Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
-1-
Летняя ночь, Берингово море, нейтральные воды. Трое в надувной лодке. Темные свинцовые волны накатывают одна за другой, шевелятся под лодкой, как невидимые чудовища, обладающие фантастической силой. Пока они благосклонны и лишь легко качают лодку на своих спинах. Но в любой момент в них может вселиться ярость. Луна едва освещает серебряным светом пейзаж сквозь облака. В лодке есть мотор, но в нем закончилось горючее. На корме сидит бледный мужчина в больничной пижаме, он обнимает продрогшую женщину. Женщина почти голая — на ней странное одеяние, напоминающее прозрачные шелка одалиски из сераля восточного султана. Впрочем, эти шелка сейчас измялись, истрепались и засалились, утеряли свой прежний праздничный вид. А на носу лодки виден строгий профиль другого мужчины в черном старомодном измятом костюме и шляпе. У него длинные вьющиеся волосы, восточный с горбинкой нос и горящие неукротимым желтым огнем глаза. Он произносит речь, по-блатному растягивая слова:
— Сотни империй канули в лету, брат. Если представить на карте: это всего лишь лужицы акварели. Они раздуваются, потом высыхают. Что от них осталось, кроме гробниц и костей? Остался имидж! Остался престиж! Византия, Рим, Османы, Монголы, Империя Цин с синим драконом на желтом флаге… Престиж — это понты империи, понимаешь? Недешевые понты, за них заплачено золотом, а терпилы льют за них свою кровь в землю. Эти терпилы, в натуре, святые люди. Шестерки империи, ничего своего за душой. Даже совесть сдана в общак. В черепке ни одной собственной мысли, только бред из телека. Для иных это счастье. Но мы, брат, другие. Мы солдаты фортуны, брат. Мы еще поймаем свой шанс… Мы избранные.
Мужчина в черном костюме задумался, достал из кармана пачку папирос и закурил.
— К чему ты все это говоришь, Саша? — спросил человек в пижаме. — Нас несет течение неизвестно куда… мы не ели уже пять дней…
— Думаю, брат, кое-то тут в лодке у нас теперь лишний!
При этих словах тот, кого называли Сашей, выбросил папиросу за борт, выхватил из-под пиджака охотничий нож, зажал его в зубах и на четвереньках двинулся к корме. Мужчина в пижаме вскрикнул и бросился ему навстречу. Между ними завязалась борьба на дне лодки. Борьба двух обессиленных голодом людей. Женщина смотрела на эту борьбу с загадочной улыбкой на устах. Сменяя выражение усталости и страха, на ее лице на секунду промелькнул восторг. Неужели это то, о чем она мечтала в юности? Схватка двух настоящих рыцарей за ее благосклонность. Благосклонность принцессы. Как романтично! Лунная ночь, безбрежное холодное море, смерть совсем рядом… Впрочем, только один из двоих мужчин боролся за ее любовь. Второй, по-видимому, просто изголодался.
А ведь еще две недели назад жизнь протекала так спокойно! И никто из этих троих даже не подозревал о существовании друг друга.
—2—
Да, она считала себя принцессой по праву рождения. Хотя родилась в жуткой дыре, в аварийном жилье, в квартале убогих разваливающихся домов далекого пролетарского города. Это психическое наркоманское гетто даже гордым словом «провинция» назвать было нельзя. Суть ее жизни определялась претензиями к миру. Она была избалована, капризна, но за красоту ей многое сходило с рук. Родители ее были виноваты перед ней в собственной нищете и серости. Учителя — в нежелании принимать ее такой, какая она есть и ставить оценки за красивые глазки. Парни — так те вообще должны были драться на ножах за один ее взгляд. Истреблять друг друга за возможность свидания с ней, вешаться от ревности. А они… ходили целехоньки и зачастую размышляли о чем-то своем. Как провернуть свои пошлые бандитские сделки, например.
