Утром холодно. Пар поднимается от мостовой, оседает на сапогах темными каплями. Сижу на ступеньках возле очередного пустеющего дома и надеюсь, что мне больше не придется никуда идти. Занимаюсь самообманом, мечтая о том, что если достаточно сильно сконцентрируюсь на этих тускло блестящих масляных каплях, на моей обуви, то мир вокруг перестанет существовать. Если это получается у одержимых восточными духами маньяков, то почему не получится у меня? Если мир исчезнет, мне не придется снова подниматься на ноги, тащиться по грязным, скользким от крови и нечистот улицам к очередному дому. Если мир исчезнет, я смогу провести здесь весь день и всю ночь, а на следующее утро уже будет некуда идти.
Сказали, что старик всю ночь кашлял, но кровь горлом пошла только под утро. Сделал два укола. Сначала пройдет боль, потом захочется спать. И я хочу спать, но нельзя. Некому меня заменить и как только сопровождающий меня солдат докурит свою отвратительную мокрую, смердящую самокрутку, мы пойдем дальше. Нужно обойти еще много домов до конца дежурства.
Закончив обход, я отправлюсь в лазарет, ассистировать во время спасающих жизнь пыток. В среднем, из-за нехватки людей, у каждого из нас есть примерно шесть часов на сон, каждые сорок восемь часов. В здании, отведенном под лазарет, на заднем дворе поставили две большие бочки с кофейными плодами. Врачам их заваривают ассистенты, и они пьют кофейный отвар, разводя его спиртом. У меня нет времени возиться с готовкой, я ем плоды сырыми. Желудок не выдерживает и пытается избавиться от наполнившей его отравы, но рвота не облегчает болей, только приводит к спазматическим судорогам в мышцах живота и обезвоживанию. Каждые три дня врачам и санитарам раздают кофеиновые ампулы. Кто-то, опят же, разводит их спиртом, кто-то пьет просто так, кто-то делает внутривенные инъекции. Ампулы давно просрочены, да и кофейные плоды, оставленные в бочках, на улице, гниют.
Но выбора нет.
У меня нет.
Госпиталь, или армия.
Сегодня мне везет. Этот район подвергся массированному обстрелу, и все что я делаю, пытаюсь найти среди развалин относительно сохранившиеся дома, и проверяю, есть ли внутри кто-то живой. Слушая, как вдалеке грохочут снаряды, я думаю о них как о милости свыше. Этот район уже вторые сутки значится зоной повышенной опасности заражения. Тому старику повезло, что я убил его сейчас. Кровавый кашель не самое страшное, что ждало его впереди. Последние сутки болезни — это ад.
И все-таки находятся люди, считающие, что новости о болезни сильно преувеличенны. Они с радостью бродят возле пустых домов, в надежде собрать трофеи.
Одежда, может быть, некоторые, скрашивающие время осады, предметы быта. Еда, кто его знает, может, у одного из этих мертвецов был тайник?
Встретив одинокого человека в одежде врача, они без раздумий убьют его, ради сумки с лекарствами. Поэтому сопровождающий меня солдат не убирает руки от кобуры. У меня тоже есть пистолет. Я выменял его на упаковку просроченного снотворного. По мне нельзя понять, что я вооружен. Я укутан в широкий плащ из толстой темной кожи, скрывающий фигуру. На лице длинная коническая маска-респиратор, и я не имею права снимать её, пока не пройду процедуру дезинфекции в лазарете, иными словами пока меня несколько раз не окунут в бочку с формалином, а потом заставят растираться вымоченным в спирте покрывалом. Иногда я хочу снять ее, сбросить плащ и закричать. Крича вскарабкаться на какую-нибудь груду развалин и броситься вниз. Каждый день я думаю только о смерти. О взрыве, который прекратит мое существование на клеточном уровне, о банде мародеров, которые скорее забьют меня до смерти, чем пристрелят. Они берегут патроны, их достать непросто. Я думаю о смерти и уже не так сильно страшусь её, как раньше, не боюсь быть сожженным, взорванным, зарезанным, забитым, разорванным на части. О смерти от усталости я даже не мечтаю. Умереть от усталости мне не позволят. Я не боюсь все этих смертей, потому что боюсь подцепить болезнь.
