Рассада помидор.
Ворота в моем дворе теперь нормальные, и калитка удобная. Андрея Тихоновича Литовченко, дяди двоюродного, подарочек. На калитке красавец крючок . Деда Вани Ратникова работа, он на пенсии, а разжег горн в пустующей кузнице, смароковал крючок, хоть в музей неси. Других запоров каких-то, чтобы не вошел ни кто во двор, а потом в дом - не держу. Денег нет на замки внутренние в двери. Да и незачем они. Что у меня брать? Ведро под мусор, так его - баба Прыся дала. Ведро у меня десять лет в аренде. Истлело. Бока тоньше бумаги газетной. От тлена не убежишь и не спрячешься. Старость везде найдет, любого. Хоть ведро, хоть меня, только ни Кокова. Ему восемьдесят пять, а на шее ни морщинки. И на щеках румянец, как у девки-невесты. Сосед у меня, каких у других нет: все видит, все знает и умеет.
К семи утра, я с час пытался что-то писать, но доброго в голове не вспыхивало, лист бумаги чист, пуст, как и мой кошелек. Жизнь жестянка.
Умственные мои потуги нарушило чье-то сопение в сенях, вздохи, какие бывают только у обиженного судьбой человека. Или придумавшего эти обиды. Они и прервали мои раздумья о смысле жизни.
Плакали на крыльце тяжелые шаги пожилого человека. Знакомые, но разгадать не могу. Кто идет: Коков или Ванин. Решил подождать, кто толкнет дверь? Через минуту в проеме входа светился какими-то заботами Коков. Николай Егорович держал в руках старую зеленую кастрюлю, литров на десять, в ней рассада помидоров. Достаточно возрастная, большинство кустиков цвело, а на некоторых сплошь покачивались небольшие зеленые помидорчики. Сразу бросилось, рассада притомленная, кустики подвядшие. Обречены они сидением в сухой кастрюле на переход в другой мир. Не поливал их, видно, никто последние три-четыре дня.
- Вот, Анатолий, покупай, сажай, будешь с помидорами, – сладко пел Егорыч. Лицо счастливое-счастливое. Будто он прожил все восемьдесят пять лет, только ради того, чтобы зайти ко мне с рассадой помидоров, порадовать.
- Зачем, Егорыч, - сопротивлялся я, - некогда за ними ухаживать. Второй день ни строчки не сладил. Напало тугодумие.
- Слава богу, - на ходу перекрестился Егорыч, - зачем тебе эта писанина? Я сколько лет об этом говорю. Заведи штук двенадцать поросят, продавай каждый месяц по одному, сорок тысяч в кармане. Вот будущие помидоры, - ткнул он пальцем прямо в цветок, - вещь! Тридцать два корня. С каждого куста по три килограмма, запросто. У меня - то и по пять, и больше бывает. Но у меня голова.
Егорыч зарапортовался, с трудом остановил себя на сладкой для него дорожечки осуждения моего писательства и расцвета его личного величия в деревне.
- Да и по три килограмма считай, центнер помидор. – лил он райские речи, - Возьми ручку, да посчитай, откуда капают прибыли. Свежими храни, соли, сок вари. Если их каждый день поливать, озолотишься! Пора уже тебе хозяином быть, за ум, за ум возьмись. Присматривайся к тем, которые в уважении, стоящие люди. В колхозе раньше не платили, так я своих свиней держал. Продавал. Я знаю, как копеечку пригреть. У добрых которые, в зиму любых запасов с избытком. Посмотри на Ваську Шишкина, днем с топором, помахай - ка им восемь часов подряд, а вечером на огороде. У него под мелочь с гектар посажено. В эту субботу крутанет в Красноярск, за саженцами, Иришка решила сад завести.
- Не надорвется Васька? Сад вырастить?
Егорыч недобро глянул на меня. Но от рассады не отошел.
- Только не ленись, всегда сытый будешь, - взгляд его наливался железом. – Эти семена еще жена моя, Варвара, сушила, когда жива была. Самые большие помидорины выбирала.
