Стильная девочка. Девчонка. Оревуар, мадемуазель*, вив ля Франс. Как же ее, милашку-то, зовут? Изумруд в полутьме растоптанных ресторанных переходов. Как же, как?.. Жанна! Точно, ее зовут Жанна, она тут недавно. Но, сдается, давно? Сидящий внутри меня непризнанный паэт срочно попытался запихнуть в ее корсет стихотворную купюру:
Жанна, трепетно-жеманна, избегает Жан Вальжана. Парижанка ныне, Жанка слову своему служанка. Не поэтому ль так странно вдруг проснуться с нею в ванне?
Но понравится ли ей мое, кхе, полное закавык словотворчество? Как не хочется испортить впечатление! Надо написать что-то нежное, возвышенное, безоблачно романтическое.
"Эй, ты чего, шеф?!" - толкал меня Удав. (Иногда вспоминает, что я ему в некотором роде начальник, и называет "шефом"). Я очнулся от грез. Веревки корсета шевельнулись змеями и, шипя, зашнуровали чудную вершину, на которую я бросил прощальный взгляд отплывающего альпиниста. "Шварц, мы поедем или так и будем торчать в этой богадельне?" - интересовался Длинный дальнейшим распорядком дня. Вернее, переходящего в ночь вечера. (Шварц, - это тоже я, кстати, - по стати). (Да, вот как нас такие типо-друзья тащат порой в совершенно иные палестины). "Пожалуй, следует отлить, - как можно невозмутимее сказал я, поднимаясь, сдерживаясь, чтобы не вздохнуть или не ругнуться. - Сходишь со мной?" - "Да я только что оттуда, ты чо?!"
Пробираясь между столиками, пытаюсь творить что-то однозначно лиричное. Женская грудь тихо, покачиваясь, уплывает в туман Норманди. Туда, где запах свежего сена и навоза смешан с ароматом нормальных нормандок, у которых сиськи, — что бидоны молока. Туман клубится, клубится. Сизые, сизые клубы его, водоворотясь, сворачиваются в бесконечные стога сена. Оттуда, из тумана, доносится шум прибоя, водопоя, и глухое мычание коров, смешанное — ну надо же — с молчанием недоенных ягнят. Или нет, эти ягнята, черт бы их подрал, жалобно блеют на тонущем в шторм судне. Сигнальный туманный гонг бьет тревогу, но берег, в его нормандском формате, откликается лишь отливом свежих нечистот, не считая вышепомянутого мычания… И где же тут, пардоне муа, писсуары? Ладно, сойдет и кают-кабинка с видом на стену с унитазом. Задумчиво творю, изливая струю. Шум спускаемой воды обрывает неоконченный мадригал на самой сомнительной ноте.
Практически выбегая из туалета, уже у двери краем глаза я заметил что-то странное, обернулся на невнятный зов образов. У зеркала, слегка наклонившись, стояла Жанна и подкрашивала губки. Улыбаясь зеркалу и мне. На ней и в самом деле был корсет, который она, видимо, учитывая размеры груди, распустила для отдохновения, сделав перерыв в работе. Левая, ближняя ко мне торпеда совсем выбилась из строя и стройно теперь торчала навстречу зеркалу, то есть, в некотором роде, моему отражению тоже. Бледно-розовая плоть. А кроме корсета на Жанне ничего не было. Все-таки приличные были времена, когда девушки носили корсеты, вы не находите? Конечно, дорваться до сисек в таком доспехе - не самая простая на земле задача. Но, тем не менее, это как бы дисциплинирует обе стороны.
Попа у нее выдалась выдающаяся. Две блестящие ягодицы красиво сходились высоко у гибкой спины. На стройных ногах, которые трепетно переминались у зеркала, плясали блики от лампы. Обута в красные туфли с высоченными толстыми каблуками, назло всем Длинным. Хотя для таких ног это было излишним, такие следует обувать в какие-нибудь тапочки, мокасины, калоши-на-босу-ногу. Ну очень, эпически длинные красивые ноги. Не знаю даже, с кем же мне, в случае пожарной необходимости, следовало общаться, - с Жанной, с ее грудью, ногами? В общем, все казалось перевернутым на голову, а потом – наоборот, словно песочные, струящиеся живым потоком, притягивающие взор, постоянно переворачивающиеся часы в стиле Дали. Не хватало еще слонов-элефантов, бредущих на куриных ходулинах по пустыне!