Единственная мысль, что парализует меня, вызывает животный ужас. Все что угодно, только не смерть от болезни. Я насмотрелся на эту заразу во всех её проявлениях и видах. Поражающая кожу разновидность. Поражающая нервы и разъедающая мышцы разновидности. Поражающая легкие и мозг. Это зверь с миллиардом голов, и каждая голова не похожа на другую, но они все тянут за собой единое массивное тело, одно на всех.
Легочная разновидность самая страшная. И я знаю, что чем дольше буду ходить по зараженному, разрываемому войной городу, тем больше у меня шансов окончить дни захлебываясь кровью в попытках выкашлять органы, начиная с легких. Конечно, до этого не дойдет, нет, меня усыпят товарищи. Мне и самому уже пришлось убить одного знакомого, мы учились вместе. Сколько пришлось убить военных и гражданских, уже не считаю, если я буду видеть в каждом из них не просто больное тело, а личность, я не выдержу и покончу с собой.
Поддерживать себя в горизонтальном состоянии непросто, сказывается непрерывная работа без возможности бороться с усталостью привычными, для человеческого тела, способами.
Бреду по центру улицы, стараюсь держаться как можно дальше от стен домов, они в любую минуту рухнут. На карте, отмечающей маршрут, которую мне выдали утром, весь район исчерчен карандашными отметками, отмечены строения, разрушенные и пострадавшие во время обстрела. Пройду еще вниз по улице, и там уже будет территория доктора Парка. В отличие от меня, он профессиональный врач. До того, как на улицах города взорвался первый снаряд, он преподавал в нашем училище. Самый молодой педагог, сейчас он ничем не отличается от всех остальных врачей, уставших, изможденных стариков, занятых уже не спасением жизни, а как можно менее болезненным убийством безнадежных.
Хорошо бы его встретить. Вернуться обратно в лазарет вместе. Дождаться окончания смены. Закурить. Сжевать проклятый кофейный плод. Проблеваться. Потерять сознание. Сдохнуть, наконец. Я едва переставляю ноги от усталости. Мысли свои я уже давно не контролирую.
Может, это тоже что-то вроде защитного механизма, не знаю. Если заставлю себя думать о настоящем то, наверное, упаду и никогда не встану.
Поэтому голова забита множеством незначительных вещей. Как маслянистые капли блестят на моей обуви, как кофейные плоды гниют в своих бочках. Как правильно прикуривать от вытащенного из костра угля.
Еще я думаю о феях и эльфах. Говорят, их видели в разрушенных домах. Они танцевали у трупов. Почему феи и эльфы? О, если бы я знал! Почему не гоблины? В этом городе, если бы я встретил гоблина, я бы не удивился. Гоблины, война и эпидемия так естественно и гармонично сочетаются друг с другом…
Солдат хлопает меня по плечу. Я замечаю лежащего на дороге перед нами человека. Наверное, вышел из дома и потерял сознание. Солдат вынимает пистолет из кобуры и кивает, нам не нужно разговаривать, мы обо всем условились еще во время первого обхода. Он не может приближаться к телу, на нем нет защитной одежды. Он обойдет его по большому кругу, держась спиной к какой-нибудь стене, а я пройду по центру улицы прямо к телу. Как я уже говорил, определить, что я вооружен невозможно, все скрывает кожаная накидка.
Мародеры так делают.
Притворяются умирающими, чтобы приманить доктора. Теперь, конечно, они так поступают реже. Старый трюк не работает дважды. Теперь они просто выслеживают неосторожных докторов и кидают камни с крыш.