После школы она сбежала в Москву. Прошла огонь и воду и медные трубы. Обзавелась запоминающейся кличкой Лионелла и вступила в ряды столичных путан. Но статус ее был повыше, чем у простой уличной девки. Она поступила в элитную фирму под названием «Персефона плюс». Персефона была греческой богиней подземного царства мертвых. А в Москве как раз повеяло могильным душком, и подобные аллегории вошли в моду. Одна влиятельная столичная провидица, гадая на картах таро, усмотрела ядерный пепел. Потому многие чиновники уверовали в близкий конец света. Коммерция и бизнес как-то постепенно угасали, а услуги интимного характера, наоборот, процветали. В здании, где располагалась фирма, раньше было отделение иностранного банка, но теперь, по замыслу дизайнера, клиенты должны были попадать в сераль восточного султана. Сераль местами походил на бомбоубежище, но все же элементы востока в нем были: золотой фонтан посередине, бухарские ковры и живые павлины, распускавшие свои сине-зеленые хвосты. Девушек тоже одели как павлинов: в прозрачные шелка и блестки. Они назывались одалисками. Лионелла была уверена, что разницы между одалиской и принцессой никакой нет.
Один постоянный клиент, доходы которого превышали бюджет среднего русского города, часто вводил умы девушек в соблазн. Это был крепкий государственник по убеждениям и философ по характеру. Он приезжал редко, но каждый раз устраивал загул с размахом и фантазией. Бывало, когда уже первые волны страсти в нем стихали, он усаживался в шелковом халате на диван. Слуги приносили фрукты и ликеры. Девушки располагались вокруг чиновника в живописных позах с сигаретами в руках, и чиновник начинал рассуждать, хитро прищурившись:
— Еще в Библии были примеры, когда блудницы становились святыми, изгнав из себя бесов с помощью заезжего пророка. Да, не смейтесь, святыми. Так и каждая из вас может сподобиться, если услужит вовремя кому надо...
Такие речи девкам были словно бальзам на душу. Каждая, конечно, в тайне наделялась, что "сподобится" именно она, как бы это слово ни трактовалось. Быть святой означало, прежде всего, такую кучу бабла, чтобы как в том кино: «ни один эцилопп не имел права бить по ночам». Чтобы класть с прибором на субботники и крышу, чтобы самой выбирать, с кем спать и в какую страну свалить из этого бардака... Да, смущались умы девиц от речей чиновника. А время-то уходило, часики тикали.
В один день Лионелла взглянула в зеркало в туалете и увидела сорокалетнюю полнеющую, раздавшеюся в кости бабу. С лицом, хоть и симпатичным, но огрубевшим, превратившимся в маску от бесконечных инъекций ботокса. Причем маску, словно треснувшую посередине, как трескается высохшее еловое полено. Это была трещина от тайной тоски. Тоски по глупому бабскому счастью: дети, жирный ротвейлер у порога собственного дома, да чтобы в нормальной стране, где живут по-людски, а не как в палате номер шесть. Кстати, Чехова она не читала, а шестую палату представляла себе по воспоминаниям о районной больнице, куда попала в юности с травмой. Был там такой уголок, где лежали пациенты с гнойным воспалением мозга…
Да, для оргий она старовата. Благо можно пока использовать природный дар: пудрить клиентам мозги. Она ведь научилась гипнотизировать мужчин взглядом. И каждый вдруг начинал видеть в ней мечту, а не реальность. Для всех она была разная, иная. Напоминала порой бывших жен, матерей, иногда актрис кино, кого угодно. С таким талантом можно было конечно еще удержаться в профессии, но тоже недолго. А уж если кто и достоин сподобиться чина святой, так это она! Подумаешь, что мужиков прошло через нее тысячи. Это была работа, а не забава. Да, ее тело долбили, как отбойными молотками долбят асфальт. Но никаких чувств она ни разу не испытала. Одна холодная чернота была внутри. Как волны северного моря… И в этих внутренних ледяных волнах даже бесы не уживались — некого было из нее изгонять. Святая и к тому же принцесса! Но заточенная в бордель. От этой мысли Лионелла завыла, как безумная и прямо в своих шмотках одалиски выбежала через черный ход на улицу. Не отдавая себе отчета, зачем она это делает, вскочила в трамвай. Трамвай тот, как оказалось, шел к Площади трех вокзалов.
