Пушкин в дневниках цензора Никитенко А

Пушкин в дневниках цензора А.В. Никитенко (версия А)

рис. Nikitenko_by_Kramskoi

В версии А мы выловили сетью дырявой  из святоотеческих кулуаров сети безмерной материалы о дневнике цензора А.В. Никитенко – современника Пушкина, работавшего с его творениями и общавшегося с ним, -  в которых он сделал и оставил нам записи о Пушкине
Цель сводного опуса = подготовить пособие для последующего анализа

Преамбула:
Воспользуемся заметкой: Пушкин в дневниковых записях Никитенко А. В Софрон Бурков
« От прочитанного остаётся впечатление некой недоговоренности: мемуарист хотел рассказать о Пушкине, каким он его знал, и явно старался сделать это добросовестно, но чего-то самого главного так и не сказал. Вместе с тем вызывает большое сомнение характеристика мемуариста, данная ему в комментарии: «Отношение его к личности Пушкина сдержанно-благожелательное» – позиция автора явно недоброжелательная, в лучшем случае сдержанно-неблагожелательная. Однако такое впечатление остаётся только после текста выдержек из дневника Никитенко А.В. в указанном сборнике воспоминаний современников о Пушкине. Когда знакомишься с полным текстом дневников Никитенко А.В. (первая публикация – в «Русской старине», 1889-1992 гг., затем отдельными изданиями: А.В. Никитенко «Записки и дневники» т. I-III. СПб., 1893 г.; А.В. Никитенко «Дневник» в трёх томах, «Государственное издательство художественной литературы», М., 1955-1956 гг.), сразу становится понятным, что вины мемуариста в недоговоренности нет, и характеристика сдержанно-благожелательного отношения автора к Пушкину вполне оправдывается.  В полном тексте содержится немало удивительно тёплых воспоминаний о Пушкине»
Мы в  названии этой нашей с фра АИЯ заметке использовали слово «в дневниках», ибо сам дневник Никитенко  имел историю их разных редакций и разными цензурными пропусками и без них…
(1)
Никитенко А. В. Из "Дневника" // Пушкин в воспоминаниях современников. — 3-е изд., доп. — СПб.: Академический проект, 1998. — Т. 1—2. Т. 2. — 1998. — С. 279—284.
 
Электронная публикация: ФЭБ
Адрес ресурса: http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vs2/vs2-279-.htm
1834
Март 16. Сегодня было большое собрание литераторов у Греча. Здесь находилось, я думаю, человек семьдесят. Предмет заседания — издание энциклопедии на русском языке. Это предприятие типографщика Плюшара. В нем приглашены участвовать все сколько-нибудь известные ученые и литераторы. Греч открыл заседание маленькою речью о пользе этого труда и прочел программу энциклопедии, которая должна состоять из 24-х томов и вмещать в себе, кроме общих ученых предметов, статьи, касающиеся до России.
Засим каждый подписывал свое имя на приготовленном листе под наименованием той науки, по которой намерен представить свои труды. <...>
Пушкин и князь В. Ф. Одоевский сделали маленькую неловкость, которая многим не понравилась, а иных рассердила. Все присутствующие в знак согласия просто подписывали свое имя, а те, которые не согласны, просто не подписывали. Но князь Одоевский написал: «Согласен, если это предприятие и условия оного будут сообразны с моими предположениями». А Пушкин к этому прибавил: «С тем, чтобы моего имени не было выставлено». Многие приняли эту щепетильность за личное себе оскорбление 1. <...>
Апрель 9. Был сегодня у министра. Докладывал ему о некоторых романах, переведенных с французского. <...>
Я представил ему еще сочинение или перевод Пушкина «Анджело». Прежде государь сам рассматривал его поэмы, и я не знал, имею ли я право цензировать их. Теперь министр приказал мне поступать в отношении к Пушкину на общем основании. Он сам прочел «Анджело» и потребовал, чтобы несколько стихов были исключены 2. <...>
11. Случилось нечто, расстроившее меня с Пушкиным. Он просил меня рассмотреть его «Повести Белкина», которые он хочет печатать вторым изданием. Я отвечал ему следующее:
280
— С душевным удовольствием готов исполнить ваше желание теперь и всегда. Да благословит вас гений ваш новыми вдохновениями, а мы готовы. (Что сказать? — обрезывать крылья ему? По крайней мере, рука моя не злоупотребит этим.) Потрудитесь мне прислать все, что означено в записке вашей, и уведомьте, к какому времени вы желали бы окончания этой тяжбы политического механизма с искусством, говоря просто, процензурованья, — и т. д. 3.
Между тем к нему дошел его «Анджело» с несколькими урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на место исключенных стихов были поставлены точки, с тем, однако ж, чтобы Смирдин все-таки заплатил ему деньги и за точки!
14. <...> Говорил с Плетневым о Пушкине: они друзья. Я сказал:
— Напрасно Александр Сергеевич на меня сердится. Я должен исполнять свою обязанность, а в настоящем случае ему причинил неприятность не я, а сам министр.
Плетнев начал бранить, и довольно грубо, Сенковского за статьи его, помещенные в «Библиотеке для чтения», говоря, что они написаны для денег и что Сенковский грабит Смирдина.
— Что касается до грабежа, — возразил я, — то могу вас уверить, что один из знаменитых наших литераторов не уступит в том Сенковскому.
Он понял и замолчал.
Май 30. <...> Заходил на минуту к Плетневу: там встретил Пушкина и Гоголя; первый почтил меня холодным камер-юнкерским поклоном.
 1836
Январь 10. <...> Интересно, как Пушкин судит о Кукольнике. Однажды у Плетнева зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин, по обыкновению, грызя ногти или яблоко — не помню, сказал:
— А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли.
Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным 4. <...>
17. <... > Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его
281
сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их. Так, например, поэма «<Медный> всадник» им самим не пропущена.
Пасквиль Пушкина называется «Выздоровление Лукулла»: он напечатан в «Московском наблюдателе» 5. Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров, особенно меня, которому не хочет простить за «Анджело». Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова. <... >
20. Весь город занят «Выздоровлением Лукулла». Враги Уварова читают пьесу с восхищением, по большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор.
По за три дня до этого Пушкину уже было разрешено издавать журнал вроде «Эдинбургского трехмесячного обозрения»: он будет называться «Современником». Цензором нового журнала попечитель назначил Крылова, самого трусливого, а следовательно, самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным очень тяжело иметь дело 6.
Апрель 14. Пушкина жестоко жмет цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался 7.
 1837
Январь 21. Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин; он все еще на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта. Он, например, сегодня много говорил дельного и, между прочим, тонкого о русском языке. Он сознавался также, что историю
282
Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволят печатать. Видно, что он много читал о Петре.
29. Важное и в высшей степени печальное происшествие для нашей литературы: Пушкин умер сегодня от раны, полученной на дуэли.
Вчера вечером был у Плетнева; от него от первого услышал об этой трагедии. В Пушкина выстрелил сперва противник, Дантес, кавалергардский офицер; пуля попала ему в живот. Пушкин, однако, успел отвечать ему выстрелом, который раздробил тому руку. Сегодня Пушкина уже нет на свете.
Подробностей всего я еще хорошо не слыхал. Одно несомненно: мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.
Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению. <...>
31. Сегодня был у министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалою, напечатанною в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» 8.
Итак, Уваров и мертвому Пушкину не может простить «Выздоровления Лукулла».
Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру 9.
Завтра похороны. Я получил билет.
Февраль 1. Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Все, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — все стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней — ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль — по крайней мере, наружная. Возле меня стояли: барон Розен, Карлгоф, Кукольник и Плетнев. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела»10. Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником.
— Утешительно, по крайней мере, что мы все-таки подвинулись вперед, — сказал он, указывая на толпу, пришедшую поклониться праху одного из лучших своих сынов.
Ободовский (Платон) упал ко мне на грудь, рыдая, как дитя.
Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, — так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю свое прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.
Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина — могли бы «пересолить», как он выразился.
Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности» (№ 24).
Краевский, редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду», тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.
Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения».
И все это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись — но чего?
Церемония кончилась в половине первого. Я поехал на лекцию. Но вместо очередной лекции я читал студентам о заслугах Пушкина. Будь что будет!
12. <... > Дня через три после отпевания Пушкина увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилева и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
— Что это такое? — спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
— А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи — как собаку.
Мера запрещения относительно того, чтобы о Пушкине ничего не писать, продолжается. Это очень волнует умы.
 1865
Июнь 16. Опять был у меня Норов. <...> Вчера он, между прочим, рассказал мне следующий анекдот об А. С. Пушкине. Норов встретился с ним за год или за полтора до его женитьбы. Пушкин очень любезно с ним поздоровался и обнял его. При этом был приятель Пушкина Туманский. Он обратился к поэту и сказал ему: «Знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму».
Дело в том, что Туманский дал Норову прочесть в рукописи известную непристойную поэму Пушкина. В комнате тогда топился камин, и Норов по прочтении пьесы тут же бросил ее в огонь.
«Нет, — сказал Пушкин, — я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг»11.
http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vs2/vs2-279-.htm
(2)
Образование  12 ноя 2017  Читаем русскую классику
Пушкин глазами современника.
Дневник цензора Александра Васильевича Никитенко
 
24 мая 1827 года
Вот самый короткий роман, следовательно, и лучший. Вечером я зашел в гостиную Серафимы Ивановны, зная, что застану там г-жу Керн... Вхожу. На меня смотрят очень холодно. Вчерашнего как будто и не бывало. Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А.С.Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два-три ледяных комплимента, и то чисто литературных. Старая дружба должна предпочитаться новой — это верно. Тем не менее я скоро удалился в свою комнату. Даю себе слово больше не думать о красавице.

8 июня 1827 года
Г-жа Керн переехала на другую квартиру. Я порешил не быть у нее, пока случай не сведет нас опять. Но сегодня уже я получил от нее записку с приглашением сопровождать ее в Павловск. Я пошел к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у ней до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с ней, пришел поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нем до самых глаз выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи — прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства. Об обращении его и разговоре не могу сказать, потому что я скоро ушел.

22 сентября 1827 года
Поэт Пушкин уехал отсюда в деревню. Он проигрался в карты. Говорят, что он в течение двух месяцев ухлопал 17 000 руб. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов и стремящемуся воплощать в живые образы высшую идеальную красоту. Прискорбно такое нравственное противоречие в соединении с высоким даром, полученным от природы.

Никто из русских поэтов не постиг так глубоко тайны нашего языка, никто не может сравниться с ним живостью, блеском, свежестью красок в картинах, созданных его пламенным воображением. Ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией.

И рядом с этим, говорят, он плохой сын, сомнительный друг. Не верится!.. Во всяком случае в толках о нем много преувеличений и несообразностей, как всегда случается с людьми, которые, выдвигаясь из толпы и приковывая к себе всеобщее внимание, в одних возбуждают удивление, а в других — зависть.

15 октября 1827 года
Читал недавно отпечатанную третью главу «Онегина» сочинения А.Пушкина. Идея целого пока еще не ясна, но то, что есть, уже представляет живую картину современных нравов. По моему мнению, настоящая глава еще превосходит предыдущие в выражении сокровенных и тончайших ощущений сердца. Во всей главе необыкновенное движение поэтического духа. Есть места до того очаровательные и увлекающие, что, читая их, перестаешь думать, то есть самостоятельно думать, и весь отдаешься чувству, которое в них скрыто, буквально сливаешься с душою поэта. Письмо Татьяны удивительным образом соглашает вещи, по-видимому, несогласимые: исступление страсти и голос чистой невинности. Бегство ее в сад, когда приехал Онегин, полно того сладостного смятения любви, которое, казалось бы, можно только чувствовать, а не описывать, — но Пушкин его описал. Это место, по-моему, вместе с русскою песнью, которую поют вдали девушки, собирающие ягоды, лучшее во всей главе, где, впрочем, что ни стих — то новая красота. Здесь поэт вполне совершил дело поэзии: он погрузил мою душу в чистую радость полной и свободной жизни, растворив эту радость тихой задумчивостью, которая неразлучна с человеком, как печать неразгаданности его жребия, как провозвестие чего-то высшего, соединенного с его бытием. Поэт удовлетворил неизъяснимой жажде человеческого сердца.