Подбираюсь к телу. Про себя я молюсь, чтобы это был еще один старик. Их не так жалко убивать. А может, потому что и я еще небогат годами. Да к черту все, я даже не успел сдать последний экзамен. За день до него как раз и рвануло в первый раз. Склоняюсь над лежащим, в левой руке пистолет, в правой – саквояж с лекарствами и инструментами. Ставлю саквояж на землю, переворачиваю человека лицом вверх.
Ополченец. Молод. Мертв. Инфекция. Глаза покрасневшие, вылезшие из орбит. Язык посинел. Цвет не просто синий, темный, почти черный. Как у гнилой сливы. Зубы стерты, язык и губы искусаны. Из своего саквояжа достаю небольшую канистру. Топливо достать все труднее, поэтому для врачей его разбавляют, и горит оно плохо. Но сжечь тело на месте проще, чем собирать их по всему городу. Я оборачиваюсь к застывшему у стены солдату и машу рукой. Все в порядке.
Пока разгорается огонь, мы немного стоим в отдалении от тела. Всех тел не найдешь. А каждый новый обстрел перекраивает город, погребая под развалинами домов невероятное количество зараженных тел. Возможно, это и к лучшему, по крайне мере до тех пор, пока вся эта разлагающаяся масса не стечет в подвалы и не попадет в проточную воду. Но я к этому времени уже точно буду мертв. А способы фильтровать зараженную воду нашим врачам уже давно известны. Они и так каждый день занимаются «очисткой» воды, которую пьют. Неудивительно, что среди них так мало зараженных, они уже все проспиртованы как экспонаты в медицинском музее.
Осталось недолго. Еще один поворот. Два мертвых дома. Можно возвращаться. На углу улицы, мы встречаем патруль. Восемь рядовых, один офицер. И доктор Парк. Радостная встреча. Обратно возвращаться гораздо лучше в компании. Солдаты держатся от доктора Парка на расстоянии. Он, как и я, весь укутан. Лицо скрыто за вытянутой защитной маской. Говорить в такой маске не очень удобно. И говоря о «не очень удобно» я имею в виду нечленораздельное мычание. Поэтому доктор Парк просто кивает мне и моему сопровождающему. Офицер молод, может мой ровесник. Намного моложе выделенных ему рядовых, это точно. Пытается закурить, но видно, что процесс не приносит ему никакого удовольствия. Так бывает. Хочешь казаться ближе к людям, а выглядишь смешным. Странно, я не могу вспомнить точно, но его лицо кажется мне знакомым. Мы определенно встречались раньше. Оставив попытки раскурить сигарету, он втаптывает её каблуком в камень, а потом подзывает к себе, сопровождающего меня солдата. Оттаскивает его в сторону. О чем они говорят, я не слышу. Разговаривать с доктором Парком я не могу, нельзя снимать форму, пока не пройдешь дезинфекцию. Остается надеяться только на то, что сейчас мы все получим приказ возвращаться в гарнизон. Это будет лучшее, что случится со мной за прошедшие две недели. Офицер отпускает солдата. Теперь он разговаривает со своими людьми, а солдат возвращается ко мне. Говорить я не могу, но могу слушать. Похоже, что он неловко себя чувствует, а значит новости не слишком радостные.
Новости не радостные.
Мой сопровождающий возвращается обратно вместе с доктором Парком и остальными солдатами. А мне придется пройтись вместе с офицером до следующего зараженного района. У доктора Парка кончились лекарства, а сам он уже четвертые сутки работает без замены. И он срочно нужен в лазарете. Поэтому мне придется закончить работу за него.