—3—
Когда Виталика спросили в школе, кем он хочет быть, он ответил: путешественником, как Витус Беринг. А на уточняющий вопрос учительницы, почему он этого хочет, Виталик сказал: «Чтобы укреплять величие страны!» Класс так и повалился со смеху, а за мальчиком закрепилась на всю жизнь кличка Витус. Может быть, зря смеялись над ним? Как бы то ни было, Витус честно служил стране: по военной части и по гражданской. Хотя много страдал он от невзгод и невезения, а больше от козней людских. Всегда он без раздумий бросался исполнять приказы начальников. Но не всегда эти приказы приводили к чему-то хорошему. А уж благодарностей он не получал почти никогда. Разве что в форме отмены ранее наложенных взысканий. И вот в свои сорок лет Витус оказался без правого глаза и без кисти на левой руке. А главное — с посттравматическим синдромом и искалеченной душой. Оказался он не где-нибудь, а на больничной койке одного из московских госпиталей. Психиатр только руками разводил, глядя на него. А медсестры бегали вокруг и делали уколы, от которых пропадал аппетит и тянуло спать.
Хотелось Витусу, как когда-то писателю Чехову, то ли чаю попить, то ли пойти повеситься. Еще до смерти хотелось курить, а лучше и выпить чего-нибудь крепкого, чтобы мозги отшибло начисто и ушла депрессия… Но все это было запрещено. Сидел он на койке в застиранной до дыр пижаме неопределенного цвета и смотрел единственным глазом в открытое по случаю жары окно. За окном простирался больничный дворик, заросший тополями, дальше были видны чугунные жерди забора, окрашенные черной краской. А за оградой деловито проносились шикарные иномарки.
— Вижу, кислоты в тебе мало, брат! — раздался вдруг хриплый голос.
Витус вздрогнул, стряхнул с себя задумчивость и подошел к окну. Перед ним стоял человек: худой, в черном старомодном костюме, в фетровой шляпе. Нос у незнакомца был с горбинкой, а черные глаза его горели желтым огнем, как у кота. Он напоминал бродягу прошлого века: небритый, помятый. Да и выговор у него был странный, тягучий, как у бывшего зека. А в зубах у незнакомца дымилась дешевая папироса.
— Какой еще кислоты? — удивился Витус.
— Мозговой... Вам разве не впрыскивают тут?
— Нет...
— Ну и зря! Поэтому ты сам кислый такой. Оно же как работает? Если мозг вовремя не закислить, то он тебя сам так закислит, что полный тупик, хоть вешайся. Нам вот регулярно впрыскивали... Дырочки сверлили в затылке и спринцовкой вливали. Соляную кислоту или азотную, разведенную только чем надо. А потом – два часа телепередачи…
— Кому это вам? — Еще больше удивляется Витус.
— Да, забей... Я же тоже, было дело, по больничкам закрытым помыкался. Зато теперь как огурец!
— А ты кто вообще?
— Меня Сашей зовут. Я по твою душу пришел.
Незнакомец вдруг поднял правую руку и показал Витусу условный знак. Этот знак был известен Витусу. Знак приветствия мерсенариев, благородного рыцарского братства, членством в котором Витус гордился с давних времен. Братство это было наполовину игрой, наполовину фантазией городских избалованных мальчишек, диванных патриотов. Вроде солдат фортуны, но больше по части игр в танчики и лазания по подземельям. Однако память о братстве осталась надолго и казалась Витусу чем-то священным.
