то, что обычно идет по телевидению в девять утра. Я снова вышел на балкон, и меня вновь встретила ночь, и фары машин сквозь листву, и шум, обыкновенный дневной шум города. Первая мысль: затмение солнца. Невероятно длительное. Но пресса и телевидение начали бы трубить об этом за полгода… Нет, скорее я переутомился и галлюцинирую. Нужно постараться снова уснуть. Выпить снотворного и уснуть. А когда я проснусь, всё будет, как обычно, и я тут же схожу к врачу. Но впечатление от происходящего настолько сильнО, что вряд ли мне удастся уснуть сразу. И даже если удастся, сквозь искусственную дремоту будет пробиваться тревожная мысль о преследующих меня галлюцинациях. И потом – этот шум, этот безумно дневной шум города. И фары. Поток, река света, катящаяся в обе стороны, как вулканическая лава... И звезды на небосводе! Тихий, холодный ужас пронизывает меня. Я решаюсь. Надо идти в город. Необходимо понять, что же это такое, почему так темно? И почему так спокойно, так ровно течет светящаяся река? Почему по телевизору – все, как обычно? Все предупреждены, все обо всём знают, и только я один не знаю ничего?
Я иду по городу. Улицы освещены фонарями, течет и шумит река света, сияют витрины, и ходят люди. Деловито. Как днем. Людей на улицах много. Все они куда-то спешат. На остановках ждут автобусов, садятся и едут. Толпами спускаются в метро, по дороге покупают утренние газеты, сигареты и всякую всячину. Часы на улице показывают "9:30 АМ". Хочу сверить со своими наручными, но обнаруживаю, что забыл их дома. Некоторые магазины еще закрыты, либо только готовятся к открытию. Закрыты ночные клубы и бары, а люди все куда-то спешат, многие с портфелями в руках, и очень сосредоточены. Подхожу к стоящему на остановке господину в галстуке. Хриплым, не своим голосом говорю:
- Который час?
- Половина десятого, - весьма неприветливо отвечает мне господин и садится в подъехавший автобус. «А почему так темно?» - хочу спросить у него я, но не успеваю, двери автобуса захлопываются. Мне кажется, что все смотрят на меня и тихо смеются. Я пытаюсь спросить их – почему так темно? – но мой онемевший язык не позволяет мне этого сделать. А машины текут рекой и светят фарами. Я иду обратно домой. Прохожу мимо кафе, которое посещаю почти каждый день. Знакомый бармен обслуживает посетителей со своей обычной улыбкой на лице. Его зовут Роберт. Я хочу спросить у Роберта, почему так темно? что случилось? Но не спрашиваю. Мне страшно. Я щипаю себя за ногу, очень сильно, и мне становится больно. Но это ничего не меняет, и все также темно. Я прохожу через сквер, что у моего дома, и тополя еле слышно шумят над головой. Шепот листвы тонет в шуме автомобилей...
Я отпираю дверь и захожу к себе в квартиру. В квартире кромешная тьма. Я включаю ночник и сажусь на диван. Чувствую, как пересохло во рту. Стакан с соком стоит на столе возле телефона. Отпиваю два глотка – сок мне кажется приторным и очень теплым. Я набираю службу времени. «Девять часов, сорок пять минут», – отвечает голос. Гляжу на настенные часы. Время совпадает. Отыскиваю свои наручные – они показывают то же самое. Я набираю номер телефона моей знакомой. Томный женский голос приветствует меня и просит оставить информацию на автоответчике. Стало быть, она на работе. Сейчас утро – темное летнее утро. Так и не рассвело. И все, как ни в чем не бывало. Я подхожу к мольберту, протираю тряпкой немытую кисть и пытаюсь писать. Теперь мне хочется переделать статуи химер в статуи языческих богов. Ерунда! Какой еще пейзаж? Какие боги? Кого удивишь этим, когда творится такое! Не рас-све-ло! ...Что делать? Куда бежать? ...Нужно уснуть, глубоко уснуть. Но спать мне не хочется, а бодрствовать дальше страшно... Я беру две таблетки сильнодействующего снотворного и откупориваю бутылку пива. Только сейчас я замечаю, что оказался на кухне, но не могу вспомнить, как я тут оказался... Быть может, это все-таки сон? Но слишком правдоподобно выглядит бутылка, слишком отчетливо шумит за окном город, и слишком натурально белеют в ладони таблетки снотворного. Вот я уже проглотил снотворное и запил его пивом; вот я уже вернулся в комнату и лег на диван, и погасил ночник, и в комнате стало темно, и вот я уже погрузился в дремоту...
Я спал без сновидений. Когда я проснулся, было девять часов пятнадцать минут вечера, и было почти темно, глубокие сумерки. Я встал, огляделся: всё, как прежде, и город за окном шумел по-прежнему. Я включил телевизор. Вечернее шоу вел известный ведущий, как обычно. Я набрал номер телефона моей знакомой. Она сняла трубку и несколько раз повторила: «Алло, алло...» Я ничего не ответил и нажал «отбой». Мне снова захотелось спать; должно быть еще напоминала о себе большая доза снотворного. Я направился на кухню и заварил крепкого кофе. Выпил две чашки кряду и закурил сигарету. Затем я вернулся в комнату и сел на диван. Я твердо решил не спать этой ночью, чтобы дождаться рассвета. Я поставил будильник на четыре утра на случай, если действие принятого снотворного снова погрузит меня в сон. Впервые за последние сутки я почувствовал голод, но решил ничего не есть. Затем наступило оцепенение. Так я просидел на диване несколько часов.
Зазвонил будильник. За окном брезжил рассвет. Я вышел на балкон и убедился, что действительно светает. Деревья не шевелились, ожидая восхода солнца. Одиночные автомобили проскальзывали сквозь листву и исчезали так же внезапно, как появлялись. Я вернулся в комнату, взглянул на свой пейзаж, и он мне пришелся по нраву. Поскольку стало еще светлее, я зашторил окна и плюхнулся на диван. Я закрыл глаза. Прежде, чем заснуть, холодным, трезвым рассудком я объяснил себе: произошедшее было не сном, не галлюцинацией и не явью, но моим маленьким, глубоко личным схождением в ад. Пейзаж с аллеей и белыми химерами я так и назвал – «Аллея, ведущая в ад».
июнь, 1996 г.
РАЗГОВОР
- Вы когда-нибудь смотрели на женщину, как на нечто совершенно от нас отличное?
- В каком смысле?
- В прямом. Глазами мужчины.
- Хм, кажется я всегда только так и смотрю на них...
- Опять вы о том же! Причем тут ваши инстинкты! Они вторичны. Более того, именно несексуальный взгляд на женщину есть единственно правильный. Взгляните на женщин, как на инопланетян, вернее, сами станьте инопланетянином по отношению к ним.
- А зачем?
- Или вы полагаете, что хоть что-то в них смыслите?
- Думаю, что да.
- Ну-ну... У вас их было превеликое множество. Некоторых вы любили, и они все любили вас. Не так ли?
- Да, мне есть, чем похвастаться...
- Вы идиот!
- Ого! Я ведь могу залепить вам пощечину!
- Прекрасно! Таким вы мне нравитесь больше! ...Не обижайтесь: я пошутил. А сейчас представьте себе, что на планете нет женщин, и есть только мужчины. Гомосексуализм! Тотальный гомосексуализм! – скажете вы. А вот и нет! При полном отсутствии женщин секс забывается, как дурной сон, он исчезает сам по себе, тем более – какой-то там гомосексуализм. Война, охота, труд, питание, сон, техника, спорт – и все! Воевать, подвергая себя ежесекундно смертельной опасности, порой, слаще, чем испытывать пунктирный восторг в объятиях любимой...
- Вы женоненавистник.
- Нет, я исследователь. Я хочу понять, прежде, чем умру, почему мы вращаемся с ними на одной планете и по одной орбите.
- Вас, что не мать родила?
- В этом-то и весь ужас! С этого все начинается! С матери, с женщины, родившей нас. Мы все их – женщин – хотим того или нет, воспринимаем ей подобной. И сильно идеализируем. Когда же где-то в глубине подсознания мы угадываем в них врожденную ущербность, мы всякий раз опровергаем эту догадку самим фактом того, что нас родила наша родная конкретная мама, и попадаем в ловушку фатального заблуждения, будто мы с ними одно и то же. Мать есть продолжение Природы. Но разве мы знаем что-нибудь о Природе? Разве мы не противополагаем себя Матери-Природе? Разве мы не находимся с ней в извечной борьбе? Разве мы не пытаемся отвоевать у нее ее же права? Итак, мать – это главная тайна телесного бытия. Вот почему обновление мира началось с тайны матери – с тайны Непорочного Зачатия! Понять эту тайну необходимо: зачатие сына по сути своей – уже непорочно! Оно – оттуда, оно трансцендентно, космично, и лишь потом это есть результат банального совокупления двух особей. От Святого Духа было возможно зачатие только Сына! Неужели вы верите, что тайна зачатия сына – лишь оплодотворение женской клетки клеткой мужской? То, что видно в микроскоп - это лишь видимая недоумкам-ученым механика божественной тайны. Тайна – в сотворении Первоадама. И никакой он не андрогин, помилуй Господи! Андрогин – это уступка нашему хроническому непониманию происхождения человека. Человек есть только мужчина как образ и подобие Божие, бесполый, целостный, неделимый! И только потом из ребра его возникает женщина... Что хотел сказать этим Создатель, одному ему ведомо... Хотя цель, безусловно, была совершенно благая, как все, что от него...
- Вы так ловко рассуждаете, будто одесную стояли в день сотворения человека!
- Бросьте! ...Я только хочу понять главное: я пытаюсь своим ограниченным человечьим умом сопоставить Священное Писание с жизнью. Ребро – это недвусмысленное указание на то, что женщина есть производное от мужчины, а не его половина. Какая такая половина? Она – тень, падающая от нашего света. Она вся – вторична. Она не абсолютна. Женщина - это экран, на который проецируется всё несвойственное человеку изначально, я бы сказал, изначально ему противоположное.
- А женская красота? Красота тоже противоположна человеческой природе? Возьмите ангелов! Их лики всегда женоподобны. Куда нам, кривоногим волосатым чудовищам! Ведь, согласитесь, женщина – есть совершенство человеческой плоти! Полно вам, вы просто расстались с женой, которую очень любили, или с любовницей, она вас бросила, вот и беситесь, и не знаете, как это себе объяснить...
- Хм, если бы так... Весь ужас в том, что однажды в объятиях действительно очень красивой женщины я понял, что никогда, даже на одно мгновение не смог бы оказаться на ее месте. Это было своего рода озарение, и холодный ужас окатил меня! Это было невыносимо! Я глядел на ее красивое тело и готов был выкрикнуть: "Изыди!"
- Могу вам посочувствовать.
- Сочувствуйте не мне – сочувствуйте женщинам, вы, мужчина! Родившись женщиной, вы на всю жизнь обречены на всякого рода унижения: бессмысленно кривляться, вертеть попой, говорить обманчиво тонким голосом, делать мягкие не резкие движения руками, ногами, шеей, глазами, даже бровями, иметь бюст и мучиться с ним. Вы обязаны наряжаться, как клоун, как попугай, блестеть всякой всячиной, красить лицо, ходить на каблуках, ухаживать за шевелюрой, и всё это только ради того, чтобы оправдаться перед мужчинами в том, что вы уродились женщиной. Но самое страшное – вы должны, вы обязаны ежемесячно переносить менструации, а чтобы получить телесную компенсацию за все эти кошмары и унижения, позволять мужчинам мастурбировать в вашем собственном чреве, вместо компенсации получая унижения еще большие… Я не говорю о беременности и родах... Теперь вы лучше понимаете меня?
- Да уж, да уж... Однако жестокий вы исследователь... С ваших слов выходит, что больше половины населения планеты есть априори несчастные существа, ненавидящие самих себя и всех окружающих, особенно нас, мужчин... Тогда, скажите, пожалуйста, откуда берутся геи? Откуда, тогда, это патологическое желание, родившись мужчиной, превратиться в изначально ущербную женщину?
- Весь секрет в том, дружище, что женщины – это и есть геи в истинной, в законченной форме. Глупости, нет никаких геев вообще! Есть женщины, которые не стали женщинами до конца! И как тут не поверишь в происки дьявола! Быть женщиной – наказание, быть геем – наказание вдвойне. Каково быть женщиной в мужском обличий с мужскими гениталиями? Трагедия, не так ли? По-моему гораздо проще быть мужеподобной женщиной...
