Алексей Юрьевич Ремизов, состоявшийся интеллектуал и неудавшийся
алкоголик, нетерпеливо вышагивал назад и вперёд перед входом в обшарпанное
здание городской филармонии: четыре колонны - туда, четыре - обратно; восемь,
сорок, шестьдесят... Он остановился, загнул манжету: на часах было 17.35 -
пять минут сверх оговорённого срока. Раздражённо потеребил ладную бородку:
"Сколько же их можно ждать, господи ты боже мой... А то я только до
шестидесяти умею считать, ха-ха." Он решил, что шутка удалась - и широко
улыбнулся своему остроумию. "А ведь денёк-то нынче сла-авный..." - Алексей
Юрьевич задрал голову; прищурившись, отрешённо глянул в сияющее небо. Вверху
звонкий ветер сдувал непокорную синеву из окрестностей солнца - к северу; снизу
- покрывал гусиной кожей знобко дрожащие в лужах простуженные облака, - под их
полупрозрачным саваном толстым слоем залегли опочившие бурые листья - братская
могила...
Наконец, долгое ожидание благополучно разрешилось: из-за поворота
показались Виктор под руку с Клавдией. Безликое "здравствуй", обращённое к
Виктору и манерно-галантное "добрый вечер, голубушка", предназначенное для
Клавдии непроизвольно вышли у Ремизова чересчур контрастны. "Быть может, оно и
лучше: ей будет теперь над чем поразмыслить! - Игриво заключил он про себя. - А
наш уважаемый товарищ Виктор абсолютно не способен воспринимать оттенков
интонации. Да и почти ко всему прочему - тоже не способен. Чего стоят одни его
покушения на одесский акцент, преподносимый, за неимением лучшего, как нечто
смешное и даже, подымай выше, - оригинальное. С другой стороны, я на таком
выгодном фоне в её глазах могу лишь выигрывать. Этой глупышке давно уж пора
уразуметь, что подобный мужлан ей не пара. Нет, никаких мелодрам и
душещипательных романов: в конце концов, мы взрослые люди. Простой и
благородный адюльтер - вот для чего она определённо созрела."
- Ну что ж, почтенные, прошу покорно в храм искусства. - Ремизов плавным
царственным жестом пригласил приятелей следовать за собою. Его ладонь
прихлопнула стайку солнечных зайчиков, гнездящихся на стёртой до блеска ручке,
- те, очнувшись, частью выпорхнули меж пальцев, - и дубовая дверь с облезлой
позолотой по кромке стекла уехала боком в полумрак. Другая рука стыдливо
прикрывала дыру на левом кармане. В гардеробе Алексей Юрьевич вместе со слишком
заношенной курткой избавился и от сопутствующей скованности: "Встречают по
одёжке - увы, это так и доныне!" В ослепительно-белой рубашке, непринуждённо
поигрывая - теперь уже можно! - плегсигласовым кружочком (не таким, как у всех,
а с особым, ЕГО, номером), он неторопливо миновал выложенное мраморной плиткой
фойе и застыл в непринуждённой позе у зеркальной стены. Оттуда смотрел довольно
привлекательный мужчина лет тридцати. "А что? Ведь сократовский лоб при столь
широких плечах — явление уникальное. Мощь духовная подчёркнута, так сказать,
мощью физической. Только ненаблюдательный человек может равнодушно пройти мимо,
и только совсем уж недалёкий - счесть меня за серость." Процедив пенно-
муравчатую бороду через расчёску, Ремизов с удовлетворением отметил, что каждый
волосок на месте, не лишний, и ещё, - что на него мельком стрельнула глазками
прихорашивающаяся блондинка. Упоительно перехватило дыхание. "Ага, клюёт!"
Выждав для психологического эффекта секунду, он решительно выловил из
зеркального пруда затянутую в вызывающее абрикосовое мини особу: матовый свет
обволакивает загорелые колени, на лице цветёт улыбка нарцисса, у гибкой шеи
качаются, взблёскивая, золотые якорьки: "Сказка!" - и с удовольствием позволил
себе вообразить иную сказку: "Сбор урожая абрикосов в Эдеме". Видение
получилось столь ярким и соблазнительным, что Ремизов, не отводя знойного
взгляда, смело, чуть ли не цинически причмокнул. Лорелея высокомерно поджала
уголки губ и, выскользнув из зеркальных волн, скрылась за мраморными утёсами.
"Не возьму в толк: то ли сдерживает себя, - то ли делает вид, будто оскорблена?
Бог весть. А вообще-то нагловато ведёт себя золотая рыбка: ещё ни одного
желания не исполнила - а я уже у разбитого корыта... Ах, черт! Как ёмко я всё
это определил! Молодец, Алексей Юрьевич!" Приятно возбуждённый, он оглядел
благоухающую туалетными водами толпу с нарочитой рассеянностью - и в глубине
души был раздосадован: особого фурора его интеллигентное лицо и холёная бородка
пока не производили. Невидимое постороннему глазу веселье дало течь;
стремительно вылившись в чёрную ненасытную бездну, оно оставило в ремизовских
фибрах едкую золу. "Ишь, как старательно разыгрывают безразличие. Такие, как
ты, дескать, нам не в новинку..."