О стихах нечего и говорить! Если музы — по мнению древних — выражались стихами, то я не знаю других, которые были бы достойнее служить языком для граций. Замечу еще одно достоинство языка Пушкина, показывающее вместе и талант необыкновенный, и глубокое знание русского языка, а именно: редкую правильность среди самых своенравных оборотов. В его могучих руках язык этот так гибок, что боишься, как бы он не изломался в куски. На деле видишь другое — видишь разнообразнейшие и прелестные формы там, где боялся, чтобы рука поэта не измяла материал в слишком быстрой игре, — и видишь формы чисто русские.

9 апреля 1834 года
Был сегодня у министра. Докладывал ему о некоторых романах, переведенных с французского. Я представил ему еще сочинение или перевод Пушкина «Анджело». Прежде государь сам рассматривал его поэмы, и я не знал, имею ли я право цензурировать их. Теперь министр приказал мне поступать в отношении к Пушкину на общем основании. Он сам прочел «Анджело» и потребовал, чтобы несколько стихов были исключены. Поэма эта или отрывок начата, по-видимому, в минуты одушевления, но окончена слабее.

11 апреля 1834 года
Случилось нечто, расстроившее меня с Пушкиным. Он просил меня рассмотреть его «Повести Белкина», которые он хочет печатать вторым изданием. Я отвечал ему следующее:

— С душевным удовольствием готов исполнить ваше желание теперь и всегда. Да благословит вас гений ваш новыми вдохновениями, а мы готовы. (Что сказать? — обрезывать крылья ему? По крайней мере рука моя не злоупотребит этим.)

Между тем к нему дошел его «Анджело» с несколькими урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на место исключенных стихов были поставлены точки, с тем однако ж, чтобы Смирдин все-таки заплатил ему деньги и за точки!

30 мая 1834 года
Вот и конец мая, а только вчера да сегодня небо и воздух похожи на майские. Я был на даче, у Александра Максимовича Княжевича и у Деля. Заходил на минуту к Плетневу: там встретил Пушкина и Гоголя; первый почтил меня холодным камер-юнкерским поклоном.

17 января 1836 года
Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их. Так, например, поэма «Медный Всадник» им самим не пропущена.

Пасквиль Пушкина называется «Выздоровление Лукулла», он напечатан в «Московском наблюдателе». Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров, особенно меня, которому не хочет простить за «Анджело». Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова.

20 января 1836 года
Весь город занят «Выздоровлением Лукулла». Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор.

21 января 1837 года
Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин; он все еще на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта.

29 января 1837 года
Важное и в высшей степени печальное происшествие для нашей литературы: Пушкин умер сегодня от раны, полученной на дуэли.

Вчера вечером был у Плетнева; от него от первого услышал об этой трагедии. В Пушкина выстрелил сперва противник, Дантес, кавалергардский офицер; пуля попала ему в живот. Пушкин, однако, успел отвечать ему выстрелом, который раздробил тому руку. Сегодня Пушкина уже нет на свете.

Подробностей всего я еще хорошо не слыхал. Одно несомненно: мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.

Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению.

30 января 1837 года
Вот, однако, сведения о его смерти, почерпнутые из самого чистого источника. Дантес пустой человек, но ловкий, любезный француз, блиставший в наших салонах звездой первой величины. Он ездил в дом к Пушкину. Известно, что жена поэта красавица. Дантес, по праву француза и жителя салонов, фамильярно обращался с нею, а она не имела довольно такта, чтобы провести между ним и собою черту, за которую мужчина не должен никогда переходить в сношениях с женщиною, ему не принадлежащею. А в обществе всегда бывают люди, питающиеся репутациями ближних: они обрадовались случаю и пустили молву о связи Дантеса с женою Пушкина. Это дошло до последнего и, конечно, взволновало и без того тревожную душу поэта. Он запретил Дантесу ездить к себе. Этот оскорбился и отвечал, что он ездит не для жены, а для свояченицы Пушкина, в которую влюблен. Тогда Пушкин потребовал, чтобы он женился на молодой девушке, и сватовство состоялось.

Между тем поэт несколько дней подряд получал письма от неизвестных лиц, в которых его поздравляли с рогами. В одном письме даже прислали ему патент на звание члена в обществе мужей-рогоносцев, за мнимою подписью президента Нарышкина. Сверх того барон Геккерен, усыновивший Дантеса, был очень недоволен его браком на свояченице Пушкина, которая, говорят, старше своего жениха и без состояния. Геккерену приписывают даже следующие слова: «Пушкин думает, что он этой свадьбой разлучил Дантеса со своей женою. Напротив, он только сблизил их благодаря новому родству».

Пушкин взбесился и написал Геккерену письмо, полное оскорблений. Он требовал, чтобы тот по праву отца унял молодого человека. Письмо, разумеется, было прочитано Дантесом — он потребовал удовлетворения, и дело окончилось за городом, на расстоянии десяти шагов. Дантес стрелял первый. Пушкин упал. Дантес к нему подбежал, но поэт, собрав силы, велел противнику вернуться к барьеру, прицелился в сердце, но попал в руку, которую тот, по неловкому движению или из предосторожности, положил на грудь.

Пушкин ранен в живот, пуля задела желудок. Когда его привезли домой, он позвал жену, детей, благословил их и поручил Арендту просить государя не оставить их и простить Данзаса, своего секунданта.

31 января 1837 года
Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру. Завтра похороны. Я получил билет.

7 февраля 1837 года
Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Все, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — все стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней — ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль — по крайней мере наружная.
Ободовский (Платон) упал ко мне на грудь, рыдая как дитя.

12 февраля 1837 года
До меня дошли из верных источников сведения о последних минутах Пушкина. Он умер честно, как человек. Как только пуля впилась ему во внутренности, он понял, что это поцелуй смерти. Он не стонал, а когда доктор Даль ему это посоветовал, отвечал:
— Ужели нельзя превозмочь этого вздора? К тому же мои стоны встревожили бы жену.

Беспрестанно спрашивал он у Даля: «Скоро ли смерть?» И очень спокойно, без всякого жеманства, опровергал его, когда тот предлагал ему обычные утешения. За несколько минут до смерти он попросил приподнять себя и перевернуть на другой бок.
— Жизнь кончена, — сказал он.
— Что такое? — спросил Даль, не расслышав.
— Жизнь кончена, — повторил Пушкин, — мне тяжело дышать.

За этими словами ему стало легко, ибо он перестал дышать. Жизнь окончилась; погас огонь на алтаре. Пушкин хорошо умер.

30 марта 1837 года
Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета, князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен. Государь велел, чтобы они были изданы под наблюдением министра. Последний растолковал это так, что и все доселе уже напечатанные сочинения поэта надо опять строго рассматривать. Из этого следует, что не должно жалеть наших красных чернил.

Вся Россия знает наизусть сочинения Пушкина, которые выдержали несколько изданий и все напечатаны с высочайшего соизволения. Не значит ли это обратить особенное внимание публики на те места, которые будут выпущены: она вознегодует и тем усерднее станет твердить их наизусть.

Я в комитете говорил целую речь против этой меры и сильно оспаривал князя, который все ссылался на высочайшее повеление, истолкованное министром. Само собой разумеется, что официальная победа не за мной осталась. Но я как честный человек должен был подать мой голос в защиту здравого смысла.

31 марта 1837 года
В.А.Жуковский мне объявил приятную новость: государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского. Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие. Ему должно быть теперь очень неприятно.

Выдержки из Дневников Никитенко.

Александр Васильевич Никитенко (1804-1877) - крепостной, домашний учитель, студент, журналист, историк литературы, цензор, чиновник Министерства народного просвещения, дослужившийся до тайного советника, профессор Петербургского университета и действительный член Академии наук.

Дневники Никитенко - уникальный документ исключительной историко-культурной ценности: в нем воссоздана объемная панорама противоречивой эпохи XIX века.
(3)

Ada Peters  https://www.liveinternet.ru/users/ada_peters/post392182


Пушкин, Гоголь и другие писатели
глазами цензора А.В. Никитенко.
Часть I


Александр Васильевич Никитенко (1804-1877) был человеком удивительной судьбы.

Он родился крепостным, получил вольную в 1824 году и в 1825 году поступил в Петербургский университет на историко-философский факультет. Никитенко был близко знаком с В.А. Жуковским, К.Ф. Рылеевым и декабристом Е.П. Оболенским.

 
рис. Портрет работы Крамского (1877)

В 1833 году Никитенко был назначен цензором, а 1834 году стал профессором Петербургского университета на кафедре русской словесности.
Он  вошёл в историю русской  литературы как честный человек, дослужившийся до чина тайного советника. Много это или мало? Тайный советник — это был в Российской Империи гражданский чин III класса, который соответствовал званию генерал-лейтенанта в армии. А честный человек на государственной службе... Неплохой путь проделал А.В. Никитенко — от крепостного парнишки до генерала!
Потомкам Александр Васильевич Никитенко известен своими обширными дневниками, которые он начал вести ещё со студенческих лет. Опубликованные дневники Никитенко — это три увесистых тома, наполненные различными бытовыми и служебными реалиями того времени.
Однако продраться через все заметки автора о погоде, самочувствии, знакомых и близких под силу разве что специалисту в области русской литературы или настоящему энтузиасту.
Первые попытки ознакомиться с дневниками Никитенко я предпринял ещё в студенческие годы, но каждый раз бросал это занятие в начале первого тома. Попытки пролистать остальные тома ситуацию не улучшали.
Но вот сравнительно недавно дневники Никитенко опять попались мне на глаза и, о Боже, я вдруг нашёл одну жемчужину, потом — другую... Я увлёкся и внимательно проштудировал все три тома “Дневников”, делая попутно выписки тех эпизодов, которые привлекли моё внимание.
В паре выпусков “Анекдотов” я уже обращался к “Дневникам” Никитенко, но теперь в моих руках оказался материал такого объёма, что место ему нашлось на страницах “Ворчалок”.
Но ведь подобное происходило с некоторыми материалами и раньше. Отличие теперь будет состоять только в том, что я буду обширно цитировать первоисточник, вводя самую незначительную стилистическую правку, и сведя к минимуму свои комментарии.

Фрагменты из дневниковых записей А.В. Никитенко
19 апреля 1827 года

Был у графа Хвостова, который пожелал иметь экземпляр моего сочинения “О преодолении несчастий”. Прочитав в нём несколько строк, он сказал:

"Теперь и я борюсь с несчастиями".

Я думал, что он говорит в самом деле о какой-нибудь посетившей его беде, но он продолжал:

"Дмитриев-младший написал рассуждение, помещенное в “Трудах” московского “Общества словесности”, и в нём, по обыкновению романтиков, доказывает, что все русские поэты, начиная с Ломоносова, не иное что, как рабы-подражатели французов.

Я намерен доказать ему противное - и вот что написал ему в ответ. Вы видите, я завожу литературную войну, следовательно, должен бороться!"