- Мне кажется, радости мало и в том, и в другом.
- Но все бы ничего, если бы они не разговаривали и не пытались вести себя в жизни подобно нам. И не пытались бы размышлять о жизни, о мире, обо всем, как мы. Самое главное, найти в себе мужество понять, что это обман, будто мы и они – человеки. Женщина – это не человек. Женщина – это говорящее существо, глубоко греховное в своей женской природе. Всё это блеф: они не могут мыслить, как мы, все эти тетчеры, блаватские, кюри… Они всё равно где-то, на каком-то витке ошибутся, сорвутся. Им не суждено понять чего-либо до конца! Они могут только повторять за нами, карикатурить, говорить, подобно нам, но не как мы. Бросьте иллюзии – женщины, матриархат! Че-пу-ха! Гибель! Конец! Мы уже много тысячелетий сами уподобляемся им. Ревность, жалость, любовь, обиды – что это, как не уподобление женщине? Мужчине могут быть свойственны только ярость и веселье, гнев и прощение, страх и победа над страхом, но никак не трепыхание в сантиментах вторичных эмоций... Это заговор! Глобальный заговор! Феминизация ведет человечество к вырождению – вырождению мужчины в женщину, человека в нечеловека, созидателя в разрушителя!
- Вы имеете ввиду искусственное осеменение или, может, клонирование?
- Да, да! И всё это тоже. Женщины вербуют нас самими собой со времен Евы. Лучшие умы человечества никогда не обходили этот вопрос. Возьмите Шекспира, "Укрощение строптивой"... И помните, друг мой, – женщины есть легион сатаны! Женщины опутывают нас своими телесными, плотскими чарами и заставляют наивно поверить, что мы и они половинки одного целого... Это ложь! Человек целостен в своем андрологическом первообразе. Христос – это боговоплощение в первообразе человека, то есть в мужском первообразе, свободном от унизительного влечения к женщинам! Дьявол есть ничто иное как коллективное бессознательное женского легиона. Они рожают детей, они порождают смертных, они творят время, то есть всё бренное, конечное, тленное. Вчитайтесь в Евангелие и поймите мораль христианскую! Война, объявленная христианством нашим плотским, то есть в первую очередь сексуальным инстинктам – это война, объявленная им, обольстительницам, то есть ему – сатане! Бедняга Ницше, женоненавистник и антихристианин в одном лице, так ничего и не понял, забогохульствовался, затем умолк и стал добычей дьявола в лице собственной сестры! …Я думаю, я уверен, что когда сатана искушал Господа в пустыне – делал он это в облике женщины. Не случайно черные мессы сатанистов сопровождаются оргиями, не случайно в жертву сатане приносят девственницу. Не случайно у женщин почетом и любовью пользуются богатые, то есть жрецы золотого тельца, слуги дьявола... Золото – это их изобретение, будьте уверены!
- По-моему, вы…
- ...А вы никогда не задумывались над тем, почему Господь первым призвал Андрея, почему именно это имя? Андрей – мужественный! Стало быть мужское начало первично и единственно! В Писании все сказано! Нет на небе женского начала. Есть только божественное и неделимое... Жены-мироносицы, наконец, Сама Пречистая Дева - они тем и святы, что победили в себе женскую природу, отвернулись от сатаны и поверили в неделимую андрологическую природу человека как образа и подобия Божия… Вот так-то, друг мой...
- А где это мы?
- Да, беседовали мы, беседовали и добрели до красных фонарей...
-Действительно...
- Бывает же...
- Это вы что, нарочно?
- Да нет же... Просто мы увлеклись с вами разговором и не заметили, куда идем... Впрочем, видите вон ту, в черном пеньюарчике, в витрине за деревом? Хм, кажется, она смотрит именно на вас. Ее зовут Матильда. За шестьдесят гульденов она сделает все, о чем вы попросите...
- Вы ее знаете?
- Да, немного…
- Так вы что, получается...?
- Это не важно.
- Вы негодяй!
- Ошибаетесь. Я отличный парень. А сейчас ступайте к Матильде, я ведь вижу, вам не терпится. Или мне следует шестьдесят гульденов дать вам взаймы?
октябрь, 1996 г.
СИНЯЯ ЗАЖИГАЛКА
Существует ли этот Алеф внутри камня?
Видел ли я его, когда видел все, а потом забыл?"
Х.Л.Борхес. "Алеф".
Я, было, уже вошел в павильон станции метро, как вдруг вспомнил, что забыл купить зажигалку. В ближайших киосках зажигалок виднелось великое множество, в том числе и моей любимой марки "Крикет". Последняя зажигалка была у меня желтая, а поскольку я привык разнообразить свою жизнь даже в мелочах, в этот раз я решил сделать выбор в пользу какого-то другого цвета.
– Мне, пожалуйста, зажигалку, синюю, – сказал я продавцу и протянул деньги. Проверив исправность кремня, я бросил зажигалку в карман и спустился в метро.
Подъехал поезд, я вошел в вагон и сел на свободное место. Поезд быстро набрал скорость и врезался в пустоту тоннеля, а я почему-то потянулся в карман за своей только что купленной зажигалкой. По всей видимости, мне очень хотелось курить, и таким образом я пытался успокоить себя разглядыванием предмета, гарантирующего всякому курильщику вполне надежный способ удовлетворения этого желания. Вновь и вновь я разглядывал хорошо знакомый мне ладный дизайн зажигалки, но в глубине тоннеля, по которому мчался метропоезд, цвет ее – то ли светлосиний, то ли темноголубой – показался мне поразительно чистым, вернее, каким-то слишком правильным, лишенным альтернативы. И я стал думать о том, что цвет этого небольшого предмета в моей ладони воплощает сейчас нечто несоизмеримо большее, чем банальный коммерческий расчет воротил транснациональной индустрии зажигалок. Я оглянулся по сторонам, и во всем вагоне, пестревшем одеждой и поклажей пассажиров, не смог высмотреть ничего более пугающе совершенного, чем синий цвет моей зажигалки. Однако, успокоил я себя, точно таких зажигалок в мире существует миллионы, десятки миллионов. Тем не менее, я все больше дивился именно этой единственной сине-голубой зажигалке – ее абсолютно правильному цвету и тому радостному равнодушию, с которым она излучала его... Теперь я решил, что необходимо сравнить цвет зажигалки с цветом неба как с эталоном синего, но небо было там, наверху, за толщей земли, а здесь, в искусственном освещении вагона, подобный цвет был попросту невозможен.
И вдруг меня – инженера-ядерщика, человека, отнюдь не терзаемого демонами поэтического воображения, охватил воистину метафизический страх перед смертельно правильным цветом этой маленькой и ничего не значащей вещички. Более того, меня испугала мысль, что в настоящий момент значение ее настолько беспредельно, что смысл ее настолько окончателен, что грань между абсолютным и относительным столь хрупка – что достаточно будет в этом мире чему-либо нарушиться на ничтожно малую величину, как в одночасье рухнет всё: и небо уже никогда не будет по-настоящему синим, и звезды сбегут со своих орбит, и алгоритмы чисел перестанут подчиняться своим законам, и время станет рваться и обгонять самое себя, и если захочется сделать два шага вперед, то, быть может, их придется повторить снова, и тут же понять, что ты стоишь на месте, а потом сделать еще два шага и еще несколько, и все шаги провалятся в пучину абсурда, и неожиданно, из ниоткуда возникнет что-то совсем другое, неясное, и для того чтобы это произошло, необходимо лишь разок чиркнуть кремнем моей зажигалки, извергнув из нее дюймовый язычок пламени! ...Сейчас вся вселенная, весь миропорядок сосредоточены именно в этой зажигалке и в моей, держащей ее руке, нет, – в моей воле, в воле одного индивида, растиражированного, как и эта вещица, в несметных количествах по всей планете, индивиду, которому некая безымянная лотерея выбросила этот чудовищный жребий! Да, думал я, между мною и синей зажигалкой непременно есть разница: я, человеческая особь, единственная и неповторимая, а эта пластмассовая штамповка – точно такая же, как и все сине-голубые зажигалки марки "Крикет" на свете. Но вдруг мне почудилось, что именно в ней, в этой конкретной зажигалке, как в сгустке гилозоистической праматерии, таится великая власть Случая, власть роковой флуктуации, свершающей сущий круговорот вещей... Чиркни я ею, и История сгинет, испепелится, стянется в ноль, и все начнется заново: новые миллиарды земных лет понадобятся для того, чтобы точно такое же человеческое существо, с точно таким же именем и фамилией, состоящее из точно такой же комбинации молекул, с точно такой же зажигалкой в руках и такими же мыслями в голове ехало в метропоезде под толщей земли и делало это последнее движение кремнем в бесконечной цепи Сотворения одного извечного мира…!
На первой же станции я вышел из вагона, и с силой сжимая в вспотевшей ладони зажигалку, стремглав бросился по эскалатору вверх. Тяжело дыша, я выскочил из павильона на открытый воздух со страшным предчувствием, что небо будет другим, незнакомым, и что уже свершилось что-то необратимое, жуткое, свершающееся всегда... Солнце приближалось к зениту, и на умытом вчерашней грозой небосводе было почти безоблачно. Небо выглядело необыкновенно прозрачным, неизбывно глубоким. Дрожащей рукой я поднес к глазам зажигалку и увидел, что в моей ладони она покрылась испариной. Я поспешно обтер зажигалку о штанину и вновь приблизил ее к глазам. Зажигалка и впрямь была безупречно синей. Я сравнил ее с небом. Цвета действительно совпадали настолько, насколько могли совпадать цвет твердого тела и земной атмосферы...
Спустя минуту, я уже испытывал раскаяние и стыд за приступ сумасбродного эгоцентризма, охватившего меня в метро. Одного я не понимал: как и почему всё это пришло мне в голову?
Не зная ответа, я решил закурить, и смело чиркнул зажигалкой. Огонек радостно выпрыгнул из-под мягкого крикетского кремня, и сладкий табачный дым окутал меня изнутри. Затянувшись раз пять, я расстался с недокуренной сигаретой и спустился обратно в метро.
На исходе лета, в день, когда в синей зажигалке иссяк заряд сжиженного газа и я выбросил ее в ведро для непищевых отходов, на голубоватом экране моего компьютера нежданно-негаданно возникла странная алгебраическая формула со всего одним неизвестным. В знаке неведомого мне начертания, обозначавшем неизвестное, я почему-то угадал букву "Алеф". Над формулой красовалась здоровенная надпись: "Формула Неба", а в правом нижнем углу экрана еле различимо значилось - "Бог"! Я машинально схватился за мышь, чтобы сохранить этот фантом в памяти компьютера, но формула мгновенно исчезла с монитора. Я схватился за авторучку, чтобы записать ее от руки, но формула тотчас же вылетела из моей головы. В оцепенении я просидел возле компьютера минут двадцать, а затем кинулся к мусорному ведру и, вытряхнув из него все содержимое, стал лихорадочно искать синюю зажигалку. К моему изумлению в куче бумажного мусора вместо синей зажигалки я обнаружил - желтую! - ту, что я выбросил в это же ведро тремя месяцами раньше!
Тщетно я пытался отыскать синюю зажигалку и объяснить себе появление желтой, а также, каким образом всё это связано с формулой неба, названием одной из новелл Хорхе Луиса Борхеса, а главное – с подписью "Бог". В результате совершенно пустых размышлений я решил никогда больше не покупать зажигалок и, наконец, бросить курить.
март, 1997г.
ВСЕ КРАСКИ МИРА
Ярко-желтого цвета камень, подгоняемый суховеем, катится передо мной по совершенно горизонтальной поверхности иссохшей золистой почвы. Камень катится так, словно он ватный, невесомый. Я бегу вслед за ним, не чувствуя шагов, будто лечу, лечу... Мой взгляд то приближается к камню, то удаляется от него, но расстояние между мной и камнем остается неизменным.
Сероватая бесцветная почва и абсолютно желтый и гладкий камень постепенно начинают надоедать мне своим однообразием. Я пытаюсь разглядеть в камне намек на смену хотя бы каких-то оттенков, но сделать этого мне не удается, и только свист сухого колючего ветра оставляет надежду на встречу с чем-то иным, не таким, как этот единственный катящийся передо мной камень. Надежда моя скользит вслед за камнем, и в какой-то момент мне кажется, что желтый камень и есть моя надежда... Однако со временем я замечаю, что бег катящегося камня, теперь уже налитого косностью материи, становится медленней, и я вижу, как труднее ему катиться по иссохшей почве, и ветер уже не помогает ему. Стало быть, я тоже двигаюсь медленнее, ибо расстояние между нами остается прежним... И вот мы почти останавливаемся, и надежда моя иссякает, и ждать чего-то иного кажется лишенным всякого смысла, и именно в этот момент, как в замедленной съемке, камень шлепается – в синюю лужу! Блямп! ...По луже идут синие круги, но лужа оказывается неглубокой, и желтый камень погружается в нее только наполовину.