- А что, Алексей, не покурить ли нам табаку? - Беззаботно предложил
Виктор. Ремизов холодно кивнул и молча направился за приятелем. За дверью,
оклеенной бежевым, под дерево, пластиком, в нос шибануло застоявшимся аммиачным
запахом. Сплёвывая жгучую табачную крошку, Алексей Юрьевич брезгливо
посматривал на курильщиков и невесело рассуждал: "Как же-с, как же-с, себя
пришли показать, продемонстрировать утончённый вкус. Смотрите, завидуйте: мы
только "Marlboro" курим да слушаем только классику. Очень, оч-чень понимаю!" -
Левая щека самовольно поехала вверх и наполнила съёжившийся глаз горькой
иронией. "Что ж, поиграйтесь, поиграйтесь, детишки. Уж я-то, слава богу, давно
не ребёнок - в смысле духовном. Ну и воняет же здесь! Засранцы! Хоть бы смывали
почаще, что ли." Ремизов щелчком швырнул окурок в сторону урны - и промахнулся;
вслед ему, виляя сопливым хвостиком, полетел плевок - этот попал.
Вошли в концертный зал - дохнуло чем-то специфически театральным - будто
бы застарелым артистическим потом. Клавдия отчаянно махала им рукой, казалось,
с самого поднебесья, - там пестрело людское крошево, обильно орошённое
электрическими сливками. Благодаря её предусмотрительности места им достались
недурные. Малиновое кресло гостеприимно распахнуло бархатные объятия навстречу
джинсовым тылам Алексея Юрьевича; он чуть поёрзал, устраиваясь поудобнее и,
подчёркнуто игнорируя окружающее, погрузился в созерцание тускло лоснящихся
друз органа. Какая-то непоседливая девочка, самозабвенно пускающая резиновые
пузыри, бесцеремонно уставилась на него и захихикала было, но добравшись до
глаз, - осеклась. Жемчужный пузырик, бесшумно лопнув, распластался вокруг рта.
Неразумное дитятко отвернулось и, счищая пакость розовым язычком, вобрало
голову в плечи. Ремизов, побледнев, туго уперся подошвами в плюшевый пол и
глубоко вздохнул, стараясь не выказать пульсирующей в висках злобы. Неторопливо
снял очки и, подышав, скрупулёзно протёр стёкла изнанкой галстука. Утром он
нарочно заглянул в музыкальную энциклопедию и теперь громко, с наигранной
безучастностью, задал хитроумный декоративный вопрос:
- Так что там говорил инженер-генерал по поводу Пятой?
- Шо за инженер? Алёша, вы бредите. - Бездарно представляя комически
неграмотного, отвечал Виктор.
"Господи, насколько же он пошл. И ведь могут подумать, что я - с ним!" -
Алексей Юрьевич поборол раздражение и вслух произнёс:
- Это тот, который Кюи, Цезарь Антонович, музыкальный критик, а отчасти и
композитор. - Он покосился на Клавдию и в её чертах нашёл вдохновляющие
признаки. "Хм... Вполне естественная реакция. Молоденькая ещё. Ума-то нет." -
Задушевно подумал Ремизов с неожиданной, умилившей его отеческой нежностью и
продолжил:
- Так вот, господин Кюи, если мне не изменяет память, заявлял, что в этой
симфонии у Чайковского, ко всем прочим несуразицам, ещё и три пошлейших вальса.
- Закончив на высокой саркастической ноте, он нетерпеливо засопел, ожидая
знаков одобрения, - и поморщился: в носу проступила помеха дыханию. Несколько
человек, заинтересованные обличительной тирадой, оглянулись в его сторону;
взгляды их сквозь шершавую белизну рубашки сладко щекотали кожу. "Уж теперь-то,
надеюсь, разглядели мою, выражаясь скромно, незаурядность: один мой лоб чего
стоит, да и бородка - комильфо в квадрате. Долговато до них доходит." - Он
снисходительно повел бровью.
- Хм... Шо-то не припомню. - Виктор с напускным огорчением развел руками:
куда, дескать, нам, дуракам, чай пить. - Но вы, Алёша, меня интригуете.
"Опять не знает; выходит чересчур уж однобоко. Надо чередовать с
вопросами попроще, - а то тут и блеснуть негде. Что бы этакое им выдать?.." -
Тут Алексей Юрьевич досадливо пошевелил кончиком носа - и, беспокойно дрыгая
ногою, стал дожидаться, когда погасят свет.
Гул голосов, меж тем, постепенно иссяк; по сцене официально утверждённым
шагом промаршировал музыковед, поправил микрофон - замаскированные динамики
исторгли громовой шорох - и с первомайскими придыханиями начал экскурс в
историю музыки. Настала долгожданная минута триумфа: сведения, сообщённые
Ремизовым, авторитетно подтвердились. Сдержанно улыбнувшись, он победоносно
выдвинул подбородок и не спеша поглядел по сторонам: "Эге-ге! А две самочки-то
позади - весьма пригожи. Пригожи, как... хм... Куда там той паршивой золотой
рыбке и тем более - Клавочке. Как это в "Евгении Онегине": "Мои богини, что вы,
где вы?" А они вон, за спиною сидят; ждут, небось, пока я снизойду с высоты
интеллектуального Олимпа... Как Зевс. Впрочем, борода-то у меня поживописнее
будет... Пригожи, как..." - Вторично споткнувшись на выборе сравнения, Алексей
Юрьевич раздражённо облизнул нижнюю губу. - "Осознали, должно быть, что за
человек расположился спереди. Особо не удивлюсь, если вместо Чайковского они
весь концерт прошепчутся обо мне, - впрочем, им это только на пользу."