И граф прочёл мне огромную тетрадь, в которой искусно намекал своему противнику, что главная вина его в том, что он забыл похвалить произведения его, Хвостова.

Тщеславие вообще опасная болезнь, но она становится неизлечимою, когда поселится в душе плохого стихотворца.

Граф Дмитрий Иванович Хвостов (1757-1835) — русский поэт.
Дмитриев-младший — это Михаил Александрович Дмитриев (1796-1866) — русский литератор и племянник известного баснописца Ивана Ивановича Дмитриева (1760-1837).

23 мая 1827 года

Несколько дней тому назад г-жа Штерич праздновала свои именины. У ней было много гостей и в том числе новое лицо, которое, должен сознаться, произвело на меня довольно сильное впечатление.

Когда я вечером спустился в гостиную, оно мгновенно приковало к себе моё внимание. То было лицо молодой женщины поразительной красоты. Но меня всего больше привлекала в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки, в звуках голоса.

Молодая женщина эта - генеральша Анна Петровна Керн, рожденная Полторацкая. Отец её, малороссийский помещик, вообразил себе, что для счастья его дочери необходим муж генерал. За нее сватались достойные женихи, но им всем отказывали в ожидании генерала.

Последний, наконец, явился. Ему было за пятьдесят лет. Густые эполеты составляли его единственное право на звание человека. Прекрасная и к тому же чуткая, чувствительная Анета была принесена в жертву этим эполетам.

С тех пор жизнь её сделалась сплетением жестоких горестей. Муж её был не только груб и вполне недоступен смягчающему влиянию её красоты и ума, но ещё до крайности ревнив.

Злой и необузданный, он истощил над ней все роды оскорблений. Он ревновал её даже к отцу. Восемь лет промаялась молодая женщина в таких тисках, наконец потеряла терпение, стала требовать разлуки и в заключение добилась своего.

С тех пор она живет в Петербурге очень уединённо. У неё дочь, которая воспитывается в Смольном монастыре.

В день именин г-жи Штерич мне пришлось сидеть около неё за ужином. Разговор наш начался с незначительных фраз, но быстро перешёл в интимный, задушевный тон. Часа два времени пролетели как один миг.

Г-жа Керн имеет квартиру в доме Серафимы Ивановны Штерич, и обе женщины потому чуть не каждый день видятся. И я после именинного вечера уже не раз встречался с ней. Она всякий раз всё больше и больше привлекает меня не только красотой и прелестью обращения, но ещё и лестным вниманием, какое мне оказывает.

Сегодня я целый вечер провел с ней у г-жи Штерич. Мы говорили о литературе, о чувствах, о жизни, о свете. Мы на несколько минут остались одни, и она просила меня посещать её. При этом она сказала:

"Я не могу оставаться в неопределенных отношениях с людьми, с которыми меня сталкивает судьба. Я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь".

Значение этих слов ещё усиливалось тоном, каким они были произнесены, и взглядом, который их сопровождал.

Серафима Ивановна Штерич (1778—1848).
Анна Петровна Керн (1800-1879) была женой генерал-майора Ермолая Фёдоровича Керна (1765-1841).

8 июня 1827 года

Г-жа Керн переехала отсюда на другую квартиру. Я порешил не быть у неё, пока случай не сведет нас опять. Но сегодня уже я получил от неё записку с приглашением сопровождать её в Павловск. Я пошел к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у ней до десяти часов вечера.

Когда я уже прощался с ней, пришел поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нём до самых глаз выражения поэтического дара.

Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи - прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства. Об обращении его и разговоре не могу сказать, потому что я скоро ушёл.

22 сентября 1827 года

Поэт Пушкин уехал отсюда в деревню. Он проигрался в карты. Говорят, что он в течение двух месяцев ухлопал 17 000 руб. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов и стремящемуся воплощать в живые образы высшую идеальную красоту.

Прискорбно такое нравственное противоречие в соединении с высоким даром, полученным от природы.

Никто из русских поэтов не постиг так глубоко тайны нашего языка, никто не может сравниться с ним живостью, блеском, свежестью красок в картинах, созданных его пламенным воображением. Ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией.

И рядом с этим, говорят, он плохой сын, сомнительный друг. Не верится!.. Во всяком случае в толках о нём много преувеличений и несообразностей, как всегда случается с людьми, которые, выдвигаясь из толпы и приковывая к себе всеобщее внимание, в одних возбуждают удивление, а в других - зависть.

2 марта 1832 года

Сегодня Пушкин рассказывал у Плетнёва весьма любопытные случаи и наблюдения свои во время путешествия своего в Грузию и в Малую Азию в последнюю турецкую войну. Это заняло нас очень приятно. Пушкин участвовал в некоторых стычках с неприятелем.

Пётр Александрович Плетнёв (1791-1865) — русский поэт и литературный критик.

22 апреля 1832 года

Был на вечере у Гоголя-Яновского, автора весьма приятных, особенно для малороссиянина, “Повестей пасечника Рудого Панька”. Это молодой человек лет 26-ти, приятной наружности. В физиономии его, однако, доля лукавства, которое возбуждает к нему недоверие.

У него застал я человек до десяти малороссиян, все почти воспитанники нежинской гимназии. Между ними никого замечательного.

7 январь 1834 года

Барон Розен принёс мне свою драму “Россия и Баторий”. Государь велел ему переделать её для сцены, и барон переделывает. Жуковский помогает ему советами.

От этой драмы хотят, чтобы она произвела хорошее впечатление на дух народный.
Между бароном Розеном и Сенковским произошла недавно забавная ссора. По словам Сенковского, барон просил написать рецензию на его драму и напечатать в “Библиотеке для чтения”, рассчитывая, конечно, на похвалы.

Сенковский обещал, но выставил в своей рецензии баронского “Батория” в такой параллели с Кукольниковым “Тассо”, что последний совершенно затмил первого.

Барон рассердился, написал письмо к критику и довел его до того, что тот решился не печатать своего разбора, не преминув, впрочем, сделать трагику не слишком-то лестные замечания.

Оба были у меня, оба жаловались друг на друга. Но с Сенковским кому бы то ни было опасно соперничать в ядовитости.

Барон Георгий (Егор) Фёдорович Розен (1800-1860) - русский поэт и драматург.
Осип Иванович Сенковский (1800-1858) — русский писатель и востоковед.
Нестор Васильевич Кукольник (1809-1868) — русский поэт, писатель и драматург.

10 январь 1834 года

Вот анекдот из нашей литературной хроники. Когда Смирдин выбирал для своего журнала редактора и не знал ещё, к кому обратиться, является к нему Павел Петрович Свиньин и именем министра народного просвещения объявляет, что он назначен последним в редактора. На этом пока и остановилось дело.

Несколько дней спустя Смирдину понадобилось быть у министра.

Уваров спросил его:
"Кто ваш редактор?"
Смирдин было начал отвечать:
"Это ещё не решено, ваше высокопревосходительство, но Свиньин..."

Уваров прервал его:

"Что, что? Неужели ты хочешь вверить свой журнал этому подлецу и лгуну? Для меня всё равно, кого ты ни изберёшь, это твое дело. Но я думаю, что журнал твой умрёт не родясь, как только публика узнает, что редактором его избран Свиньин".

Смирдин, что называется, остолбенел. Оказалось, что почтенный литератор просто хотел надуть его и недаром торопил заключением условий после того, как объявил, что послан министром. К счастью, контракт ещё не был подписан.

Александр Филиппович Смирдин (1795-1857) — русский издатель и книготорговец.
Павел Петрович Свиньин (1787-1839) — русский писатель, историк и географ.
Граф Сергей Семёнович Уваров (1786-1855) — русский дипломат и учёный, министр народного просвещения с 1833 по 1849 гг.

25 февраля 1834 года

Был на вечере у Смирдина. Там находились также Сенковский, Греч и недавно приехавший из Москвы Полевой. С последним я теперь только познакомился. Это иссохший, бледный человек, с физиономией с мрачной, но и энергической.

В наружности его есть что-то фанатическое. Говорит он нехорошо. Однако в речах его - ум и какая-то судорожная сила. Как бы ни судили об этом человеке его недоброжелатели, которых у него тьма, но он принадлежит к людям необыкновенным.

Он себе одному обязан своим образованием и известностью - а это что-нибудь да значит. Притом он одарен сильным характером, который твёрдо держится в своих правилах, несмотря ни на соблазны, ни на вражду сильных. Его могут притеснять, но он, кажется, мало об этом заботится.

Он говорит:

"Мне могут запретить издание журнала: что же? Я имею, слава Богу, кусок хлеба и в этом отношении ни от кого не завишу".

Он с жаром восстал на Сенковского за его нападки на французскую юную словесность.

Он сказал Сенковскому:

"Что вы этим хотите сделать? У нас не должно бы было бранить новую школу. Согласен, что в ней много преувеличенного, но есть много и гениального, а вы не щадите ничего.

У вас Виктор Гюго наравне с каким-нибудь бездарным кропателем романов. Да притом, Осип Иванович, не вы ли сами пользуетесь и мыслями и даже слогом этих господ, которых так беспощадно браните?"

Сенковский отвечал, что ненависть его к новой французской школе есть плод свободного убеждения; что он всего больше ненавидит французских современных писателей за их вражду против семейного начала - единственного, которое дано в удел человеку!

Что касается до того, будто он подражает французским писателям, то это несправедливо. Ещё юная словесность и не существовала, а он уже думал и писал, как думает и пишет.

После этого Сенковский сказал мне, что он гораздо большего ожидал от Полевого.
Полевой ещё упрекал его за излишние, преувеличенные похвалы Кукольнику. На это Сенковский ничего не нашелся сказать.

За всем этим последовал отличный ужин с отличными винами и с неистощимым запасом анекдотов и каламбуров Греча.

Обедал у Сенковского. За стол сели в пять часов. Кушанье было отменное, особенно вина, которыми хозяин много тщеславился. Греч, по обыкновению, смешил нас своими анекдотами и эпиграммами.

Сенковский - человек чрезвычайно раздражительный. Он за каждую безделицу бесился на своих людей и выходил из себя, хотя они служили очень хорошо.

Николай Алексеевич Полевой (1796-1846) — русский писатель и литературный критик.
Николай Иванович Греч (1787-1867) - русский писатель, журналист и издатель.

Часть II
16 марта 1834 года

Сегодня было большое собрание литераторов у Греча. Здесь находилось, я думаю, человек семьдесят. Предмет заседания - издание энциклопедии на русском языке. Это предприятие типографщика Плюшара.

В нем приглашены участвовать все сколько-нибудь известные учёные и литераторы. Греч открыл заседание маленькою речью о пользе этого труда и прочел программу энциклопедии, которая должна состоять из 24 томов и вмещать в себе, кроме общих ученых предметов, статьи, касающиеся до России.

Засим каждый подписывал своё имя на приготовленном листе под наименованием той науки, по которой намерен представить свои труды. Я подписался под статьею “Русская словесность”.

Но видя, что лист под заглавием “Русский язык” остается пуст, я решился и тут подписать своё имя, тем более что меня склонил к этому Д.И. Языков, который изъявил сожаление о пустоте этого листа.

Пушкин и князь В.Ф. Одоевский сделали маленькую неловкость, которая многим не понравилась, а иных рассердила. Все присутствующие в знак согласия просто подписывали своё имя, а те, которые не согласны, просто не подписывали. Но князь Одоевский написал:

"Согласен, если это предприятие и условия оного будут сообразны с моими предположениями".

А Пушкин к этому прибавил:

"С тем, чтобы моего имени не было выставлено".

Многие приняли эту щепетильность за личное себе оскорбление.

