Часть вторая.
На рубеже веков.
(Продолжение. Предыдущая часть:http://proza.ru/2023/08/21/529)
В январе 1895 года Иван Алексеевич Бунин, оставив службу в Полтаве, впервые приехал в Санкт-Петербург.
За неполные две недели, проведённые в столице, он познакомился с критиком Николаем Михайловским, публицистом Сергеем Кривенко, поэтом Константином Бальмонтом, посетил редакцию журнала «Новое слово», встретил в книжном магазине писателя Дмитрия Григоровича, побывал дома у Алексея Жемчужникова и получил от него приглашение на обед.
Как уж совсем молодому, 24-х летнему статисту провинциальной полтавской губернской управы, имевшему за плечами всего ОДНУ публикацию (его стихотворного сборника, выпущенного в Орле в 1891 году тиражом 1250 экземпляров и бесплатно рассылавшегося подписчикам «Орловского вестника), быстро получить ТАКИЕ знакомства и приглашения – Бог весть.
Может быть действительно ему повезло (или «фортануло», как принято сейчас выражаться), а может быть, посодействовал кто-то из популярных тогда «народников» (кем и был его старший брат Юлий, и в чьей среде Иван в провинции тогда «вращался») - неизвестно.
Косвенно это предположение подтверждает следующая запись в дневнике Бунина за 1895 год: «Март: Москва, номера в конце Тверского бульвара, с Юлием. Солнце, лужи».
А между тем, чудесные встречи юного поэта с мэтрами русской литературы продолжались и в других городах.
Википедия сообщает:
«Серия встреч была продолжена в Москве и других городах.
Придя к Толстому в его дом в Хамовниках, молодой литератор поговорил с писателем о только что вышедшем рассказе Льва Николаевича «Хозяин и работник».
Позже состоялось его знакомство с Чеховым, который удивил Бунина приветливостью и простотой: «я, — тогда ещё юноша, не привыкший к такому тону при первых встречах, — принял эту простоту за холодность».
Первый разговор с Валерием Брюсовым запомнился революционными сентенциями об искусстве, громко провозглашаемыми поэтом-символистом: «Да здравствует только новое и долой все старое!».
Довольно быстро Бунин сблизился с Александром Куприным — они были ровесниками, вместе начинали вхождение в литературное сообщество и, по словам Ивана Алексеевича, «без конца скитались и сидели на обрывах над бледным летаргическим морем».
Не правда ли, этот калейдоскоп встреч начинающего поэта из малороссийской провинции с целой плеядой популярнейших «живых классиков», чьи имена тогда гремели на всю Россию, напоминает какой-то голливудский фильм?!
Да и общение с такими маститыми критиками, как Н. К. Михайловский Н. К. (публицист и литературный критик, редактор журн. "Русское богатство") и С.Н. Кривенко (публицист либерально-народнического направления, член редакции журн. "Русское богатство") – тоже были очень полезными для Бунина.
Очень большую помощь И. А. Бунину оказал знаменитый соавтор «Козьмы Пруткова» поэт А.М. Жемчужников.
В книге В. Н. Муромцевой-Буниной об этом так сказано:
"Нанес он визит и поэту Жемчужникову, с которым несколько лет состоял в переписке.
Жемчужников сразу оценил его стихи и помогал на первых порах устраивать их в "Вестнике Европы". Старший собрат принял молодого поэта с распростертыми объятиями, пригласил обедать и много рассказывал о прошлом". (Жизнь Бунина. С. 91).
Скоро последовал и первый громкий успех. Бунин записал в дневнике 1895 года:
«Летом - Полтава. Поездка на отправку переселенцев с Зверевым. Написал "На край света"... Напечатали в "Новом слове" в октябре.»
Ну а затем - «процесс пошел!», как говаривал незабвенный Горби…
Состоялись встречи и знакомства с известными и популярными тогда поэтами: Д. С. Мережковским, З. Н. Гиппиус, А. М. Федоровым, Н. М. Минкиным (Виленкиным), беллетристами В.Н. Ладыженским, А. Н. Будищевым, А.И Эртелем, И. Н. Потапенко, В.М. Михеевым.