Cделав восторженное лицо, лектор магнетически замедлил речь, - накатила
волна рукоплесканий - и по ней, словно на серфинге, он с достоинством уплыл за
кулисы. Сей же час оттуда, как тараканы из щелей, нестройными рядами повалили
оркестранты. На сцене, будто в разворошённом муравейнике, всё копошилось:
вразнобой пиликали и тенькали струнные; трубы хрипло откашливались, прочищая
лужёные глотки; шелестели листы партитур; флейта пропищала неразборчивые
позывные. От этого сумбура и суеты на Ремизова повеяло чем-то пугающим,
предпохоронным; странная картина навязчиво вставала в воображении: какие-то
тоскливые, поддельные похороны; старушки в чёрных платках, соседи, родственники
в трауре. Кто печётся о венке, кто - о лопатах и полотенцах, иные - о лапше и
горохе. Мужички хмурыми деловитыми фразами прикрывают радостное предвкушение
совершенно законной выпивки... "Тьфу, погань! Что за дрянь в голову лезет, чёрт
побери! - Сбросив тягостный груз, он переключил фантазию на воспоминания о
приятном. - Да-а, Оксана была хороша-а. Ёлки! - вот баба, так баба!.. Правда,
шлюхой оказалась подлой, исподтишка гадила. Да за кого они меня принимают, эти
стервы! Я им что, - фунт изюма?! Хотя вот Анюта - дело другое: девушка
скромнейшая, сама добродетель и послушание - просто "милейшая пупсик" - этим
всё сказано." - Тут в памяти за одно выпущенное из рук мгновение всплыла
история их расставания... Они с Анютой сидели у Ремизова на тесной кухоньке,
пили чай с карамелью. Сквозь решётчатый намордник репродуктора неслись
балаганные зазывания: диктор, щедро расточая пышные эпитеты, в голубых и
розовых красках расписывал эпохальные достижения авангардизма. Потом объявили
пьесу и автора - некоего Шёнберга. Алексей Юрьевич, вставший ополоснуть
бокалы, сделал секундную стойку - и пустился в безудержные разъяснения об
экспрессионизме, атональности и додекафонии. Девушка тотчас оставила
незамысловатые забавы с вощёными фантиками и, как заворожённая, уставилась на
его переносицу; уловив знакомое слово, обрадованно кивала, разглаживая
цветастый шёлк на коленях.
- О! Тихо! - Воскликнул Ремизов, хотя она и так не открывала рта, - и
указательным пальцем с обгрызенным ногтем выстрелил в направлении репродуктора
- да так, с торчащим пальцем, и замер. - Оригинальнейшее начало... Да-а, -
погодя прошептал он протяжно, в восхищении покачивая головою. - Отродясь не
слыхал столь изощрённой темы, исключительно сложная экспозиция. Похоже, есть
некоторое влияние Стравинского...
Анюта, напряженно прислушиваясь, в сомнении повела худенькими плечиками,
покосилась на приятеля и, обмирая от собственной смелости, пожаловалась:
- Ничего не понимаю. Мне кажется, это просто инструменты настраивают.
"Фу-ух! Ну и дура же мне досталась, о`господи. - Алексей Юрьевич тяжко
вздохнул, словно отдуваясь от всепроникающей, газообразной глупости. - Коли
окромя частушек ничего не употребляла, - так и молчала бы себе в тряпочку, не
срамилась." - И, с трудом гася норовящее проскользнуть в слова презрение,
наставительно промолвил:
- Эх, Анюта, Анюта... Уж ты не выставляла бы напоказ своей культурной
невинности, в самом-то деле. - Он соболезнующе покачал головою. И тут же, к
невыразимому ужасу, услышал такое, что оба сразу поняли: она права. Ремизов
перестал дышать, налился кровью, не зная, куда пристроить взгляд. Девушка,
догадавшись, какого дала маху, была в ещё большем смущении; розовое личико её
скуксилось. В растерянности она неосторожно попыталась обратить всё в шутку:
- Да ведь это всё равно дурак какой-то написал, правда, Алёша, ага?
Алексей Юрьевич сделал рачьи глаза в сторону окна, сглотнул - и умер.
Потом сглотнул - и воскрес, чтобы в мучительных корчах умирать ещё несколько
часов. В тот вечер он, погрузившись в глубокомысленное, как можно было судить
по отдельным репликам, молчание, проводил Анюту до дому, хотя прежде
рассчитывал оставить зазнобу на ночь; прощаясь, чмокнул в щёку - в губы было
невмоготу. Довольно естественным тоном условился о следующем свидании. Воротясь
к себе, безапелляционно заявил родителям:
- Эта шваль мне изменяла. С сегодняшнего дня меня для неё нет дома. Такая
же, как Оксана. - И вместо ответа на град вопросов со стороны матери
непреклонно разрубил рукою воздух у её носа. На свидание, разумеется, не пошёл
и больше с Анютой не встречался...