— Ты давай… это, – продолжал незнакомец, — вылезай давай в окно, хватит тебе лечиться, а то помрешь тут от депрессии. Дело есть!
— Что за дело? — вяло спросил Витус.
— Государству помочь надо!
— Да? Ну так бы и сразу и сказал! А закурить дашь?
Витус заметно оживился, спина у него выпрямилась, глаза заблестели. Может, таких слов он и ждал в последнее время. С такими же чувствами, как иная немолодая дама ждет предложения выти замуж. Обреченно и беззаветно. Не задавая лишних вопросов, Витус вылез в окно. Через пять минут по московским бульварам шагала странная парочка: длинный тип в измятом костюме и с ним бледный мужчина в больничной пижаме. На ближайшей остановке парочка залезла в трамвай.
—4—
— Так куда мы поедем? — спросил Витус своего спутника.
Оба бывших мерсенария закусывали в зале ожидания Ярославского вокзала. За круглым столиком, прямо у бутербродной с иностранной надписью на вывеске. В бутербродной давали гамбургеры, по вкусу напоминавшие пропитанную машинным маслом вату, пиво и паленую водочку из-под полы.
— В Хабаровск сначала... Потом в Охотск.
— А билеты? У тебя деньги хоть есть?
— Есть немного, но нас бесплатно провезут. Я тут договорился с ребятами из вагона-ресторана. Тоже, понимаешь, патриоты... Я тебе по дороге суть дела объясню. Сейчас некогда. Доедай давай...
— А когда поезд?
— Через полчаса. Но нам бы еще третьего за компанию...
— Зачем?
— Эх, сразу не объяснишь... Потом поймешь.
— А бабу можно?
— Что, на баб потянуло? А еще утром в депрессии валялся.
— Да нет... просто вон, посмотри, стоит одна неприкаянная какая-то, — Витус показал горлышком пивной бутылки куда-то в толпу.
У колонны в центре зала действительно пригорюнилась полная женщина средних лет в странной одежде: то ли голая, то ли с нудистского пляжа, сразу не поймешь. Того и гляди, полиция к рукам ее приберет. Полиция… или другие структуры. Было похоже, что двое накаченных лысых мужиков, возникших у входа, ищут кого-то. Уж не эту ли бабенку? Наверняка она сбежала откуда-то. Витусу она почему-то напомнила одноклассницу, в которую он был влюблен. А у его спутника, видимо, дама тоже вывала некие ассоциации, потому что тот как-то сразу напрягся.
— Ну что ж, можно и ее, если согласится, — после долгой паузы прохрипел Саша, а потом добавил с загадочной ухмылкой: — комплекция у нее, кажись, подходящая...
Витус допил водку из пластикового стаканчика. Саша уже подошел к даме, что-то зашептал ей на ухо, энергично жестикулировал... Потом они оба направились к Витусу.
— Ну вот, — сказал Саша, — а ты боялся!
— Чего я боялся? — не понял Витус.
— Что она откажется. Знакомься: Лионелла. У нее, понимаешь, черная полоса в жизни. В общем, она согласилась с нами... до самой Америки.
— До какой Америки? — чуть не подавился гамбургером Витус. — Ты же про Охотск говорил!
— Тихо ты! Не шуми. Точняк, двигаем в Охотск, потом поплывем на Аляску. Так надо! Подробности расскажу в поезде!
Витус задумался, поник головой, но ничего не сказал. Они выпили еще по стакану водки на посошок и направились на перрон. Багажа ни у кого из них не было.
—5—
Пятые сутки шел поезд. Спали они за эти дни мало, зато много пили. Днем сидели в вагоне-ресторане, болтали с пассажирами, с персоналом. Шла непрерывная пьянка. Ночами они уходили в купе проводников, валились на незаселенные грязные полки. Спали по очереди: мест свободных было только два.