И это – только те, кого Бунин перечислил в своем дневнике за 1895 год!
Так что в дневнике 1896 года И. А. Бунин записывает:
«Из Птб. был в Ельце на балу в гимназии - уже "знаменитостью"».
В те годы Бунин стал участником литературного кружка «Среда», члены которого, собираясь в доме Николая Телешова, читали и обсуждали произведения друг друга.
Атмосфера на их собраниях была неформальной, и каждый из кружковцев имел прозвища, связанные с названиями московских улиц, — к примеру, Максим Горький, любивший рассказывать о жизни босяков, был наречён Хитровкой; Леонид Андреев за приверженность к теме смерти именовался Ваганьковым; Бунину за худобу и ироничность «досталась» Живодёрка.
Писатель Борис Зайцев, вспоминая о бунинских выступлениях в кружке, писал об обаянии Ивана Алексеевича и той лёгкости, с которой тот перемещался по свету.
Вот об этом Николае Дмитриевиче Телешове, в богатом доме которого собирались члены кружка «Среда», следует рассказать поподробнее.
Он сумел прожить целых 90 лет, с 1867 по 1957 годы, пережив три революции и три войны !!!
До Октябрьской революции он был потомственным почётным гражданином, совладельцем торгового дома «Телешов Дмитрий Егорович», учреждённого его отцом, членом правления торгово-промышленного товарищества «Ярославской Большой мануфактуры», гильдейским старостой купеческой управы Московского купеческого общества.
А после Октябрьской революции Телешов принимал участие в работе Народного комиссариата просвещения, участвовал в организации Музея МХТ в Камергерском переулке, директором которого работал с 1923 года.
В эти годы он занимался детской литературой, задумал цикл «Легенды и сказки» и в результате известным советским писателем и Заслуженным деятелем искусств РСФСР, в 1938 году.
До Октябрьской революции Н.Д. Телешев был ОЧЕНЬ богатым человеком, к тому же женатым на представительнице известной купеческой династии Елене Андреевне Карзинкиной.
Н. Д. Телешев впервые в России организовал в Подмосковье сельскую гимназию для рабочих, железнодорожных служащих и крестьян. Десять лет в ней бесплатно (или за сниженную плату) учились по принципу совместного обучения дети самых бедных крестьян и рабочих.
Средства на содержание гимназии давала чета Телешовых.
Помимо этого, Телешов являлся одним из главных организаторов литературной, художественной, театральной и артистической жизни Москвы. Он длительное время возглавлял кассу взаимопомощи литераторов и учёных, был инициатором издания различных сборников («Друкарь», «1914 год», «В помощь пленным русским воинам») и постановок любительских спектаклей писателей, являлся присяжным суда чести при обществе печати и литературы.
В 1899 году в Нижнем Новгороде произошло знакомство Телешова и Максима Горького. Горький заинтересовался писательским кружком Телешова и рекомендовал туда Л. Н. Андреева, С. Г. Скитальца.
К ним присоединились: брат хозяйки этого салона, Александр Андреевич Карзинкин, льняной король, а также Е. Н. Чириков, В. В. Вересаев, А. И. Куприн, А. С. Серафимович и некоторые другие литераторы. Поскольку собрания писателей устраивались на квартире у Телешова по средам, решено было назвать новое литературное объединение «Средами» Телешова. «Среды» эти продолжались с 1899 по 1916 год.
Горький впервые прочитал здесь свою пьесу «На дне». Из произведений писателей кружка впоследствии были составлены сборники «Знание», «Слово» и «Нижегородский сборник».
(На деньги Н. Д. Телешева, в 1905 году, И. А. Бунин и отправится в заграничное свадебное путешествие со своей второй, «невенчанной» женой В.Н. Муромцевой.