Будь проклят этот офицер. Следующий квартал практически не пострадал от обстрела. Дома там стоят на своих местах. Серые, неровные, сгнившие городские зубы. Район раньше был привилегированным, так что строили там на совесть. Двух и трехэтажные особняки, на прочном каменном основании. С большим подвалом и чердаком. Я когда-то жил в таком доме, снимал угловую комнату на втором этаже. Конечно, до тех пор, пока мог себе это позволить. В то время я одалживал большие суммы денег у отца своей невесты. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, сей благородный муж не понял, что в качестве невесты его дочь для меня гораздо предпочтительнее, чем в качестве законной супруги. Побили меня тогда не то чтобы сильно, все мои зубы до сих пор на месте, и даже нос не сломан, но я надолго запомнил, как бывает больно разбивать нежное девичье сердце.
Урок пошел на пользу, и я длительное время вообще сторонился женского общества. Но маленькая, уютно обставленная комнатка надолго запала мне в память. И хоть у этой комнаты была небогатая история, которую не скрашивали дружеские попойки или романтические ночи, мне она была особенно дорога, так как давала представление о комфортной жизни, которой можно достичь не только тяжелым и честным трудом, но также лестью, и нужными знакомствами. Урок был ценен. И в мирное время я бы не преминул продолжить свое обучение в этой непростой школе жизни, построенной на лести и нужных знакомствах. Но птица мира не задержалась в наших краях надолго.
Сначала все молодые люди, кто не был занят обучением в военной академии или медицинском училище, исчезли с улиц. Кто-то ушел добровольно. Кого-то пришлось скручивать и увозить силой, кто-то сбежал. Еда стала стоить дорого, а потом и вовсе раздавалась по специальному бланку, который нужно было заполнить в городском совете, и заверить печатью. Зато вскоре на черном рынке появилось оружие: винтовки, пистолеты, револьверы и штыки. Всюду можно было купить дешевый алкоголь и морфий. Врачам прибавилось работы и даже не имевших дипломов студентов загрузили практикой. Счастливы те, кто при виде первых вернувшихся с фронта раненных сбежал из города вглубь страны. Счастливы те, кому хватило ума встать поутру с постели, снять со штанов ремень, привязать к потолочной балке и затянуть на шее петлю. Счастливы сбежавшие. Счастливы мертвые. И горе глупцам. Горе глупцам и горе мне. Потому что я остался здесь. И я как проклятый, в перерывах между работой ассистентом во время хирургических операций и врачебных осмотров, продолжал подготовку к выпускному экзамену. Мне нужен был диплом врача, чтобы меня не призвали на фронт.
Как я мечтал получить диплом и сбежать. И каким же я был дураком! От мыслей о собственной глупости меня отвлекает голос идущего рядом со мной офицера. Я не слышал, что он говорил мне, потому поворачиваюсь к нему и пытаюсь пожать плечами.
Он повторяет:
– Сопровождающий сказал, что ты вооружен. Это правда? – Киваю. Нет смысла отпираться.
– Отдай. У тебя нет права носить оружие.
Он прав. Я обязан подчиниться. Ну и пусть. Не жалко. Я достану себе еще один, а может, даже, раздобуду где-нибудь штык. Его очень удобно прятать под накидкой. Медленно достаю из поясной кобуры пистолет и швыряю в сторону офицера. Он все равно не подойдет, чтобы забрать пистолет у меня из рук. Офицер достает из кармана обрывок ткани, наверняка пропитанный формалином или уксусом, накрывает им пистолет, поднимает вместе с тканью, заворачивает и убирает в карман.