Я с недоверием пялился на засыхающую рассаду. Вспомнил, копал ее Егорыч дня четыре или даже пять назад, Два дня пытался продать что-то возле магазина. Но нынче все татьяновцы насадили себе рассады: огурцов, кабачков, капусты и тратиться на покупки не захотели. Просил Егорыч за кустик, который вряд ли приживется, по пятьдесят рублей. На Уярском базаре, в самый спрос, рассада помидора шла по тридцать.
- По сколько же вы ее продаете?
- Свои люди, соседи, бери по шестьдесят. Даром. Которые и наживаются, а мне, простодыре, лишь бы соседу уважить!
- Вы же возле магазина по пятьдесят просили. Все отвечали, таких цен на рассаду сегодня нет. А мне еще веселей загнули. Она уже засохла, поди, не воскреснет.
- О цене весной не спорят. Главное посадить, поливать, полоть. И делай салаты до Нового года. Шестьдесят заплатил, а выгоды - шестьсот! Стыдно цену студить, одумайся. Считай, что не ты мне заплатил, а я тебе пятьдесят тысяч подарил.
- Я бабе Прыси помог посадить полторы сотни кустов. Что она с ними сделает, если я своими займусь? Теперь каждое утро хожу, поливаю, колышки подправляю, траву полю. А шинкует её она сама. У ней хорошие сорта. В прошлом году я обрывал, а она их в ящиках перекладывала, опилками березовыми пересыпала. Потом спускали в погреб. На Новый год я делал салат из ее помидор. Из свежих, - похвалился я, - вот так нужно огород вести. Не буду я ничего покупать, Егорыч. Лучше сами посадите, чем губить рассаду. Подарите себе еще сто килограммов. Или сто пятьдесят. Осенью они по пятьдесят рублей, это пять тысяч, откуда пятьдесят?
Егорыч понял, что из меня покупатель не случится. Поскучнел, саданул дверь пинком так, думал с петель слетит. За порогом обернулся.
- Вот сколь себя ругаю, да жалко людей, а они морды воротят. Но все равно иду и иду с помощью. А у вас душонки подлые. Посмотрите на этого писаря, люди добрые. Привык на Прыськиной шее ехать. Таких хоть колуном в лоб, не вылечишь. Сидит, как генерал, у окна. Ты о хлебе думай, копеечку копи, запасы делай.
Коков вышел на улицу и увидел Ванина. Федор Иванович шел к нему на лавочку, посидеть перед завтраком. Коков первым промаршировал к седалу, поставил рассаду на край лавочки, сходу посыпал рассказ про соседа ветра, то есть меня, распахивал перед Ваниным писательское пустозвонство.
- Сейчас вот, этому, который с пером целыми днями, предложил рассаду: сади, весь год будешь с помидорами. Хоть сок делай, хоть соли. За счет Прыськи царствует, зачем ему работать? Таких еще в люльке давить надо. Кинется он помидоры поливать? Ага! Лучше пойдет осенью по деревне христорадничать, ведер десять выцыганит. Прыська дура, половину урожая ему дарит. Сколько трандычу, лучше свинье Марии скорми, поросята крепче будут. А этот сожрет, какая польза миру? Целыми днями спит, да ручки за столом жует.
- Так он же с Прыськой садит. Каждый день у ней поливает и помидоры, и огурцы. Я его у ней в огородчике вижу, – зевал еще не совсем проснувшийся Ванин. - Парень не такой уж и плохой. Хошь не хошь, а он первый человек в деревне. Его приглашают выступать, не нас с тобой. Мне он конечно не родня, я в Татьяновке двадцать лет управляющим был, сто пятнадцать человек в подчинении. Отделение первым в совхозе светилось.
- Жди, польет. С утра ручку в зубы и целый день ни с места. Че он напишет? Даром отдаю рассаду, живи, богатей. Вот когда ему помидоры принесу, с руками ведро вырвет. Или сам ко мне в огород залезет. До помидорки обберет. Верткий. Засужу кровопийцу. Воровства не прощу. Прокляну! В тюрьме ему место! Сам в прокуратуру поеду. Президенту напишу, пусть тряхнет прокуратуру.