Продолжая подкрашивать губы, которые, отвечая на мой, по-видимому, обалделый взгляд, все более растягивались в улыбке, Жанна прогнулась сильнее, игриво повела попой из стороны в сторону. Левая сиська её приветливо взмахнула, между ног сочно прорисовался оазис промежности. Я сглотнул, пытаясь не упасть, ведь, если помните, - как раз выбегал из туалетной комнаты. И теперь, срочно нащупывая баланс, а также подходящие случаю слова и выражения, с шорохом облизал пересохшие пустынные губы. Жанна вздрогнула грудью, попой, глухо застонала. Да, и было же отчего! Туфли на высокой платформе, лабутены, что ли? - как там: на лабутенах, ах, и в поразительных штанах!* - вдруг превратились в длиннющие копытца, по голому телу скользнули тени, которые, остановившись, обернулись леопардовыми пятнами, а невесть как народившийся из задницы вычурный хвост игриво щелкнул по промежности, потянулся ко мне мохнатой кисточкой, - принюхиваясь, что ли? "Нет, чур меня!" - ломанулся я в дверь… женского туалета. В который мужчинам, и это вполне справедливо, совершенно не рекомендуется заходить.
"Шеф, как ты там?" - спрашивал меня телефон голосом Длинного. "Не понял?" - осторожничал я. "Ты всё там с Жанкой?.. А то ребята тут беспокоятся", - басил распорядительный мальчик. Точно, я с Жанной, подумал я, обводя глазами интерьер ресторана. Какая-то смазливая официантка по-свойски подмигнула мне крашенным глазом. "Длинный, а ты как, где?" - "У Михальсона; все нормально, только деньги кончаются", - бубнил Удав. Удавил бы этого гуляку. "У тебя заканчиваются деньги?" - "Не, у меня уже закончились. У Михальсона! А ты скоро уже разберешься и вернешься в трудовой коллектив?" Черт, точно! Так мы нарушим все обязательства, сорвем все контракты. Надо возвращаться к жизни! Или нет, - возвращаться из жизни к тому, что у меня вместо жизни.
Я у Жанны? Боже, где она, кудесница, моя чудная Калипсо? Я пытался мыслить в этом водовороте чувств.
Вот оно что! Пронзенный купидоновой стрелой, истекая кровью, я застрял в стенах ресторана - этого жаниного лазарета - слоняясь, когда мне позволяли силы, по его хрустальному лабиринту. Даже отъел легкое брюшко, будучи частично лежачим: иногда, обессиленный ходьбой, я падаю под каким-нибудь столиком, хотя чаще всего это барная стойка. Жанна, когда у нее есть минутка, прибегает и врачует больного, омывает раны, делает, так сказать, перевязку. Приложив пальчик к губам, быстро подобрав юбки - хорошо, что под их ворохом она не носит панталоны - Жанетт быстренько расстегивает мои штаны, садится верхом. И мы проходим совместное терапевтическое лечение. Она, пугаясь своего голоса, сладко стонет, и я, порой, тоже. Нет, я все еще, наверное, немного болен. Но все же - несмотря на стоны, - это явно целительная процедура. Всегда рад, когда Жанна находит время, чтобы присесть. Но самое притягательное начинается вечером. Когда садится лазоревое солнце, пробежав лучисто по юбкам оконных маркиз. Когда отшумят банкеты и кабриолеты умчат наших милых гостей сквозь корсеты, чрез пикеты в сонные где-то резиденции. Тогда начинается основательный курс лечения.
К вечеру обычно забираюсь под барную стойку. Здесь уютно и все под боком, за исключением Жанны. Которой я пытаюсь хранить верность, несмотря на барменшу. Та, когда ее никто не требует, взбирается на стул и подбирает свои юбки до пояса, таким образом отдыхая, томно обмахиваясь веером и подолами. Она тоже, конечно, не носит панталоны. Прискорбное искушение, но я учусь себя преодолевать. Ведь не вечно эта Иветта работает с напитками и с юбками! Иногда (я так пока и не разобрался в их причудливом графике) вместо нее красуется cul nu - голая снизу - Лизетта. В конце концов, та или другая бесстыдница, наконец, убирается домой. Правда, тогда прибегает Мюзетта, которая, окончательно надругавшись над приличиями, сбрасывает с себя всё: ей, труженице тряпки, всегда жарко; и, постанывая половицами, наскоро, задом наперед, моет полы, - скорее, светит в полутьме аппетитными ягодицами (но это, слава богу, ресторан, да и Жанна тщательно следит за тем, чтобы я не оголодал).