Мелко подгребая брючинами сквозь нацеженный софитами светящийся
настой, на сцену выбежал смуглолицый дирижёр. Расшаркался: взошла дружная
поросль аплодисментов; зацвела, отплодоносила и, сморщившись, зачахла на руках
у публики. "Дешёвые поползновения на сатанинскую мину терпят полное фиаско, -
заключил Ремизов. - Оперный дьяволёнок. Впрочем, это звучит пошловато. Точнее -
избито, или даже тривиально. Его непременно следует определить поизящнее." Пока
шли поиски оригинального определения, - дирижёр отвернулся и его неожиданно
хватил кондрашка: грянуло, зазвенело и поехало. Сидящий впереди мужчина -
видимо, неискушённый в мелких музыкальных таинствах - вздрогнул и испуганно
отшатнулся. Алексей Юрьевич скептически фыркнул.
Вначале он слушал внимательно, непроизвольно застыв в позе роденовского
мыслителя; вдумчиво шевелил бровью; иногда одобрительно, со знанием дела,
кивал. В скором времени взгляд его как-то невзначай репьём прицепился к
беспорядочно дёргающимся дирижёрским фалдам. Эта суконная трясучка пребывала в
вопиющем разладе с музыкой - и ничего, кроме досады вызвать не могла. "Как же
несчастен, в сущности, этот повелитель насекомых, - остро посочувствовал
артисту Ремизов. - Я вот, к примеру, кроме музыки, много в чём разбираюсь. В
философии, скажем, или в живописи. А этого, так называемого "узкого специалиста
по... ", спроси что он читал у Хайдеггера или какого он мнения о Мондриане -
так, держу пари, лишь глазами захлопает: хлоп-хлоп - и это всё. Если рассудить
трезво, это - поверхностная, ограниченная натура. Примитив. Ну вот как, скажем,
этот неумный человек может всю свою - данную Богом, между прочим, - жизнь
безответственно спускать на паршивую дюжину паршивых, заезженных им же самим до
дыр, симфоний?.." - Внезапно Алексея Юрьевича осенило, что в последней фразе
заключен второй, подспудный и крайне непристойный смысл - и внутренне он
загоготал. Не находя возможным прятать далее восторга, он поделился с
окружающими своим открытием: тихо, не разжимая губ, рассмеялся и звонко шлёпнул
по полированному подлокотнику.
- Нельзя ли потише? - Обернулся к нему литой господин, что вздрогнул на
старте, - отец жвачной девочки. Ремизов неустрашимо ухмыльнулся и ответил лишь
презрительным выдохом в сторону модного костюма. "У, ничтожество. Новый русский
поди. Дас-с, сударь, здесь вам не торговые ряды!"
- Что с вами, Лёша? Умерьте ваш пыл: нас неправильно поймут, - прошипел
Виктор, с опаской косясь по сторонам.
- Неужели? - Алексей Юрьевич пренебрежительно хихикнул - и вновь ощутил
неладность в правой ноздре: " Пожалуй, пора." - Сделав вид, что подпирает
скулу, он загородился от возможных взглядов и облегчил мизинцем полость носа.
Переждал для гарантии с полминуты и, приговаривая про себя: "Я слушаю, слушаю
Вас, товарищ Чайковский," - украдкой обмазал палец об испод сиденья. По
хрупким, крошащимся наростам Ремизов догадался, что не он открыл Америку, - его
охватила необоримая гадливость: " Ты глянь, какая гнусная порода: люди! Всё
норовят запакостить! "
- Слушай, Виктор, у тебя носового платка не найдется? - Потревожил он
приятеля и, кипя от возмущения, пояснил, - тут какой-то гад конфетку
присобачил, я руку испачкал. - Платка у Виктора не оказалось, но как назло
просьбу услышала Клавдия - и поспешно предложила свой. Алексей Юрьевич
засомневался: вправе ли он осквернять туалетную принадлежность интересной
женщины? - " Возьму. - Он взял и поблагодарил. - А то решит ещё, что я брезгую,
- а этого допускать никоим образом нельзя, если я рассчитываю всерьёз того...
на её благосклонность. Им ведь что подавай - чтоб шампанское пили из их
туфелек. Этим ещё и Александр Сергеевич брал: раз - и дело в шляпе. Лишь бы не
подумала, что мне для носа; расслышала она, что всё из-за конфетки того
подлеца?.."
Вишнёво-коричневые кузова виолончелей страстно давились зычным, парчёвым
рёвом; на позолоте валторн колыхались и, в такт выпуская причудливые
ложноножки, ползали огненные амёбы; тяжёлая чернота униформ оркестрантов
ставила жирную, как дохлая муха, точку в трёхцветном лубке, - и на ум Ремизову
приходил разительный, смертельный для классики диагноз: "Хохлома!" Он в
очередной раз изумился своему остроумию и покачал головою - того стоило! Вынул
бинокль - и, отчалив от левого, скрипичного, берега, взял курс на правый -
виолончельный. "Однако вон та особь за виолой, с причёской под Клеопатру, -
весьма недурна. Какая фемина! Я люблю её, как дочь! - Он томно вздохнул. -
Да-а, надо признать: весьма... Платье, правда, слишком длинное, ног не
разглядеть, но лодыжки хороши. Да и ручки, и личико - вполне-с. Отвечают
мировым стандартам. Она покороче не могла надеть, что ли, скотина? Отсюда как
раз очень удобный ракурс открывается. Довольно подло с её стороны... А, чёрт,
да что же со мною творится, в самом-то деле?! - Алексей Юрьевич в досаде потёр
лоб. - Погряз во Фрейде по самые подмышки. Слушать, слушать надо... Не пойму
только, зачем арфу выволокли, если стоит без дела. А-а: исполнят что-то на бис!