После заседания пили шампанское. Здесь видел я многих из знакомых мне литераторов: Плетнёва, Кукольника, Масальского, Устрялова, Галича, священника Сидонского и проч. и проч.

Сидонский рассказывал мне, какому гонению подвергся он от монахов (разумеется, от Филарета) за свою книгу “Введение в философию”.

От него услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в “Онегине”, там, где он, описывая Москву, говорит:

"И стая галок на крестах".

Здесь Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что

"галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор".

Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа:

"Еже писах, писах".

["Что (я) написал, то написал" - слова Понтия Пилата.]

У нас на образование смотрят как на заморское чудище: повсюду устремлены на него рогатины; не мудрено, если оно взбесится.

Адольф Александрович Плюшар (1806-1865) — русский издатель.
Дмитрий Иванович Языков (1773-1845) — русский историк и переводчик.
Владимир Фёдорович Одоевский (1804-1869) — русский писатель.
Константин Петрович Масальский (1802-1861) — русский писатель.
Николай Герасимович Устрялов (1805-1870) — русский историк.
Александр Иванович Галич (Говоров, 1783-1848) — русский философ.
Фёдор Фёдорович Сидонский (1805-1873) — русский философ.
Филарет (Василий Михайлович Дроздов, 1782-1867) — митрополит Московский и Коломенский.
Граф Александр Христофорович Бенкендорф (1782-1844) — генерал от кавалерии, шеф жандармов и Главный начальник III отделения Собственной ЕИВ канцелярии.


11 апреля 1834 года

Случилось нечто, расстроившее меня с Пушкиным. Он просил меня рассмотреть его “Повести Белкина”, которые он хочет печатать вторым изданием. Я отвечал ему следующее:

"С душевным удовольствием готов исполнить ваше желание теперь и всегда. Да благословит вас гений ваш новыми вдохновениями, а мы готовы. (Что сказать? - обрезывать крылья ему? По крайней мере рука моя не злоупотребит этим.)

Потрудитесь мне прислать всё, что означено в записке вашей, и уведомьте, к какому времени вы желали бы окончания этой тяжбы политического механизма с искусством, говоря просто, процензурованья",
- и т.д.

Между тем к нему дошел его “Анджело” с несколькими урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей.

Он потребовал, чтобы на место исключённых стихов были поставлены точки, с тем однако ж, чтобы Смирдин всё-таки заплатил ему деньги и за точки!


12 апреля 1834 года

Иван Андреевич Крылов написал три слабые басни, как бы в доказательство того, что талант его стареет. У него был договор со Смирдиным, в силу которого тот платил ему за каждую басню по 300 рублей: теперь он требует с него по 500 рублей, говоря, что собирается купить карету и ему нужны деньги!


14 мая 1834 года

Сегодня было опять у Греча собрание литераторов. Состоялся выбор остальных редакторов “Энциклопедического словаря”. Здесь встретился я с Кукольником. Он пишет новую драму “Роксолана”. Положено опять читать у меня “Джулио Мости” в исправленном виде.

Он спрашивал моего мнения о “Ляпунове”. Что мог я сказать? По возможности меньше огорчить его моими мыслями насчёт поддельного патриотизма. Я советовал ему бросить службу. Он со мной согласен.

С удовольствием, между прочим, заметил я следующий благородный поступок Кукольника. “Ляпунова” своего он подарил Каратыгину, тогда как, судя по тому, как принята его “Рука всевышнего”, он мог бы получить за него от театральной дирекции славные деньги.

Это прекрасно с его стороны в такое время, когда так называемые знаменитые наши литераторы требуют только денег, денег и денег.

Василий Андреевич Каратыгин (1802-1853) — русский актёр, трагик.


9 января 1835 года

Был у нашего знаменитою баснописца, Ивана Андреевича Крылова.

Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Всё: полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель - всё в высшей степени неопрятно.


Его самого я застал на изорванном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма. Он принял меня очень вежливо, изъявил сожаление о моём аресте и начал разговор о современной литературе.

Вообще он очень умён, суждения его тонки, хотя отзывают школою прошлого века. Но на всём, что он говорил, лежал оттенок какой-то холодности.

Не знаю, одушевлялся ли он, когда писал свои прекрасные басни, или они рождались из его ума наподобие шёлковых нитей, которые червяк бессознательно испускает и мотает вокруг себя.

Он жалуется на торговое направление нынешней литературы, хотя сам взял со Смирдина за редакцию “Библиотеки для чтения” девять тысяч рублей. Правда, он не торгует своим талантом, ибо можно быть уверенным, что он ничего не будет делать для журнала. Однако он пускает в ход свою славу: Смирдин даёт ему деньги за одно его имя.


21 января 1835 года

Гоголь, Николай Васильевич. Ему теперь лет 28-29. Он занимает у нас место адъюнкта по части истории; читает историю средних веков. Преподает ту же науку в Женском Патриотическом институте.

Литератор. Обучался в нежинской безбородковской гимназии вместе с Кукольником, Н.Я. Прокоповичем и т.д. Сделался известным публике повестями под названием "Вечера на хуторе; повести пасечника Панька Рудого".

Они замечательны по характеристическому, истинно малороссийскому очерку иных характеров и живому, иногда очень забавному, рассказу. Написал он и еще несколько повестей с юмористическим изображением современных нравов.

Талант его чисто теньеровский. Но помимо этого он пишет всё и обо всём: занимается сочинением истории Малороссии; сочиняет трактаты о живописи, музыке, архитектуре, истории и т.д. и т.д.

Но там, где он переходит от материальной жизни к идеальной, он становится надутым и педантичным или же расплывается в ребяческих восторгах. Тогда и слог его делается запутанным, пустоцветным и пустозвонным. Та же смесь малороссийского юмора и теньеровской материальности с напыщенностью существует и в его характере.

Он очень забавно рассказывает разные простонародные сцены из малороссийского быта или заимствованные из скандалёзной хроники. Но лишь только начинает он трактовать о предметах возвышенных, его ум, чувство и язык утрачивают всякую оригинальность. Но он этого не замечает и метит прямо в гении.

Николай Яковлевич Прокопович (1810-1857) — поэт, друг Гоголя.
________________________________________

Вот случай из его жизни, который должен был бы послужить ему уроком, если бы фантастическое самолюбие способно было принимать уроки. Пользуясь особенным покровительством В.А. Жуковского, он захотел быть профессором.

Жуковский возвысил его в глазах Уварова до того, что тот в самом деле поверил, будто из Гоголя выйдет прекрасный профессор истории, хотя в этом отношении он не представил ни одного опыта своих знаний и таланта.

Ему предложено было место экстраординарного профессора истории в Киевском университете. Но Гоголь вообразил себе, что его гений дает ему право на высшие притязания, потребовал звания ординарного профессора и шесть тысяч рублей единовременно на уплату долгов.

Молодой человек, хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры - и какой кафедры - университетской! - требует себе того, что сам Герен, должно полагать, попросил бы со скромностью.

Это может делаться только в России, где протекция дает право на все. Однако ж министр отказал Гоголю. Затем, узнав, что у нас по кафедре истории нужен преподаватель, он начал искать этого места, требуя на этот раз, чтобы его сделали по крайней мере экстраординарным профессором.

Признаюсь, и я подумал, что человек, который так в себе уверен, не испортит дела, и старался его сблизить с попечителем, даже хлопотал, чтобы его сделали экстраординарным профессором. Но нас не послушали и сделали его только адъюнктом.

Что же вышло? "Синица явилась зажечь море" - и только. Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов. Начальство боится, чтобы они не выкинули над ним какой-нибудь шалости, обыкновенной в таких случаях, но неприятной по последствиям. Надобно было приступить к решительной мере.

Попечитель призвал его к себе и очень ласково объявил ему о неприятной молве, распространившейся о его лекциях. На минуту гордость его уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности.

Вот чем кончилось это знаменитое требование профессорской кафедры. Но это в конце концов не поколебало веры Гоголя в свою всеобъемлющую гениальность.

Хотя после замечания попечителя он должен был переменить свой надменный тон с ректором, деканом и прочими членами университета, но в кругу “своих” он всё тот же всезнающий, глубокомысленный, гениальный Гоголь, каким был до сих пор.

Леон Гнрен (1807-1885) — французский писатель, историк и поэт.
Давид Тенирс-Младший (1610-1690) - фламандский художник, преимущественно бытового жанра.


10 января 1836 года

Кукольник читал у меня своего “Доменикина”. Это высокое произведение. Здесь Кукольник является истинным художником: поэтом и мысли, и формы. Мы долго говорили наедине. Он разочарован двором.

Не знаю, искал ли он его милостей или только хотел прикрыться его щитом. Как бы то ни было, а его положение незавидно. Каждое произведение своё он должен представлять на рассмотрение Бенкендорфа.

С другой стороны, он своими грубыми патриотическими фарсами, особенно “Скопиным-Шуйским”, вооружил против себя людей свободомыслящих и лишился их доверия. Я не говорю о происках мелкой зависти, которая обыкновенно кидает грязью в таланты: талант не должен этого и замечать.

Интересно, как Пушкин судит о Кукольнике. Однажды у Плетнёва зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин, по обыкновению грызя ногти или яблоко - не помню, - сказал:

"А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли".

Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным.

Чтение “Доменикина” продолжалось у меня до второго часа ночи. Все разошлись ещё позже.


17 января 1836 года

Вчера была моя обыкновенная пятница. Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре.

Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии Государя, который и сам иногда читал их. Так, например, поэма “Медный Всадник” им самим не пропущена.

Пасквиль Пушкина называется “Выздоровление Лукулла”, он напечатан в “Московском наблюдателе”. Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров, особенно меня, которому не хочет простить за “Анджело”.

Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова.


20 января 1836 года

Весь город занят “Выздоровлением Лукулла”. Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом.

В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор.

Но дня за три до этого Пушкину уже было разрешено издавать журнал вроде “Эдинбургского трехмесячного обозрения”: он будет называться “Современником”.

Цензором нового журнала попечитель назначил А.Л. Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело.

Александр Лукич Крылов (1798-1853) — цензор, профессор СПб Университета


28 апреля 1836 года

Комедия Гоголя “Ревизор” наделала много шуму. Её беспрестанно дают - почти через день. Государь был на первом представлении, хлопал и много смеялся. Я попал на третье представление. Была Государыня с наследником и великими княжнами. Их эта комедия тоже много тешила.

Государь даже велел министрам ехать смотреть “Ревизора”. Впереди меня, в креслах, сидели князь Чернышёв и граф Канкрин. Первый выражал свое полное удовольствие; второй только сказал:

"Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу. Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается".

Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорблённым самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело.

Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей.

Александр Иванович Чернышёв (1785-1857) военный министр России 1826-1852 гг.
Егор Францевич Канкрин (1774-1845) — министр финансов России 1823-1844 гг.


29 апреля 1836 года

За комедией Гоголя на сцене последовала трагедия в действительной жизни: чиновник Павлов убил или почти убил действительного статского советника Апрелева, и в ту минуту, когда тот возвращался из церкви от венца с своею молодой женой. Это вместе с “Ревизором” теперь занимает весь город.