Но до этого еще было далеко…)
В 1898 году Бунин познакомился с редактором издания «Южное обозрение» (Одесса) Николаем Петровичем Цакни.
В молодости это был известный деятель революционного движения, революционер, народоволец, член московского кружка «чайковцев», а затем - литератор, издатель и редактор ежедневной газеты «Южное Обозрение».
Как видим, интерес (и контакты) с «народниками» у молодого Ивана Бунина, скорее всего под влиянием его брата Юлия, были регулярными.
В молодые годы, за его революционную деятельность, Н.П. Цакни неоднократно арестовывался, сидел в тюрьме, ссылался в г. Мезень Архангельской губернии, откуда бежал за границу.
Во второй половине 1880-х годов Н. П. Цакни отошёл от революционной деятельности.
В мая 1887 года он обратился в министерство внутренних дел с просьбой о разрешении вернуться в Российскую империю и поселиться в Херсонский губернии в имении тестя П. П. Ираклиди в с. Афанасьевка, где его жена владела 145 десятинами земли.
Получив разрешение на возвращение в Херсонскую губернию, в течение 2-х лет пребывал под гласным надзором полиции.
В ноябре 1888 года возбудил ходатайство об освобождении из-под полицейского надзора и был от него освобождён в марте 1889 года.
Работал заведующим редакцией газеты «Одесские Новости».
В это время в газете печатались статьи Корнея Чуковского.
В январе 1898 года Н.П. Цакни приобрел газету «Южное Обозрение».
Его дочь — девятнадцатилетняя Анна и стала первой официальной женой Ивана Алексеевича.
В письме к Юлию, рассказывая о предстоящем браке, Бунин сообщал, что его избранница — «красавица, но девушка изумительно чистая и простая».
В сентябре того же года состоялась свадьба, после которой молодожёны отправились в путешествие на пароходе.
Н.П. Цакни печатал произведения Ивана Бунина в своей газете.
(Как говорил незабвенный Глеб Жеглов: «Тут - не просто любовь, это – любовь с интересом!». Разумеется, авторитетный, богатый и влиятельный тесть тогда, конечно же, помог «продвижению» произведений своего зятя).
Однако, после двух лет совместной жизни супруги расстались; их единственный сын Николай скончался от скарлатины в 1905 году.
Впоследствии, уже живя во Франции, Иван Алексеевич признавался, что «особенной любви» к Анне Николаевне у него не было, хотя та была дамой весьма приятной:
«Но вот эта приятность состояла из этого Ланжерона, больших волн на берегу и ещё того, что каждый день к обеду была превосходная форель с белым вином, после чего мы часто ездили с ней в оперу».
Ничего особенно интересного за этот период в дневниках И.А. Бунина нет. Переезды, публикации, встречи.
Видно, что он был любвеобилен, то и дело встречаются с различными дамами не самого строгого поведения.
Вот его характерные записи об этом: «Птб., Литейный, номера возле памятника Ольденбургского. Горничная»; «Лохвицкая?»; «Когда с Лопатиной по ночлежным домам?»; «Ночь у какой-то» и т.п.
«Молодость, молодость…», как говорилось в одном старом анекдоте.
Большего внимания заслуживает дневниковая запись 1902 года:
«В сентябре: в Одессе чума. Очевидно, это тогда (в августе, вероятно) уплыл от чумы на пароходе из Одессы в Ялту».
Стало быть, в благополучные мирные годы, в «жемчужине у моря» периодически бывали вспышки ЧУМЫ?!
От которой обеспеченные (как Бунин) люди могли сбежать на пароходе, а остальным – оставалось только молиться…
Но, может быть, это было случайностью, «единичным явлением»?!
В письма Бунина Нилусу от 10 июня 1910 года читаем:
«… и мне, и Вере, которой прописано движение, морское купанье, солнце, -- все, что и мне, подагрику, до зарезу нужно. Мелькает и теперь иногда мысль об Одессе, но холера, холера! -- боюсь ее до смерти!»