Как же я изощрённо догадлив! А ведь никто из этой так называемой культурной
публики и в ус не дует - ни один не допёр, что арфа ни к чему."
По правую руку, через кресло от Ремизова, набычившись, восседал тучный,
бровастый мужчина - стрижка ёжиком, затылок в колючую складку. Озабоченные
морщины концентрическими штрихами собрались вокруг носа, превращая его в
мясистый кукиш; тугой ремень немилосердно рассекал необъятное брюхо на пару
ломтей: верхние излишки - отдельно от нижних. Рубашка в синюю полоску,
застиранная, но тщательно отутюженная. "Без сомнения, пролетарий, - заключил
Алексей Юрьевич, - но пролетарий не простой, а возомнивший, алчущий
интеллектуальной амброзии и горних гармоний. Как же-с, как же-с, видали и
слыхали. Интересно, какой остолоп надоумил его посетить святилище муз? Или он
сам по себе - так сказать, духовной жаждою томим? Ничего, отсидит часок-другой
- а после надолго отобьёт охоту... Вот те раз!!! Труба-то как лажанулась:
чудовищно!" - Его неудержимо развернуло и прилепило к уху Виктора:
- Ты слышал, слышал, трубач-то что вытворил, каналья?!
- Хм, для нашего урюпинска - допустимая погрешность, - насмешливо
поддакнул Виктор. - Это не Рио, Лёша, - пора бы вам понять: это гораздо хуже.
- Ну и сапо-ожник! - Не в силах остановиться, шипел Ремизов, возмущённо
тряся бородой. Краем глаза поймав полупотупленный взгляд Клавдии, он
взбодрился: "Что, душечка, теперь тебе ясно, что такое абсолютный слух? А
щёчки-то каковы!"
Тучный слушатель справа, глубокомысленно прикрыв глаза, с
целеустремлённым сопением впитывал культурные эманации. Вскоре Алексей Юрьевич
с удовлетворением отметил, что сосредоточенности в хоботных перегудах
поубавилось; затем спина, разлинованная синим, постепенно согнулась в дугу,
верхние излишки сомкнулись с нижними, лицо возвратило первозданный человеческий
вид. "Н-да, - Ремизов потёр висок, и сейчас же из закромов памяти оглушительным
выстрелом грянуло: natura non nisi parendo vincitur! - он немедленно вновь
вошёл в сношение с ухом Виктора, ликующими кивками указывая на потешавший его
предмет:
- Натура нон низи парендо винцитур. - Сделал паузу, ожидая перевода и
горячо надеясь, что его не последует - и с тонкой улыбкой перевёл: - природу
иначе не победить, как ей покоряясь. - Приятель понимающе вздохнул:
- Так точно, Алёша. Но не мешайте ему побеждать природу столь
громогласной иронией.
Чарующие созвучия переливчатым, почти кристаллически организованным роем
перепархивали от скрипок - к виолам, от виолончелей - к гобоям. Алексей
Юрьевич, в задумчивости сложив губы трубочкой, движениями головы и плеч
старательно отслеживал каждый стереозигзаг. Вот в звенящие недра симфонии
ювелирно огранённым клинком вонзилась ледяная флейта - и он немедля по-змеиному
выдвинул голову, уверенный, что успел вовремя. Подпустил в лицо деловитости и
мельком оборотился, будто высматривая что важное: " Сдаётся, обе эти тыловые...
мышки сумели составить должное представление и об абсолютном слухе, и о латыни.
Этим нынешним молодым, бездуховным и развратным, как воздух необходим кто-то,
кого можно по-настоящему уважать." Сзади зашуршали и зачмокали; через шеренгу
кресел перевалила мятная волна, - и Ремизова понесло по морю кондитерских грёз.
Вслед за ароматом возник ехидный шепоток, из которого он смог уловить только
"... идиот какой-то...", - и никак не в силах был избавиться от подозрения, что
это - камушек в его огород. Порхающей мелодии подрезали крылья - и она,
низвергнутая с астральных сфер в кухонно-кастрюльный дребезг, немилосердно
терзала затосковавшего вдруг Алексея Юрьевича. Бровастый мужчина справа очнулся
- и, придавливая всех по очереди двойным пузом, устремился на волю. Ремизов
уныло кивнул дезертиру в спину. "Слушать, слушать надо. Эх, соточку бы сейчас -
или лучше двести: для слуха и настроения... Эге: у колена шов-то разошёлся!
Неспроста девочка так гаденько хихикала. Да и в фойе - чуть ли не глаза
отводили. Хорошо, хоть ширинка была застёгнута. А ну? " - Он ощупал гульфик и с
облегчением вздохнул.
Кто-то из неопытной публики, одураченный слишком выразительной
дирижёрской судорогой, дал фальстарт, - но не подхватили, обошлось. "Боже,
позор-то какой!" Алексей Юрьевич зажмурился от мучительного стыда - и упустил
финальный выпад матадора: гибкая шпага, звеня, вошла Чайковскому в загривок,
передние ноги подломились - и бык грузно рухнул всей тяжестью гениальной туши.