Я останавливаюсь, и теперь вновь ощущаю и свои ноги, и туловище, и даже голову. Я стою и смотрю на желтый камень в синей луже, и спрашиваю себя: почему лужа – синяя, а камень – желтый? Я не нахожу ответа, но интуитивно понимаю, что ответ не в луже и не в камне, а где-то там, наверху, над головой. Впервые я отрываю взгляд от камня и гляжу вверх. Мутное, водянистое небо не говорит мне ни о чем, и мне снова становится одиноко. Только желтый камень и синяя лужа, окруженные пепельностью почвы, очерчиваются передо мной. Что делать? Наверное, нужно добавить еще один цвет – рождается ответ в моей голове, скорее, не в голове, а в моем позвоночнике. Но как?
Очень просто, отвечает мне позвоночник. Я вытягиваю большой палец правой руки, под ноготь которого забилась пыль, и приближаю его к левому запястью. Ногтем я пытаюсь вскрыть кожу над выпуклой веной, но у меня это не получается, так как ноготь слишком тупой и короткий. Однако жажда спасти положение столь велика, что я предпринимаю еще одну попытку, на этот раз – зубами. Я впиваюсь в руку мертвой хваткой и чувствую, как учащается мое сердцебиение, как гулко стучит в висках пульс, мне начинает не хватать дыхания, но вот, наконец, алые капельки того, что зовется кровью, брызжут из моей вены, выпрыгивая в такт ударам пульса, роняются гранатовыми зернами на желтый камень и тут же отскакивают в синюю лужу, тонут в ней и моментально всплывают. Я смотрю на происходящее и испытываю неописуемый восторг, а солоноватый вкус крови придает этому зрелищу особую прелесть. Теперь и желтый камень, и синяя лужа, и красные капли рисуют моему умственному взору совершенство замысла, и я с благодарностью отвожу взгляд от трех цветов, звучащих величием всех красок мира, и снова гляжу на небо – оно переливается неуловимыми оттенками голубого, лазоревого, розового и бледно-розового, и из-за нежных, призрачных облаков появляется сияющий белое облако и тихо, шепотом говорит мне то, что невозможно передать словами…
Спустя какое-то время я вспоминаю о кровоточащей ране, и страх истечь кровью молниеносно охватывает меня, и я чувствую дурноту и слабость в ногах, и тающим взглядом ищу вскрытую вену... Однако дурнота внезапно отступает, и я снова ощущаю уверенность в ногах и в спине. Рана моей левой руки чудесным образом затянулась, и кровь больше не каплет на желтый камень, лежащий в синей луже. Более того, нет подо мной ни камня, ни лужи. Передо мной – ковер изумрудной травы, и крохотная божья коровка, красненькая, с черными крапинками, вспорхнув с маленького трехлистника, садится мне на ноготь большого пальца. Кругом благоухает сирень, влажными изгибами очерчиваются подернутые голубоватой дымкой холмы, и в дали я вижу купола церквей и колоколен и много-много людей, идущих по направлению к ним. Я очень осторожно снимаю с ногтя божью коровку и опускаю ее обратно на лепесток трехлистника. Это – последний мазок.
Я отхожу от полотна и с удовлетворением разглядываю картину в целом. К ее массивной золоченой раме прикреплена небольшая табличка: «Неизвестный художник. Середина XIX века».
март, 1997 г.
ГОСТИНИЦА
По издавна заведенному обычаю номер в гостинице бронирует мне мой друг и коллега Андрей Петрович, или просто Андрюша, сокурсник моей покойной жены. Сорок лет без малого проработал он на разных ответственных должностях в городском совете, а сейчас, три последние месяца служит в хозяйственной части штаба гражданской обороны, где тоже, я уверен, пользуется большим авторитетом. Комендатура города безо всяких проволочек выдает мне разрешение на поселение, и вот я иду прямиком через площадь селиться в один из двух двадцатиэтажных корпусов гостиницы. Я очень благодарен моему другу.
Правда, раньше, как правило, меня размещали в корпусе напротив. С верхних этажей оттуда открывался прекрасный вид на реку и город. По утрам я выходил на балкон, делал зарядку и любовался водной рябью, скользившими по ней речными трамваями и ломанным рисунком черепичных крыш домов на том берегу. В погожие дни, в мареве восходящего солнца, город выглядел совершенно неправдоподобным, почти призрачным, и только его деловитый шум напоминал о реальности. После водных процедур и бритья, я поднимался в буфет, что на двадцатом, наспех завтракал, после чего оказывался внизу, в городе, и бежал по своим командировочным делам. Это было славное время, и я с ностальгией вспоминаю о нем.
На входе в корпус военизированная охрана, внимательно изучив документы, пропускает меня вовнутрь. Я прохожу в вестибюль, сажусь в лифт и поднимаюсь на шестнадцатый этаж. Женщина в погонах дает мне ключ от номера. В номере меня встречает знакомый запах хлорки. Стало быть, здесь по-прежнему тщательно дезинфицируют санузлы, думаю я, ставлю на пол саквояж и выхожу на балкон. Да, к сожалению, из этого корпуса не видно ни реки, ни черепичных крыш. Вид на город закрывает корпус напротив, в котором я останавливался в прежние времена. Я стою на балконе, смотрю на этот корпус и, конечно же, улыбаюсь Верочке, Вере, машинистке из городского совета, с которой меня познакомил всё тот же Андрей Петрович... Знать бы, как она, сильно ли постарела? жив ли ее муж-футболист, у которого как-то раз, естественно, по просьбе Веры, я купил наручные часы...
Но едва я успеваю подумать об этом, как слух мой пронзают истошный звук воздушной тревоги. Остолбеневший, я стою на балконе и чувствую, как всё живое кругом превращает себя в одно большое и сосредоточенное движение и устремляется вниз, туда, под толщи бетона, в бомбоубежища. Но я почему-то не могу двинуться с места. Смерть приходит внезапно, думаю я, и, видимо, думаю так тысячный раз в жизни: мне семьдесят четыре, и я привык к мысли о смерти... Но звук сирены становится столь громким и невыносимым, что мне кажется, будто на свете кроме этого страшного звука уже нет ничего – только этот единственный непрекращающийся вой надвигающегося конца!
Спустя несколько минут я понимаю, что остался наверху в полном одиночестве: один я стою на балконе и не иду вниз. Нет, ошибаюсь – в корпусе напротив тоже остался человек, и он тоже стоит на балконе. Он по пояс раздет. Он резко разводит в стороны руки, вновь соединяет их на уровне плеч... Похоже, он делает утреннюю гимнастику, думаю я, и на мгновение меня охватывает странное ощущение кристальной прозрачности бытия, и внезапно глаза мои обретают способность приближаться к тому, на что они смотрят: совсем близко, как в мощный бинокль, я вижу лицо человека на балконе противоположного корпуса. Лицо это мне до боли знакомо... Я вижу мое собственное лицо! Это – я, я стою на балконе противоположного корпуса и делаю, как когда-то, утреннюю гимнастику. Мне сорок, или чуть больше, сейчас трудно сказать... У меня подкашиваются ноги и, что есть сил, я отталкиваюсь от балконного ограждения и возвращаюсь внутрь комнаты. В комнате сирену слышно чуть меньше, чуть менее протяжно воет она... Или это звон в ушах смешивается теперь со звуком сирены...?
В комнате я вижу мальчика, подростка. Усевшись глубоко в кресло, он смотрит на меня с дружелюбной улыбкой.
– Кто ты? – говорю я, но подросток молчит и только барабанит пальцами по потертым подлокотникам кресла. Этого не может быть, но в мальчике я вновь узнаю себя.
– Почему ты молчишь? – спрашивает мой голос, но видно вой сирены мешает подростку услышать меня, и он мне не отвечает и, всё также улыбаясь, указывает пальцем на закрытую дверь ванной комнаты. Я повинуюсь его жесту, включаю свет и вхожу в ванную... Первое, что я вижу – свое отражение в зеркале, отражение себя самого, настоящего, старого. Но почти сразу, сквозь назойливый шум сирены, я улавливаю едва различимый плеск воды, и тогда замечаю, что ванна доверху наполнена водой, а на самом ее дне, под водой, лежит младенец и пристально смотрит на меня... По локоть промочив руки в ледяной воде, я поднимаю ребенка со дна ванны, и теперь держу его на руках, и ребенок кажется мне невероятно легким, почти невесомым. Я гляжу на него, и прямо у меня на руках он становится мертвенно бледным, а темные зрачки его глаз смотрят с каким-то неизбывным, неземным укором, и я понимаю, что напрасно вытащил его из воды...
Я возвращаюсь с младенцем на руках в комнату, и в комнате сирену слышно уже не так громко, точно бы где-то, недалеко, носился рой обезумевших пчел. я не вижу в комнате подростка. Я медленно сажусь на кровать и прижимаю к себе ледяное тельце ребенка. Я слышу стук наших сердец. Ребенок становится всё бледнее, он очень бледен, наверное, он совсем уже плох. Мы ложимся на кровать, и летающих пчел становится не слышно вовсе. Я чувствую совершенно непреодолимую усталость, и немощь, сладкая, как сон, окутывает меня, и мы оба закрываем глаза. Мы тихо и незаметно уходим...
Так мы познаем мир.
март, 1998 г.
СЛОВА ЛЮБВИ
Когда я вижу ее, я начинаю кудахтать и задыхаться. Это невыносимо. Я без ума от нее. Она страшно красива, и я ее люблю.
Мне трудно смотреть, как она ходит по помещению в безотчетном страхе не понравиться окружающим, но это глупо с ее стороны, ибо она нравится мне, и нравится настолько, что этого должно быть для нее вполне достаточным.
От нее я не могу оторвать глаз. Я смотрю на нее, почти не моргая, и шея моя движется в такт ее шагам. Я гений, я гений влюбленности в нее. А еще – я бес! Я ее личный бес! Вот если бы меня спросили: о чем вы думаете, когда смотрите на нее? – я бы ответил: я думаю только о ней. А разве можно думать о чем-то еще, когда видишь, как она ходит по помещению – туда-сюда, туда-сюда?
...Задыхаться я начинаю уже через пять-семь минут: мне начинает не хватать кислорода. Я глотаю воздух, как рыба, и при этом бываю, как рыба, нем. И все это только из-за нее. Я ее ненавижу! Это точно! Совершенно точно! Она – тварь, самая безмозглая и конченая! Вот, что с ней делает моя любовь и мое к ней брезгливое отношение! Ведь любить ее можно только ненавидя, ненавидя и брезгуя! ...Это она, она сотворила со мной такое: она целыми часами маячит передо мной, не думая о последствиях... О, боги! Обрушьте весь гнев свой на это одно единственное существо! Уничтожьте ее, всесильные демоны! Я больше не могу петь, я не могу больше петь мою заунывную песню любви, изливать весь океан моих чувств на это крохотное, хрупкое создание, которое маячит передо мной в помещении день и ночь, день и ночь…! И как, как только пришло ей в голову явиться ко мне сюда и ходить передо мной в этой одежде? ...Я готов носить ее на спине, таскать за собой повсюду, лишь бы не видеть ее... Пусть она обнимает меня сзади, пусть прикасается ко мне, пусть дышит мне в самое ухо, пусть кусает меня, я всё потерплю, только бы не видеть ее... Не видеть это безмозглое существо о двух ногах и двух руках! ...Какая глупость – наблюдать ее ежесекундно, и знать, что не можешь ни убить ее, ни поранить, ни прильнуть к ней щекой! Не можешь!
О, небесные изверги! Помогите же мне! ...Если бы у меня была хотя бы еще одна рука, я бы дотянулся до ее плеч, и я бы сорвал бы с нее одежду, и она бы осталась голой!
...Чу, остановилась. Окостенела, похоже. Я остался один с ней в помещении, и все суставы мои ноют, будто кричат каким-то судорожным криком, как стая бегущих газелей, как суставы героя, которому уже не стать божеством, и которого мучает желание быстрее умереть – умереть и раствориться в бесконечной реке молекул, из которых сотканы все мы: и боги, и люди, и манекены...