Александр Фёдорович Апрелев (1798-1836) — коллежский секретарь.
Николай Матвеевич Павлов (?-1836) - титулярный советник, помощник бухгалтера Артиллерийского департамента Военного министерства.
Часть III
Ворчалка № 857 от 19.06.2016 г.
10 мая 1836 года
Удивительные дела! Петербург, насколько известно, не на военном положении, а Павлова ведено судить и осудить в двадцать четыре часа военным судом. Его судили и осудили. Палач переломил над его головою шпагу, или, лучше сказать, на его голове, потому что он пробил ему голову. Публика страшно восстала против Павлова как “гнусного убийцы”, а министр народного просвещения наложил эмбарго на все французские романы и повести, особенно Дюма, считая их виновными в убийстве Апрелева. Ведь доказывал же Магницкий, что книга Куницына “Естественное право”, напечатанная по-русски и в Петербурге, вызвала революцию в Неаполе. Павлова, как сказано, судили и осудили в двадцать четыре часа.
Между тем вот что открылось. Апрелев шесть лет тому назад обольстил сестру Павлова, прижил с нею двух детей, обещал жениться. Павлов-брат требовал этого от него именем чести, именем своего оскорблённого семейства. Но дело затягивалось, и Павлов послал Апрелеву вызов на дуэль. Вместо ответа Апрелев объявил, что намерен жениться, но не на сестре Павлова, а на другой девушке. Павлов написал письмо матери невесты, в котором уведомлял её, что Апрелев уже не свободен. Мать, гордая, надменная аристократка, отвечала на это, что девицу Павлову и её детей можно удовлетворить деньгами. Ещё другое письмо написал Павлов Апрелеву накануне свадьбы.
Он писал:
"Если ты настолько подл, что не хочешь со мной разделаться обыкновенным способом между порядочными людьми, то я убью тебя под венцом".
Военный суд очень не понравился публике. Теперь Павлова приказано сослать на Кавказ солдатом с выслугою.
Ещё благородная черта его. Во время суда от него требовали именем Государя, чтобы он открыл настоящую причину своего необычайного поступка. За это ему обещали снисхождение. Он отвечал:
«Причину моего поступка может понять и оценить только Бог, который и рассудит меня с Апрелевым».
После уже, испив до дна чашу наказания, он сдался на желание Государя и ему одному согласился всё открыть. К нему послали флигель-адъютанта. Павлов вручил ему письмо к Государю, в котором излагал всё, как было.
Михаил Леонтьевич Магницкий (1778-1844) – видный деятель эпохи царствования Александра I: Симбирский губернатор 1817-1819 гг., попечитель Казанского учебного округа в 1819-1826 гг. Александр Петрович Куницын (1783-1840) – русский юрист.
25 октября 1836 года
Ужасная суматоха в цензуре и в литературе. В 15 номере “Телескопа” напечатана статья под заглавием “Философские письма”. Статья написана прекрасно; автор её Чаадаев. Но в ней весь наш русский быт выставлен в самом мрачном виде. Политика, нравственность, даже религия представлены как дикое, уродливое исключение из общих законов человечества. Непостижимо, как цензор Болдырев пропустил её.
Разумеется, в публике поднялся шум. Журнал запрещён. Болдырев, который одновременно был профессором и ректором Московского университета, отрешён от всех должностей. Теперь его вместе с Надеждиным, издателем “Телескопа”, везут сюда для ответа.
Алексей Васильевич Болдырев (1780-1842) - ректор МГУ и цензор.
Пётр Яковлевич Чаадаев (1794-1856) — русский философ и публицист.
Николай Иванович Надеждин (1804-1856) – русский журналист и издатель.

21 января 1837 года
Вечер провел у Плетнёва. Там был Пушкин; он всё ещё на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идёт этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта. Он, например, сегодня много говорил дельного и, между прочим, тонкого о русском языке. Он сознавался также, что историю Петра пока нельзя писать, то есть её не позволят печатать. Видно, что он много читал о Петре.
Пётр Александрович Плетнёв (1791-1865) — русский критик и поэт.
29 января 1837 года
Важное и в высшей степени печальное происшествие для нашей литературы: Пушкин умер сегодня от раны, полученной на дуэли.
Вчера вечером был у Плетнёва; от него от первого услышал об этой трагедии. В Пушкина выстрелил сперва противник, Дантес, кавалергардский офицер; пуля попала ему в живот. Пушкин, однако, успел отвечать ему выстрелом, который раздробил тому руку. Сегодня Пушкина уже нет на свете.
Подробностей всего я ещё хорошо не слыхал. Одно несомненно: мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нём эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.
Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал своё время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам её. А ты был призван к высшему служению.
Жорж Шарль д'Антес (Геккерн, 1812-1895).
30 января 1837 года
Какой шум, какая неурядица во мнениях о Пушкине! Это уже не одна чёрная заплата на ветхом рубище певца, но тысячи заплат, красных, белых, чёрных, всех цветов и оттенков. Вот, однако, сведения о его смерти, почёрпнутые из самого чистого источника.
Дантес - пустой человек, но ловкий, любезный француз, блиставший в наших салонах звездой первой величины. Он ездил в дом к Пушкину. Известно, что жена поэта красавица. Дантес, по праву француза и жителя салонов, фамильярно обращался с нею, а она не имела довольно такта, чтобы провести между ним и собою черту, за которую мужчина не должен никогда переходить в сношениях с женщиною, ему не принадлежащею. А в обществе всегда бывают люди, питающиеся репутациями ближних: они обрадовались случаю и пустили молву о связи Дантеса с женою Пушкина. Это дошло до последнего и, конечно, взволновало и без того тревожную душу поэта. Он запретил Дантесу ездить к себе. Этот оскорбился и отвечал, что он ездит не для жены, а для свояченицы Пушкина, в которую влюблён. Тогда Пушкин потребовал, чтобы он женился на молодой девушке, и сватовство состоялось.
Между тем поэт несколько дней подряд получал письма от неизвестных лиц, в которых его поздравляли с рогами. В одном письме даже прислали ему патент на звание члена в обществе мужей-рогоносцев, за мнимою подписью президента Нарышкина. Сверх того барон Геккерен, усыновивший Дантеса, был очень недоволен его браком на свояченице Пушкина, которая, говорят, старше своего жениха и без состояния. Геккерену приписывают даже следующие слова:
"Пушкин думает, что он этой свадьбой разлучил Дантеса со своей женою. Напротив, он только сблизил их благодаря новому родству".
Пушкин взбесился и написал Геккерену письмо, полное оскорблений. Он требовал, чтобы тот по праву отца унял молодого человека. Письмо, разумеется, было прочитано Дантесом - он потребовал удовлетворения, и дело окончилось за городом, на расстоянии десяти шагов. Дантес стрелял первый. Пушкин упал. Дантес к нему подбежал, но поэт, собрав силы, велел противнику вернуться к барьеру, прицелился в сердце, но попал в руку, которую тот, по неловкому движению или из предосторожности, положил на грудь.
Пушкин ранен в живот, пуля задела желудок. Когда его привезли домой, он позвал жену, детей, благословил их и поручил Арендту просить государя не оставить их и простить Данзаса, своего секунданта.
Государь написал ему собственноручное письмо, обещался призреть его семью, а для Данзаса сделать все, что будет возможно. Кроме того, просил его перед смертью исполнить всё, что предписывает долг христианина. Пушкин потребовал священника. Он умер 29-го, в пятницу, в три часа пополудни. В приемной его с утра до вечера толпились посетители, приходившие узнать о его состоянии. Принуждены были выставлять бюллетени.
Дмитрий Львович Нарышкин (1764-1838) – обер-егермейстер, чья жена была любовницей Александра I.
Константин Карлович Данзас (1801-1870) – офицер, лицейский товарищ Пушкина.
Луи Якоб Теодор ван Геккерен (1792-1884) — голландский дипломат, барон.
Николай Фёдорович Арендт (1785-1859) — лейб-медик Николая I.

31 января 1837 года
Сегодня был у министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалою, напечатанною в “Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”.
Итак, Уваров и мёртвому Пушкину не может простить “Выздоровления Лукулла”.
Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру.
Завтра похороны. Я получил билет.
7 февраля 1837 года
Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Всё, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, - всё стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней - ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль - по крайней мере, наружная. Возле меня стояли: барон Розен, В.И. Карлгоф, Кукольник и Плетнёв. Я прощался с Пушкиным:
"И был странен тихий мир его чела".
[У Пушкина в VI главе “Евгения Онегина” несколько иначе:
«Недвижим он лежал и странен
Был томный мир его чела».]
Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником. «Утешительно, по крайней мере, что мы всё-таки подвинулись вперед,» - сказал он, указывая на толпу, пришедшую поклониться праху одного из лучших своих сынов.
Ободовский (Платон) упал ко мне на грудь, рыдая как дитя.
Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, - так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В Университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю свое прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.
Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина - могли бы “пересолить”, как он выразился.
Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в “Северной пчеле”:
"Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности".
Краевский, редактор “Литературных прибавлений к “Русскому инвалиду”, тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.
Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для “Библиотеки для чтения”.
И все это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись - но чего?
Церемония кончилась в половине первого. Я поехал на лекцию. Но вместо очередной лекции я читал студентам о заслугах Пушкина. Будь что будет!
Барон Егор Фёдорович Розен (1800-1860) — русский поэт и литературный критик.
Вильгельм Иванович Карлгоф (1799-1841) — русский писатель, генерал-майор.
Платон Григорьевич Ободовский (1803-1864) — русский писатель.
Николай Иванович Греч (1787-1867) — русский писатель и издатель.
Андрей Александрович Краевский (1810-1889) — русский журналист и издатель.
12 февраля 1837 года
До меня дошли из верных источников сведения о последних минутах Пушкина. Он умер честно, как человек. Как только пуля впилась ему во внутренности, он понял, что это поцелуй смерти. Он не стонал, а когда доктор Даль ему это посоветовал, отвечал:
«Ужели нельзя превозмочь этого вздора? К тому же мои стоны встревожили бы жену».
Беспрестанно спрашивал он у Даля:
"Скоро ли смерть?"
И очень спокойно, без всякого жеманства, опровергал его, когда тот предлагал ему обычные утешения. За несколько минут до смерти он попросил приподнять себя и перевернуть на другой бок.
- Жизнь кончена, - сказал он.
- Что такое? - спросил Даль, не расслышав.
- Жизнь кончена, - повторил Пушкин, - мне тяжело дышать.
За этими словами ему стало легко, ибо он перестал дышать. Жизнь окончилась; погас огонь на алтаре. Пушкин хорошо умер.
Дня через три после отпевания Пушкина, увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
- Что это такое? - спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
- А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит - и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи - как собаку.
Мера запрещения относительно того, чтобы о Пушкине ничего не писать, продолжается. Это очень волнует умы.
Владимир Иванович Даль (1801-1872) — русский писатель и военный врач.
22 февраля 1837 года
Был у В.А. Жуковского. Он показывал мне “Бориса Годунова” Пушкина в рукописи, с цензурою государя. Многое им вычеркнуто. Вот почему печатный “Годунов” кажется неполным, почему в нем столько пробелов, заставляющих иных критиков говорить, что пьеса эта - только собрание отрывков.
Видел я также резолюцию государя насчет нового издания сочинений Пушкина. Там сказано:
"Согласен, но с тем, чтобы всё найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные ещё сочинения были строго рассмотрены".

