Рассказывают, что старый герцог особенно благоволил юродивым, кликушничающим на улицах, самопровозглашенным пророкам, калекам, живущим за счет подаяний при храмах и шарлатанам-алхимикам. Я же, отягощенный злым знанием о том, что в итоге оставалось от тех несчастливцев, привлекших на себя внимание Его Светлости, со злейшей иронией не смог бы назвать проявление Его Высочайшего интереса – благоволением. Тому, кто воочию лицезрел корчащиеся, извивающиеся полотна плоти, покрывающие черные каменные плиты, в круг тянувшиеся из земли к постаменту с алтарем, никогда не сказал бы, что герцог вообще способен испытывать хоть какие-то чувства.
Рассказывают, что последние годы Его Светлости, доброго покровителя странствующих философов, бродячих летописцев, отмечены были вознесением его над всем мирским, над тварным миром, над скудоумием догматиков, похваляющихся пониманием природы того же тварного мира, что старый герцог преодолел все земное, все человеческое.
Никто из нас – приближенных к герцогу – предателей, трусов и убийц, не сказал бы о его вознесение над человеческим. Ибо были мы свидетелями и соучастниками того, что назвать можно лишь ниспадением до уровня существ, не земных даже, но обитающих там, где, если верить проповедям жрецов Милосердных богов, истязают, отряхнув от праха земного, отягченные злом, грешные души.
Где будут истязать всех нас.
***
К началу описываемых мной событий, герцогский род, занявший верную сторону во времена прошлой смуты, владел доброй четвертью земель всего королевства. Часть этих земель была пожалована ему королем, часть была прямой военной добычей, оспаривать право на которое у королевского любимца не посмел бы никто. Пользуясь грозной репутацией ревностного и бескомпромиссного защитника трона, герцог, тогда еще в самом расцвете лет, требовал от проигравших, желавших сохранить себе жизнь, клятв верности. И, что было отмечено не сразу, не только короне, но и себе, как новому землевладельцу. Со временем, со своих земель он вытеснил, изжил, если говорить точнее, неподчиненных непосредственно ему баронов, и создал, о чем с ужасом посмели заговорить лишь после его смерти, королевство в королевстве. Лишь демонстративная, фанатичная преданность королевской фамилии и добровольное отрешение от всех политических дел позволили ему долгое время сохранять за собой столь многое. И хранить свои тайны.
Мой род же, некогда влиятельный и богатый, во время смуты лишился и влияния и богатства. Неверно выбрав сторону дед мой, во время решающего, как оказалось впоследствии, сражения, был ранен и попал в плен к герцогу. Спасая свою жизнь, он предал бывших союзников и принес клятву верности герцогу и короне. И герцогу же, впоследствии, досталась значительная часть земель, принадлежавших нашей семье многие поколения. Осознание этого поступка сильно повлияло на деда. Я помню рассказы отца о последних годах его жизни. Некогда могучего телосложения, высокий, за десятилетия плена он иссох, согнулся, в родовой замок он вернулся полубезумным стариком, седым, полуслепым и оглохшим калекой, не узнающим близких. Единственное, что его взгляд был еще способен различить, были свет и тени, и в вечерних тенях ему чудилось нечто, о чем он мог рассказать только моему отцу, шепотом, хватая его за руки, воображая себя, до самой смерти, герцогским пленником.
О чем именно дед рассказывал отцу, навсегда осталось тайной. Отец никогда не говорил со мной об этом. Отец прожил недолгую, несчастливую жизнь. Вдовец, воспитывающий единственного сына, он смотрел, как сезон за сезоном мы теряли и теряли принадлежащие нашей фамилии поколениями земли, отходившие новым герцогским фаворитам. Не у кого было нам искать спасения и защиты. Ко времени моего наследования отцу, от всех богатств наших остались лишь малопригодные для земледелия, иссушенные земли и старый родовой замок. Так я жил – словно призрак, в нищете, в окружении малочисленных, неверных слуг, взращенный рассказами отца о великом страхе. Некому было рассеять эти страхи, не было у меня другой семьи, после смерти отца, не было у меня, потомка предателя, товарищей и друзей. И знал я точно, что после смерти моей, родовой замок наш отойдет очередным герцогским родичам, как случалось уже с иными. Не было у меня силы для борьбы, не было надежды. Поэтому живо можете вы вообразить мое удивление, когда однажды получил я приглашение ко двору старого герцога.