апрель, 1999 г.
ПРОСТО ЖИЗНЬ
- ...Ну и катись к своему бизнесмену!
- С чего ты вдруг?
- А с того! ...Думаешь, я ничего не понял? Думаешь, я не видел ничего?
- Брось! Он всего лишь угостил меня клубничным пирожным. Кстати, таким же пирожным он угостил тебя.
- Угостил, говоришь? Да я эту его лепешку – в унитаз выбросил! Поняла...? А ты? А ты это ела. Я видел, как ты ела это. Бесстыжая!
- Ты – болван! Псих ненормальный! ...Но, что правда то правда: таких пирожных я действительно никогда не ела...
- Ах, вот, как мы уже поем. Давай, красавица, пой! Чего еще споешь?
- Раскудахтался, умник! Видите ли, ему не нравится, как я ем пирожные. Как хочу, так и ем, и у тебя спрашивать не обязана.
- А с кем, как и чего, ты тоже у меня спрашивать не обязана?
- Тьфу! Похабник! ...Другой бы? Другой бы побежал не то что за пирожными – другой принес бы мне и пирожные, и конфеты, и целый торт! Просто всю бы меня обмазал мороженым и, конечно же, клубникой! Вот – как поступил бы другой! ...А ты? Ты устроил истерику: ты взял и выбросил в унитаз вкуснейшее пирожное, которым тебя угостил человек. Смотрите на него – герой! Он выбросил в унитаз пирожное!
- Я убью тебя. А потом я убью себя. Не веришь?
- Ой, ой, ой! Как мы испугались! Ты? Да ты просто тряпка – вот, кто ты, understand?
- Я убью тебя. Серьезно.
- ...Хочешь, я сейчас же пойду и куплю, сама, точно такое же пирожное и заставлю тебя его съесть? А затем я куплю второе, точно такое же пирожное. А потом – еще два. И ты их все – съешь. Хочешь, я сделаю это?
- Это к чему ты?
- Не к чему, просто... Ну, по какому поводу ты устраиваешь мне сцены? Я ведь всегда любила пирожные. А к тому же я была голодна – что тут странного?
- Но почему ты не сказала об этом мне?
- О чём?
- О том, что была голодна?
- Хм... Я как-то побоялась ставить тебя... ну... в неловкое положение.
- В каком смысле?
- А вдруг у тебя не оказалось бы денег...
- Тут ты, пожалуй, права. Денег у меня действительно не было. Почти.
- А сейчас...? И я о том же... А ты разнервничался: катись, мол, к тому, к этому... Я была страшно голодна, и ничего с этим ты не поделаешь. Это просто жизнь.
октябрь, 1999 г.
КОРТАСАР
…Оно появляется неожиданно, из небытия, как глаз, выкатывающийся из глазницы, как пузырь на поверхности океана. Потом оно достигает чудовищных размеров и выглядит неподвижным на фоне катастрофически уменьшающегося мира. Мир сжимается, скукоживается, как луковица, сохнущая на солнце...
И вот, преодолевая самое себя, оно начинает говорить с нами языком внезапности и простых превращений, как выходящий из шипения лавы остров, которому никто не удивляется, даже горящие в небе птицы...
...Какое эффектное появление, не правда ли?
Забудьте о нем. Оно не стоит внимания. Его нет. Есть только я – Кортасар.
июль, 2000 г.
В МЕТРО
День был ветреный и дождливый, однако, как было заведено у меня весной и летом, выйдя с работы, одну остановку метро я прошагал под зонтом пешком. Дойдя до станции, я, как обычно, купил вечернюю газету и спустился в метро. Подъехавший поезд был переполнен, и я решил дождаться следующего. Стоя на платформе, я стал читать передовицу. Но что-то вдруг оторвало меня от чтения, и в нескольких шагах от себя я увидел Амарандуса.
Я заметил его в тот момент, когда он подошел к самому краю платформы. В то же мгновение он посмотрел на меня, но мне показалось, что он заметил меня раньше. По совершенно неповторимому, почти невероятному лицу Амарандуса легкой гримасой пробежала досада, однако он нашел в себе силы улыбнуться. Я тоже ответил ему улыбкой. Отойдя от края платформы, он подошел ко мне ближе. Мы пожали друг другу руки и обменялись приветствиями. Я не стал говорить ничего по поводу неожиданности нашей встречи, и он не стал говорить мне ничего.
– Как жизнь? – спросил я, прикинув в уме, что мы не виделись с ним лет десять или одиннадцать.
– Ништяк, всё даже очень ништяк, – словно убеждая меня в сказанном, зычно проговорил он, но я уловил, что из щелок его суженых глаз сквозит недоверием и настороженностью. Не делая паузы, Амарандус поспешил сообщить мне, что за годы, которые мы не виделись, он выучился на юриста, и теперь у него всё идет лучше некуда, и он уже вовсе не тот разгильдяй, каким я его когда-то знал, на что я ответил, что рад за него, но в искренность моих слов он, конечно же, не поверил.
Подъехал поезд, и мы вошли в вагон. Когда поезд набрал скорость, Амарандус стал говорить громче и торопливей, и, почему-то, не глядя мне в глаза. От него сильно пахло пивом и табаком. Он схватился ладонью за поручень, фактически повис на нем, и эта поза сделала еще заметнее всю непропорциональность его низкорослой фигуры, отличавшейся непомерно длинными руками с крупными развитыми ладонями и удивительно узкими покатыми плечами, на которых, казалось бы, чудом удерживалась широкая массивная голова, покрытая торчащей в стороны клочковатой черной шевелюрой. Глядя на Амарандуса, мне вспомнилось, как тогда, много лет назад, эта его фигура, покрытые вечной щетиной впалые щеки, большой и очень подвижный рот с желтеющими в нем мелкими зубами, скошенный лоб, переходящий без переносицы в мощный приплюснутый нос, одним словом, вся эта его неправдоподобная внешность вызывали у меня ассоциации с существами по имени «йеху», атаковавшими однажды, согласно известной книге, беднягу Гулливера... Вспомнив это, я едва не прыснул смехом, но тут, в крайне возбужденном состоянии, Амарандус пустился выговаривать мне, что я был глубоко неправ, когда мы с нашим общим приятелем в последний раз пришли к нему в гости. Я напряг память, однако ничего определенного воспроизвести не смог, и слегка растерявшись, ответил, что обычно не фиксирую таких пустяков, на что Амарандус, всё также не глядя мне в глаза, отпарировал:
– Да, хитрая это позиция и очень удобная – не помнить! Конечно: зачем помнить неприятные вещи?
Последнюю фразу он произнес почти с криком, так, что заставил оглянуться находившихся рядом пассажиров. Мне стало неловко, а он добавил чуть спокойнее:
– Ну и ладно. Я ведь сделал для себя серьезные выводы. Это было для меня настоящим уроком. Понимаешь, полезно иногда остаться совсем без друзей. В изоляции о многом можно подумать, многое понять… А что, не так?
В этот раз Амарандус посмотрел мне в глаза, и теперь в его взгляде читались ставшие, похоже, привычными вечная горечь и вселенская обида. И вдруг я почувствовал, как за ту пару минут, что мы ехали с ним в метро, время схлопнулось, сжалось, словно я виделся с Амарандусом только вчера, только вчера был у него в гостях в той убогой квартире, и это вчера мы покатывались со смеху с моим приятелем, когда вышли потом на улицу, а вот над чем мы тогда гоготали, я вспомнить не мог. Лишь смутно всплывало в памяти, что он нас в чем-то заподозрил, в каком-то подвохе, который показался нам настолько нелепым, настолько смехотворным, что мы и смеялись потом полдня до коликов в животе… Я решил, что нужно спросить у него, что же тогда случилось, что было на самом деле, но, непонятно почему, ощутил стыд, смолчал и подумал, что лучше перевести разговор и поинтересоваться его женой и ребенком, которые, помниться, с его слов, жили в каком-то другом городе, но в эту минуту поезд сбавил скорость, въехал на станцию, и Амарандус конвульсивно и нервно двинулся к двери.
– Тебе дальше? – спросил он, и от него снова чем-то пахнуло.
– Да, – ответил я.
– Мне здесь, – сухо отрезал Амарандус, а затем, будто успокаивая то ли меня, то ли себя, прибавил:
– Всё это – жизнь.
– Что не делается, то к лучшему, – невпопад пробормотал я.
– Ну, давай. Может, еще свидимся. Чего не бывает, – и он напоследок покривился в улыбке.
Определенно ему ехать дальше, подумал я, но он просто не хочет со мной разговаривать. Для приличия я ответил ему:
– Всё может быть. До встречи.
Открылись дверцы, Амарандус вышел из вагона, поезд тронулся, и я возобновил чтение газеты. Глаза мои стали усердно бегать по строкам, но, странное дело, я совершенно не понимал их содержания. Я думал о человеке, который остался там, один, на платформе, на самом ее краю, чтобы ждать следующего поезда...
май, 2001 г.
ВЫБОР ГАМЛЕТА
- …А он что-нибудь решает?
- Да. Быть или не быть.
- Кому?
- Всем, кто у него об этом спросит.
- Как это?
- А так. Он – Гамлет ХХI века.
- Выходит, он – душевнобольной – на ответственном посту?
- С чего вы взяли? Он нормальнее всех.
- Но вы уверены, что он не лечится у психиатра?
- Бросьте! Сам, кого хочешь, вылечит.
- Тогда почему вы сказали, что он решает за всех – быть или не быть?
- Потому что – это его первейшая обязанность.
- Вообще-то – это обязанность Бога.
- А Гамлет?
- «Гамлета» написал Шекспир… И Гамлет у Шекспира решал только за себя.
- Это одно и то же.
- Что – одно и тоже?
- Решать за себя или решать за других.
- Скорее – это мания величия.
- Нет-нет. Это очень точный и правильный подход. И Шекспир это тоже знал, потому дальше и написал: «…Вот в чем вопрос».
- Опять вы о Шекспире…
- Ладно, о Шекспире не будем.
- Ну так что же, ваш этот…? Кого из себя возомнил? И почему он решает за всех?
- Вы испугались?
- Да нет же… Но меня удивляет ваше отношение к нему.
- Напрасно, напрасно… Я в него верю. Он очень умный, начитанный. Просто так решений не примет. Подход будет всегда взвешенный, не абы как…
- Но почему – он, а не я или, скажем, вы?
- Потому что, в отличие от нас с вами, у него железные нервы.
- Но у него не слишком важная должность.
- Да, ядерного чемоданчика у него нет, это правда.
- Вот именно. А решает почему-то он…
- Вы боитесь?
- Просто не хочу, чтобы этот ничтожный человечишика решал за меня – быть мне или не быть?
- Хорошо. Тогда определитесь в этом вопросе сами.
- А что это значит – «определитесь»? Всё определилось в момент моего рождения: я хочу жить, а значит, я хочу быть.
- Но уж не думаете ли вы жить вечно?
- Нет, конечно. Но умирать я тоже не тороплюсь.
- И все-таки вы умрете. Не сегодня так завтра.
- Я не желаю об этом думать. У меня полно сил, энергии, и здоровье тоже у меня – отменное.
- А жаль, что вы не хотите думать.
- Но я не хочу. Это мое право. Мне – рано.
- Всем всегда рано...
- Не скажи.
- Всегда рано, когда это приходит...
- И что же – он за меня решит? А прерогатива Бога?
- Бога нет.
- Вы не верите в Бога?
- Бога нет, пока мы сами не становимся им.
- Что это значит?
- Бог за нас ничего не решает.
- Тогда почему случаются неожиданные катастрофы – падение самолета, крушение «Титаника»?
- Это не Бог решает.
- А кто же? …Неужели вы хотите сказать, что сегодня все решает ваш доморощенный Гамлет?
- Я хочу сказать, что выбор всегда за нами. Всегда.
- А кирпич на голову, автомобиль всмятку – это тоже наш выбор?
- Именно так. Это – выбор Гамлета. Быть или не быть.
- Тогда причем тут… Причем тут ваш задрипанный чиновник, который решает за всех?
- При том, что он – не вы.
- Так что из этого?
- А то: вы же отказываетесь от выбора и перепоручаете это Богу, не так ли?
- Да, так я понимаю судьбу.
- А если Бога нет?
- Но он есть.