Саша вел себя со всеми как родной, и все его уважали. Он балагурил без умолку, легко знакомился, втирался в доверие. Травил анекдоты, даже пел пару раз блатные песни под гитару. Витус совсем ошалел: от водки, от тряски вагона, а главное — от синих глаз Лионеллы. Сначала она казалась ему вылитой одноклассницей, Валькой, на которой он собирался жениться до армии. Потом она вдруг превратилась в повзрослевшую и обрусевшую Орнеллу Мути. Словом, Витус влюбился как мальчишка. Забыл он про больницу, про депрессию, забыл даже, что на нем была пижама, а в карманах пусто. Впрочем, на его пижаму никто не обращал внимания — обычный прикид в поезде. А денег им пока хватало — за все расплачивался Саша. А о цели поездки разговора до сих пор не было, недосуг им было за всем этим балаганом.
А Лионелла... она, если судить по ее виду, тоже влюбилась в Витуса. Влюбилась как малолетка, без раздумий. Смотрела она на партнера плывущим от счастья взглядом, слушала бесконечные истории о его служебных командировках, поправляла машинально свои прозрачные тряпки на груди и на широких бедрах, молчала.
На шестые сутки к вечеру поезд прибыл в Хабаровск. Вся святая троица заснула на вокзале мертвецким сном, прямо на скамейках. Подошедший к ним патруль быстро ретировался после того, как Саша шепнул что-то на ухо главному. А днем они уже летели в стареньком самолете АН-24, грозящем развалиться на запчасти прямо в воздухе. Страшно им не было, скорее весело. Потом ехали по ухабистой грунтовой дороге на разбитом УАЗе. А водитель нахваливал дорогу: хоть и не было еще асфальта, а только гравий, но все равно в каждом камушке были заметны те миллиарды, что вбухало государство в модернизацию. Им, москвичам, гордости водителя было не понять. В нос лезла пыль, хотелось чихать. Их нещадно трясло, а из приемника вырывался такой пошлый шансон, что всех троих по конец начало подташнивать.
Добрались до города. Охотск поразил Витуса атмосферой социалистического упадка. Время здесь, похоже, остановилось. На центральной площади стоял памятник Ленину, на зданиях сохранились партийные лозунги. Дома были все старые, облупленные, двухэтажные, похожи на бараки. Кое-где из серого кирпича, а местами деревянные, покосившиеся. Но были и следы реновации: где-то мелькнет ярким пятном новая крыша, где-то засверкает свежей штукатуркой учреждение. Здание почты было особенно серым и мрачным, а вот клуб выглядел получше. Одна лишь Лионелла ощутила себя в городе как в родных местах.
Остановились на ночлег в хибаре у одной старушки. Та все причитала, что летом тут хорошо, а зимой уж больно новые котельные чадят. Даже снег на улицах лежит черный.
— Как эфиопы живем, — говорила старушка, — ребятишки снеговиков черных лепят.
А еще старушка рассказывала, что земля в городе каменистая, а в огород насыпают корзинами дохлую рыбу вместо удобрения… Засыпая на старой продавленной кушетке, Витус попытался представить себе черных снеговиков Эфиопии и грядки с дохлой рыбой, на которых растут черные огурцы. Но у него ничего не получилось. Саша уже уютно храпел на раскладушке. А Лионелла спала в другой комнате, вместе со старушкой.
—6—
Время от времени рождаются в стране умные люди, а не только одни дураки плодятся. А умным испокон веков жилось у нас тяжело. Взять, например, мастера Левшу. «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят…», — таковы были его последние слова перед смертью. Но заморское учение не пошло мастеру впрок и родину почему-то не порадовало: ружья кирпичом чистили, чистят и будут чистить, врагу назло, в переносном смысле, конечно.