Мой отец, знавший от деда то, о чем так и не решился рассказать мне, о чем не решился рассказать более никому, никогда не принял этого приглашения. И понимая, что приглашение это не более чем формальность и что отказ неприемлем, отец скорее обременил бы душу свою грехом самоубийства, чем предстал перед герцогом. Мне же, знавшему о войне и смуте, о позоре нашей семьи, лишь по отцовским рассказам, по причине молодости не осмыслить было насколько зловещим оказаться может тайный смысл приглашения в родовой герцогский замок, пред очи Его Светлости.
Оказалось, я был не единственным приглашенным, нас, немногочисленных последних оставшихся в живых еще родичей семей, что осквернили себя предательством короны, собрали всех вместе, одарив высочайшей милостью, правом сопровождать Его Светлость во время охоты.
Для преступников, чьим единственным преступлением, до времени, было лишь несчастье родиться в семье покрывшей себя несмываемым позором предательства и бунта, роскошь герцогского двора, великолепие его свиты, оказали пьянящее действие. Дни проходили за днями, недели за неделями, то, что поначалу казалось лишь сладостным сном воплощением всех тайных моих, сокрытых временами даже от меня самого, желаний, очерчивалось, принимало контуры, привкус яви. Сколь ироничным было сделать нас частью охотничьей свиты. Мы были добычей, легкой добычей и старый герцог заполучил всех нас, в безоговорочное свое услужение еще до того даже, как в первый раз встретился с нами, заговорил. Остался наедине. Он знал нас. Он был стар, а мы молоды, слишком молоды, чтобы он не видел нас всех насквозь – недобровольных затворников и изгоев. В обмен лишь на легкую тень, призрачное обещание доверия, мы позволили бы делать с собой, все, что он только бы захотел. Конечно, поначалу он испытывал нас, потому что нужна ему была не только вассальная клятва, но иная, особая преданность. Преданность, которую он не мог навязать нам, отдавая приказ сообразно своей Светлейшей Воле, нет, преданность и молчание – особенно молчание, не мог он и купить, цена в то время была невелика, как я говорил уже, лишь намек, обещание лучшей доли, нет, подобную преданность, когда отвергая все человеческое, становишься диким, прирученным, зверем, он мог лишь завоевать.
Мы боялись. Я знаю, я не стыжусь этого страха. Мы боялись старого герцога, особенно в последние его годы, мы служили ему из страха. Но тогда, в самом начале, во времена юности, я, преклоняя колено, произнося клятвы, совершал, то, что совершал из любви.
Действовал он не торопясь. Первые годы мы и в самом деле только были частью его охотничьей свиты. Во время пиров нас усаживали отдельно, по левую его руку. Не торопился он раскрывать перед нами свои темные тайны. По его приказу мы принимали обеты, более приличествующие отшельникам, чем лордам, он посылал своих слуг следить за исполнением этих обетов. Все больше времени он проводил с нами наедине. Мы сопровождали его во время молитв во славу богам Милосердным, которые он произносил в фамильном склепе, под замком, у древнего алтаря. И лишь немногие из нас, самые стойкие, самые верные, узнали о тайном ходе, расположенном за алтарем, ведущим глубоко под землю, в катакомбы более даже древние, чем сам алтарь Милосердных богов. Там, в окружении черных камней, он и рассказал об иной вере, иных обрядах. О видении иного, божественного мира, что проходит сквозь земной, тварный мир. О том, как произнося особые молитвы, творя особые ритуалы, принося особые жертвы, можно дотронуться до того мира, превзойдя бремя земного, человеческого праха.