Народ, откровенно переводя дыхание, зашумел, захлопал; вспыхнул долгожданный
свет - и вызвал к жизни второй коллективный вздох. Клакёры, самоотверженно
заглушая неприятельский огонь, надрывно кричали "бис"; возникла индукция -
подсобил один, другой, ещё и ещё - и в конце концов всё общество аплодировало
стоя. "Добавки просят, извращенцы. Что, из концлагеря только? " - Ремизов
продолжал сидеть, испытывая непонятное, а потому вызывающее гнев, неудобство -
и не хлопал. - Ага, накликали! "Вальс цветов" - как раз для вас, хромых
дальтоников. - Хотел поделиться с Виктором свежеиспечённой остротой, но что-то
муторно было на душе - и он промолчал. - Этот псевдоодессит - бесперспективен,
ну его в запазуху." В сослагательной обиде на приятеля, он забормотал что-то
злорадное и принялся складывать из глянцевой программки замысловатые фигуры. На
пятой вальс отцвёл - и лепестки, блистая дорогостоящей упаковкой, осыпались в
охапку дирижёру. Сквозь пенно-розовый плеск ладошек мало-помалу всплывал
всевозможный сор: обозначились покашливания, металлический стрекот станиоли и
вслед - шоколадное чавканье, безответственные заявления "как хороша была медная
группа"; кресла расправляли затекшие бархатные плечи, стучали деревянными
коленями по мшистой груди; люди спешили в гардероб. Неизвестный негодяй
невыносимо испортил воздух неподалёку от Алексея Юрьевича - и отец жвачной
девочки, косясь на него, возмущённо щупал воздух ноздрями - оттуда выглядывала
пара миниатюрных внутренних усов. Ремизов, озираясь, привстал на цыпочки - но
обе богини уже испарились. Куртку он накинул только на улице, оставив без
внимания медицинские прорицания Виктора. "Какие жалкие потуги на остроумие, -
язвительно ухмыльнулся он, толкая массивную дверь. - Хм, а с внутренней
стороны-то сусаль с багета не сошла; странно. А! Без сомнения, снаружи - это от
непогод и атмосферных воздействий." Последний всполох самодовольства недолго
согревал его: вместе с чернильной стужей наваливалось опустошение. Они с
Виктором закурили, угостили и эмансипированную Клавдию. Из сияющего
люминисценцией входа сыпался сокращённый зрительский штат. Обрывки оживлённых
восклицаний, долетавшие до Алексея Юрьевича - даже лишённые корней -
приобретали в его представлении невероятную значительность; он впадал в
удручающую меланхолию: "Вот они уходят, каждый к СЕБЕ, - и там, У НИХ ДОМА,
есть какая-то жизнь - неужто настоящая? - какой-то идиотский смысл. Неспроста ж
они так веселы. Откуда у них всё это берётся? Или некая инородная сила заводит
их всякое утро, как марионеток, стальным ключом?" Убийственный коктейль
ненависти, недоумения и зависти к загадочным, непостижимым куклам клокотал в
груди Ремизова - горькая пена только, что не шла горлом. Ледяной ветер - порыв
за порывом - не оставлял попыток снести лучистые нимбы со шляпок уличных
фонарей, шершавым языком лизал чёрные лужи. Мигающие ядовито-жёлтым светофоры
осыпали мокрый асфальт искрящейся рябью; вокруг стоянки такси клубились едкие,
тревожно-рубинные от габаритных огней выхлопы.
- А тебе ведомо, дочь моя, что "Клавдия" в переводе с латыни - "хромая"
и суть синоним Вулкана? - Напыщенно вопрошал Алексей Юрьевич, рискованным
гамбитным ходом пытаясь "переломить фишку". Клавдия вдохнула - и не успела
ответить - вклинился Виктор:
- Да кто в нашем урюпинске... - Он тоже не закончил, пресечённый
надрывным дребезжанием вынырнувшего из-за поворота трамвая. Внутри светового
кокона, словно инфузории в окуляре микроскопа, мельтешили припозднившиеся
пассажиры. Ремизов махнул приятелям рукой - "Пока!" - и вскочил в вагон.
Усевшись по левому борту - дырявым карманом к стене, - он уткнулся в окно. Там,
на трудноуловимой грани хрупкого, остеклённого микромира, стремительно парило
его лицо. Бородка. "Да-а, бородка хороша, что и говорить. Они, наверное, из-за
брюк не оценили по достоинству. Сейчас приеду - зашью, слово Ремизова. Впрочем
полно, Алексей Юрьевич, перед кем ты бисер мечешь? Как бы то ни было, с
Клавулей артподготовка прошла отменно - пора переходить к активным действиям."
Он обвёл взглядом предметное стекло - его окружали заплесневелые, выдохшиеся
существа. Только двое с ЕГО концерта. Эти были теплее, человекообразнее - на
них смотреть было не так тошно. "Но, в сущности, что они могут понимать в
искусстве; в том же Чайковском? Отправление культурной надобности у них -
просто признак хорошего тона. Общепринятая духовная перверсия. Кричат на весь
трамвай, как велик Петр Ильич, а они нонче - вместе с Петром Ильичём, - стало
быть, тоже велики. И завтра о своём вшивом культпоходе всем уши прожужжат:
знаем, дескать, с какого конца спаржу кушать. Эх вы, трактористские рожи!"