Так вот, мерсенарий по имени Саша был дьявольски умен. К слову, он был вовсе не Сашей, а носил иное, восточное и потому непопулярное имя. Но действовал он не всегда удачно, как и Левша. В молодости Саша проходил по ювелирному делу, отсидел солидный срок. Еще больше поумнел, вышел на волю заматеревшим, мудрым и опытным. Познакомился он людьми знающими, участвовал в серьезных проектах, полезных стране: в нанотехнологиях, платежах через авизо, санации банков, ростом космического потенциала, инвестициями в Антарктику. Отсидел еще один срок: короткий и совсем уж незаслуженный, зато оброс связями. И понял он вдруг одну простую вещь. Что важнее всего для нашей страны? Конечно же престиж! За престиж у нас любых денег не жалеют и при этом редко сажают.
Вот взять хотя бы Охотск: город маленький, а престиж и сюда добрался. Был один проект, куда Саша мечтал попасть любой ценой. Собирались строить в Охотском море дамбу. Назначение ее мало кто понимал, кроме совсем уж узких специалистов. Вроде эта дамба должна давать электричество, причем такую кучу киловатт, что городу Охотску, вместе с Магаданом и Хабаровском хватило бы на миллиард лет. Если бы только провести хоть какие-то линии электропередач… Еще эта дамба была участком будущей дороги с материка на Сахалин. Не беда, что до самого Охотска дороги пока не было – это дело следующего века. Зато престижа в этой дамбе было немеряно, а следовательно, инвестиций – на триллионы. Жалко только, что Сашу в этот проект пока не пускали. С налету было не подобраться. Мелковат он был, хоть и хитер. А за проектом стояли такие фигуры, что в их присутствии солнце меркло. И тогда Саша придумал иной проект, поменьше, но тоже сладкий.
Такова была его задумка, в которую он и посвятил Витуса. А что, если пустить экспедицию по тому же маршруту, что и Витус Беринг? Можно ведь и до Алеутских островов доплыть и до Аляски. А если там договориться с православным населением, кто знает… Может, удастся отцарапать Алясочку взад, как поется в песне. Было бы финансирование, а уж там можно и развернуться. Финансирование, кстати, ему уже пообещали. Вроде бы и корабль должны были выделить. Конечно, пришлось поделиться с кем надо… Случились и накладочки, как без них. Он тоже сделал не все, что наобещал. Например, навешал он лапши на уши, что соберет надежную команду моряков, а привез лишь Лионеллу да Витуса. Сказать по правде, долги-то надо было отдавать. Проигрался Саша в рулетку в пух и прах, вот деньги на настоящую команду и рассосались. Ну да ничего, был бы в людях энтузиазм, остальное приложится.
—7—
— Ну поклянись, что я у тебя единственная! И принцесса! — требовала разомлевшая в тепле Лионелла.
— Единственная, единственная… и принцесса, — в тысячный раз повторил Витус и тихо выругался про себя.
Третьи сутки влюбленные ваялись на узкой матросской койке в душной запертой каюте. Еды у них толком не было, но им было наплевать. Лионелла впервые в жизни ощутила себя грешницей — с Витусом все было взаправду, отдавалась ему она как в первый раз: самозабвенно, но и профессионально в то же время. Витус поначалу млел от удовольствия, но потом стал худеть и бледнеть на глазах. Ему, положа руку на сердце, хотелось уже на воздух. А тут, как по заказу, кто-то начал ломиться в дверь каюты. Витус нехотя повернул ручку замка. На пороге стоял Саша, глаза его, как обычно, горели нездоровым огнем.
— Одевайтесь, выползайте на палубу. Кажись, кранты нам!
— Что случилось?
— Горючка кончилась еще с утра! Вы что тут, не слышите, что дизель сдох?
— Я и не заметил, — промямлил Витус.
— Лох ты, а не мореплаватель!
— А капитан что?
— В стельку пьян! Белая горячка, похоже. Да эти двое, его матросы тоже без сознания. Я посмотрел — они уже второй день какую-то гадость из канистры жрут. Спирт-то у них кончился, штопаный крот.
— Что же делать теперь?
— А я знаю? Это бы еще ладно… но у них в трюме течь. Она с самого начала была, но воде помпа работала, откачивала воду.