Как не сошли мы с ума? Не знаю. Мы, те, кому он доверился безусловно, стали мы такими в результате отбора, как выбирают из щенячьей стаи самых смышленых, толковых щенят, или же злое могущество его воли, отыскало тех, кого легче прочих было переломать, сотворив себе одинаковых, послушных кукол. Мы жили. Мы жили так годы и годы, десятилетие за десятилетием, сезон за сезоном, не смея ни усомниться, ни воспротивиться. Нет. Мы гордились. Гордились! Гордились привилегиями, мы были для старого герцога ближе, чем братья. Ближе чем родные дети. Только с нами, с нами, он отбрасывал человеческую маску, с нами он отправлялся на поиски бессмертия за пределами человеческой жизни. Мы были нужны ему для охоты.
Охоты!
Милостивые боги, нам даже не приходилось лгать.
***
Самое первое, чему мне пришлось научиться, научиться самому и научиться хорошо, стало искусство забывать. Забывать голоса, лица, обстоятельства. Забывать слезы. Забыть заповеди, что дали нам Милосердные боги, заученные с детства. Нельзя было иметь память, оставаясь, пусть и в притворстве, человеком. Лишь одну единственную я помню, и никогда не смогу забыть, потому что она стала первой – Озанна.
Ее звали – Озанной.
Нищенствующая сирота, лишившаяся дома, не имеющая родни, единственная пережившая эпидемию лихорадки, опустошившую ее родную деревню, она ослепла, и с тех пор стала грезить снами наяву, рассказывая о них так, как не мог бы рассказывать необразованный простолюдин. Узнав о ней из рассказов слуг, я приказал доставить ее ко мне. Я выслушал ее лично.
Нескладная, неловкая, так и не приспособившаяся к неожиданной слепоте с некрасивым, покрытым красными пятнами лицом – последствие болезни – она боялась. Боялась меня, хозяина этих земель, ее хозяина. Непросто было разговорить ее, но беседуя о ее видениях, увидел я разительную перемену. Незрячие глаза заблестели, блеском иного, отличного от нашего мира, мира, незримо соприкасающегося с нашим, проходящего сквозь. Все так, как рассказывал герцог.
Сомнений не было, наконец-то, после долги поисков, я отыскал для него достойную жертву, для него, для черных камней у алтаря. Я гордился.
Милосердные боги, я гордился.
Нельзя было отпускать ее, не после того, что она рассказала, я испугался, что она, напуганная нашей беседой, попытается скрыться. Приказав запереть ее, я начал немедленно собираться в дорогу.
Ритуал за ритуалом, после, Озанна встречала и провожала меня у алтаря, блеском факельного огня, отраженного от гладкого черного камня, сквозь пустые глазницы. Старый герцог специально выбрал камень, ближе всего расположенный к алтарю, демонстрируя мне, таким образом, свое расположение.
Возможно, если бы не она, не память о ней, в полной мере сумел бы я освоить науку забвения. Множество было до нее, множество после, но ее лицо так и не отступило, не растворилось в потоках льющейся с алтаря крови.
***
Так шло время. Неумолимое, жесткое для каждого, однажды оно настигло и старого герцога, который, казалось, навсегда избежал проклятия дряхлой старости, пережив, несломленным, неизменным и короля, которому присягал на верность и детей своих, и многих внуков. Но слишком долго, вызывающе долго, держал он осаду, натиск всеразрушающей силы, что следом за дряхлостью, немощью, дрожью в руках, редеющими волосами и помутнением зрения, сулила, в финале, пустоту небытия. Думаю, что тогда, именно тогда, впервые, старый герцог и познал страх. И следом за ним, за нашим повелителем, познали страх все мы, его верные, покорные куклы, пляшущие на нитях его воли. Страх этот пробудил в некоторых из нас чувство вины. И стыд, благословением кажется мне, что мы могли еще испытывать стыд. Как если бы беспробудный пьяница в самый разгар очередного беспутного загула протрезвел бы внезапно, столкнувшись с реальностью как есть, неискаженной хмельной пеленой. В какой ужас он пришел бы? Так жили мы в великом страхе, и в итоге не осталось никого, кто не желал бы старому герцогу смерти.