Внезапно внутри меня все обрывается. Тяжесть нелепой защитной одежды больше не давит на мои плечи. Я чувствую ветер. Я чувствую солнце, которое неохотно освещает изувеченный город. А еще я ощущаю тоску. Ноющую, как старая рана, тоску. Я пытаюсь хоть немного выпрямить спину, встать прямо, но не получается. Этот счастливый призрачный момент уже прошел. Кожаная накидка снова давит, саквояж тянет к земле. Защитная маска такая тяжелая, что я едва могу удержать голову прямо. Офицер кивком указывает, куда надо идти. В тени старых домов восхода солнца не разглядишь, со всех сторон нас обступают тени. Некоторые окна и двери заколочены. Это одна из тех вещей, о которых не говорят, но все знают, если в доме, где проживает больше одного человека, обнаружат заболевшего – дом заколачивают, и каждый день во время обхода подают людям находящемся в доме еду, через специально проделанную дыру в заколоченной двери. Многие семьи закончили свои жизни, задыхаясь от смрада мертвых тел своих родных, или под обломками собственных жилищ, потому что не могли выйти на улицу во время объявления воздушной тревоги или начала обстрела. Пока мы идем по улице, я вижу четыре таких заколоченных дома. Я думаю, что еду, которую, может, и правда приносят раз в день, уже никто не забирает. Вот и еще одно занятие для мародеров. Вдалеке различаю дым. Может это все еще дымит воронка, от разорвавшегося снаряда, а может кто-то жжет на улице мертвые тела. С такого расстояния я не могу определить.
А мы движемся как раз в ту сторону.
Меня не оставляют дурные предчувствия. Мысленно я прикидываю, если я сейчас сброшу маску, скину плащ, брошу сумку с инструментами в этого офицера и сбегу, будут ли меня искать? Почему-то мне кажется, что нет. А если ближе к вечеру я вернусь в лазарет? Я не думаю, что этот офицер заявит на меня. Кажется, что он задумал нечто недоброе, не зря же он отослал и своих солдат, и моего сопровождающего. Хотя я мог бы поверить, что доктор Парк уже не может работать на обходе. Он лучший врач. Если бы он сам не вызывался добровольцем идти в патрули, его никто не выпустил бы из операционной. Времени раздумывать нет. Если я решусь сбежать, то бежать надо сейчас. Прямо сейчас.
Сейчас…
Сейчас!
Я спотыкаюсь и неуклюже падаю на мостовую. Голова кружится, зажимы на маске стягивают горло, плащ как живой обхватывает, словно хочет обнять, или задушить. Я никуда не побегу. Нет сил. Офицер ждет, пока я поднимусь на ноги, и нетерпеливо машет рукой в сторону, куда нужно идти. Я не знаю, сколько так прошел. Я не знаю этого района города, не знаю этих улиц. Мы все еще в округе, которым занимается доктор Парк? Офицер шагает позади меня, не убирая руки от кобуры с револьвером. Наверное, наградной. Наверняка отхватил его, когда окончил свое военное училище. Высокомерный выродок. Теперь получит еще и благодарность, что освободил от работы доктора Парка, но все равно успешно закончил обход вверенного ему зараженного района.
Подходим к источнику огня. Так и есть. Жгут трупы. Нашли где-то большую телегу, прокатили её по всему району, а теперь обложили досками, залили топливом и подожгли. Я даже через фильтры на маске чувствую смрад обугливающейся зараженной плоти. Невдалеке от телеги группа людей копошится в каких-то свертках. Если это и солдаты, то сейчас они не на службе. Ни на одном из нет формы. Рядом с ними на брусчатке стоит большое жестяное корыто. Пытаюсь принюхаться. Формалин и уксус. На моих глазах один из них вытаскивает из вороха вещей рубашку, почти новую, кстати, рубашку, на нем толстые грубые перчатки, такие используют наши артиллеристы. Он полощет рубашку в тазу, а потом сворачивает в ком и прячет под курткой. Мародеры. Они все мародеры. Один из них замечает нас и приветливо машет рукой офицеру. Тот в ответ кивает, и, улыбаясь, поворачивается ко мне. В руке у него револьвер, нацеленный мне в живот. Он улыбается, действительно, просто сияет. Кажется, что ничто не может доставить ему большего удовольствия. Я попался. Это ясно каждому из присутствующих. Это не оспоришь. Я безоружен. Я один. В конце концов, это все же случится – моя смерть.