В дневнике В. Н. Муромцевой-Буниной, тогда же, было записано:
«Ян все жалеет, что запродал "Деревню". "Гораздо лучше" написал бы несколько портретов мужиков. Мы с ним не соглашаемся. Холера приближается».
3 августа Бунин посылает своему другу П. А. Нилусу из Москвы открытку:
«… Когда один друг боится чумы, другой спрашивает Ценовского, что это за штука, можно - ли уберечься - и немедленно сообщает другу (Бунин).
Тут мы видим страх заразиться уже холерой, которая тоже тогда имела большое распространение, но и это еще не все.
2 декабря 1910 года Бунин пишет:
«В Москве невероятно гнусная погода -- не запомним такой. Все больны. Ужасно боюсь опять свалиться от жабы.
Сыпной тиф и прочее так и косят народ. Спешу отделаться поскорее -- во всю мочь. Думаю, что числа 6, 7-го – выедем».
И они таки выехали, в очередное турне на пароходе на Ближний Восток…
Так что вероятность заразиться чумой, холерой или сыпным тифом в ту пору в России была вполне реальной даже для богатых и образованных людей, имевших доступ к средствам гигиены и услугам квалифицированных врачей.
Сам Николай Второй, молодой и здоровый мужчина, в октябре 1900 года заболел брюшным тифом, да так, что дело дошло до обсуждения вопросов о престолонаследии и даже соборовании больного. Это при том, что в распоряжении его семьи, разумеется, были лучшие врачи и лекарства империи!
Только спустя 5 недель тяжелой болезни царь пошел на поправку, при этом он похудел на 11 кг, был очень слаб и вынужден был учиться ходить по лестнице.
А в мае–июне 1901 года тифом тяжело переболела дочь царя, 5;летняя великая княжна Ольга Николаевна.
Ранее, тифом, переболели многие члены императорской фамилии: императрица Мария Александровна, жена Александра II; их сын Александр III (в молодости); его дочь Ксения Александровна, старшая сестра Николая Второго.
Привожу эти примеры, чтобы мы понимали, в каком состоянии находились санитария и здравоохранение в царской России.
Так, воду для дворцовой кухни Зимнего брали прямо из Невы и перестали брать только в 1868 году; и тем не менее, минеральные фильтры и титаны для кипячения воды в Зимнем дворце установили только в 1910-е годы!
И эти меры касались только воды, которой пользовалось императорское семейство.
А помимо него, в Зимнем дворце жило и сновало множество слуг, лакеев, истопников, грузчиков.
К ним в каморки заходили посидеть простонародные гости и знакомые, относившиеся к гигиене очень небрежно, так что дворец кишел тогда вшами, клопами, тараканами – и, конечно, мышами, которые своим писком будили и самих императоров.
Так что, кроме пресловутого «хруста французской булки», воспетого нынешними почитателями царской эпохи, там бывали и другие звуки…
Вернемся к рассказу о дневниковых записях И.А. Бунина и событиях в его жизни в начале ХХ века.
В 1094-1905 годы Россия вела тяжелую и кровопролитную войну с Японией, которую позорно проиграла.
Этой войной и её исходом была тогда потрясена вся страна.
Об этом были написаны прекрасные песни.
О «Варяге» - даже две, всем известный марш: «Наверх, вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает…» и другая, сейчас полузабытая:
«…Там, среди шумного моря вьётся Андреевский стяг, бьётся с неравною силой гордый красавец «Варяг…
…миру всему передайте чайки печальную весть: в битве врагу не сдалися, пали за Русскую честь…».
Был создан великолепный вальс «На сопках Манчжурии» и написано несколько вариантов текста на эту музыку.
Вспомним, хотя бы эти слова: «…на сопках Манчжурии воины спят и русских не слышно слез»…
Я тщетно пытался отыскать в дневниках И. А. Бунина записи об его отношении к этой несчастной войне и народным страданиям, с ней связанным.