Положение было критическим. Еще в порту Охотска эта старая рыбацкая шхуна показалась Витусу подозрительной. Строили ее, видимо, при Хрущеве. Прогнила вся, заржавела. Саша поначалу обещал им чуть ли не линкор для их экспедиции. Но реальность оказалась прозаичнее: по мере продвижения от Москвы к Охотску финансирование оседало в чьих-то глубоких карманах. Престиж престижем, а жить людям было тоже нужно, времечко-то тяжелое… Короче, хорошо хоть эту шхуну дали. Отплыли они от берега порядочно. По всем прикидкам были в нейтральных водах. До Аляски, как и до Охотска было одинаково далеко. Течь в трюме и вправду была серьезной. А экипаж нажрался в усмерть чем-то ядовитым. Ох, уж эти жидкости в канистрах, что пьют на северном флоте! От нищеты все, не от ума. Саша курил одну за одной папиросы и смачно сплевывал за борт. Лионелла и Витус стояли молча рядом и ждали, что он решит.
— На корме, кажись, лодка надувная лежит, — наконец сказал Саша. — Будем пытаться на ней уйти. Эта посудина, думаю, затонет через пару часов…
— А экипаж? — задал Витус риторический вопрос.
Попытались растолкать одного матроса. Тот приподнял голову со стола и пробормотал: «Северный флот, серверный флот… не подведёт». А потом голова его упала назад на стол. Вопрос с экипажем отпал сам собой. Два мерсенария молча двинулись на корму надувать лодку.
—8—
Стояла ночь, свинцовые волны, как древние чудовища, тихо раскачивали лодку. Луна едва просвечивала сквозь облака. Продрогшая полуголая Лионелла с загадочной улыбкой на лице смотрела, как дерутся за нее мужчины. Вроде бы ее любимый Витус брал вверх. Все же он бывший боец, хоть и ослабевший вконец от больниц, пьянства и голода. Без кисти на левой руке и без одного глаза. Он удерживал руку Саши с ножом каким-то хитрым захватом, а ногой давил ему на подбородок.
— Отпусти! — прохрипел Саша.
— Что тебе надо?
— Ты что, кретин, не понял? Это же наши консервы!
— Какие еще консервы? — вскрикнул с недоумением Витус.
— Третьего потолще всегда на консервы при побеге с зоны берут… Ты что, не в курсе?
— Ты совсем больной? При каком побеге? Какие консервы?
Но Саша уже замолчал, только хрипел и пытался извернуться всем телом, высвободить зажатую захватом руку. Но Витус держал его профессионально. До него потихоньку начал доходить страшный смысл сказанного. Какой же он был идиот! Связался с уголовником, который хочет пустить на консервы его любимую женщину! Это бы еще полбеды, но этот уголовник, наверное, с самого начала и не думал о престиже страны! Он хочет свалить в Америку, присвоив остатки денег, выделенных на их проект.
— Я тебя убью! — крикнул Витус.
Но Саше все же удалось вырваться. Он встал на ноги и, с трудом удерживая равновесие, приготовился к решающему броску. В руке у него снова оказался нож. Но тут вмешалось провидение: волна посильнее ударила в лодку, захлестнула за борт. Саша и потерял равновесие и упал в пучину. Через минуту послышался его хриплый крик откуда-то из темноты:
— Помогите!
Видимо, беспощадное течение уносило его прочь от лодки. Второй его крик донесся уже слабее, а третий никто уже не разобрал за шумом волн. Витус отполз обратно к Лионелле, обнял ее. Через какое-то время он впал в дремоту из-за упадка сил. На рассвете он проснулся от криков Лионеллы:
— Корабль! Корабль!