Но, похоже, меня не торопятся убивать. Мародеры вернулись к своим делам, роются в вещах людей, чьи тела догорают на телеге. Пусть они все сгниют. Это все, о чем я могу молить. Пусть они все сгниют. Офицер, держа меня на прицеле, достает из кармана сигарету. Потом лезет в карман за своей неудобной газовой зажигалкой. Я готов поклясться, что он раскуривал эту проклятую сигарету минут пять кряду. Наконец он решает заговорить со мной:
– Сними маску.
Отрицательно качаю головой. Он знает, что я не имею права снимать маску, до того, как пройду полную дезинфекцию. Я слишком долго контактировал с зараженной плотью. Она на моей одежде, она забилась в мои фильтры на маске. Я не хочу, и не буду рисковать. Офицер затягивается сигаретой, выпускает через левую ноздрю струйку дыма, наверное, у него нос заложен.
– Если ты не снимаешь маску сам, я выстрелю тебе в колено, а потом ребята тебя разденут. Грубо. И ты будешь не первым доктором, которого они так обработают. Ну, так что?
Руки в перчатках возятся с застежкой на горле. Я стягиваю маску с головы, это коническое орудие пытки, спасающее мою жизнь. Инстинктивно я задерживаю дыхание, но моментально срываюсь и вдыхаю полной грудью. Я так мечтал об этом, что даже ужас заразиться по сравнению с этим первым глотком воздуха – ничто. Мое лицо мокрое от пота, липкие пряди волос образуют на голове нечто вроде гнезда, которое делала птица, начисто лишенная всякого подобия материнского инстинкта. Я думаю, что, если попытаюсь бросить свою маску в сторону офицера, он убьет меня, поэтому я отшвыриваю её в сторону. Мой мучитель кивает головой.
– Теперь снимай перчатки.
Я хочу хоть что-то ответить, но не могу. Застежки на маске сильно пережимают горло. После того как походишь в такой маске некоторое время, когда её снимаешь, можешь издать разве что несколько хрипов, или нечто отдаленно похожее на воронье карканье. Все что остается – подчиниться. Перчатки долой.
– Теперь плащ.
Я, наконец, могу выпрямиться. Темная кожистая тварь у моих ног. Моя защита и опора. Теперь, я…
– Комбинезон.
У комбинезона заело молнию. Я дергаю изо всех сил, боюсь, что у офицера кончиться терпение, и он меня пристрелит. Я все еще надеюсь, что не успел заразиться. Под комбинезоном я ношу теплую рубашку и темные брюки. Я надеюсь, он не заставит меня снять и их.
– Отойди в сторону.
Я смотрю, как мою униформу заливают топливом и поджигают. Кожаный плащ горит плохо. Кожа вздувается пузырями и лопается фонтанчиками темного красителя, мои перчатки сворачиваются в огне как живые. Я предал их. Я оставил их гореть. Все что у меня теперь есть это мой саквояж. Неужели из-за него все это?
– Поставь сумку на землю и отойди.
Один из мародеров открывает её и вытягивает оттуда упаковку ампул, обезболивающих и бутылку снотворной настойки. Он не притрагивается ни к моим инструментам, ни к остальным лекарствам. Он даже не трогает мои кофейные плоды. Хотя эту гниль и я бы не стал бы трогать, если бы у меня был выбор. Офицер кивает мне:
– Возьми сумку.
Подбираю саквояж. Кроме него больше ничто не говорит, что я врач. Теперь, я скорее похож на мародера, обокравшего доктора. Один из компании мародеров передает офицеру длинную, пропахшую формалином и уксусом шинель. Он набрасывает её себе на плечи, скрывая униформу и знаки отличия. Теперь я жду, когда же они меня убьют. Но офицер затягивается сигаретой в последний раз, выплевывает окурок и приказывает мне следовать за ним.
