зима отшлифует тревоги наросты
забудешь как больно
из почвы бесплодной, в которую врос ты,
вытаскивать корни
Мирослава Бессонова
Мила – девочка послушная, так её воспитали.
Родители всегда говорили, что в семье, женщина – голова, но жизненно важные вопросы должен принимать мужчина.
Она не сопротивлялась, только смотрела на своего Вадьку жалобно, надеясь, что он передумает.
Он не был для неё случайным человеком. Вот уже год, как они вместе.
Не убереглась, забеременела.
Знала, что нельзя потакать минутной слабости, но в ответственный момент уступила просьбе любимого, не стала предохраняться. Он так просил, хотел более сильных впечатлений от интимного соприкосновения.
Как она могла отказать самому родному человеку, как!
Надеялась на график овуляции, посчитала, что должно быть безопасно.
У них же серьезные отношения. Сколько раз говорили о замужестве.
Вадька, когда начинал мечтать, расписывал интерьер дома, обстановку, отдельные детали быта.
Милке приятно слушать его выдумки, которые напрямую касаются их общего будущего.
Она любит своего вихрастого Вадика, млеет от его деятельного участия в своей жизни, от неизбывной, особенной какой-то, нежности, от сладких поцелуев.
Но случилось непредвиденное. Беременность, настоящая, совсем не виртуальная.
Вадька, услышав такую новость, на мгновение сдулся, округлил глаза. Потом начал убедительно излагать суть проблемы. Рождение ребёнка в корне меняло социальный статус, материальное положение, повседневные обязанности, возможность иметь свободное время и многое другое.
Ребенок – это моментальное перемещение в иную плоскость бытия, связанную с круглосуточными заботами и бдениями, со снижением уровня жизни, с отказом от большинства досягаемых пока целей.
– Нет, я не готов стать отцом. Этот вопрос нужно решать иначе.
– Как, Вадичка!
– Аборт. Другого выхода у нас нет.
У Милки закружилась голова, подкосились ноги. Она осела кулем на пол, не получив при этом поддержки.
Неясные размытые мысли носились роем, безжалостно кусая и жаля в самые уязвимые места.
По её лицу беззвучно катились горошины слёз.
В воздухе повисло трагическое, раскалённое молчание.
Вадька отворачивал голову в сторону, напряжённо вглядывался в пол позади безвольно опущенных плеч любимой.
Он даже не попытался поднять Милку с пола, всем видом показывая, что этот вопрос на данном этапе его не касается. Думать нужно было!
Милке же хотелось встретиться с ним умоляющим взглядом.
– Сходишь на аборт и всё будет, как прежде. Никаких тебе проблем. Жизнь прекрасна, такой и должна оставаться, пока не встанем на ноги, пока не повзрослеем. Зачем в нашем цветущем возрасте отказываться от хорошего в пользу непосильных, не очень приятных обязанностей! Сама подумай, разве нам плохо вдвоём, зачем раньше времени лишать себя лёгкости бытия? Расслабься, Милка! Это же на самом деле сущая ерунда. Все девчонки так делают, и ни о чём не жалеют. Чик и решены все проблемы.
Он мужчина, думала девочка. Кому, как не ему принимать решение?
Вадька вытер ей слезы, под ручку проводил до дома, ласково чмокнул в щёку, и бодро побежал на тренировку.
Милка, не раздеваясь, в обуви и верхней одежде, улеглась на постель.
Ей знобило. Дрожь колошматила внутренности в ритме отбойного молотка, превращая их в студень.
Хотелось исчезнуть, раствориться, перестать быть. Только бы не думать ни о чем.
Чем сильнее девочка хотела забыться, тем настойчивее представляла, ощущая физически, образ не рождённого ребёнка который сейчас пока находился в ней.
Это было абстрактное, совсем не конкретное чувство, которое боролось с реально существующей любовью, которая давно и прочно стала сутью её жизни.
Милка пуще всего на свете боялась одиночества, к которому Вадька не позволял даже приблизиться.
Это был её мужчина, плоть от плоти. Они давно сроднились, приклеились телами и душами. Отказаться от него было невозможно вдвойне.