Через несколько остановок двое человекообразных сошли - и последняя нить,
соединявшая Алексея Юрьевича с реальностью, упруго оборвалась: один обрывок
потихоньку засосало под череп; другой, отчуждённый, вялым червём выполз из
скрипучих задних дверей - и безвозвратно канул в чёрной норе прошлого. "Не
люди. Нелюди. Манекены какие-то, - подытожил он. - Безликие, тряпичные,
мертвенные. Сериалы - шерстяные носки - зарплата - водка - бабы - похмелье - и
так далее - по кругу..." - Он вновь отвернулся к окну. Набальзамированные
вибрирующим ртутным тлением витрины и подмигивающие светляки реклам неслись
вприпрыжку по лужам навстречу ремизовскому вагону - на данный момент - центру
мироздания. Вдруг он смутно и горячо ощутил: громоздкий механизм, затаившийся
под бетонно-асфальтовой коростой, не теряет железного размеренного хода и с
устрашающим постоянством продолжает ловлю человеческих косяков на дешёвые
неоновые блёсны. И личная блесна, некогда вкоренившаяся в утробе, отчаянно
заныла. "Нет, да разве возможно, чтобы существовало хоть что-нибудь кроме этого
моего центра? Уж не эти ли гнилушки?" Его задумчивый взгляд оторвался от
светящейся мозаики и устойчиво сфокусировался на отражении бороды.
Возле родного дома, под бетонной висилицей с полуудавленной лампочкой,
Ремизова внезапно обступили трое в дымину пьяных. Ноги мгновенно вспухли -
и отказали; в желудке зашевелилось что-то постороннее. Не в силах оторваться,
он вперился в кровавую отметину на скуле предводителя и с позорной жалостью
подумал: кто же его так? Заводила, с усилием ворочая языком, в три приёма
выплюнул:
- Ста-аять!.. Ты чё?.. Сука!.. - Капельки холодной слюны брызнули в лицо
Алексею Юрьевичу и он брезгливо сморгнул. Двое других негодяев, сильных и
неумолимых, молча дышали в затылок сивухой. "Да ведь я запросто могу убежать,
хренотень такая! Они ж мертвецки пьяны," - пролепетал он про себя; представил
картину бегства - и, содрогнувшись, осознал, что на такое не способен: его
охватил кроличий ступор. Покорный судьбе, он застыл, затравленно соображая, что
это - уже не куклы и латынью таких - не возьмёшь. "Это ведь не куклы! Точно! Не
куклы!" - Глупая фраза, разбрызгивая парализующий ужас, бешено вращалась под
черепом - и под высохшим языком.
- Деньги давай!.. Сука!.. - Атаман цепкой клешнёй ухватился за
затрещавший лацкан и попытался поднять ногу: хмельная кровь просила экзотики.
- Нету у меня денег! - Хрипло и, как ему показалось не очень жалобно,
выкрикнул Ремизов, уцепившись за мокрое деревцо, - и бережно оттолкнул грязный
чёрный ботинок. Денег и вправду не было.
- Ты чё, борода? Бунтовать?! - Разбитое лицо - каучук податливей -
попыталось выразить изумление: удар не вышел! Возмущённый возглас послужил
сигналом к наступлению с тыла: один из смутьянов сдавил жертву за шею, другой,
выдержав паузу, принялся лупцевать по рёбрам - без особого толку. Алексей
Юрьевич вяло, как по обязанности отмахивался. Заводила, разъяренный
непредвиденной заминкой, с ожесточением впился ему в бороду: левую щёку крепко
обожгло, клацнули челюсти - и на зубах омерзительно заскрипела высаженная
пломба; очки соскочили в голые кусты.
На втором этаже вспыхнуло электричество, заколыхался пёстрый ситец.
Ремизов ощутил в парусах мутное, шальное дыхание надежды - и замер: как бы не
спугнуть. Из распахнувшейся форточки показалась голова, - варварски, как
початок саранчёй, облепленная папильотками, - и визгливый бабий голос принялся
стращать:
- Вы чего безобразничаете, хулиганье, а?! Щас милицию вызовем! Ну-ка
уходите!
Чудесным образом потерявшие уверенность, драчуны ретировались, бормоча по
инерции что-то угрожающее. А он, ещё не веря в сказочное избавление,
замедленным шагом направился к подъезду - ступая не дыша, осторожно, как по
хрусталю.