Мы не вышли за пределы района. Все те же привилегированные домишки. Заколоченные попадаются все чаще и чаще. На некоторых дверях намалеван красной краской крест. Я уверен, что это не означает ничего хорошего.
Возле одного из домов мы и останавливаемся. На вид он ничем не отличается от остальных. Трехэтажный дом, на массивном каменном основании. На окнах решетки. С первого по третий этаж. Была такая мода лет сорок назад, узорчатые решетки. Но даже декоративные, их делали на совесть. На первом и втором этаже за решетками были тяжелые деревянные ставни, закрывающие окна. Ставни тщательно заколочены. Кроме того, доски еще и прижаты к окнам решетками. Но дверь открыта. Я видел длинный постепенно утопающий во тьме коридор и ряд дверей, украшенных дорогой резьбой. Очевидно, в доме жили люди не среднего достатка. Даже по стандартам этой улицы. В этом было нечто от ночных кошмаров. Но эти кошмары были вполне определенными. Я знаю, что монстр прячется за этой дверью. Он всегда там прятался. То, что сейчас произойдет, не требует дополнительных разъяснений.
– Иди туда.
Голос офицера едва заметно подрагивает. Нервное возбуждение? Может быть. Я не хочу смотреть в его лицо. Но все равно смотрю. И то, что я вижу, окончательно размыкает в моем мозгу все логические связи. Кажется, он готов разрыдаться. Есть определенная категория людей. Я не говорю о мужчинах, это вполне могут быть и женщины. Так вот, есть определенная категория людей, которые не умеют плакать. Им это не дается хорошо. Но один только вид такого человека, готового удариться в слезы, приводит в замешательство.
– Тебе сказано. Иди внутрь. Ты же врач. Исполнишь свой долг, перед тем как сдохнешь. Вспомнишь все, пока будешь там подыхать. Ты все вспомнишь.
Его лицо искаженно. От слез. От злого торжества. Я не знаю, сколько людей в доме. Я не знаю, сколько из них больны. О том, как быстро инфекция распространяется в замкнутом пространстве, ходят легенды. Трех дней не пройдет и все, кто сейчас находятся в доме, будут мертвы. И я вместе с ними. Так не лучше ли прямо сейчас нарваться на пулю?
Сделать то, о чем уже давно мечтаешь?
Он не торопит меня. Видимо, он отчего-то уверен, что я выберу зайти в дом. Его группа мародеров не обращает на нас внимания. Чтобы сейчас не происходило, к ним это не имеет никакого отношения. Это что-то личное. Между офицером и мной. Вот только я не помню ничего, что могло бы вызвать такую ненависть по отношению ко мне. Я даже не могу вспомнить его лица, и где я его видел. Может, нет причины? Может это просто безумец, ненавидящий докторов? Отчего же он так уверен, что пойду в дом? Он взводит курок.
– Стой, – Я испуган звуком собственного голоса, хриплое шипение, вырывающееся из моей глотки, не назовешь человеческой речью. Существа, которые могли бы так говорить, явно бы неуютно чувствовали себя на свету. – Стой, я пойду в дом, можешь заколотить дверь. Я врач. Я пойду к людям.
– Хорошо.
Я отворачиваюсь от офицера, все же надеясь, что в последний момент получу пулю в спину. Но нет. Я переступаю порог и вступаю в царство теней. Дверь за моей спиной закрывается, сквозь толстые доски я слышу голос, очевидно принадлежащий одному из мародеров:
– Отойди в сторону, Гартен.
Гартен. Может быть, так и зовут этого молодого офицера.
Гартен.