Часть IV 
Ворчалка № 956 от 03.01.2021 г.
30 марта 1837 года
Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета, князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен. Государь велел, чтобы они были изданы под наблюдением министра. Последний растолковал это так, что и все доселе уже напечатанные сочинения поэта надо опять строго рассматривать. Из этого следует, что не должно жалеть наших красных чернил.
Вся Россия знает наизусть сочинения Пушкина, которые выдержали несколько изданий и все напечатаны с Высочайшего соизволения. Не значит ли это обратить особенное внимание публики на те места, которые будут выпущены: она вознегодует и тем усерднее станет твердить их наизусть.
Я в комитете говорил целую речь против этой меры и сильно оспаривал князя, который всё ссылался на высочайшее повеление, истолкованное министром. Само собой разумеется, что официальная победа не за мной осталась. Но я как честный человек должен был подать мой голос в защиту здравого смысла.
Из товарищей моих только Куторга время от времени поддерживал меня двумя-тремя фразами. Мне в помощь для цензирования Пушкина дали Крылова, одно имя которого страшно для литературы: он ничего не знает, кроме запрещения.
Забавно было, когда Куторга сослался на общественное мнение, которое, конечно, осудит всякое искажение Пушкина; князь возразил, что правительство не должно смотреть на общественное мнение, но идти твёрдо к своей цели.
Я заметил:
"Да, если эта цель стоит пожертвования общественным мнением. Но что выиграет правительство, искажая в Пушкине то, что наизусть знает вся Россия? Да и вообще, не худо бы иногда уважать общественное мнение - хоть изредка. Россия существует не для одного дня, и возбуждая в умах негодование без всякой надобности, мы готовим для неё неутешительную будущность".
После того мы расстались с князем, впрочем, довольно хорошо. Пожимая мне руку, он сказал:
"Понимаю вас. Вы как литератор, как профессор, конечно, имеете поводы желать, чтобы из сочинений Пушкина ничто не было исключено".
Вот это значит попасть пальцем прямо в брюхо, как говорит пословица.
31 марта 1837 года
В.А. Жуковский мне объявил приятную новость: Государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского.
Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие. Ему должно быть теперь очень неприятно.
7 ноября 1837 года
Вчера было открытие типографии, учреждённой Воейковым и К. К обеду было приглашено человек семьдесят. Тут были все наши “знаменитости”, начиная с В.П. Бурнашева и до генерала А.И. Михайловского-Данилевского. И до сих пор ещё гремят в ушах моих дикие хоры жуковских певчих, неистовые крики грубого веселья; пестреют в глазах несчётные огни от ламп, бутылки с шампанским и лица, чересчур оживленные вином.
Я предложил соседям тост в память Гутенберга.
"Не надо, не надо, - заревели они, - а в память Ивана Фёдорова!"
На обеде присутствовал квартальный, но не в качестве гостя, а в качестве блюстителя порядка. Он ходил вокруг стола и всё замечал.
Кукольник был не в своем виде и непомерно дурачился; барон Розен каждому доказывал, что его драма “Иоанн III” лучшая изо всех его произведений. Полевой и Воейков сидели смирно.
   - Беседа сбивается на оргию, - заметил я Полевому.
   - Что же, - не совсем твёрдо отвечал он, - ничего, прекрасно, восхитительно!
Я не возражал. Изо всех лиц, здесь собранных, я с удовольствием встретился с В.А. Каратыгиным, которого давно не видал. Он не был пьян и очень умно говорил о своём искусстве.
В результате у меня пропали галоши, и мне обменили шубу.
28 декабря 1838 года
Владиславлев мне рассказывал про Полевого. Дубельт позвал его к себе для передачи Высочайше пожалованного перстня за пьесу “Ботик Петра I”.
Дубельт заметил:
"Вот вы теперь стоите на хорошей дороге: это гораздо лучше, чем попусту либеральничать".
Полевой с низким поклоном ответил:
"Ваше превосходительство, я написал ещё одну пьесу, в которой ещё больше верноподданнических чувств. Надеюсь, вы ею тоже будете довольны".
28 февраля 1840 года
Опять был у Василия Андреевича. Застал его больным. Разговор о литературе. Он прочел мою характеристику Батюшкова и очень хвалил её.
Он сказал:
"Вы успели сжато и метко выразить в ней всю суть поэзии Батюшкова".
Потом Жуковский жаловался на “Отечественные записки”, которые превозносят его до небес, но так неловко, что это уже становится нелестным.
Он прибавил:
"Странно, что меня многие считают поэтом уныния, между тем как я очень склонен к весёлости, шутливости и даже карикатуре".
Ещё много говорил о торговом направлении нашей литературы и прибавил в заключение:
"Слава Богу, я никогда не был литератором по профессии, а писал только потому, что писалось!"
7 мая 1840 года
Вечер, или, лучше сказать, ночь, у Струговщикова. Играл на фортепиано знаменитый Дрейшок.
После ужина Глинка пел отрывки из своей новой оперы “Руслан и Людмила”. Что за очарование! Глинка истинный поэт и художник.
Кукольник распоряжался питьём, не кладя охулки на свою собственную жажду. Он с удивительной ловкостью и быстротой осушал бокалы шампанского. Но ему не уступал в этом и Глинка, которого необходимо одушевлять и затем поддерживать в нём одушевление шампанским. Зато, говорят, он не пьет никакого другого вина.
8 августа 1840 года
У меня обедал Брюллов, знаменитый творец “Последнего дня Помпеи”. Собралось ещё человека два-три и несколько дам из Смольного монастыря. Мы хорошо провели время за обедом под открытым небом в моём крохотном садике, под берёзками, рядом с кустами крыжовника.
Брюллов кроме таланта одарён также умом. Он не отличается гибкостью и особенной прелестью обращения, однако не лишён живости и приятности. Он лет пятнадцать прожил в Европе и теперь не особенно доволен, кажется, своим пребыванием в России.
Это, пожалуй, и немудрено. У нас не очень-то умеют чтить талант. Вот хоть бы и сегодня. Мы гуляли в Беклешовом саду. Один мне знакомый действительный статский советник отзывает меня в сторону и говорит:
"Это Брюллов с вами? Рад, что вижу его, я ещё никогда не видал его. Замечательный, замечательный человек! А скажите, пожалуйста, ведь он, верно, пьяница: они все таковы, эти артисты и художники!"
Вот какое сложилось у нас мнение о “замечательных людях”.
Брюллов уехал поздно вечером. За обедом он любовался моей женой. Он говорил:
"Чудесная голова, так и просится под кисть художника. Покончу с “Осадой Пскова” и стану просить вашу супругу посидеть для портрета".
20 ноября 1840 года
У меня был Кольцов, некогда добрый, умный, простодушный Кольцов, автор прекрасных по своей простоте и задушевности стихотворений.
К несчастию, он сблизился с редактором [Краевским] и главным сотрудником [Белинским] “Отечественных записок": они его развратили. Бедный Кольцов начал бредить субъектами и объектами и путаться в отвлеченностях гегелевской философии. Он до того зарапортовался у меня, что мне стало больно и грустно за него. Неучёный и неопытный, без оружия против школьных мудрствований своих “покровителей”, он, пройдя сквозь их руки, утратил своё драгоценнейшее богатство: простое, искреннее чувство и здравый смысл.
Владимир Строев, который также был у меня, даже заподозрил его в нетрезвости и осведомился, часто ли он бывает таким? А скромный молчаливый Бенедиктов только пожимал плечами.
9 мая 1841 года
Обедал сегодня с Брюлловым (Карлом) в прескверном трактире на Васильевском острову, у какой-то мадам Юргенс [на 3-ей линии]. Брюллов изрядно уписывал щи и говядину, которые, по-моему, скорей способны были отбить всякую охоту обедать.
Тем не менее, мы отлично провели время. Брюллов был занимателен, остёр и любезен. Он слывет человеком безнравственным - не знаю, справедливо или нет, но в разговоре его не замечаю ни малейшего цинизма. Вот хоть бы сегодня он говорил не только умно и тонко, но и вполне прилично, с уважением к добрым людям и к честным понятиям.
22 октября 1844 года
Обедал у Мартынова, Саввы Михайловича. Он дружен с И.А. Крыловым и между прочим рассказал мне о нём следующее.
Крылову нынешним летом вздумалось купить себе дом где-то у Тучкова моста, на Петербургской стороне. Но, осмотрев его хорошенько, он увидел, что дом плох и потребует больших переделок, а, следовательно, и непосильных затрат. Крылов оставил своё намерение. Несколько дней спустя к нему является богатый купец (имени не знаю) и говорит:
"Я слышал, батюшка Иван Андреич, что вы хотите купить такой-то дом?"
Крылов отвечает:
"Нет, я уже раздумал".
"Отчего же?"
"Где мне возиться с ним? Требуется много поправок, да и денег не хватает".
"А дом-то чрезвычайно выгоден. Позвольте мне, батюшка, устроить вам это дело. В издержках сочтёмся".
"Да с какой же радости вы станете это делать для меня? Я вас совсем не знаю".
"Что вы меня не знаете - это не диво. А удивительно было бы, если б кто из русских не знал Крылова. Позвольте ж одному из них оказать вам небольшую услугу".
Крылов должен был согласиться, и вот дом отстраивается. Купец усердно всем распоряжается, доставляет превосходный материал; работы под его надзором идут успешно, а цены за всё он показывает половинные, - одним словом, Иван Андреевич будет иметь дом, отлично отстроенный, без малейших хлопот, за ничтожную в сравнении с выгодами сумму.
Такая черта уважения к таланту в простом русском человеке меня приятно поразила. Вот что значит народный писатель!

Впрочем, это не единственный случай с Крыловым. Однажды к нему же явились два купца из Казани:
"Мы, батюшка Иван Андреич, торгуем чаем. Мы наравне со всеми казанцами вас любим и уважаем. Позвольте же нам ежегодно снабжать вас лучшим чаем".
И действительно, Крылов каждый год получает от них превосходного чая такое количество, что его вполне достаточно для наполнения пространного брюха гениального баснописца.
Прекрасно! Дай Бог, чтобы подвиги ума ценились у нас не литературной кликой, а самим народом.
7 мая 1845 года
Кукольник в каждом номере своей “Иллюстрации” помещает шараду в виде какой-нибудь картинки и, отдавая её в цензуру, прилагает к ней и разгадку, которая печатается в следующем номере.
Но вот в последнем выпуске “Иллюстрации” разгадка дошла до меня уже по выходе в свет картинки. Она заключается в словах: “Усердие без денег одно и лачуги не построит”. Это, очевидно, пародия на известные слова, данные в девиз графу Клейнмихелю за постройку Зимнего дворца: “Усердие всё превозмогает”.
Пришлось не пропустить разгадки, и я лично объяснил Кукольнику, почему. Несмотря на это, в пятом номере “Иллюстрации” разгадка напечатана. Кукольник извиняется тем, что он положился на типографию, а последняя виновата в небрежности.
Расплачиваться за то, однако, придётся мне. В городе уже толкуют об этом. Очкин даже откуда-то слышал, что Клейнмихель послал несчастную фразу Государю. Комитет обратился ко мне с запросом; я объяснил, как дело было.
12 октября 1846 года
Уваров получил графское достоинство, от чего пришел в неописанный восторг.