Лионелла стояла над ним на коленях и показывала пальцем куда-то за горизонт. Ослабевший Витус с трудом приподнял голову. Он увидел, что светило яркое солнце, видимость была отличная. На море дул свежий ветер. На гребнях волн появились барашки. Лодку бросало со страшной силой из стороны в сторону. Брызги то и дело перелетали через борт. В дали была заметна серая точка — если всматриваться изо всех сил, можно было различить очертания крупного корабля. Витус понимал, что долго они не продержатся. Но корабль, скорее всего, был американский.
— Они нас возьмут! Надо помахать им, — радостно закричала Лионелла.
Она стала срывать с себя остатки шелковой ткани.
Витус побледнел, его подташнивало. Ему до смерти не хотелось в Америку. Он подумал, что лучше сдохнуть в лодке.
— Я не хочу в Америку! — сказал Витус.
— Дурак! — шепнула Лионелла.
— Я не позволю тебе махать им, — голос Витуса внезапно приобрел твердость.
— Дурак! — повторила Лионелла.
В голове женщины отчетливо возникла картина: дом с высоким крыльцом, жирный ротвейлер, двое детей в ярких одеждах: мальчик и девочка…
— Ты меня любишь? — спросила она.
— Я не дам тебе махать им! — упрямо повторил Витус.
— Поцелуй меня, пожалуйста, — попросила она.
Витус привстал на колени, обнял ее и приник к ее горячим губам. Глаза его закрылись, в этот момент Лионелла ударила его чем-то тяжелым по затылку…Наверное, ржавым гаечным ключом, которым они прикручивали двигатель к лодке. Витус потерял сознание на минуту, а когда очнулся, сразу понял, что он плывет вдали от лодки в ледяных волнах. Неумолимое течение уносило его все дальше. А Лионелла стояла совсем голая во весь рост и махала своими шелковыми тряпками в воздухе. Витус хотел крикнуть что-то, но его ударила в лицо волна, вода забилась в горло, он ощутил, как мышцы ног свело судорогой…
Последнее, что зафиксировало сознание тонущего мерсенария — это красная сигнальная ракета, уносившаяся в небо. Видимо, Лионелла добралась до ящичка с аварийным комплектом, про который они в суете забыли, и выстрелила. Кстати, в том же ящике, как знал Витус, Саша хранил выданные на проект деньги...
—9—
В штате Оклахома стоит аккуратный дом, похожий на тысячи таких же домов, выкрашенный светлой краской. У него два этажа, внутри имеются три спальни, гостиная, просторная кухня, кабинет и гараж на две машины. На высоком крыльце дома лежит жирный ротвейлер. Время от времени он лениво поднимает голову, высовывает язык и тяжело дышит. На улице жарко. Через пять минут из дома с криками выбегают дети: мальчик и девочка. Они включают воду в поливальной установке, и носятся с визгом в брызгах воды по газону. Ротвейлер бежит к ним и принимает участие в их играх. Потом из дома выходит средних лет женщина и что-то кричит детям по-английски. Это Лионелла, теперь ее зовут Линой. Она взяла фамилию мужа, в которой нет ничего славянского.
Муж ее простой сантехник, но зарабатывает он прилично. В семье всего вдоволь. Лина даже позволила себе несколько пластических операций и вставила белоснежные зубы. Муж любит свою русскую жену беззаветно и предано — она кажется ему самой красивой женщиной Америки. Муж никогда не говорил ей об этом, но Лина напоминает ему одну модель из журнала Плейбой, что запала ему в душу еще в юности.
О Витусе и Саше Лина не вспоминает, но порой ее донимает ностальгия. В такие дни она садится на свою машину, огромный внедорожник, и едет за полсотни миль в русский магазин. Там она берет полкило красной игры, бородинский хлеб и тульские пряники. Болтает полчаса с продавщицей на родном языке, а потом едет домой, выпивает водки и закусывает бутербродом с икрой, просматривая на Ютубе какой-нибудь советский фильм. Впрочем, с каждым годом, такие дни ностальгии выдаются у нее все реже и реже. Гораздо чаще она думает, в какую школу отдать детей.