К сожалению, его дневниковые записи за 1904 год не сохранились, а в дневнике 1905 года, кроме подробного описания еврейского погрома в Одессе (о котором мы, чуть позже, поговорим) нет никаких упоминаний ни об этой войне, ни даже о знаменитом «Кровавом воскресении» 9 Января 1905 года.
Зато об оценке А. П. Чеховым событий Русско-японской войны И.А. Бунин вспоминает в статье, написанной к четвертьвековой годовщине смерти Антона Павловича:
«В декабре 1903 г. мы расстались навсегда. Он зимовал в Москве, мы с Найденовым уехали в Ниццу.
В январе 1904 г. он грустно и нежно писал мне: «Здравствуйте, милый Иван Алексеевич! С Новым Годом, с новым счастьем! Письмо Ваше получил, спасибо. У нас в Москве все благополучно, нового (кроме Нового Года) ничего нет и не предвидится, пьеса моя еще не шла и когда пойдет – неизвестно… Очень возможно, что в феврале я приеду в Ниццу… Поклонитесь от меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите в свое полное удовольствие, утешайтесь, пишите почаще Вашим друзьям…
Будьте здоровы, веселы, счастливы и не забывайте бурых северных компатриотов, страдающих несварением и дурным расположением духа. Целую Вас и обнимаю».
В середине июня (1904 г.) я получил от него письмо из Баденвейлера.
Оно было коротко и, как почти всегда, шутливо; между прочим, он писал о том, что чувствует себя недурно, заказал себе новый белый костюм, а огорчается только одним – грустью за Японию, чудесную страну, которую, конечно, разобьет и всей своей тяжестью раздавит Россия.
Это было последнее его письмо ко мне».
(О Чехове. Последние новости. – 1929. – 14 июля (№ 3035). – С. 2. – Написано к 25 годовщине со дня смерти А. П. Чехова).
Даже не знаю, как это комментировать…
В последние годы в наших СМИ, рассказывавших и Русско-японской войне, всегда приводились примеры неких интеллигентов, «студентиков» и прочих негодяев, посылавших микадо приветственные телеграммы и радовавшихся победам японского оружия.
Выходит, в их числе был и Антон Павлович Чехов, в своем предсмертном письме Бунину, «огорчавшийся только одним – грустью за Японию, чудесную страну, которую, конечно, разобьет и всей своей тяжестью раздавит Россия»…
Ну, Бог ему судья, как говорится.
Пожалуй, единственное упоминание о этой войне есть у В. Н. Муромцевой-Буниной.
Вера Николаевна вспоминала, как в 1907 году они с Яном жили в Ефремове, в доме его брата Евгения, в тех же комнатах, где подолгу жила их младшая сестра Мария (в замужестве Ласкаржевская):
«Это и есть его мать, Людмила Александровна. Удивляюсь ее бодрости, -- ведь ей за семьдесят, и она уже много лет по ночам страдает астмой, лежать не может, дремлет в кресле…
Там мы сели в беседке, и тут только Людмила Александровна ласково заговорила со мной…
Потом расспрашивала о нашей жизни в Васильевском, вспоминала, как она с детьми и Машей жила там, в тех же комнатах, в каких живем теперь мы, когда ее зять Ласкаржевский был призван во время японской войны».
Муж сестры Бунина, Марии поляк Иосиф Адамович Ласкаржевский был машинистом паровоза, и в годы Русско-японской войны был мобилизован.
Больше в обширных воспоминаниях В. Н. Муромцевой-Буниной («Жизнь Бунина 1870 – 1906»), нет сведений о реакции Ивана Алексеевича на тяжкие события той войны (падение Порт-Артура, Мукден, Цусима и т.п.) которые потрясали всю Россию.
Правда, там имеются некоторые записи о Кровавом воскресении:
«В Москве вся левая часть интеллигенции была потрясена событиями 9-го января. И на журфиксах, которые продолжали еще быть в моде, и на званых обедах, и на вечерах только и была речь о Гапоне.