Боже, дождусь ли я когда-нибудь Жанетту? Ну, конечно, дождусь. У девочки много работы, но она словно заводная. Слышу издалека, как шуршат ее юбки. Правда, она просит называет ее ночью Жоржеттой. Говорит, что это другое, менее официальное, ночное имя, а, поскольку по ночам она совершенно другой человек, то тогда ей это имя более пристало. Смешная маленькая прихоть. Впрочем, вполне приемлю такое кокетливое пристрастие к жоржеттной ночнушке, которое на поверку оборачивается привычкою спать au naturel.* Слышу издалека, как поскрипывает корсет, который она, зная мое пристрастие к грудинке, расшнуровывает на ходу. Он падает на пол еще до того, как Жоржетта добежит ко мне. Шорох озорных юбок, которым, однако, не долго осталось сжимать чудное тело. Подбежав, рассмеявшись, водит грудями по моему лицу. Стараюсь поймать соски губами: милая проказница любит поиграть. Хотя это, знаете, тоже вполне переваримая безделица по сравнению с прелестями ночной Жоржетт. У нас начинается курс лечения отдыхом, rest cure; надеюсь, мы когда-нибудь исцелимся от всех недугов под сладостные стоны жанетной Жоржетты?
А что же сталось с милой Козеттой, вправе спросить вы. Ничего не сталось, отвечу я. Просто мадемуазель - пардон, мадам - очень занята. Работа, врачевание. К тому же она, будучи все же девушкой увлеченной, озабочена светлым будущим, - посетители могут в мимолетье исчезнуть, если ими всерьез не заниматься. Обход клиентов, опрос их, в некотором роде маркетинговые исследования с преследованием, - все на ней. Кому-то у нас нравится (видите, я тоже проникся духом ресторации) - с ними следует работать клиент-сервисно, кому-то - нет - и это тема для серьезного анализа и поиска эффектных прорывных решений, а кому-то вот и вовсе безразлично, где наблевать в углу - у нас или в другом месте, и ей приходится космогонически вертеться, чтобы это все-таки произошло в наших дружеских объятиях. Вот вам бывшая Козетта, ныне флагман нашего, в некотором роде, боевого трактира, скупым пунктиром.
Поэтому и я, когда мадам, шурша юбками и роняясь корсетами, пробирается под барную стойку, где мы стойко предаемся половым безумствам, не премину, наминая грудь, спросить - я тоже болею проблематикой вопроса - как вообще там дела? Присосавшись к сосцам, уголком рта живо интересуюсь, сколько гостей заслуженно обслужено, как публика себя же вела, как себя поела-попила, да попела ли попьюла* пестни, а также, - какие жалобы и предложения штатного и нештатного порядка - она на тот момент, слава богу, совершенно раздета, поэтому мы можем говорить, как взрослые люди, которые уже буквально трахаются в переносном и в стационарном виде - поступали от загостившихся клиентов в том или ином разрезе...
"Не трахай мне мозги, Шварц", - обрезал кто-то. Ничего не понимаю. Оглянулся на звук. На задних сиденьях, с одной стороны, развалился Длинный, в другом углу - расцветала Жанна. На лице ее, слегка ото сна бледном, просыпалась улыбка. Ну да, припоминается. Прибежал и разбудил нас. Потому что его срочно нужно куда-то везти. Везет же мне с напарником. Жанна, помнится, чертыхаясь, лишь набросила что-то на голое тело. "Шеф, поехали", - торопит еще. "Какого черта", - пробормотал я. "Куда едем", - спросили из пустоты. Вот оно что! Шеф здесь не я, а товарищ с востока. Покосился на водилу. Он ответил просторной азиатской улыбкой, которая скоропостижно скончалась в дебрях кустистой щетины. Вспомнил, мы же едем в стрип-клуб! Наш мальчик просто рвется в заросли женской плоти. Как и зачем я повелся на такую хрень? Зачем мне в стрип-клуб, если у меня есть живая Жанна в шубке, что едва прикрывает ее грудь и прочие потрясающие красоты? Что за азиатчина? "Жанна, а нам-то туда зачем? - опять обернулся к своей Калипсо. - На твоем месте я просто послал бы мальчика за тридевять земель", - хотел шепнуть, и осекся. На месте Жанны громоздился нескончаемый Длинный. Кажется, он едва сдерживал смех. "Куда едьим, рибьята?" - невозмутимо чеканил таксист. "В стрип-клуб. Ближайший".
---
* - с 2012 года обращение "мадемуазель" во Франции под давлением феминистской и прочей политкорректщины официально запрещено.
* - неточная цитата из песни "Экспонат" группы "Ленинград", С. Шнуров.
* - au naturel, франц. – нагишом.
* - popular, англ. – популярный.
Продолжение - http://proza.ru/2023/08/22/863