- Это вы такой верующий… а остальные? Они сомневаются, не знают, верить им или нет, а если верить, то до какого предела? И тогда к этим бедолагам, тем, кто не хочет понять, что решает всё сам, к этим вот бедолагам приходит на помощь он. Он решает за них – быть или не быть. Вернее, решают-то они сами, когда приходят к нему за ответом, но думают, что решил он. По крайней мере, он живой человек, со своей узнаваемой физиономией, голосом, мимикой, характером, наконец, а не какой-то там слепой невидимый рок. Ему отдаешь в конвертике денежку, и через неделю он решает: с конвертиком ответ всегда положительный – «быть», а на общих основаниях он и решает, всякий раз по-разному.
- Но это же произвол! Какие-то средние века – даже хуже!
- А судьба, по-вашему, а кирпич на голову – не произвол?
- Но деньги в конвертике – что это? Ведь за это сажают!
- Помилуйте! Это просто современная форма жертвоприношения. Что зерно оракулам носить, что за свечки в церкви монетки оставлять, что там барашка резать или петуха…
- Нет уж! Вы мне про барашков не рассказывайте! За конвертики должностному лицу в тюрьму сажают!
- Кто сажает?
- Государство, народ.
- Государство – да, потому что стремиться стать богом, а народ за такое не сажает – народу всё равно, кто за него решает. Лишь бы решал кто-то.
- Так! Ведите меня к вашему Гамлету.
- Ого! Вы все-таки созрели?
- Да, потому что его нужно обезвредить.
- А-а… Вот вы о чем… И каким образом?
- Возбудить дело «по факту», расследовать и передать в судебные органы.
- А кто вы такой, простите?
- Я? Я – представитель закона. Вот удостоверение следователя по особо важным делам районной прокуратуры. Устраивает?
- О-ой! … Тьфу на вас!
- Оскорбление должностного лица при исполнении. Но вас мы привлечем как свидетеля. Пока. А дальше – всё будет зависит от того, что расскажет нам этот паршивец Гамлет. Лично вашу судьбу это и решит – закон и его показания. Вот так вот, агитатор!
июль, 2001 г.
ЖЕНА
Я проснулся от того, что она смотрела на меня, смотрела так, как смотрят на очень близкого человека, и сначала мне показалось, что это мне снится, и словно бы во сне я сам говорю себе, что вижу всё наяву. Потом она вздохнула и провела ладонью по моей голове. Осмотревшись, я понял, что нахожусь в совершенно незнакомом мне помещении, по-видимому, в чьей-то спальне. Спальня была красивая и довольно уютная, но это не была моя спальня…
Так где я сейчас? Как попал сюда?
…Она продолжает на меня смотреть, и в ее ласковом взгляде я вижу полное к себе доверие. Но как могло такое произойти? Накануне я не принимал алкоголя и уж тем более каких-либо психотропных средств. Я пришел домой в десятом часу, поужинал с семьей, сыграл с сыном в компьютерную игру, а потом мы с женой легли спать и, прежде чем заснуть, занялись любовью. И вот наступило утро, и я проснулся в чужой спальне с чужой женщиной, которая смотрит на меня, будто она и есть моя жена. Я ощущаю тепло ее тела, чувствую ее запах, и ловлю себя на том, что меня к ней влечет, причем влечет, словно по давней привычке. Но это совершенно незнакомая мне женщина…
Назвав меня по имени, она опускает голову на подушку, и продолжает смотреть на меня полным доверия взглядом.
- Кто ты? – сдавленным голосом выговариваю я.
- Твоя жена, – ухмыляясь, отвечает она.
- Но ты не моя жена… Скажи, где я?
- Дома, – спокойно отвечает мне женщина.
- Но это не мой дом…
- Твой дом, – говорит она мне, обнимает мою голову рукой и прижимает к своей груди. Только сейчас я замечаю, что она в тонкой ночной рубашке, очень похожей на ту, в какой спит рядом со мной моя жена. Но эта женщина решительно не моя жена – это другая женщина в другой квартире… Она отдается мне, и все происходит так, как если бы мы знали друг друга много лет. Потом она ведет меня в ванную, встает вместе со мной под душ и моет мне мылом спину. Затем мы выходим из душа, и она надевает на меня банный халат, который я вижу впервые. Она заботливо обтирает мне тело. Стоя в ванной перед зеркалом и глядя на меня с улыбкой, она сушит свои волосы феном. Волосы у нее длинные и волнистые, совсем не такие, как у моей жены. Пока она сушит волосы, я незаметно выхожу из ванной в холл. Я вижу перед собой дверь, по-видимому, ведущую во вторую комнату в квартире. Я осторожно приоткрываю ее. В комнате, спиной ко мне, перед включенным монитором компьютера сидит мальчик. Он играет в игру, похожую на ту, что накануне вечером мы играли с сыном. Оглянувшись на скрип двери, мальчик смотрит на меня и улыбается так, как улыбаются дети родному человеку. С виду он ровесник моего сына, но на моего сына он совсем не похож. Я закрываю дверь, иду в спальню и нахожу там свою одежду, аккуратно повешенную на стул. Я быстро одеваюсь. Глухое жужжание фена все еще доносится из ванной. Улучшив момент, я выхожу в подъезд. Уже в подъезде я ловлю себя на том, что незнакомые мне замки я открыл так, точно делаю это многие годы у себя дома. Я стараюсь запомнить номер квартиры и спускаюсь вниз пешком, чтобы посчитать этажи. Выйдя из подъезда, я нахожу на стене дома табличку с номером, который тоже запоминаю. По названию улицы я понимаю, что нахожусь в противоположном от моего дома конце огромного города. Я обхожу здание кругом, но ни на улице, ни во дворе не обнаруживаю своей машины… Как же я здесь оказался?
Я сажусь в подъехавший трамвай и еду до ближайшей станции метро. Я доезжаю до места моей работы. В офисе я прошу помощницу ни с кем меня не соединять. Я сижу за столом в кабинете часа два и ничего не делаю. Потом, сказавшись больным, ухожу с работы.
Я слоняюсь по осеннему городу без всякой цели. Мне не хочется ни есть, ни пить. Устав ходить пешком, я нахожу на аллее ближайшего сквера свободную скамейку и сажусь поверх сырых желтых листьев. Через какое-то время мне начинает казаться, что та самая женщина, с которой я был утром, стоит у меня за спиной и смотрит мне в затылок. Я оборачиваюсь, но никого не вижу. Правда, теперь, впервые за день, я отчетливо вспоминаю ее лицо, и понимаю, что оно мне понравилось. Я вспоминаю ее ухоженное тело и ее запах, и понимаю, что чем-то она все-таки похожа на мою жену. Я вынимаю из кармана телефон и звоню жене.
- Привет, – отвечает мне жена. – Ты скоро будешь? Купи по дороге что-нибудь сладкое, и фруктов каких-нибудь купи, ладно… Ты меня слышишь?
- Да, слышу. Хорошо, куплю, – бормочу я и отключаю телефон.
Что же всё это было? Прошлым вечером я лег спать с женой дома, а утром проснулся в другом конце города в чужой квартире с незнакомой женщиной, которая почему-то тоже назвалась мне моей женой, потом мы занялись с ней любовью, и всё это время, пока я был там, она вела себя, будто она моя жена… наваждение? галлюцинация? сон наяву? что это было…?
Я покупаю в магазине фрукты и небольшой торт, как просила жена, и направляюсь домой. Стоя у двери своей квартиры и слышу, как у меня стучит сердце. Я звоню в дверь. Открывает жена. Лицо у нее спокойное, взгляд приветливый.
- Ты сегодня на работу поехал без машины? – спрашивает она. – Смотрю из окна: машина стоит, а тебя нет…
Я молчу.
- Ты извини, что не проводила тебя утром, – дальше виновато говорит мне жена. – Я слышала, как ты встал, но не могла открыть глаз. Школьные каникулы – это и мои каникулы. Ведь можно же мне хоть одну недельку утром поспать… Ты на меня не сердишься?
- Нет, – не своим голосом произношу я, – не сержусь.
- У тебя какие-то неприятности? – спрашивает жена, выкладывая из пакетов на кухонный стол фрукты и торт. – Ты из-за машины расстроен? Она сломалась?
- Нет, нет. Я просто устал, очень устал, – отвечаю я и иду в гостиную. Я сажусь в кресло и включаю телевизор. Мой сын, не замечая меня, играет в компьютерную игру. Наконец, обернувшись, он предлагает мне присоединиться к нему, но я отказываюсь. Сын идет на кухню и жалуется жене. Жена объясняет сыну, что я очень устал и сегодня играть с ним не буду. Потом жена зовет меня на кухню ужинать. Я отвечаю ей, что не голоден, и ужинать не хочу (а ведь за целый день у меня во рту не было ни крошки). Я прошу ее налить мне немного виски. Жена приносит мне виски и садится рядом на подлокотник кресла. Она явно раздосадована моим странным поведением. Я делаю несколько глотков виски, после чего жена кладет мне руку на лоб.
- У тебя температура, – уверенно говорит она и идет за термометром.
Пять минут я мерю температуру, в результате чего градусник показывает 36,6. Жену это расстраивает больше, чем, если бы у меня был жар. Сын играет с компьютером, а мы с женой молча смотрим телевизор. Уставившись в экран, я совершенно не воспринимаю того, что показывают. Я неотвязно вспоминаю утро: незнакомку, назвавшуюся моей женой в неведомой мне квартире в другом конце города. Весь ужас в том, что я об этом не могу рассказать жене, так как она уверена, что утром я, как обычно, ушел на работу из дому, правда, почему-то, отправился пешком без машины. Как рассказать ей о том, что произошло со мной на самом деле?
- Ну а торт ты тоже не будешь? – не выдержав долгого молчания, спрашивает жена.
- Я не буду ничего, лучше лягу, – отвечаю я.
Я встаю с кресла и иду в спальню. Раздевшись, только сейчас я обнаруживаю, что на руке у меня не мои, а чужие часы. Неужели я надел на руку эти, а свои оставил там? Но не ехать же мне сейчас туда за часами? Лучше выспаться, а утром всё обдумать, как следует. Нужно понять, непременно понять, что же произошло. Я гашу свет и предаюсь дреме. Но заснуть по-настоящему я не могу. Потом слышу, как в спальню входит жена. Она тихо раздевается и ложится рядом. Вздохнув пару раз, она поворачивается, как я понимаю, ко мне спиной. Через четверть часа я уже слышу ее мерное дыхание. Я встаю, и, взяв одежду, иду в прихожую, там быстро одеваюсь и выхожу в подъезд. Чужие часы, конечно же, я беру с собой.
Выйдя на улицу, я сажусь в машину и еду по ночному городу туда – в другой конец. Приехав по адресу, я тотчас нахожу подъезд и поднимаюсь на искомый этаж. Да – это та самая дверь, та самая квартира. Я слышу, как шумит пульс у меня в висках… Я протягиваю руку к звонку. Звоню. Никто не отвечает. Я звоню во второй раз. Наконец, я слышу за дверью какие-то шорохи. Спустя полминуты мужской голос спрашивает: «Кто там?» Услышав голос мужчины, я не знаю, что ответить и просто молчу.
- Это вы? – через некоторое время произносит шепотом голос. – Принесли?
- Да, – почему-то отвечаю я, на что голос за дверью шепчет:
- Положите под половик и езжайте домой. Свои вы тоже найдете под половиком у своих дверей.
Я понимаю, что речь идет о часах. Я снимаю часы с руки и кладу, как мне велено, под половик. Потом спрашиваю:
- Но что это было, вы мне можете сказать?
Голос за дверью отвечает не сразу.
- Дело в том, - говорит голос, - что вчера вечером слегка перепутались карты, когда клался ночной пасьянс. Такое случается не часто, но бывает. Однако вы, как и я, не должны были испытать дискомфорта, не правда ли? Это была не наша с вами ошибка, и происшедшее ровным счетом ничего не значит. Только не рассказывайте ни о чем жене. Ей об этом никогда не рассказывайте, вы меня поняли?
- Что вы имеете ввиду? – почти кричу я, но ответа из-за двери больше не следует. Я едва различаю знакомый мне женский голос: «Кто это был?», на что мужской голос отвечает: «Похоже, бродяга какой-то, алкаш, сперва денег просил, а потом, который час, спрашивал…»
Постояв у двери еще пару минут, я вызываю лифт и спускаюсь вниз.