- Этот воровать сроду не пойдет. Не тот человек. Не городи что попало. – зевал Ванин. – Нынче его в школы приглашали, в городской библиотеке выступал. Авторитет.
- Дуралома хвалишь? Вроде он тебе поросенка подарил. Я его знаю, рядом живем. Трубадур. Чему он детей научит? С ручкой у окошка сидеть? Нет, чтобы нас, которые добрые старики, хозяева которые, позвать, я много чему научу.
- Ты, Федор Иванович, смотри, - не успокаивался Коков, - он и тебя в узелок завяжет. Пойдешь Прыськиными тропками. Облапошит, как пить дать.
День расходился. Баба Прыся выпустила из стайки табун гусей. У ней в этом году пятьдесят один гусенок. Летом на них расходы ноль. Травой сытые. Большенькие уже. За гусями нарисовалась в проеме калитки свинья Мария. Брюхо траву пашет. К концу недели в хозяйстве бабы Прыси будет приплод. Мария охая и ахая уронила себя в лужу, постанывала там от удовольствия. Может деревенского племенника хряка Князя вспоминала.
А мне край надо бежать в магазин, за хлебом. Хотя интересно через открытое окошечко избушки послушать разговор Кокова с Ваниным, тем более обо мне. Но остаться без хлеба не хотелось. Да еще и кусочек счастья бог подарил. Васьки Шишкина четвертая жена Иришка в магазин плыла. В ослепительно голубом платье с двумя нескромными разрезами спереди и сзади прямо от талии. И плечи голые по пояс. Считай раздетая. Она кивнула нам всем и чуточку притормозила, подождала меня.
- Здравствуйте, Ирина Сергеевна, - обрадовался я, - вот, хлеба надо. А день-то сегодня какой! С утра солнышко ластится. Тут еще вас увидел. Самую красивую женщину в Татьяновке. Вроде помолодел лет на десять. Спасибо вам, что живете в Татьяновке. Радуете нас своей улыбкой. Хоть целуй ваши следы на дороге.
Коков слышал все мои слова. Закричал как весенний журавль на восходе. Километра на два в любую сторону слышно.
- Что он купит? Ирина! Мазурик татьяновский. В кармане одни дыры. Если Марфутка сжалится, даст в долг, на том и спасибо продавщице. Он у ней, уже третий год подряд в долг берет, ни разу ни копейки не отдал. Подарили черти Татьяновке писаря. Гнать его из деревни надо, позорит односельчан. Что о нас высшее руководство района скажет? И Катька Марина ходит стропилой, поет на сцене: Анатолий Петрович прославил деревню. Мне восемьдесят пять лет, не помню, чтобы еще один такой лодырь в Татьяновке кудахтал.
Мама милая, на глазах завяло мое счастье, так и не распустившись. Иришка мигом качнулась на другую сторону дороги, вроде и не знает дедушку, просто рядом незнакомый человек. И надбавила шагу, дабы случайно я не оказался около нее. Мозгов моих не хватало, найти волшебное словечко, чтобы низвергнуть Кокова, вернуть улыбку Иришки. Я ведь ей первой подарил книжечку, которую издали в Москве с год назад. Схитрить пришлось, ей и Ваське подписал. Но она-то понимает разницу между мной и ее плотником? Знает, почему я ей книгу подписал. Знает, но делает вид, что не понимает моих переживаний. Пустое я для нее место. Хоть садись прямо на дорогу и бейся головой в лужу.
Чувствую, не во всем она в деревне разобралась. Пока уходила от меня в другую сторону дороги, увидела, на скамеечке возле своего дома красовался брат мой, Святослав Викторович. Редактор городской газеты в Зеленоморске. Святослав Викторович, видно, уже поспал с полчаса на скамеечке. Выглядел свежим, полным сил, благородным. Иришка заулыбалась, словно нашла кошелек, полный денег. Святослав Викторович теперь в Татьяновке за бога. Нынче он победил в городе на выборах и стал депутатом городской Думы. Второй человек в городе Зеленоморске. На первом же заседании Думы его выдвинули председателем Совета. И пост редактора сохранил за собой. Нужно кому-то что-то решить, с конвертиком к нему идут на прием. Взятка не взятка, а Иришке зарплату он платит, нашел где-то солидную копеечку. Она теперь руководит его депутатской приемной в Татьяновке. Раньше Танька Тыкина сидела, без денег, за спасибо, но во время выборов ей платили, теперь вот уволили. Тут я согласен, все должно идти без обид. Постарела Танька, сорок пять уже. Какой с ней выбор или выборы? То ли дело Иришка. Тоньше ниточки, густые волосы до пояса. Идет, как песню завораживающую поет. Так бы и выскочил чертом из своего окошка, схватил ее и обратно тем же путем.