Продавались его фотографические карточки. Из редакций "Русских Ведомостей" шли известия, которые не могли попасть в печать. Приезжие из Петербурга рассказывали то, что нельзя было предавать гласности.
В высших учебных заведениях, даже в старших классах средней школы только и было слышно: "Гапон, расстрелы безоружных рабочих" и т. д….
Иван Алексеевич не мог усидеть в Москве, кинулся в Петербург,-- Юлий Алексеевич, зная натуру брата, настаивал в свою очередь, чтобы тот поехал и узнал всё на месте из первых рук.
В Петербурге все люди его круга были возбуждены. Он повидался с друзьями: с Куприными, Елпатьевскими, Ростовцевыми, Котляревскими, заглянул во все редакции, с которыми был связан, в "Знание", отправился и на заседание "Вольно-экономического Общества", где произносились смелые речи.»
Вот, пожалуй, и все.
Во всяком случае НИЧЕГО, в опубликованных дневниках И. А. Бунина, об этой трагедии - нет.
Зато там есть очень подробные записи о еврейском погроме в Одессе:
«Ксения», 18 октября 1905 года.
Жил в Ялте, в Аутке, в чеховском опустевшем доме, теперь всегда тихом и грустном, гостил у Марьи Павловны.
Дни все время стояли серенькие, сонные, жизнь наша с Марьей Павловной …текла так ровно, однообразно, что это много способствовало тому неожиданному резкому впечатлению, которое поразило нас всех позавчера перед вечером: вдруг зазвонил из кабинета Антона Павловича телефон, и, когда я вошел туда и взял трубку, Софья Павловна стала кричать мне в нее, что в России революция, всеобщая забастовка, остановились железные дороги, не действуют телеграф и почта, государь уже в Германии – Вильгельм прислал за ним броненосец…
Тотчас пошел в город – какие-то жуткие сумерки и везде волнения, кучки народа, быстрые и таинственные разговоры – все говорят почти то же самое, что Софья Павловна…»
Отметим, что ВСЕ тогда были убеждены, что единственным союзником Николая Второго в это смутное время был… германский император!
(С ним тогда царь действительно встречался и даже подписал с Германией оборонительный Бьёркский договор, а затем, под давлением своего окружения, отказался от собственной подписи!)
Продолжим чтение дневниковой записи:
«…Взволновался до дрожи рук, пошел повсюду искать телеграммы, нигде не нашел и поехал в «Крымский вестник». Возле редакции несколько человек чего-то ждут. В кабинете редактора (Шапиро) прочел, наконец, манифест. Какой-то жуткий восторг, чувство великого события.
Сейчас (ночью на пути в Одессу) долгий разговор с вахтенным на носу. Совсем интеллигентный человек, только с сильным малорусским акцентом. Настроен крайне революционно, речь все время тихая, твердая, угрожающая. Говорит, не оборачиваясь, глядя в темную равнину бегущего навстречу моря…
Пристали около восьми, утро сырое, дождливое, с противным ветром. В тесноте, в толпе, в ожидании сходен, узнаю от носильщиков, кавказца и хохла, что на Дальницкой убили несколько человек евреев, – будто бы переодетые полицейские, за то, что евреи будто бы топтали царский портрет. Очень скверное чувство, но не придал особого значения этому слуху, может, и ложному…
Очень волнуясь, пошел в редакцию «Южного обозрения». Тесное помещение редакции набито евреями с грустными серьезными лицами. К стене прислонен Большой венок с красными лентами, на которых надпись: «Павшим за свободу!».
Зак, Ланде (Изгоев). Он говорит: «Последние дни наши пришли!».
– «Почему?»
– «Подымается из порта патриотическая манифестация. Вы на похороны пойдете?»
– «Да ведь могут голову проломить?»
– «Могут. Понесут по Преображенской».
Пока пошел к Нилусу. Вдоль решетки городского сада висят черные флаги. С Нилусом пошел к Куровским.