К тому времени, когда мы, выжившие заговорщики, решили, что продолжив медлить, станем слишком стары и немощны для исполнения задуманного, герцог исполнял ритуалы на новом месте. Подземный ход в родовом склепе был замурован. Новое место было выбрано из-за его удаленности. Это были покинутые бесплотные, опустошенные войной, неурожаем и эпидемией земли. Там, в самом сердце мертвого леса, были развалины древнего замка, уничтоженного во времена о которых не помнили, или не желали помнить, даже отшельники-летописцы. Там, у основания одной из сторожевых башен, был тайный ход, уводящий, по скользким, истертым временем, каменным ступеням вниз, в самые глубины земли. Древнее замка, под которым они располагались, катакомбы казались бесконечными. И даже старый герцог опасался уходить слишком далеко от входа. Новый алтарь был установлен в первой же большой зале, к нему сразу же потянулись, вырастающие из земли черные камни, которые старый герцог продолжил обряжать плотью сумасшедших, пророков и сновидцев, с каждым разом прислушиваясь во все большем исступлении к их шепоту, шепоту камней. Но ход времени оставался неумолим, и пределы земного мира нерушимы. Однажды, оставшись с нами наедине, он заговорил о покаянии. О покаянии! Все понимали опасность дикой прихоти старика, костер был бы для нас, в итоге, желанным освобождением. Возможно, он просто хотел испытать нас, убедиться, что никто не поддержит его, но добился, в результате, совершенно иного. Медлить стало больше нельзя, и уединенность нового места была на руку не только старому герцогу, но и нам. Мы решили, что для успешного исполнения нашего замысла нужна будет еще одна – последняя – жертва.
Старик, которого один из нас отыскал для алтаря, манерой разговора о своих снах напомнил мне об Озанне. Недоброе, скорбное воспоминание. Словно дикий зверь, предчувствуя приближающуюся угрозу, но, не понимая, откуда она исходит, старый герцог окружил себя стражей. Верными, но непосвященными людьми, которых он теперь не отпускал от себя никогда, за исключением времени, когда вместе с нами отправлялся к алтарю. Мы привели к нему старика-сновидца. Как и всегда, потом долго пировали в родовом герцогском замке, отмечая очередную успешную "охоту", наслаждаясь, в последний раз, расположением, дряхлеющего, теряющего разум, повелителя. Как и всегда, отправились в путь. Как и прежде, отпустив охрану, спустились вниз, оставив одежду и оружие у подножия лестницы, мы потворствующие, в последний раз сошли за старым герцогом во тьму.
У каждого из нас было своя роль в ритуале. Где стоять, какие и когда произносить слова. Словно натасканные псы, мы, решившиеся уже на предательство, все равно заняли свои места, и позволили ему начать ритуал. Долго мы стояли так, застыв, наблюдая за ним, подчиненные его воле. Не решаясь начать, ожидая, что кто-то станет первым. Не знаю, не помню, кто тогда шагнул со своего места вперед. Мы пошли за ним.
Старый герцог понял все сразу. У него был нож – ритуальный кинжал, но что он мог сделать этим ножом со всеми нами? Он не сказал нам ни слова. Я был к нему ближе всех, а значит, первым должен был принять удар ножа, но уже не страшился, словно во сне, ничего не страшился.