Третьего дня я познакомился с Герценом. Он был у меня. Замечательный человек. Вчера обедали мы вместе у Леграна. Были ещё литераторы, между прочим граф Соллогуб.
Ума было много, но он в заключение потонул в шампанском.
11 января 1847 года
Толки о стихотворении графини Ростопчиной [Насильный брак] не умолкают. Петербург рад в своей апатичной жизни, что поймал какую-нибудь новость, живую мысль, которая может занять его на несколько дней.
Государь был очень недоволен и велел было запретить Булгарину издавать “Пчелу”. Но его защитил граф Орлов, объяснив, что Булгарин не понял смысла стихов.
Говорят, что на это замечание графа последовал ответ:
"Если он [Булгарин] не виноват как поляк, то виноват как дурак!"
Однако этим и кончилось.
Но Ростопчину велено вызвать в Петербург. Цензора успокоились.
24 февраля 1852 года
Сегодня получено известие о смерти Гоголя. Я был в зале Дворянского собрания на розыгрыше лотереи в пользу “Общества посещения бедных”; встретился там с И.И. Панаевым, и он первый сообщил мне эту в высшей степени печальную новость.
Затем И.С. Тургенев, получивший письма из Москвы, рассказал мне некоторые подробности. Они довольно странны.
Гоголь был очень встревожен смертью жены Хомякова. Недели за три до собственной кончины он однажды ночью проснулся, велел слуге затопить печь и сжёг все свои бумаги. На другой день он рассказывал знакомым, что лукавый внушил ему сначала сжечь некоторые бумаги, а потом так его подзадорил, что он сжёг все. Спустя несколько дней он захворал.
Доктор прописал ему лекарство, но он отверг все пособия медицины, говоря, что надо беспрекословно повиноваться воле Господней, которой, очевидно, угодно, чтобы он, Гоголь, теперь кончил жизнь свою. Он не послушался даже Филарета, который его решимость не принимать лекарств называл грехом, самоубийством.
Очевидно, Гоголь находился под влиянием мистического расстройства духа, внушившего ему несколько лет тому назад его “Письма”, наделавшие столько шуму.
Как бы то ни было, а вот ещё одна горестная утрата, понесённая нашей умственной жизнью, - и утрата великая! Гоголь много пробудил в нашем обществе идей о самом себе. Он, несомненно, был одною из сильных опор партии движения, света и мысли - партии послепетровской Руси. Уничтожение его бумаг прилагает к скорби новую скорбь.
________________________________________
________________________________________
Указатель имён
Константин Николаевич Батюшков (1787-1855) — русский поэт.
Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) – русский литературный критик.
Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807-1873) – русский поэт и переводчик.
Карл Павлович Брюллов (1799-1852) – знаменитый русский художник.
Владимир Петрович Бурнашёв (1810-1888) – русский писатель.
Лев Владиславлев (?) – товарищ Никитенко по Университету.
Александр Фёдорович Воейков (1778-1839) – русский поэт и издатель.
Александр Иванович Герцен (1812-1870) – русский писатель и философ; зачем декабристы его разбудили?
Михаил Иванович Глинка (1804-1857) – русский композитор.
Князь Михаил Александрович Дондуков-Корсаков (1794-1869) — вице-президент Академии наук, цензор.
Александр Дрейшок (1818-1869) – чешский пианист и композитор.
Леонтий Васильевич Дубельт (1792-1862) – начальник штаба корпуса жандармов в 1835-1856 гг.
Василий Андреевич Каратыгин (1802-1853) — русский актёр.
Граф Пётр Андреевич Клейнмихель (1793-1869) – русский государственный деятель.
Алексей Васильевич Кольцов (1809-1842) – русский поэт.
Андрей Александрович Краевский (1810-1889) – русский издатель и журналист.
Александр Лукич Крылов (1798-1853) — цензор, профессор СПб Университета.
Иван Андреевич Крылов (1769-1844) — русский баснописец.
Нестор Васильевич Кукольник (1809-1868) — русский драматург, поэт и прозаик.
Михаил Семёнович Куторга (1809-1886) — русский историк-эллинист.
Савва Михайлович Мартынов (1780-1864) – пензенский помещик, профессиональный карточный игрок, дядя убийцы Лермонтова.
Генерал-лейтенант Александр Иванович Михайловский-Данилевский (1789-1848) – русский военный писатель.
Граф Алексей Фёдорович Орлов (1787-1862) – шеф жандармов в 1845-1856 гг.
Амплий Николаевич Очкин (1791-1865) – цензор, писатель и переводчик.
Иван Иванович Панаев (1812-1862) – русский писатель и журналист.
Николай Алексеевич Полевой (1796-1846) — русский писатель и литературный критик.
Барон Георгий (Егор) Фёдорович Розен (1800-1860) — русский поэт и литературный критик.
Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (1811-1858) – русская поэтесса.
Владимир Александрович Соллогуб (1813-1882) — русский писатель, драматург и переводчик.
Владимир Михайлович Строев (1812-1862) – русский писатель, историк и журналист.
Александр Николаевич Струговщиков (1808-1878) – русский поэт и переводчик.
Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) – русский писатель.
Граф Сергей Семёнович Уваров (1786-1855) - министр народного просвещения 1833-1849; президент Императорской Академии наук 1818-1852.
Филарет (Василий Михайлович Дроздов, 1782-1867) – митрополит Московский и Коломенский.
Алексей Степанович Хомяков (1804-1860) – русский поэт и философ.
Екатерина Михайловна Хомякова (Языкова, 1817-1852) — жена А.С. Хомякова и родная сестра поэта Н.М. Языкова.
© Виталий Киселев (Старый Ворчун), 2021   abhoc@abhoc.com
(4)
Пушкин в дневниковых записях Никитенко А. В.  Софрон Бурков
     В сборник 1974 года впервые были включены отрывки из дневников Никитенко А.В., которые затем были без изменений представлены в сборнике 1985 и в сборнике 1998 года. В комментариях всех трёх указанных выше сборников характеристика мемуариста практически одинакова: «Александр Васильевич Никитенко (1805-1877) – литератор, критик, позднее профессор Петербургского университета. С 1834 года был цензором Петербургского цензурного комитета. Образованный и либерально настроенный и в то же время осторожный чиновник, Никитенко, отчасти против своей воли, был проводником жёсткой уваровской цензурной политики. <…> Знакомство Никитенко с Пушкиным было отдалённым. Отношение его к личности Пушкина сдержанно-благожелательное; и по социальному своему происхождению (крепостной, с трудом добившийся вольной), и по общественному положению и связям (он принят домашним образом у М.А. Дондукова-Корсакова), и даже по литературным симпатиям он тяготеет к формирующейся разночинной интеллигенции (Кукольник, Полевой); Пушкина же он причисляет к аристократическим кругам и охотно повторяет ходячие слухи о его корыстолюбии, эгоизме и т.д. Вместе с тем, прекрасно осведомлённый в делах цензурной политики, он сообщает ценнейшие сведения о цензурном режиме «Современника», а после смерти Пушкина пытается в своих лекциях с либеральных позиций осмыслит роль и общественное значение его творчества».
     Текст выдержек из дневниковых записей Никитенко А.В.:

      1834

      Март 16. Сегодня было большое собрание литераторов у Греча. Здесь находилось, я думаю, человек семьдесят. Предмет заседания – издание энциклопедии на русском языке. Это предприятие типографщика Плюшара. В нём приглашены участвовать все сколько-нибудь известные ученые и литераторы. Греч открыл заседание маленькою речью о пользе этого труда и прочёл программу энциклопедии, которая должна состоять из 24-х томов и вмещать в себе, кроме общих учёных предметов, статьи, касающиеся до России.
     Засим каждый подписывал своё имя на приготовленном листе под наименованием той науки, по которой намерен представить свои труды. <...>
     Пушкин и князь В. Ф. Одоевский сделали маленькую неловкость, которая многим не понравилась, а иных рассердила. Все присутствующие в знак согласия просто подписывали своё имя, а те, которые не согласны, просто не подписывали. Но князь Одоевский написал: «Согласен, если это предприятие и условия оного будут сообразны с моими предположениями». А Пушкин к этому прибавил: «С тем, чтобы моего имени не было выставлено». Многие приняли эту щепетильность за личное себе оскорбление <...>
 
     Апрель 9. Был сегодня у министра. Докладывал ему о некоторых романах, переведенных с французского. <...>
     Я представил ему ещё сочинение или перевод Пушкина «Анджело». Прежде государь сам рассматривал его поэмы, и я не знал, имею ли я право цензировать их. Теперь министр приказал мне поступать в отношении к Пушкину на общем основании. Он сам прочёл «Анджело» и потребовал, чтобы несколько стихов были исключены <...>

     11. Случилось нечто, расстроившее меня с Пушкиным. Он просил меня рассмотреть его «Повести Белкина», которые он хочет печатать вторым изданием. Я отвечал ему следующее:
     – С душевным удовольствием готов исполнить ваше желание теперь и всегда. Да благословит вас гений ваш новыми вдохновениями, а мы готовы. (Что сказать? – обрезывать крылья ему? По крайней мере, рука моя не злоупотребит этим.) Потрудитесь мне прислать всё, что означено в записке вашей, и уведомьте, к какому времени вы желали бы окончания этой тяжбы политического механизма с искусством, говоря просто, процензурованья, – и т. д.
      Между тем к нему дошёл его «Анджело» с несколькими урезанными министром стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на место исключенных стихов были поставлены точки, с тем, однако ж, чтобы Смирдин всё-таки заплатил ему деньги и за точки!

     14. <...> Говорил с Плетнёвым о Пушкине: они друзья. Я сказал:
     – Напрасно Александр Сергеевич на меня сердится. Я должен исполнять свою обязанность, а в настоящем случае ему причинил неприятность не я, а сам министр.
     Плетнёв начал бранить, и довольно грубо, Сенковского за статьи его, помещённые в «Библиотеке для чтения», говоря, что они написаны для денег и что Сенковский грабит Смирдина.
     – Что касается до грабежа, – возразил я, – то могу вас уверить, что один из знаменитых наших литераторов не уступит в том Сенковскому.
     Он понял и замолчал.

       Май 30. <...> Заходил на минуту к Плетнёву: там встретил Пушкина и Гоголя; первый почтил меня холодным камер-юнкерским поклоном.

         1836

     Январь 10. <...> Интересно, как Пушкин судит о Кукольнике. Однажды у Плетнёва зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин, по обыкновению, грызя ногти или яблоко – не помню, сказал:
     – А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли.
     Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным <...>

     17. <...> Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их. Так, например, поэма «<Медный> всадник» им самим не пропущена.
     Пасквиль Пушкина называется «Выздоровление Лукулла»: он напечатан в «Московском наблюдателе». Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров, особенно меня, которому не хочет простить за «Анджело». Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова. <... >

     20. Весь город занят «Выздоровлением Лукулла». Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор.
     Но за три дня до этого Пушкину уже было разрешено издавать журнал вроде «Эдинбургского трехмесячного обозрения»: он будет называться «Современником». Цензором нового журнала попечитель назначил Крылова, самого трусливого, а следовательно, самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным очень тяжело иметь дело.
     Апрель 14. Пушкина жестоко жмёт цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался.

         1837

     Январь 21. Вечер провел у Плетнёва. Там был Пушкин; он всё ещё на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идёт этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта. Он, например, сегодня много говорил дельного и, между прочим, тонкого о русском языке. Он сознавался также, что историю Петра пока нельзя писать, то есть её не позволят печатать. Видно, что он много читал о Петре.

     29. Важное и в высшей степени печальное происшествие для нашей литературы: Пушкин умер сегодня от раны, полученной на дуэли.
     Вчера вечером был у Плетнёва; от него от первого услышал об этой трагедии. В Пушкина выстрелил сперва противник, Дантес, кавалергардский офицер; пуля попала ему в живот. Пушкин, однако, успел отвечать ему выстрелом, который раздробил тому руку. Сегодня Пушкина уже нет на свете.
    Подробностей всего я ещё хорошо не слыхал. Одно несомненно: мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нём эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.
     Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал своё время и дарование! Тебе следовало идти путём человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам её. А ты был призван к высшему служению. <...>

     31. Сегодня был у министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалою, напечатанною в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду».
     Итак, Уваров и мёртвому Пушкину не может простить «Выздоровления Лукулла».
     Сию минуту получил предписание председателя цензурного комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру.
     Завтра похороны. Я получил билет.
 