Третью неделю назад Иришка хвалилась в магазине, что ей мама из Переясловки кольцо подарило за сто тысяч. Мозги пудрит. Это ее брат мой двоюродный отблагодарил. За что? Любви ее огоньку подбрасывал!
- Здравствуйте, Святослав Викторович, - засветилась счастьем Иришка, - Давно не вижу вас в Татьяновке. Видно, ни по кому не соскучились. Целых три дня в депутатской приемной окошко мозолила. Не видать вас. Деревня уже переживать стала, может в кого-то влюбились.
Святослав Викторович, тоже, кошелек со счастьем нашел, расплылся в улыбочке. Встал, пышные волосы по плечам как у льва, рубашка белая - белая, звонче первого снега. Красный галстук в горошек, туфли, которые еще только президент наш носит. А больше ни кому к таким не дотянуться по деньгам.
Высокий брат, стройный, молодой. На него даже замужние оборачиваются.
- Присаживайтесь, Ирина Сергеевна, - в ногах правды нет. На моей лавочке всей деревне места хватит.
- В ногах только и счастье, Витенька, - теперь уже полушепотом говорила Иришка, - но для тех, кто умеет во время ухватить судьбу.
Она выпятила грудь колесом, чтобы Святослав Викторович не ошибся, за что именно нужно ловить судьбу. Дальше перешла на такой шепот, мне со стороны дороги ничего не слышно. Только как топорики стучала в голове обида. Корнева телега вон она, рядом. Вывернуть из нее оглоблю и по голове брательника. Пусть деревня повеселится. Какой он мне брат, все время дорогу переходит. Родной человек так не поступит. Последнюю мою надежду убил в женитьбе.
- Милая Иришечка, ну почему ты не моя. Почему тебя потянуло к этому депутату. Его ведь все равно посадят. Они же все, которые выборные, воруют. Особенно в Думе. И от нашего края в этих депутатах большинство христопродавцы. Грязные людишки, особенно тот, кто про матросов все пел. Запутал нас, победил. Теперь, говорят, богаче детей Ельцина. Сволочь он порядочная. Рассыпают страну по китайцам да американцам. Наше добро продают.
Сзади меня метелил Коков. Он метров за тридцать стал печалиться Святославу Викторовичу, что принес мне саженцы помидоров бесплатно. Но я, деревенский лодырь, отказался от будущей сытой жизни.
- Чем он жить собирается, - жалился сосед моему брату, – в доме ни картошины, ни головки лука, ни кабачка. Давно его пора на товарищеский суд. Не деревню, страну позорит. Партию на шу «Единую Россию».
Святослав Викторович только хотел открыть рот и сказать что-то, но его перебила Иришка.
- Николай Егорович, Святослав только что приехал из города. Вчера до полуночи заседала городская Дума. Обсуждался бюджет города сразу на три года. Вы понимаете ответственность? У него просто нет времени помогать каждому голодающему. Он о России думает. Дайте человеку отдохнуть. Сами спасайтесь. Вы свободные люди. У вас есть выбор. Проходите, проходите в магазин. Вечером Святослав Викторович будет в депутатской приемной. Зададите вопросы, но только в письменном виде. И ответ получите письмом.
Меня как шилом в пятку ударили. Почему я голодающий? В этом году три раза гонорар присылали. А в прошлом полкилограмма домашней колбасы у Генки Кутина покупал. Да Генка Крок из своего магазина яблок пожухлых, не товарного вида, сбросил. Килограмма три. Я их промыл, высушил и компот варю. Правда, без сахара.