Куровский (который служит в городской управе) говорит, что было собрание гласных думы вместе с публикой и единогласно решили поднять на думе красный флаг. Флаг подняли, затем потребовали похоронить «павших за свободу» на Соборной площади, на что дума опять согласилась.
Когда вышел с Куровским и Нилусом, нас тотчас встретил один знакомый, который предупредил, что в конце Преображенской национальная манифестация уже идет, и босяки, приставшие к ней, бьют кого попало. В самом деле, навстречу в панике бежит народ.
В три часа после завтрака у Буковецкого узнали, что грабят Новый базар. Уже образована милиция, всюду санитары, пальба…
Как в осаде, просидели до вечера у Буковецкого. Пальба шла до ночи и всю ночь.
Всюду грабят еврейские магазины и дома, евреи будто бы стреляют из окон, а солдаты залпами стреляют в их окна.
Перед вечером мимо нас бежали по улице какие-то люди, за ними бежали и стреляли в них «милиционеры». Некоторые вели арестованных.
На извозчиках везли раненых.
Особенно страшен был сидевший на дне пролетки, завалившийся боком на сиденье, голый студент – оборванный совсем почти догола, в студенческой фуражке, набекрень надетой на замотанную окровавленными тряпками голову…
20 октября.
…
Возле дома Городского музея, где живет Куровский, – он хранитель этого музея, – в конце Софийской улицы поставили пулемет и весь день стучали из него вниз по скату, то отрывисто, то без перерыва.
Страшно было выходить.
Вечером ружейная пальба и стучащая работа пулеметов усилились так, что казалось, что в городе идет настоящая битва.
К ночи наступила гробовая тишина, пустота. Дом музея – большой трехэтажный – стоит на обрыве над портом. Мы поднимались днем на чердак и видели оттуда, как громили в порту какой-то дом. Вечером нам пришло в голову, что, может быть, придется спасаться, и мы ходили в огромное подземелье, которое находится под музеем.
…
22 октября.
От Буковецкого поехал утром в Петербургскую гостиницу. Извозчик говорил, что на Молдаванке евреев «аж на куски режут».
Качал головой, жалел, что многих режут безвинно-напрасно, негодовал на казаков, матерно ругался.
Так все эти дни: все время у народа негодование на «зверей казаков» и злоба на евреев…
Часа в три забежала к кухарке Куровских какая-то знакомая ей баба, задыхаясь сообщила, что видела собственными глазами: идут на Одессу парубки и дядьки с дрючками, с косами; будто бы приходили к ним нынче утром, – ходили по деревням и по Молдаванке – «политики» и сзывали делать революцию.
Идут будто и с хуторов, все с той же целью – громить город, но не евреев только, а всех.
Куровский говорит, что видел, как ехал по Преображенской целый фургон солдат с ружьями, – возле гостиницы «Империаль» они увидали кого-то в окне, остановили фургон и дали залп по всему фасаду.
– Я спросил: «По ком это вы?»
– «На всякий случай».
Говорят, будто нынче будет какая-то особенная служба в церквах – «о смягчении сердец».
Был художник Заузе и скульптор Эдварс. Говорили:
– Да, с хуторов идут…
– На Молдаванке прошлой ночью били евреев нещадно, зверски…
– На Троицкой только что прошла толпа с портретом царя и национальными флагами. Остановились на углу, «ура», затем стали громить магазины.
Вскоре приехали казаки – и проехали мимо, с улыбками. Потом прошел отряд солдат – и тоже мимо, улыбаясь.
– «Южное обозрение» разнесено вдребезги, – оттуда стреляли…
Заузе рассказывал: ехал вчера на конке по Ришельевской. Навстречу толпа громил, кричит: «Пропустите конку!»
Конка идет среди толпы. Громилы кричат: «Встать, ура государю императору!» И все в конке подымаются и отвечают: «Ура!»
Сзади спокойно едет взвод солдат.
Много убито милиционеров. Санитары стреляют в казаков, и казаки убивают их.
В городе говорят, что на слободке Романовке «почти не осталось жидов».