     Февраль 1. Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Всё, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, – всё стеклось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней – ни одного тулупа или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, которые были в мундирах или с билетом. На всех лицах лежала печаль – по крайней мере, наружная. Возле меня стояли: барон Розен, Карлгоф, Кукольник и Плетнёв. Я прощался с Пушкиным: «И был странен тихий мир его чела». Впрочем, лицо уже значительно изменилось: его успело коснуться разрушение. Мы вышли из церкви с Кукольником.   
     – Утешительно, по крайней мере, что мы всё-таки подвинулись вперёд, – сказал он, указывая на толпу, пришедшую поклониться праху одного из лучших своих сынов.
     Ободовский (Платон) упал ко мне на грудь, рыдая, как дитя.
     Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, – так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю своё прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.
     Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина – могли бы «пересолить», как он выразился.
     Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности» (№ 24).
     Краевский, редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду», тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.
     Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения».
     И всё это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись — но чего?
     Церемония кончилась в половине первого. Я поехал на лекцию. Но вместо очередной лекции я читал студентам о заслугах Пушкина. Будь что будет!

     12. <...> Дня через три после отпевания Пушкина увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.
     – Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.
     – А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи – как собаку.
     Мера запрещения относительно того, чтобы о Пушкине ничего не писать, продолжается.     Это очень волнует умы.

          1865
 
     Июнь 16. Опять был у меня Норов. <...> Вчера он, между прочим, рассказал мне следующий анекдот об А. С. Пушкине. Норов встретился с ним за год или за полтора до его женитьбы. Пушкин очень любезно с ним поздоровался и обнял его. При этом был приятель Пушкина Туманский. Он обратился к поэту и сказал ему: «Знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжёг твою рукописную поэму».
     Дело в том, что Туманский дал Норову прочесть в рукописи известную непристойную поэму Пушкина. В комнате тогда топился камин, и Норов по прочтении пьесы тут же бросил ее в огонь.
     «Нет, – сказал Пушкин, – я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, а вот ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг».
(Никитенко А.В. «Из «Дневника» // «А.С. Пушкин в воспоминаниях современников», «Художественная литература», М., 1974 г., том 2, стр. 245-251)

     От прочитанного остаётся впечатление некой недоговоренности: мемуарист хотел рассказать о Пушкине, каким он его знал, и явно старался сделать это добросовестно, но чего-то самого главного так и не сказал. Вместе с тем вызывает большое сомнение характеристика мемуариста, данная ему в комментарии: «Отношение его к личности Пушкина сдержанно-благожелательное» – позиция автора явно недоброжелательная, в лучшем случае сдержанно-неблагожелательная. Однако такое впечатление остаётся только после текста выдержек из дневника Никитенко А.В. в указанном сборнике воспоминаний современников о Пушкине. Когда знакомишься с полным текстом дневников Никитенко А.В. (первая публикация – в «Русской старине», 1889-1992 гг., затем отдельными изданиями: А.В. Никитенко «Записки и дневники» т. I-III. СПб., 1893 г.; А.В. Никитенко «Дневник» в трёх томах, «Государственное издательство художественной литературы», М., 1955-1956 гг.), сразу становится понятным, что вины мемуариста в недоговоренности нет, и характеристика сдержанно-благожелательного отношения автора к Пушкину вполне оправдывается.  В полном тексте содержится немало удивительно тёплых воспоминаний о Пушкине. Вот некоторые из них:

     8 июня 1827 года. Мне гораздо лучше. Доктор позволил уже выходить... Г-жа Керн переехала отсюда на другую квартиру. Я порешил не быть у неё, пока случай не сведёт нас опять. Но сегодня уже я получил от неё записку с приглашением сопровождать её в Павловск. Я пошёл к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у ней до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с ней, пришел поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на
его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нём до самых глаз выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи – прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства. Об обращении его и разговоре не могу сказать, потому что я скоро ушёл.
(Никитенко А.В. «Дневник в 3 томах», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1955-1956 гг., том 1, стр. 48)

     15 октября 1827 года. Читал недавно отпечатанную третью главу «Онегина» сочинения А. Пушкина. Идея целого пока ещё не ясна, но то, что есть, уже представляет живую картину современных нравов. По моему мнению, настоящая глава ещё превосходит предыдущие в выражении сокровенных и тончайших ощущений сердца. Во всей главе необыкновенное движение поэтического духа. Есть места до того очаровательные и увлекающие, что, читая их, перестаёшь думать, то есть самостоятельно думать, и весь отдаёшься чувству, которое в них скрыто, буквально сливаешься с душою поэта. Письмо Татьяны удивительным образом соглашает вещи, по-видимому, несогласимые: исступление страсти и голос чистой невинности. Бегство её в сад, когда приехал Онегин, полно того сладостного смятения любви, которое, казалось бы, можно только чувствовать, а не описывать, – но Пушкин его описал. Это место, по-моему, вместе с русскою песнью, которую поют вдали девушки, собирающее ягоды, лучшее во всей главе, где, впрочем, что ни стих – то новая красота. Здесь поэт вполне совершил дело поэзии: он погрузил мою душу в чистую радость полной и свободной жизни, растворив эту радость тихой задумчивостью, которая неразлучна с человеком, как печать неразгаданности его жребия, как провозвестие чего-то высшего, соединенного с его бытием. Поэт удовлетворил неизъяснимой жажде человеческого сердца.
     О стихах нечего и говорить! Если музы – по мнению древних – выражались стихами, то я не знаю других, которые были бы достойнее служить языком для граций. Замечу ещё одно достоинство языка Пушкина, показывающее вместе и талант необыкновенный и глубокое знание русского языка, а именно: редкую правильность среди самых своенравных оборотов. В его могучих руках язык этот так гибок, что боишься, как бы он не изломался в куски. На деле видишь другое – видишь разнообразнейшие и прелестные формы там, где боялся, чтобы рука поэта не измяла материал в слишком быстрой игре, — и видишь формы чисто русские.
(Никитенко А.В. «Дневник в 3 томах», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1955-1956 гг., том 1, стр. 60)

     30 марта 1837 года. Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета, князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен. Государь велел, чтобы они были изданы под наблюдением министра. Последний растолковал это так, что и все доселе уже напечатанные сочинения поэта надо опять строго рассматривать. Из этого следует, что не должно жалеть наших красных чернил.
     Вся Россия знает наизусть сочинения Пушкина, которые выдержали несколько изданий и все напечатаны с высочайшего соизволения. Не значит ли это обратить особенное внимание публики на те места, которые будут выпущены: она вознегодует и тем усерднее станет твердить их наизусть.
     Я в комитете говорил целую речь против этой меры и сильно оспаривал князя, который всё ссылался на высочайшее повеление, истолкованное министром. Само собой разумеется, что официальная победа не за мной осталась. Но я как честный человек должен был подать мой голос в защиту здравого смысла.
     <…>

     31марта 1837 года. В. А. Жуковский мне объявил приятную новость: государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского. Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие. Ему должно быть теперь очень неприятно.
(Никитенко А.В. «Дневник в 3 томах», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1955-1956 гг., том 1, стр. 198-199)
     29 сентября (11 октября) 1860 года.
     <…>
     Литература воспитывает поколение, и потому писатели должны помнить, что на них лежит ответственность в том, сколько они могут внушить ему добрых стремлений и благородных чувств и сколько могут ослабить или укрепить в нём всё честное, вместе с образованием эстетического чувства.
     Ошибка литературных критиков и историков в том, что они смотрят на литературу односторонне. Они видят в ней силу, или возвышающуюся над обществом и притягивающую его к себе, или исключительно преданную общественным интересам и зависящую от них. Поэтому одни впадают в отвлеченный и мечтательный идеализм, другие в крайний реализм. Между тем у литературы двоякое призвание. Она в одно и то же время служит и идеалам и действительности. Те только произведения вполне соответствуют истинному назначению литературы, в которых идеальное не противно действительному и действительное не уничтожает идеального. Таковы у нас произведения Пушкина.
     Всякий писатель, сильно действовавший на свое общество, пробуждает в нём или утверждает и известные нравственные и социальные принципы, открывает новые виды умственной деятельности, склоняет ум и сердце к известного рода понятиям, убеждениям. Этим отличается писатель-деятель от писателя с обыкновенным художественным смыслом, который изящными образами и картинами доставляет пищу одному только эстетическому чувству.
     За Пушкиным мы признаём два значения: 1) значение как художника, образователя эстетического чувства в своём обществе и 2) как общественного деятеля, развивавшего в обществе известные нравственные принципы, склонявшего общество к известным задачам и вопросам жизни, дававшего направление мыслям и чувствам своего поколения.
     Прежде у нас как бы играли в высшие интересы жизни. Перед умами мелькали высшие идеалы, но они не подвергались анализу, и их не сближали с жизнью. Они и в литературе и в действительности оставались отвлеченными в области фантазии. Пушкин первый смотрит на них с серьёзной стороны, первый учит сочетать лучшие стремления духа, идеалы, с действительностью на почве нашей общественной и исторической жизни.
     В последнее время Пушкину ставили в укор, что он лишен социального значения. Я глубоко уважаю то социальное направление, о котором так много заботится наша современная литература. Я вполне признаю в ней деятеля в этом смысле и слишком далёк от того, чтобы навязывать ей исключительно так называемый художественный характер. Но понятию «социальный» я даю более широкое значение, чем в последнее время принято ему давать. Я вижу в нём не только текущие общественные интересы, как бы они ни были важны, не только указание на текущие нужды, на разные недуги и злоупотребления, но и всё, что заключается в основных верованиях и стремлениях народного духа, все, что входит в цели и способы его развития, словом – весь нравственный порядок вещей, всю сферу понятий эпохи.
     Таким образом мы считаем писателем социальным не только того, который нам указывает на разладицу общественных нравов и общественной жизни с идеалом человечности и народности, но и того, который эти идеалы возвышает, очищая их от всех временных искажений и извращений. Дело только в том, чтобы этот последний не выставлял нам идеалов отвлеченных или таких, которые чужды нашей народности и общественности. Пусть идеал его будет в высшей степени человечен, но пусть он в то же время вращается в сфере наших национальных и общественных понятий. Пусть между ним и этими последними существует связь, хотя бы то основанная на тёмных гаданиях только или предчувствиях людей, на стремлении их к лучшему или даже не к лучшему, а к известному, определенному миросозерцанию.
     В Пушкине мы это находим, и потому вполне считаем его писателем социальным.
     Надо только, чтобы писатель такого рода имел достаточно гения или таланта, чтобы быть в состоянии предчувствия, гадания, стремления общественные облечь в образы верные, живые, могущие неотразимо действовать на общество. Это последнее уже зависит, конечно, от степени его эстетического или художественного дарования. А у Пушкина оно было велико.
(Никитенко А.В. «Дневник в 3 томах», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1955-1956 гг., том 2, стр. 154-156)
     2 ноября 1872 года. Что вы говорите о прозе Карамзина, Жуковского, Пушкина? Нам теперь нужна немножко хмельная и очень растрёпанная и косматая проза, откуда бы, как из собачьего зева, лился лай на все нравственно благородное, на всё прекрасное и на всякую логическую, правдивую мысль.
(Никитенко А.В. «Дневник в 3 томах», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1955-1956 гг., том 3, стр. 256)»

     Вот так. Если прочитать все выписки вместе – и из сборника «Пушкин в воспоминаниях современников», и приведенные мною выше – получим цельную картину отношения Никитенко А.В. к Пушкину как к человеку и как к литератору, а если только из сборника «Пушкин в воспоминаниях современников», то какой-то ущербный и карикатурный образ личности Пушкина и практически ничего о Пушкине-литераторе. И этот фокус совершили составители сборника. А это значит, что они целенаправленно формировали такой непривлекательный образ Пушкина – невозможно ведь представить, чтобы маститые пушкинисты не были знакомы с полным текстом дневника Никитенко А.В.