Девочка не понимала, зачем ей именно сейчас, когда принять решение попросту невозможно, дано право выбора.
– Это нелепо, нечестно, неправильно!
Две недели Милка ходила мрачная, как нависшая, готовая разразиться неистовым дождём туча. Мысли крутились в зловещем вихре, не позволяя ни на чем конкретном сосредоточиться.
Вадька почти не приближался к ней всё это время. Ждал, делал вид, что поглощён делами и заботами.
Деньги на операцию, не поленился – узнал, что почём, молчком положил на прикроватную тумбочку и исчез.
Милка, то решалась на аборт, то думала о ребёнке, о том, что он уже есть. Ей казалось порой, что видит его, только не маленького, а уже подросшего мальчугана.
Перспектива стать матерью-одиночкой, без средств с одновременной потерей любимого, пугала сильнее, чем избавление от того, чего, в сущности, ещё нет.
За несколько дней она превратилась в мрачную тень самой себя.
В назначенный женской консультацией день Милка пришла в клинику. Тошнота и слабость выворачивали тело наизнанку, чувство досады на себя, ощущение вины, угрызения совести, давили убийственными приступами. Сознание собственной порочности терзало и мучило.
В клинике мрачные женщины, нахохлившиеся, зажатые, обозлённые на весь мир и на себя, сидели, словно приговорённые к расстрелу.
Персонал обращался с теми, кого вызывали, предельно равнодушно, даже грубо, презрительно ухмыляясь. Люди в белых халатах высокомерно отказывали клиенткам в порядочности, хотя сами были соучастниками преступлений.
В кабинеты заходили и выходили молча. Туда шли с широко раскрытыми от ужаса глазами, обратно возвращались с потупленным взором, мертвенной бледностью и гримасой невыносимой боли.
Впереди Милки было семь или восемь абортниц, а она уже стучала зубами и задыхалась. Девочка всегда была чересчур впечатлительной.
Очередную клинентку вывезли из операционной на каталке. Причина её беспамятства была не важна, решающим оказался сам факт.
– Что я делаю. что делаю, что, – закричала она и сорвалась с места.
Милка до самого вечера бесцельно бродила по маленьким улочкам, не разбирая дороги. Думать ни о чём не хотелось. В голове стоял белый шум, заглушающий как мысли, так и желания.
Выхода девочка не видела, обратного пути тоже. Теперь только рожать.
Будь, что будет.
В квартиру, которую они с Вадькой снимали на двоих, идти всё же пришлось.
Парень, услышав скрежет ключа в замке, прибежал навстречу. Обнял, расцеловал.
Милка ничего не понимала, не слышала, не чувствовала. Ей казалось, что смерть уже забрала её грешную душу.
Она даже не попыталась встретиться с любимым взглядом.
Обеденный стол был накрыт блюдами из ресторана, словно на праздник.
Вадька зажег свечи, откупорил бутылку вина.
– За нас, родная, я же говорил – всё будет хорошо. Поживем как люди годика два-три, накопим деньжат, продвинемся в карьере. Я тебя так люблю – не представляешь!
Юноша радостно поднял бокал. Ответа не последовало.
Милка прошла в спальню, легла в одежде под одеяло, и отвернулась.
– Ну, чего ты в самом деле, подумаешь, беда! Перемелется, мука будет. Я тебе за храбрость кольцо золотое куплю, и цепочку. Выпей – полегчает. Впредь осторожнее будем.
– Не будем, Вадька. Даже очень осторожно уже не будем, – еле слышным, потерянным голосом прошептала Милка, – я, конечно, ужасная трусиха, но храбрости не стать убийцей собственного ребёнка у меня всё же хватило.
– Ты всерьез… ну и дура!
– В этом я с тобой соглашусь. Конечно, дура. Никого ты, Вадька, не любишь, кроме себя. Извини, устала, посплю немного и уйду, только не трогай меня. Чужие мы с тобой, совсем чужие.
– Тоже мне. Напугала ежа голой жопой. Я и сам здесь не останусь. Меня Ирка к себе жить звала. Она не такая идиотка, как ты.
– Не такая. Но это ненадолго. Пока не забеременеет. Оставь меня, пожалуйста. Мне плохо.