Доезжаю до дома. Подхожу к двери нашей квартиры. Присев на корточки, отодвигаю рукой половик. Под половиком я обнаруживаю наручные часы – мои наручные часы! Они преспокойно тикают. Я кладу их в карман, тихо открываю дверь и вхожу в дом. Не включая в прихожий свет, я раздеваюсь и на цыпочках иду в спальню. Первым делом я пытаюсь разглядеть в темноте спящую жену, которая, кажется, лежит в той же позе, в какой я ее оставил. При этом страшная мысль сверлит мой мозг: она ли это? Я включаю свет и откидываю одеяло. Я хочу видеть ее всю, целиком… Жена, отчаянно моргая глазами от ослепившей ее лампы, смотрит на меня, и я понимаю, что сильно напугал ее. Мне очень хочется спросить у жены, что она помнит о прошлой ночи, был ли здесь вместо меня другой мужчина, но язык мой немеет, и я вспоминаю строгий наказ, который напоследок дал мне голос за дверью.
– Прости, – произношу я, гашу свет и ложусь рядом.
– Тебе плохо? – спрашивает меня жена. – Что с тобой??
– Нет-нет, ничего… – бормочу я. – Забудь, всё забудь. Так, пустяки, переутомление…
Я поворачиваюсь к ней спиной, закрываю глаза, и сразу же проваливаюсь в сон. Последняя мысль, скорее образ, который брезжит в моей голове, не касается ни жены, ни женщины в чужой квартире, ни чужого ребенка, ни наручных часов, ни голоса за дверью, ни таинственного пасьянса. Моему взору рисуется цветущий яблоневый сад и летающие повсюду от цветка к цветку пчелы, стрекозы и бабочки…
декабрь, 2002 г.
ЕЩЕ ОДИН РАЗГОВОР
- Бог мой, неужели мы снова с вами встретились?
- Похоже, что да…
- Скажите, вы на меня обиделись в прошлый раз?
- Уже и не помню…Когда это было… Кстати, как вы думаете, сколько лет прошло с тех пор?
- Пожалуй, лет шесть или семь.
- Да, время летит неумолимо… А помните про шестьдесят гульденов в долг?
- И гульдены теперь в прошлом, и многое другое.
- Как поживает Матильда?
- Надо же, вы и Матильду помните? …Бедняжка Матильда…
- С ней что-то случилось?
- Матильды нет. Умерла. От рака.
- От рака? …Такая молодая, не может быть…
- Да. От рака груди. Грудь у нее была силиконовая... И всё-таки, удивительно, что вы вспомнили о ней.
- Я и ваши философствования хорошо помню.
- Бросьте… Болтал о чем-то, сам не знаю о чем. Работа с клиентом называется.
- Хм, однако, капнули вы глубоко. Видно трудным клиентом я вам показался.
- Чепуха. Всё, что я наговорил, была полная чепуха.
- У вас изменилось мнение о женщинах?
- Да. Причем радикально.
- Интересно услышать это от вас, весьма интересно… Выходит, вы больше не считаете их говорящими существами, носителями зла, порождением дьявола?
- Я и тогда не считал…
- Однако доводы приводили нешуточные.
- Меня просто мучил вопрос, на который я не знал ответа. Ремесло сутенера, знайте ли, накладывает отпечаток. Но сейчас – другое. Я от этого промысла давно отошел. У меня теперь своя фирма, я занимаюсь туризмом, а еще – у меня молодая жена и ребенок. И я пришел к совершенно новым умозаключениям, и они удивляют даже меня самого.
- Нет, я всерьез заинтригован. Может, поделитесь по старой дружбе.
- Хм, почему бы и нет. Вы слушатель проверенный – вам я расскажу. Только не пугайтесь того, что вам придется услышать в этот раз.
- От вас я готов услышать что угодно. Считайте – я уже весь во внимании.
- Тогда для начала ответьте мне: вы никогда не задумывались над тем, почему мужчины, мы с вами, по сравнению с женщинами существа такие грубые и необтёсанные?
- Грубые и необтесанные? Нет, не задумывался. И почему же?
- По одной единственной причине – по причине утраты ангелоподобия, которая происходит с нами в отрочестве, в процессе возмужания. Мало того, утрата ангелоподобия есть сильнейшая травма, которая на протяжении всей жизни остается глубоко скрытой в нашем мужском подсознании. Правда, я должен заметить, что утрата ангелоподобия, этой вечной женственности, спасает нас от повального гомосексуализма. Ведь что было бы, если бы мы, мужчины, были столь же нежны и прекрасны, как женщины…?
- Хм, действительно… Мы не различали бы друг в друге противоположного пола…
- О да! Но именно отсюда – из потери ангелоподобия и обретенной взамен ее грубости – происходит и наше природное желание состязаться в физической доблести: лупить друг другу морды или воевать целыми армиями, подчас без видимых причин. Таким способом мы пытаемся найти оправдание утраченному ангелоподобию – ищем и находим его через утверждение якобы положительных свойств обретенной грубости, готовой привести нас и к звероподобию...
- Надо же… Никогда об этом не думал.
- Но это еще не самое страшное. Весь ход человеческой истории, да и современное развитие науки, особенно генетики, указывают нам на одно очень грустное обстоятельство: мужчина есть ничто иное, как биологический балласт человеческой популяции.
- Ого! Что это вы такое говорите? Мы – балласт? …А как же ваш прежний тезис о небесном происхождении мужского начала? Я до сих пор с гордостью ношу его в сердце…
- Одно не исключает другого. Сейчас я говорю о сугубо земном, о нашей биологии, о телесной природе… Так вот, согласитесь, что биологическое размножение человека возможно и при несопоставимо меньшем количестве мужских особей на общее количество людей. Теоретически достаточно одного мужчины, чтобы чуть ли не единовременно оплодотворить всех живущих на Земле женщин детородного возраста. Метод клонирования уже и сейчас позволяет обойтись без участия мужчин и мужских клеток. И только отсюда становится понятным до конца христианский призыв к аскезе и безбрачию: мол, с точки зрения продления человеческого рода половая жизнь мужчине необязательна, и в большей степени она есть только плотское удовольствие, наряду с чревоугодием, винопитием и прочим, а за девяносто девять безбрачных мужчин ту же задачу размножения может выполнить и один человеческий самец.
- И что же из этого следует?
- А то, что где-то в самой глубине подсознания ощущая травму утраты ангелоподобия и свою биологическую ненужность, нам, мужчинам еще в первобытные времена не оставалось ничего, как стать сильнее женщин, подавить их физически, а, следовательно, подавить морально. Затем мы придумали институт семьи, изобрели брак, но так и не найдя смысла своему существованию, а также и от избытка силы, придумали войну. Война есть массовое проявление мужского суицидального инстинкта, отражающее и подтверждающее мою гипотезу о нашей биологической ненужности. В войне мужчина как балласт популяции сам уничтожает себя.
- …Да, и вправду, женщины на смерть в бою смотрят иначе, чем мужчины. Выходит, они пугливее, потому как не имеют потребности в самоуничтожении?
- Так точно, друг мой! Плюс к этому именно биологической балластностью мужчины объясняю я и всякие там педерастию, трансвестизм и прочее. Превращая себя в женщину, уподобляясь ей, мужчина словно бы хочет сделать присущими себе свойства биологически необходимого человеческого существа – женщины. Так неуклюже он пытается вернуть себе и утраченное ангелоподобие…
- Пардон, но мне с трудом верится в эти мотивировки. По-моему педерастия – это просто болезнь мозга, глубокая аномалия, бесовщина, наконец…
- Называйте, как хотите. В конце концов, это крайность. Но учтите и другую сторону: в биологической ненужности мужчины есть и огромное завоевание, победа и свобода. Функция мужчины в наименьшей степени биологическая и в наибольшей – духовная. Это доказывают сонмы святых, шедших путем подражания и уподобления Христу в безгрешности и аскезе…
- Выходит, по-вашему, мужчина существует сам по себе, вне биологического смысла?
- Будучи отцом семейства, я не могу это утверждать категорично, но всё-таки думаю, что мужчина гораздо меньше, чем женщина, привязан к роду, к функции рода, к зависимости от него.
- Но ведь фамилия – родовое имя – как раз-таки и передается по мужской линии…
- Вот именно! Уже многие тысячи лет мы, мужчины, через передачу родового имени присваиваем себе природное право женщины быть носителем родовой цепочки. Это есть еще одно свидетельство нашей силовой экспансии, призванной компенсировать нашу же биологическую ненужность всевозможными социальными институтами. Как глава семьи мужчина стремиться заменить собой женщину, тогда как в семье его функция может быть и должна быть только вспомогательной, если вообще семью следует рассматривать как сожительство женщины, детей и мужчины, а не только женщины и детей. Вы не слышали обо одной китайской деревне, где полный матриархат и мужчины обслуживают женщин и детей…? Впрочем, это увы, частность, исключение… В остальном же мире господствует искусственная моральная надстройка семейного быта, призванная лишь только оправдать безграничные притязания мужчины на свою главенствующую функцию в деле продления человеческого рода. Мы, мужчины, веками и тысячелетиями обманываем и женщину, и самих себя на предмет нашего места в природе и обществе... Восток гораздо точнее, чем Запад, понял балластный характер мужского племени. Тому свидетельство – гаремы, евнухи и воины Аллаха, с легкостью жертвующие собой в обмен на семьдесят гурий в раю. Всё это гораздо адекватнее биологической природе и месту мужчины, чем моногамный брак, патриархальные устои и равенство полов. На одного мужчину – быка-производителя – должно приходиться сто женщин, столько же евнухов, и столько же воинов-смертников. Вот точное соотношение особей в человеческом стаде.
- Получается, вся правда в матриархате? Но это же совсем другая мораль, а какая, нам уже давным-давно не ведомо…
- Именно что не ведомо. Мужчинам этой морали знать не дано, потому что биологическая природа женщины – большее из ее природы – оправдано метафизически, а стало быть, вообще находится вне морали, моралью не мериться. Основной признак женской греховности – ее сексуальность – вся без остатка призвана служить только одному: деторождению и ничему другому. Ведь только своей сексуальной привлекательностью, а не мотивами долга или чего-то еще со стороны мужчины, женщина испокон веков могла сподобить его к соитию, необходимому для продления рода. И чем сексуально привлекательнее женщина, тем, надо полагать, изначально сильнее ее материнский потенциал. Беременность и рождение ребенка – по сути, единственный вектор, по которому направлена сексуальность женщины, но которую мужчина склонен толковать как порок и проблему морали...
- Вы хотите сказать…?
- …Да, я это и хочу сказать: сексуальная мораль есть сугубо мужская проблема. И грех прелюбодеяния есть проблема мужская, от мужской природы исходящая. Секс ради секса, а не ради деторождения – это наше сугубо мужское изобретение. Но потому именно и сделалась женщина основным источником греха, что стала объектом подобных устремлений мужчины. Так со времён праотцов мы, мужчины, оболгали женщину. Я даже трехстишие придумал на японский манер:
Так всякий мужчина устроен:
он распутства от женщины ищет,
но страждет всегда целомудрия.
… Отсюда – чадра и всё прочее, что унижает в женщине ее ангелоподобный облик. И волосы в христианском храме ей предписано покрывать не потому, что этим выражается её покорность Создателю, но потому, чтобы в храме лишний раз не привлекать похотливые взоры мужчин. Вспомните, ведь Христос не осудил ни одну женщину и всех простил...
- И они же первыми уверовали в Него…
- Воистину так! Уверовали, как в единственного, Кто вернул женщине правду о ней! Надо понимать, что самим Своим рождением Иисус, непорочно зачатый от Святого Духа, доказал изначальную безгрешность женской природы. Всё те же, как и для обычного ребенка, девять месяцев беременности понадобились Деве Марии для Его рождения. Не это ли подтверждает метафизическую оправданность женской природы – полностью и безраздельно сосредоточенной на деторождении и материнстве? Пресвятая Богородица, лучшая из людей, на все времена доказала нам самодостаточность женской естества...
- Но разве об этом догадываются остальные женщины?
- О да, мой друг, они это знают и знают хорошо! …А почему, вы думаете, за ними мы волочимся, мужчины, а не они волочатся за нами? …А чего стоит их природная надменность! Вы думаете она случайна и есть некий наносной продукт галантного века? О, нет! В надменности, которую многие из нас так в женщине любят, в этой ее надменности содержится известное только женскому естеству ощущение полноты бытия и человеческого достоинства. Женщина человека в себе уважает несоизмеримо больше, чем мужчина, невзирая на то, что метафизически природа мужчины первичнее. Как раз метафизическая вторичность женщины, ее созданность от ребра, и пробуждает в ней первородное уважение к человеку как к своему непосредственному родителю. И если мы, мужчины, человека в себе склонны унижать и презирать, устремляя свой взор к природе иной – либо к Богу, либо к дьяволу, в любом случае к неоспоримо чему-то более совершенному или сильному, – то женщина именно в мужчине как в первообразе человека видит превосходное себе начало… При этом, неся и реализуя через себя унаследованную от Адама тайну живорождения, именно женщина хранит в себе всю полноту человеческой природы. Здесь, если хотите, таится ее властная и инстинктивная устремленность к единоцелой человеческой самодостаточности. В то время как мужчина есть существо, увы, в женщине потерявшее часть себя самого, и от этого ощущающее свое метафизическое несовершенство. Отсюда – всё то же превосходство мужчины над женщиной в физической силе, морально это несовершенство ему компенсирующее...