- Ирина Сергеевна, - кипела во мне обида, - я самодостаточный человек, мне школа за выступление подарила литр домашней сметаны и пачку соли. Уборщица принесла. Они не на дороге найдены, заработаны. Да из журнала «Единая Россиия» за статью «Мудрость партии – гордость народа» обещала сто рублей гонорара. Правда, обещали, а прислали пятьдесят. Остальное в налоги забрали. Все равно деньги. Спасибо партии власти!
- Анатолий, - подняла подбородок командирша Васьки Шишкина и моего брата одновременно, - Святослав Викторович устал. Ему нужно принять сердечные. Идите с Егорычем в магазин, а то хлеб разберут.
- Какие сердечные, - испугался я за брата. - Ему больше сорока, а ни разу не температурил. Может вы его травите?
- Пойдемте Святослав Викторович, я напою вас чаем, да ляжете отдохнете, здесь можно целый день пустоту слушать, - командовала она братом, как своим мужем Васькой. В мою сторону уже не смотрела.
Вышла на крыльцо своего дома Алла Сергеевна Нервотрепова, - Васьки Шишкина третья жена, Увидела меня, похолодела взглядом. Заблеяла, как забывшая, где ее дом, овца.
- Святослав Викторович, что мне с этим писателем делать. Опять в каком-то журнале написал, что я толстая. Девки мне говорили, они читали. В суд подавать? Зашли бы, помогли написать заявление.
От переживаний она уронила свое сто пятидесяти килограммовое тело на стул. Стул заплакал, но выдержал. Деда Вани Ратникова работа. Из арматуры он стул варил, в два сантиметра толщиной железяка. А уж полировала новое седало Алка, красило его, сама из лиственной доски выстрогала сидение. Но и минуты не угнездилась Алла Сергеевна передохнуть, сначала меня увидела, заорала, потом обожгла душу, когда разобралась в совсем страшном: Иришка тянет Святослава Виктора в его же дом, вся как цветочек, прическа изумительная. Зеленые глазки любого за километр зажгут. В разрезах платья загорелые бедра как два магнита, мужиков притягивают. Мама милая, лучше бы мне и не рождаться.
Заколыхалась Сергеевна тройным своим животом. Ведь Святослав Викторович был ее первым любимым, фактически мужем. А по-настоящему замужем она сначала была за братом моим, Валентином. Тоже звездочка добрая, этот Валя был, не дай бог. Из волокит волокита. Только в Татьяновке за три года два раза женился. В Татьяновке у него три девочки от двух матерей.
Алка остановилась столбом, слезы закапали. Сейчас, куда ее прелесть делась? Какая-то приезжая, оглобля с челкой, тащит Славу в его же дом. Сначала Ваську у ней отбила, теперь Славика грудью соблазняет. А ху-ху, не хо-хо.
- Сегодня же сяду на жестокую диету, - вдруг закричала она. – Тогда посмотрим, кто из нас слаще.
По-моему, все мысли о будущей жизни у Аллы Сергеевны через возможную спасительную диету рождаются.
Нервотрепова выкинула все три живота вперед стула, покатила в нашу сторону колобком, с одышкой и кряхтением.
Коков стал кричать ей еще через дорогу, не купит ли она у него рассаду? Но Алла Сергеевна вытягивала и вытягивала вперед руки, словно уже поймала Ирину Сергеевну за шею и теперь собиралась ее задушить.
Святослав Викторович как опытный психолог, понял, какие могут тут быть неприятности, сам схватил Иришку за руку, и они исчезли у него во дворе, дверь калитки замкнули изнутри. У него замки дорогие, деньги есть.
Мы стояли с Коковым в недоумении, рассада в кастрюле на земле, так и не напоенная сегодня, никла, усыхала. Что ей Алкины слезы, обиды, ей воды надо. К нам шла, теряя силы, Нервотрепова. Иришка и Святослав Викторович ей были уже недоступны.
- Засужу, - шипела она опять на меня, - сколько можно издеваться.
- Суд будет на моей стороны, - отходил я чуть в сторону на всякий случай, - я вас не знаю. Алла Сергеевна - моя литературная героина. А с фамилией Нервотрепова случайное совпадение. Я художник, это моя героиня.