Пока Алексей Юрьевич поднимался по лестнице - в уверенной длани Ремизова
вырос хищный кривой ятаган; Ремизов со страшным лицом рубил и кромсал гнусных
извергов, жадно впитывая потоки предсмертных хрипов, проклятий и крови. -
Алексей Юрьевич остановился у своей квартиры - и ятаган, смоченный дымящимся
пурпуром, испарился у Ремизова из рук. У порога зеленела новенькая, с
угнездившимся меж сложенными лепестками двуглавым орлом, купюра. Он поднял её
и, с трудом отыскав замочную скважину, отпер дверь. "Целевой взнос Фортуны: на
лезвия, - бороду-то теперь придётся брить. Материальная компенсация за ущерб -
счастье-то какое, хи-ххи..." - В горле созревал удушающий смешок. Родители
спали: "Повезло." Алексей Юрьевич тихонько разулся и на цыпочках прошёл на
кухню; одна разбуженная половица пропела-таки предательское приветствие - он
воровато оглянулся в тёмный зал сквозь стеклянную дверь: чисто - и достал из
белобрюхого, в оспинах, холодильника отцовский энзэ и банку обескровленных
маринованных огурцов, подёрнутых седыми кляксами плесени. Дрожащей рукой
нацедил полный стакан водки и залпом проглотил: "ффух-х, гадость!" - перевёл
дух и с остервенением загрыз три огурца - овощи жалобно пищали на зубах, прося
пощады. Разбитые губы саднило от терпкой кислятины и спирта, - Ремизов сморгнул
навернувшиеся слёзы и спрятал бутылку под стол; сел и закурил. Сглатывая
набегающую слюну, Алексей Юрьевич ждал - ждал, когда наконец, потеряют силу,
растворятся в алкоголе неистовые спазмы отчаяния и ненасытной, выедающей нутро,
злобы. А Ремизов, тем временем, одетый в чёрный кожаный фартук и грубые кованые
сапоги, степенно оглаживая бороду, вошёл в обширный полутёмный подвал. Под
гулкими каменными сводами тонко посвистывали летучие мыши; необходимые
инструменты, источая багровый жар, калились в пылающем очаге, - его зловещие
отблески падали на расположенную в центре дыбу. Трое уже совершенно трезвых
злодеев висели на массивных ржавых цепях у пыточной стены. "Сейчас, милостивые
государи, я прочту Вам увлекательную лекцию на тему "Разделка говядины в
условиях мрачного средневековья", - ласковым баритоном начал Ремизов, с улыбкой
натягивая огромные, по самые локти, перчатки. - Вы напрасно пугаетесь, господа:
инструменты в огне - это для дезинфекции. Чтобы в пирожках было меньше
микробов," - успокоительно разъяснял он, неторопливо выбирая раскалённые
щипцы... Тут истлевшая сигарета обожгла пальцы Алексея Юрьевича - и Ремизов,
прервав лекцию, вернулся на кухню... Встрепенувшись, заработал холодильник;
Алексей Юрьевич окончательно стряхнул оцепенение, вздохнув, поднялся со
стула: "Что ж, надо брить." Включил свет в ванной, заперся и, бережно объезжая
ссадины, стал соскабливать поредевшую растительность. В припотевшем зеркальце,
пегом от вечной, затхлой сырости, прыгали скорбно взведённые брови; он,
соболезнуя, кивнул отражению : "Э-эх, какая борода была. Вот гады!" - И
насторожился: глупо, но ему померещилось, что матушка, стараясь приглушить
шарканье шлёпанцев, выбралась из спальни и теперь затаилась у двери -
морщинистая голова дрожит на дряхлой шее, по драным вискозным плечам ползают
нечёсаные космы. Он напряженно прислушался: жутковатая тишина, разбитая пульсом
на секунды, фонила в ушах отдалённым, еле уловимым жужжанием. Внезапно оно
разрешилось въедливыми, но родными словами:
- Ты чего безобразничаешь, Алексей? Зачем отцовскую водку опять выпил?
- Отстань, маман! - С истерическим облегчением взвизгнул Алексей Юрьевич
- и закусил изнанку губы от вспыхнувшей боли. За болью накатила
неправдоподобная, безмерная любовь к матери - и отцу - и всем, всем людям,
таким добрым - кроме тех, троих. Силясь придать голосу обыденную окраску, он
проблеял:
- Прошу пардону. Иди, спи; завтра обязательно куплю.
- Ты посмотри на него - что вытворяет... Ишь ты... - Неразборчивое
бормотание под аккомпанемент скрипучих полов поползло в свою уютную нору.
Алексею Юрьевичу уже дышалось легче и ровнее, повеяло долгожданным
покоем, - драгоценное зелье возвращало его к жизни. И он мягко прошептал в лицо
Ремизова, тронутое пятнами сошедшей амальгамы: "Без бороды, пожалуй, даже
лучше. Зевс Зевсом, а Воланд-то бритый ведь был."
Уединившись у себя в комнате, он водрузил на стол остатки водки и
тарелочку с огурцами. На стене глухо щебетали древние ходики; за окном
заморосил дождик - вкрадчивый шелест просачивался вовнутрь, убаюкивал. Алексей
Юрьевич окинул взглядом стеллаж: "Та-ак... Сартр... Достоевский... Платон... -
Он в сомнении прищурился. - А-а, да ну их! Понагородят всякой ереси. Тоже мне,
умники выискались." - Махнул про себя рукой и решительно снял с нижней полки
"Миссию в Венеции" Чейза. Выпил ещё рюмку - и расслабленно повалился с
замусоленным томиком на кровать; побеспокоенные пружины протяжно застонали.
Он был уже в изрядном подпитии: страницы перелистывались всё медленнее,
непослушные буквы разбегались. В блюдце среди огрызков и рассола оставалось два
скользких огурца, когда бутылка опустела. Ремизов впал в хмельное забытьё.
Денег, выделенных прижимистой судьбой, на пачку новых лезвий ему не
хватило.
Около 2001