- Простите, но не всё убеждает меня в вашем рассуждении. Получается, женщина беременеет и рожает только из долга. Но как же наслаждение, как же оргазм? …Да, согласен, испытывают его они не все, но почти каждая к этому стремится, мечтает о подлинном наслаждении, ждет и ищет того мужчину, который подарит ей это чувство…
- О-о, дружище! Похоже, вы так ничего и не поняли в женщинах! …Не обижайтесь, конечно… Если уж и говорить о сексе как таковом, то знайте, что сама психофизиология сексуального акта, сама, с позволения сказать, механика полового акта неизбежно содержит в себе частицу насилия и унижения. Вспомните Махатму Ганди… Собственно насилием по отношению к женщине половой акт остается всегда: вхождение чьей бы то ни было плоти в плоть чужую сродни проникающему ранению – удару копья, кинжала, пули – то есть проникновению чего-то инородного извне в замкнутую плоть человеческой особи. Этим и объясняется сам характер поведения женщины. Женщина, даже проститутка, проститутка в особенности – уж поверьте, я знаю это не понаслышке, – всегда чуть-чуть опасается, всегда чуть-чуть не желает чтобы кто-либо в нее проникал, ибо на сугубо телесном, не эротическом, а именно телесном уровне, она всегда ощущает над собой насилие. Играя в испуг, где-то в самой глубине своего естества женщина этот испуг испытывает по-настоящему. Отсюда – её извечное желание получить за пережитый стресс материальное вознаграждение, и мужчине с этим необходимо мириться...
- В вас снова заговорил сутенер?
- Не исключено… Но поймите: в сугубо моральном смысле женщина всегда оскорблена тем, что с ней проделывает мужчина.
- А как же любовь? Тристан и Изольда, Ромео и Джульета, Леила и Меджнун?
- Всё это мечтания девственников и фантазии художников. В художественных произведениях эротика всегда прекраснее, чем в жизни, ибо только в искусстве она способна быть такой, какой мы хотели бы, чтоб она была в жизни. Но в самой жизни ждать от женщины ответной любви к источнику своих оскорблений опрометчиво. Если женщина и влюбляется в мужчину, то исключительно из подсознательного желания самой оказаться на его месте, на месте данного конкретного мужчины, отождествиться с ним, стать с ним «одной плотью», и в какой-то момент женщина прощает данному конкретному мужчине наносимые ей оскорбления. На этом прощении, содержащем в себе большую долю благодарности слабого к сильному, и зиждется женская любовь, и это самое большее, чего мужчина может ждать от женщины. В то время как мы, мужчины, готовы влюбляться в женщину до беспамятства, влюбляться и любить так, как собственник-ребенок любит свою жертву-игрушку, тем более, что и досталась-то она нам из нашего же ребра…
- Это вы точно подметили: мы действительно любим женщину, как собственность и игрушку, оставаясь в этом вечными детьми…
- Да мы не просто остаемся детьми в любви к женщине. В ее внешнем облике, в чертах ее лица, в ее слабости, в ее плотской нежности, мужчина потаенными уголками своего подсознания ищет то вечно детское – то самое детское ангелоподобие, которое, как я уже говорил вам, возмужав однажды, он потерял навсегда, но которое женщина призвана хранить в себе вечно… Наша любовь к женщине есть наше мнимое путешествие в собственное детство, и наше ностальгическое воспоминание о своем первозданном облике – облике пречистого андрогина.
- Андрогина? Я не ослышался? …Неужели вы верите в такую возможность? Первоадам, юноша-дева, бесполое и безгрешное существо… Я верно трактую?
- Трактуете верно. Тем более, что до нас с вами это сделали и лучшие умы человечества. Но мои рассуждения отнюдь не умозрительны. Свои выводы я делаю, опираясь на жизненный опыт. К примеру, у меня недавно родился мальчик, ему еще и двух нет, а выводы я уже делаю.
- И какие? Неужто фрейдистские?
- Упаси Бог! Похабнику Фрейду такое в голову не пришло бы. Его младенческая сексуальность – это кощунство и абсолютный бред. Всё гораздо загадочнее: в неравнозначном отношение ребенка к каждому из своих родителей таится метафизическое по своей природе желание происходить только от одного, а не от двух. В своем конечном смысле – это желание происходить от самого себя, а еще точнее, от своего небесного первообраза. Готов биться об заклад, жажда клонирования всегда жила в человеке. Но пока мы получили только вульгарный ответ естествознания на это наше глубинное и трудно различимое желание...
- Вы считаете, здесь коренятся предпочтения ребенка к одному из родителей?
-Да. К тому же это обоюдоострый процесс.
- Что, и родители в этом участвуют?
-Так оно и есть. В браке супруги очень часто остаются друг другу чужими людьми, и даже дети не делают их ближе. Более того, как раз дети и становятся причиной взаимной неприязни. Это происходит потому, что в появившемся ребенке мужчина не видит полностью себя самого: если это мальчик – он не видит в нем своего клона; если девочка – не видит клона своей матери, и с какого-то момента это начинает отталкивать его от жены. И случается так, что мужья теряют интерес к своим женам, когда ребенку чуть больше двух лет и в нем уже можно распознать не только внешность, но и черты характера…
- Вы опасаетесь, что это случится и с вами?
- Нет, вряд ли со мной случится такое. Я ведь знаю, чего ждать от себя… Впрочем, природа всегда оказывается сильнее любых ожиданий…
- В результате получается замкнутый круг: мужчины – биологический балласт, женщины – самодостаточны. Дети хотят быть клонами родителей, родители хотят видеть клонами детей, а природа, да что там природа – сам Бог, сам Творец диктует нам совершенно другое? И где же выход? Или его нет вовсе?
- Выход всегда есть. И всегда один – в Боге. В смирении, служении ближнему и любви. Всё прочее есть сплошной эгоизм и жажда комфорта – жажда ужиться с нашей греховностью и несовершенством без потрясений и душевных мук.
- Значит, жить нам с этим и дальше?
- А куда вы денетесь?
- Хм, вы меня запутали окончательно, но, тем не менее, я благодарен судьбе за то, что она вновь предоставила мне возможность побеседовать с вами. Вы весьма оригинальный человек...
- Спасибо, тронут до глубины души.
- Только можно в конце нашей беседы задать вам один очень личный вопрос?
- Да, пожалуйста.
- Вы рассказывали когда-нибудь своей молодой жене всё то, о чем говорили мне?
- Я, как вы заметили, большой оригинал, но это еще не дает повода считать меня сумасшедшим.
- Тогда передайте от меня вашей жене низкий поклон... Кстати, как ее зовут?
- Матильда.
- Матильда? …Та самая Матильда?
- Та самая.
- Но вы же сказали…?
- Я солгал.
май, 2003 г.
ДЕЖА ВЮ
- Ты откуда? - спросил профессор.
- Я упал с неба.
Профессору стало смешно и страшно одновременно.
- А падать было не больно?
- Нет, конечно. Я же на парашюте.
- А где твой парашют?
- Рассыпался.
- Рассыпался...? Из чего же он сделан?
- Изо льда.
- Изо льда??
- Да, изо льда. Из тонкой ледяной корочки толщиной в полсантиметра. Когда я приземлился, парашют ударился о лед, на котором ты сейчас сидишь, и мгновенно рассыпался.
- А как же ты держался под ним?
- На ледяных ниточках.
Профессор сделал паузу и затем спросил:
- Ты – моя галлюцинация?
- Нет – я твой ангел.
- Мой ангел??
- Вообще-то я не совсем твой личный ангел. Я ангел великих научных открытий. Но для тебя я еще и ангел смерти.
Профессор вздрогнул.
- Ты не ослышался: именно смерти. Ибо тебе пришла пора завершить земной путь. И завершить его с грандиозной посмертной славой. В порядке особого исключения ты будешь награжден Нобелевской премией посмертно. Носить твою фамилию станет огромнейшей честью, и все твои потомки будут пожинать плоды великого открытия, сделанного тобой.
- О чем ты? Какого открытия? Зачем это…? Моим близким я нужен живой. В конце концов, мне всего пятьдесят шесть, я вполне здоров, мне еще не время…
- Человек принадлежит вечности, и даже в своей земной временной оболочке живет, ощущая себя вечным. Отсюда и нежелание умирать… Впрочем, к делу. Моя миссия – помочь тебе совершить научный подвиг: найти для человечества новый источник энергии, который далеко отодвинет Конец Света. Если всё будет продолжаться, как прежде – войны за нефть, газ, уран – человечеству остается лет двадцать пять-тридцать. Если же ты сообщишь людям свое открытие, Конец Света наступит позднее, а значит, больше успеет родиться людей, больше душ воплотиться, большее их число сделает выбор, больше спасется. Вместе со Всевышним мы больше отвоюем у тьмы и хаоса. Больше Света станет в мирах.
- Но я не верю во Всевышнего, не верю в Бога, также, как я не верю в тебя. Ведь ты – моя галлюцинация!
- Думай, как хочешь. Но через минуту под тобой начнет трескаться лед, и куда бы ты не шагнул дальше, везде под тобой будет трескаться лед. Живым ты отсюда не уйдешь. Ты провалишься под толщу льда и пропадешь без вести. Великого ученого, спасителя человечества, тебя найдут в трех километрах от этого места лишь весной. С трудом опознают разложившийся труп и похоронят с почестями. Твое открытие к этому времени будет уже опубликовано. Мало того, твои ученики успеют сделать первые эксперименты и подтвердят верность твоей теории… Слышишь, как трещит лед? Не бойся. Ты не испытаешь ни ужаса, ни боли. Тело твое уйдет под воду уже после того, как я извлеку из него душу. Нет, не думай, Суда тебе не избежать, но шанс на спасение у тебя появился…
Первая трещина во льду пробежала от лунки, в которой уныло покачивался поплавок, прямиком под раскладную скамейку профессора. И в это мгновение профессор явственно ощутил, что всё это с ним когда-то уже было. Я слишком долго сижу на одном месте, вот и начались галлюцинации, подумал профессор.
Но лед треснул снова, и холодным рассудком ученого профессор понял, что ледяная твердь раскалывается в действительности.
- Кто ты? – спросил профессор.
- Я – ангел, посланник Бога, Творца Вселенной.
Профессор промолчал.
- А теперь бери ноутбук, пиши текст открытия и отправляй твоему другу-редактору. Пиши быстрее, времени у тебя не больше часа.
- Что я должен писать? - испуганно спросил профессор, потому что лед под ним снова затрещал, обозначив новый разлом.
- Пиши формулу.
Профессор набил на компьютере какую-то совершенно бессмысленную формулу. Но уже спустя две минуты утвердился в обратном: формула абсолютно верна и до удивления самоочевидна. Профессора поразило, как всё это не приходило ему в голову раньше. Он ведь даже не пытался думать в данном направлении...
- А как найти прикладное решение? – робко спросил профессор.
- Это сейчас мы с тобой и проделаем. Пиши!
Прошло три четверти часа, и за это время профессор набил на своем ноутбуке текст статьи со всеми необходимыми расчетами и доказательной базой. Статья с позиций теории силовых полей доказывала, что новым глобальным источником энергии может стать давление темной материи. Статья показывала также, как накапливать не механическими средствами энергию давления, чтобы далее трансформировать ее в иные виды энергии. Открытие позволяло, к тому же, сообщать эту энергию малогабаритным объектам, в том числе, космическим кораблям, создавая антигравитацию. При этом статья очерчивала открытие лишь в общих чертах, крупными масками. Однако и этого было достаточно, чтобы совершить подлинную революцию в мировой научно-технической мысли. Профессор осознал величие своего открытия. Он даже перестал слышать, как трещит лед.
- Ну что, доволен?
- Да! Гениально! Я потрясен. Кто бы мог подумать? Всего-то на всего…
- Век живи, век учись… Но согласись, приятно осознавать, что ты сейчас единственный на планете, кто знает это.