Лезвие ножа разрезало воздух у моего лица и ушло вниз, я ощутил удар, понимая, что ранен, не чувствуя боли. Я схватил герцога за руку, толкнул его и мы, обнявшись, упали, ударившись об алтарь. Остальные навалились сверху. Били исступленно, не глядя, не разбирая, я чувствовал их удары. Топтали ногами, долго, до изнеможения, до тех пор, пока не услышали треск костей, изнутри разрывающих плоть. Только убедившись наверняка, что герцог мертв, мне помогли подняться. Не знаю, как мне удалось выжить. Я лежал, вцепившись в истерзанное тело, удерживая руку с ножом. Я не верил, что останусь жив, но даже ножевая рана на боку оказалась лишь глубоким, уже не кровоточащим порезом.
Отступив, чтобы взглянуть на сотворенное нами, мы с ужасом обнаружили, что тело старика на алтаре все еще живо. Не нечестивым подобием, а настоящей жизнью. Что было нам делать? Подобрав нож, я избавил несчастного от страданий. Если бы мы могли еще молиться о милосердии богов, мы бы молились, но в сердцах наших не осталось более места молитвам.
Оставив тела мы вернулись к лестнице, вооружились. Никто из нас не сказал ни слова, с тех пор, как мы спустились в подземелье. Как есть, облаченные лишь шрамами, ритуальными метками, которыми старый герцог награждал нас за верность, и его кровью, мы начали подъем. Осталось только убить стражу, последних свидетелей, пусть и невольных, но соучастников. Предатели и убийцы, мы поднимались наверх, к дневному свету, из тьмы, от гаснущих факелов, условились не оборачиваться, но я, шедший последним, обернулся.
Тогда, в смыкающейся за нами тьме, в последний миг, я увидел, как нечто гибкое, почти неразличимое среди теней и огня, протянулось сквозь стену, пройдя над алтарем, над телами, нависнув, словно ветвь мертвого древа, над трепещущими полотнами плоти, покрывающими черные камни.
Мы заложили тайный ход камнями. Не из страха перед разоблачением, перед ожившей тьмой. Мы расстались, думая, что никогда не увидимся снова. Каждый вернулся в свои земли. Мы ждали, когда начнется дознание, когда за нами придут, обвинив в очевидном. Казалось, что времени у нас осталось мало, и в самом деле, за нами послали. Послали, чтобы мы принесли вассальную клятву новому герцогу, наследнику, младшему внуку. Нам объявили, что старый герцог умер от старости во сне, в своем родовом замке, и погребен в фамильном склепе. И мы смирились.
И мы смирились.
***
Рассказывают, что над развалинами древнего замка, окруженного старым, мертвым лесом, поднимаются в полнолунные ночи, исполинские призрачные фигуры. Рассказывают, что именно оттуда, через окрестные земли, распространилась болезнь, идущая по землям королевства, подобно луговому пламени. Юный герцог, окруженный старыми людьми своего деда, что его ждет? Убережется ли он от наследственной тьмы, и не будет ли лучше, этому проклятому роду, навсегда сгинуть в этой тьме, как и всем нам. Я ожидаю смерти, но не могу позволить ей забрать меня просто так. Не знаю, сколько из нас еще осталось в живых, но я разослал весть, кинул кличь, и дал достаточно времени для раздумий. Завтра я отправлюсь в путь.
Не знаю, в одиночестве ли, но в последний раз я спущусь вниз, по истертым ступеням, с обнаженным мечом, подняв щит, облаченный в доспехи, как никогда не спускался. Не знаю, что откроется мне там, когда все лживые представления об устройстве мира распадутся. Доступно ли людям вообще знание о подобном? Доступно ли то посмертие, которого старый герцог так отчаянно жаждал? Способен ли смертный разум вынести вечность в окружении непостижимых для него существ.
Одна лишь мысль об этом приводит меня в ужас.
Я оставляю эту исповедь в своих покоях, незапечатанной, для всякого, кто осмелится прочесть, когда меня не станет. Как распорядиться вам этим я не знаю. Никогда не смогу узнать.
Если существуют за пределами мира иные, милосердные боги, пускай они сжалятся над всеми нами.