С художником Борисом Жутовским меня познакомил мой тогдашний шеф, учредитель «Международной еврейской газеты» Танкред Голенпольский. Это было в 1993 году в Доме актера на презентации книги «Гостевая виза. 29 взглядов на Израиль», которую Жутовский оформлял и вообще, по его словам, был «повивальной бабкой этой книжки». Потом мы встречались компаниями на квартире у шефа и в мастерской Жутовского на Тверской-Ямской. Он тогда вместе с будущим знаменитым режиссером Дмитрием Крымовым придумывал проект памятника жертвам Холокоста, который власти вкупе с еврейскими организациями намеревались установить на Поклонной горе. Обсуждения и показы макетов, естественно не обходились без посиделок за накрытым столом. Я сделал с Жутовским интервью для «МЕГ», и пока мы беседовали, Боба набросал несколько карандашных скетчей — шаржей на меня и на себя самого.
После выхода интервью он несколько раз приглашал меня к себе в мастерскую — просто так, выпить-поговорить. У нас обнаружились точки соприкосновения, например, встречаемый мной ежегодно на дне рождения тестя его институтский соученик — тип весьма колоритный — оказался соседом и многолетним приятелем Жутовского. А еще и он, и я обязательно собирали по осени спелые каштаны… Боба как-то, не помню, за что, обозвал меня «коварным мальчиком», и ему самому это так понравилось, что он продолжал меня так называть…
Как-то я набрался наглости и притащил показать ему свои графические листы. Жутовский честно отсмотрел принесенное, кое-что скупо похвалил в деталях, потом сказал: «У тебя линии везде от “до” до “фа”, а должна быть полная гамма от “до” до “си”. Ты пойми, руке нужно все время быть в работе, тогда это придет само собой. И не надо думать всякий раз, как создать шедевр, надо просто все время рисовать, тогда обязательно получится что-нибудь дельное». И несколькими легким движением кисти он изобразил тушью обнаженную женщину, потом мой портрет анфас, потом еще один — в полупрофиль…
Через какое-то время мой шеф активно раздружился с Жутовским и это, увы, отразилось и на нашем с Бобой общении. Но до этого я успел еще сделать большую статью о нем для проекта «Специально для Израиля» газеты «Московские новости», которым ведал мой товарищ Радик Амиров. Материал назывался «Б.Ж. как классик критического оптимизма» с подзаголовком «Неудавшееся интервью в двух частях с прологом и эпилогом». Вот выдержка из этой статьи, объясняющая подзаголовок:
«Мы сидим за круглым столом в мастерской Бориса Жутовского и пьем. Интервью не получается (может быть, потому что пьем чай).
Я бывал в мастерских разных художников. Одни мастерские были похожи на храм, в который приходят творить. Другие — именно что на мастерские, то есть место труда, кропотливой нелегкой работы. Видел мастерские, похожие на операционные, на прозекторские… У Жутовского сразу понимаешь — хозяин приходит сюда, чтобы со вкусом и удовольствием заниматься любимым делом. Не храм, но уютно свитое гнездо. Впрочем, со стороны — похоже на старый комод. Тут портреты друзей, всякие милые сердцу безделушки… Все зачем-то, все о чем-то, за что ни возьмись — история, куда ни повернись — тема. Вот и попробуйте взять у человека интервью, находясь в этом комоде, пусть просторном и уютном.
Кроме того, Жутовский ни минуты не сидит на месте — он то и дело вскакивает, чтобы показать что-то подтверждающее его слова. То одну из своих картин, то какой-то зубастый череп, то потрясающей красоты корягу, отшлифованную песком дюн, то каштан… К каштанам у Жутовского просто патологическая страсть — каштаны лежат на подоконнике, на столе, перекатываются по дну его сумки, постукивают в карманах куртки…
Жутовский изумительный рассказчик, но передать на бумаге прелесть большей части его рассказов совершенно невозможно… Хохочешь от всей души, но при этом с ужасом понимаешь, что рассказанные истории смешны только в изложении Жутовского, только в самый момент рассказа.
Словом, интервью не удается. И диктофон тоже понимает, что не нужен, и в какой-то момент просто ломается…»