- А ты? Ведь всё это надиктовал мне ты?
- Я ангел, я не в счет. Я только исполняю Божью волю.
Профессор задумался: быть может, и вправду это вовсе не галлюцинация? Как могла галлюцинация внушить ему такое великое открытие?
- Не теряй время и скорей отправляй текст редактору. Через две недели твое открытие будет опубликовано в журнале и потрясет мир.
- Только меня уже не будет, – грустно пробормотал профессор.
- Да, в этом мире тебя не будет. Но посмертная слава должна скрасить тебе расставание с миром.
Профессор ничего не ответил.
- Впрочем, человеку всегда дается выбор.
Профессор встрепенулся.
- Ты можешь послать материал не в редакцию, а своему коллеге… Ты ведь знаешь, о ком я говорю. Ты можешь подарить ему твое открытие.
- Подарить?! Но он мой конкурент и злейший враг! Он ненавидит меня…
- Но ведь тогда вместо тебя – умрет именно он. Правда, лавры гения тоже достанутся ему. Он получит твой материал, немного доработает и опубликует под своим именем. Не исключено, в начале статьи он выразит тебе благодарность, как своему лучшему другу. У тебя же в компьютере и в почтовом ящике все, что сейчас ты написал, исчезнет бесследно. И происшедшее с тобой ты напрочь забудешь: ты забудешь, что видел меня, ты забудешь, как под тобой трещал лед. Трещины затянет, ты вернешься домой, отдашь пойманную рыбу жене, выпьешь рюмку настойки, часок поспишь, потом поиграешь с внуком в домино, а к часу ночи снова уляжешься спать. Сегодня суббота, а твой конкурент и злейший враг скончается в ночь с воскресенья на понедельник, и когда ты приедешь на работу, узнаешь об этом первым. А еще через две недели мир потрясет его новое открытие. Через два года ему присудят Нобелевку.
Профессор почувствовал, как учащенно забилось сердце в груди.
- Ну, выбирай! Осталось – пять минут.
- Я не знаю… не знаю…
- Сделай выбор. Выбор – всегда за человеком. Ну же, выбирай!
- А что, если…?
- Если? Ты предлагаешь, что-то третье?
- Да… Да… Третье…
- Что предлагаешь ты?
- Не делать никакого открытия. Обойтись без него…
- А как же – Конец Света? Ты понимаешь, что этим открытием ты спасёшь мир, который так не хочешь покидать сам? Или этот мир дорог тебе, только пока ты есть в нем? …А ты подумал о внуках?
Профессору сделалось стыдно. Он готов был провалится сквозь землю, точнее, провалится под трещавший под ним лед. Конкурент умрет, но прежде одержит окончательную победу. Так что же теперь делать? Умереть самому, продлить человечеству жизнь и остаться в истории гением? Или же дожить до девяносто пяти, наблюдая как год от года заклятый враг превращается в спасителя цивилизации, в идола, в полубога? Но тут вдруг профессор заметил, что в лунке прыгает поплавок. Рефлекторно он схватился за удочку, о которой уже и не помнил. Легким движением он потянул ее кверху и ощутил на крючке нечто увесистое. Профессор привстал и резко дернул удочку. Сверкая серебряной чешуей, на леске в морозном воздухе билась довольно крупная рыбёха. Профессор схватил добычу рукой, снял с крючка и бросил в пластмассовое ведро. Рыба отчаянно застучала головой и хвостом о дно посуды… И в это мгновение профессора вновь окотило знобящей мыслью о видении, а также о том, что сию минуту ему самому предстоит попрощаться с жизнью. Он виновато поднял глаза… но, к удивлению своему, никого перед собой не увидел. Только где-то там, далеко, в метрах трестах ниже по течению на прежнем месте продолжал сидеть еще один рыбак, который на столь почтительном расстоянии казался профессору большой черной птицей. Профессор посмотрел на лежащий рядом открытый ноутбук. «Сообщение отправлено» – красовалась надпись на экране. Профессор кликнул папку «Отправленное», но увидел там только свои вчерашние послания. Что же он отправлял сегодня и кому? Файла с новым письмом в почтовом ящике не было. Он стал лихорадочно прыгать по папкам в поисках загадочного файла, но так ничего не нашел. Одно ощущение мучило профессора неотвязно: когда-то с ним это уже было…
На следующий день, придя на работу, профессор узнал о скоропостижной смерти своего коллеги-конкурента. Коллега умер под утро, во сне, от сердечного приступа. Профессору вдруг показалось, будто он заранее знал, что это случится. Опять дежавю, вновь подумал профессор.
Через две недели вышел новый номер журнала, в котором профессор регулярно печатал свои статьи. Но его материалов в этом номере не было. В журнале профессор нашел статью покойного коллеги-конкурента. К своему немалому удивлению он обнаружил, что статью предваряет благодарность коллеги в его, профессора, адрес с формулировкой «за многолетнюю дружбу и сотрудничество». Что же до содержания, статья на самом высоком теоретическом уровне показывала, каким образом в качестве нового источника энергии можно использовать давление темной материи. Так ведь это открытие может перевернуть мир, и автору достанется посмертная слава, да еще какая! – не без зависти подумал профессор. А ведь совсем недавно у него самого было промелькнула схожая идея, но что-то помешало ему на ней сосредоточится. Не та ли рыбешка, что попалась ему пару недель назад? Пожалуй, она… Так ведь всегда и бывает: только придет в голову стоящая мысль, какая-нибудь мелочь сводит всё на нет. Не справедливо это, подумал профессор. Впрочем, кто его знает, где она, справедливость? – успокоил он себя. Одно ощущение, что все это когда-то с ним уже было, так и не покидало профессора.
сентябрь, 2003 г.
РУБАШКА
…В который раз он включает электрический чайник, чтобы вскипятить воду и постирать рубашку, которую замочил в тазу сутки назад. Чайник вскипает, но он забывает о том, что включил его, а когда возвращается к чайнику, понимает, что чайник уже не горячий, а едва теплый. Мучение в том, что в доме проводится ежегодная профилактика горячего водоснабжения, и в кране нет горячей воды. Когда он вновь подходит к чайнику, то ли в десятый, то ли уже в тысячный раз, он видит перед глазами огонь, и ощущает дым, саднящий горло, и чувствует внезапные отчаяние и слабость. Он снова включает чайник и возвращается в комнату, садится за компьютер и, как всегда, забывает о чайнике. Он не может понять: почему он всегда забывает о чайнике, а когда идет к нему, то видит перед собой огонь, и дым начинает саднить ему горло…
Еще реже, гораздо реже, он вспоминает, что через полчаса ему пора на исповедь в храм. Также редко, почти никогда, он мысленно шагает по улице к храму и даже мысленно доходит до него, но никогда не попадает внутрь, и потом снова включает чайник и садится за компьютер. Ничего не меняется, он так и живет. Чайник, компьютер, рубашка в тазу, и храм, куда он мысленно идет и не доходит…
Однажды он слышит шепот, шепот девочки двенадцати лет. Он слышит, как она молится в каком-то неизвестном ему храме Богу. Девочка просит упокоить душу раба его и называет имя. Непонятно как, но он узнает, что это шепот его внучки. Он не знает ее, он даже не знает, что у него есть сын, отец этой девочки… Но это именно его внучка молится о нем Богу, это он знает точно. Странно, но он вновь идет к чайнику, в котором только что вскипела вода, потом направляется с ним в ванную, наливает кипяток в таз с холодной водой, в котором лежит рубашка. Он стирает рубашку мылом в теплой воде, затем сушит ее феном и гладит утюгом. Он одевает на себя чистую белоснежную рубашку. Неожиданно он понимает, что рубашка ему до пят, и в то же мгновение он видит перед собой огонь. Очень много огня. Удивительно, но огонь не опаляет ни его, ни рубашку, он проходит сквозь языки пламени, сквозь дым и обломки обрушившегося дома, он слышит вой сирен, который остается где-то позади… Он идет туда, куда так долго хотел дойти. И тогда он понимает: он вышел из ада.
май, 2008 г.
БОМБА
Говорят, бомба не падает два раза в одно и тоже место. Это неправда. Мы спрятались в свежем кратере в полной уверенности, что гарантированы от попадания, но новая бомба упала рядом, и всех, кто сидел в кратере, разметало на десятки метров. Не выжил никто, кроме меня. Впрочем, взрыва как такового я не помню. Помню только, как очнулся. Кругом было много грязи, был непонятный запах, валялись ошметки чьих-то тел, и я был живой среди этого…
Сейчас я обитаю в сумасшедшем доме. У меня полное раздвоение личности. Все, что вы якобы читаете, точнее, то, что якобы я пишу, не пишется мной вовсе, потому что моё основное «я» ничего писать не может. Моё «я» неразумно. Я хожу по комнате и издаю звуки, похожие на мычание коровы. При этом мое второе «я» за всем этим наблюдает: я вижу себя со стороны, словно в хорошую видеокамеру. Я понимаю, что ничего не могу поделать с моим первым невменяемым «я», не могу заставить его говорить, а уж тем более что-либо писать. Это неприятно и очень обидно, но вполне выносимо, ибо я наблюдаю за своим психическим расстройством без малейшего напряжения. Просто-напросто теперь я так живу. После взрыва бомбы. Я вообще очень рад, что живу, что остался жив. А если бы меня разорвало, как остальных, о чем бы я рассуждал?
Самое обидное, что все эти мои мысли и наблюдения никто не читает, ибо пишутся они мной виртуально, на мнимом компьютере, а я только делаю вид перед самим собой, что записываю эти мои мысли. На самом деле я знаю, что могу лишь ходить по комнате и мычать, и видеть себя со стороны делающим именно это, а написание того, что я сейчас излагаю, остается несуществующим…
Взрыв может наделать много бед. Он может просто убить, но самое страшное – он может убить реальность происходящего. Ты вроде думаешь, что фиксируешь мысли, что видишь себя со стороны, что можешь описать это, но ты не управляешь реальностью, ибо однажды более мощная реальность совершила управление тобой. И тогда, будучи полуживым, почти мертвым, ты понимаешь вдруг, что наибольшее счастье в твоем бытии – это сколько-то десятков лет, если повезет, управлять собой, не сомневаясь, что, когда, к примеру, ты пишешь какие-то строки, они пишутся по-настоящему, и что даже виртуальный мир, в котором случаются виртуальные взрывы, вершится тобой, а не помимо тебя. Человек желает обладать рельностью даже в самой мрачнейшей из реальностей. Человек жаждет стать хозяином даже самой плачевной судьбы. А еще человек сотворил и полюбил бомбы. Выкинутый взрывом из кратера вместе с грязью, осознаешь эти вещи особенно ясно, понимая, что сиюминутная мечта оказаться в сумасшедшем доме с раздвоением личности и мычать, как корова, невыполнима, ибо через пару минут ты угаснешь и соединишься с грязью навсегда…
декабрь, 2009 г.
ЛОДКА
Где она, лодка, которая плывет по поверхности моего ума в сторону берега? Я не знаю, где эта лодка. Вокруг простирается ровная, как зеркало, гладь воды, и меня ничто не тревожит, кроме мысли о том, что мне нужна лодка, чтобы плыть, плыть к берегу по бесконечной глади моего ума. Я согласен на самую утлую лодчонку с одним веслом, лишь бы плыть к берегу, лишь бы плыть… Но берега я тоже не вижу, я ведь понятия не имею, в какой он стороне. Быть может, он очень далек от меня, мой берег, и мне нужна не лодка, а настоящий парусник, ибо только с помощью парусника я смогу доплыть до берега? Впрочем, и парусник мне не друг, ибо паруснику нужно ветрило, а вокруг только штиль, безмятежная гладь… Остается пуститься вплавь, но сколько мне хватит сил? Ведь я не знаю, где берег, и вообще есть ли он? Да, еще можно попробовать пойти по воде, зорко вглядываясь вдаль, ища берег взором. Но как же мне научиться ходить по воде, как удержать себя на поверхности и не плюхнуться в воду? Увы, самое большее, что я могу, это плыть, шлепая руками… А, может, мне лучше взлететь, полететь, как птица, но и это мне не под силу… Да, мне нужна лодка, самая простая утлая лодчонка с одним веслом. Только она приведет меня к берегу. Но я не знаю, где искать ее, мою лодку, и я понятие не имею, где берег, к которому мне нужно плыть по бесконечной глади моего ума…
декабрь, 2009 г.