Эдварс говорил, будто убито тысяч девять.
Поезда все еще не ходят. Уеду с первым отходящим.
Сумерки. Была сестра милосердия, рассказывала, что на слободке Романовке детей убивали головами об стену; солдаты и казаки бездействовали, только изредко стреляли в воздух.
В городе говорят, что градоначальник запретил телеграфу принимать депешу думы в Петербург о том, что происходит. Это подтверждает и Андреевский (городской голова).
Уточкин, – знаменитый спортсмен, – при смерти; увидал на Николаевском бульваре, как босяки били какого-то старика-еврея, кинулся вырывать его у них из рук – «и вдруг мне точно ветерком пахнуло в живот».
Это его собственное выражение. Подкололи его под самое сердце.
Вечер. Кухарка Куровских ахает, жалеет евреев, говорит: «Теперь уже все их жалеют. Я сама видела – провезли их целых две платформы, половили в степу, – от несчастные,
Господи! Трусятся, позамерзли. Их сами казаки провожали, везли у приют, кормили хлебом, очень жалели…»
Русь, Русь!»
Вот такие события происходили в Одессе после опубликования царского Манифеста 17 октября 1905 года.
Едва ли здесь надо что-то комментировать…
Приведем и еще один пример из воспоминаний В.Н. Муромцевой-Буниной, о декабрьском восстании в Москве:
«Весь ноябрь и почти весь декабрь Иван Алексеевич прожил в Москве.
Пережил там и "вооруженное восстание", как тогда называли декабрьские дни в Москве, когда Москва покрывалась баррикадами; когда было разгромлено реальное училище Фидлера, "где заседали революционеры", когда грохотали пушки й стучали пулеметы, когда зарево озаряло пресненский район, - горела шмитовская фабрика, которую отстаивали большевики.
Иван Алексеевич заходил иногда к Горькому, который со своей второй женой Марьей Федоровной Андреевой, артисткой Художественного театра, занимал квартиру на Воздвиженке. Квартира была забаррикадирована, и вооруженные кавказцы охраняли писателя от нападения черной сотни, но никакого нападения не произошло, и они вскоре покинули Москву, уехали через Финляндию в Америку.
Иван Алексеевич купил тогда, - это делали почти все мужчины, - револьвер "на всякий случай", и после того, как Дубасов с Мином усмирили Москву, ему не хотелось сдавать его в участок, как это было приказано.
Он решил отвезти револьвер в деревню, когда отправлялся туда с братьями Пушешниковыми.
Он положил его под свою высокую барашковую шапку, - потом удивлялся своему легкомыслию: "всякий жандарм мог ударить по ней, а что тогда было бы?..."
Ехал он в первом классе, и никто его не обыскивал».
Тут, невольно, вспоминается бессмертная «Бриллиантовая рука» и сцена, где Семён Семёныч Горбунков положил врученный ему милиционером пистолет в свою кепку!!!
Наверное, сценаристы этой комедии читали-таки воспоминания В. Н. Муромцевой-Буниной. (Шутка).
Да и само предположение Бунина, что "всякий жандарм мог ударить" его по "барашковой шапке" вызывает недоумение, мягко говоря.
Никакому жандарму и в голову не могло прийти взять, да и "врезать по шапке" пассажиру первого класса, где путешествовали только богатые подданные: дворяне, купцы,чиновники, профессура и т.п. представители "высшего общества"
Дать по шее (или шапке) какому-нибудь мастеровому, или крестьянину, ехавшим в третьем классе, пожалуй могли запросто.
Но вот "поднять руку" на богатого господина, и уж тем более Бунина, чье имя гремело тогда по всей России, наряду с Чеховым или Горьким, было просто немыслимым делом, и любой жандарм (или полицейский) это прекрасно понимал.
Так что прятать револьвер в барашковую шапку Бунину не было никакой необходимости.
Можно было просто положить его в карман, никто бы не посмел его обыскивать.
(Продолжение:http://proza.ru/2023/08/31/650)