Коков тут же шагнул к Алле Сергеевне.
- Подавай, не терпи, поставь писаря на место. Я - свидетель. Не стал покупать рассаду, издевается. Да в добрые бы времена его сразу лет на двадцать. Или двадцать четыре часа и вон из деревни.
Алла Сергеевна под слова поддержки Кокова сделала еще два-три шага и ухнула ногой прямо в кастрюлю с рассадой. Зелень сразу превратилось в салат. Только одна веточка с помидориной на конце, тоненькая – тоненькая, торчала из кастрюли, И, как мне показалось, шептала: смертью смерть поправ. Это после пяти дней не пивши. Но как я понимал, после Алкиной ножки, жить ей оставались крохи. Она же не Христос. А Коков рассаду не полил, сил у растения нет выжить.
А может помидорина уже и вознеслась, сразу на тот свет? Я от страха закрыл глаза, не дай бог Нервотрепова не вытащит ногу из кастрюли, что делать? Коков, наоборот, открыл рот, но тоже не знал, что говорить. На лице его закипало возмущение Алкой..
- Егорыч, - сконфузилась Алла Сергеевна, - случайно. - Она вроде отдышалась. Ногу из посудины спасла, увечий не было. - Пойдем, Егорыч, ко мне, исправлюсь, у меня лука севка осталось больше полкилограмма. Фиолетовый севок. В Татьяновке я раньше такого не видела. Очень вкусный. Тоненькими - тоненькими колечками порежу. Начищу селедочки, килограмма полтора - два, да картошки пятилитровую кастрюлю отварю. Утром перехвачу и до вечера за стол не сяду. У меня на столе только овощи, ягоды и фрукты. Селедка и сало не в счет. Это диетический продукт. Я их ем только с картошкой.
Про свой аппетит, деревне, она говорит часто, охотно и долго. Егорыч же, о своем раздумывал, действительно ли севок дороже его рассады? Наконец пришел к единственно правильному выводу - севок стоил больше.
Он взял Нервотрепову под левую руку, я, по его команде, под правую, и мы повели Аллу Сергеевну к родному крыльцу. Я то и дело оборачивался на братов дом. Не слышно ли там Иришкиного смеха. Смеялась, и заманчиво так.
- Господи, не бросай меня, помоги личному счастью. Спаси брата от Иришкиного соблазна. Ирочка, милая, ну почему ты не моя, – молился я про себя.
Во дворе Святослава Викторовича играла музыка. Брат со своим руководителем депутатской приемной обсуждали какие-то планы. Судя по музыке, государственной значимости.
- Я на веки твоя, на веки твоя, возьми же быстрей меня, - на всю улицу орала какая-то певичка.
Судьба почившей рассады Николая Егорыча брата не интересовала. Тем более, мои выкрутасы вокруг Иришки. Иришка сейчас рядом с ним, как они Ваське объясняют, отчеты вместе пишут.
- Ну, погодите! - Кулаки у меня чесались. - Завтра же отправлю всю правду про Святослава Викторовича его жене, Маргарите. Она ему проредит львиную прическу. Пусть лысым красуется.
- Погодите, распишусь, всю правду выложу, стыдно будет на улицу выйти.
Потом одумался. Мало ли чего можно сморозить от обиды. Кому мстить и зачем? У них своя жизнь. Я от них был и буду в стороне.
Во дворе брата обо мне не думали, там решались какие-то важные дела. Иришка ли пыталась перехитрить, он ли ее. Брать меня во внимание они не собирались. Каждому свое.
Пойду за хлебом. Сегодня утром баба Прыся кастрюлю супу принесла на гусятине. Там целая гусиная ножка и крылышко. Лук зеленый теперь у меня есть. По - царски пообедаю.
Вот и все мои деревенские радости. Кормят баба Прыся, или Мария Антоновна. Больше, наверное, от уважения, чем от жалости. Кто знает, может и наоборот. А счастлив я три – четыре раза в год, когда что-нибудь из моих рассказов напечатают или книга выйдет..
.