Но я по-прежнему не мог вспомнить, каким образом наши пути пересеклись, и почему этот парень затаил обиду. Скрытый от своего смертельного врага тяжелой деревянной дверью, я перестаю испытывать страх. Только ненависть и презрение. Я надеюсь, что он подцепит заразу от этой серей шинели и что рядом не будет ни одного врача, чтобы облегчить его муки. С той стороны двери грохочет молоток – сверху, снизу, слева от двери и справа от двери. Все заколочено наглухо. Думаю, что о подвале они позаботились. Что же мне остается делать? Я ставлю свой саквояж на пол. Открываю. Достаю из потайного отделения большой хрящевой скальпель. Потом прижимаюсь ухом к двери. Ничего не слышно. Наверное, мародеры ушли. Сделали свое дело и разошлись. А этот офицер наверно уже на пути к гарнизону. Я знаю, что шансов у меня нет, но прошу, пожалуйста, дай мне возможность встретиться с ним перед смертью. Я заставлю его страдать. Он будет гнить, и гореть, и он будет чувствовать все.
За спиной я слышу шорох.
Оборачиваюсь, выставив вперед руку с зажатым в ней скальпелем. Кажется, что в конце коридора мелькнула чья-то тень. Показалось. Нет. Так и есть. Я слышу шорох. Мужчины не издают таких шорохов, потому что мужчины не носят юбок.
– Госпожа, – мой голос звучит по-прежнему страшно, – госпожа, пожалуйста, не бойтесь меня. Я не заражен. Я врач, у меня есть лекарства и инструменты. Они, мародеры, раздели меня и заперли здесь против воли, но клянусь, что буду действовать согласно врачебному долгу.
– Я не могу вам доверять.
Голос принадлежит мужчине. Явно старше меня, может лет на десять-пятнадцать. Я делаю едва заметный шаг вперед.
– Стойте на месте. Я вооружен, сделаете еще шаг, и я стреляю.
– Послушайте, я, правда, врач. Меня здесь заперли, так же, как и вас. Я только хочу помочь. Вот и все. Вы будете держать меня под дверью, до тех пор, пока я не умру от обезвоживания. Я не смогу никому помочь здесь, если буду так просто стоять.
– Я вам не верю.
– Я не знаю, как доказать вам. У меня есть только мое слово.
– Уберите скальпель.
Я повиновался. Коридор вновь погрузился в тишину. Наконец тот же мужской голос произносит:
– Illaca externa.
– Наружная подвздошная артерия. Что мне еще перевести?
– Это единственное что я знаю. Значит доктор.
– Да.
– И что же вы сделали?
– Я не знаю. Послушайте, очень неприятно разговаривать с кем-то вооруженным скрывающимся в темноте.
– Проходите вперед по коридору. Я не буду стрелять. Оно вообще не заряжено. Тупая железка.
Я прошел в темноте в первую открытую комнату. Сквозь заколоченные ставни не пробивался ни один солнечный лучик. Воздух был насыщен углекислым газом.
Комнатка была, на мой взгляд, слишком маленькой для такого богатого дома. Почти все пространство комнаты занимал тяжелый стол темного дерева. За столом сидели, наверное, все обитатели дома – девушка, явно несовершеннолетняя, возможно служанка, женщина постарше, может быть мать служанки, кухарка или экономка. Облокотившийся на стол мужчина, сжимающий в руках старое охотничье ружье, выглядел лет на сорок-пятьдесят. Может, владелец, а может просто друг семьи, случайно оказавшейся в доме.
Неудивительно, что мародеры не разграбили дом, зачем рисковать жизнями, если можно просто пройтись вокруг дома с досками, молотком и гвоздями, а потом подождать дня три-четыре для верности. Неясно только для чего им понадобился доктор. У меня почти нет сомнений, что это личная месть. Вот только я не помню, что же я сделал этому безумцу. С женщинами разговаривать было нецелесообразно, ни одна из них не заговорила со мной первой. Поэтому я обратился к мужчине.
– Сколько людей в доме?
– Шестеро. Теперь – семеро, считая вас.
– У кого-нибудь есть... симптомы?
– Госпожа Роса. Иоланта Роса. Она владелица. Сдает комнаты. Это Мита, Мита Гарт, – он указал на молоденькую девушку, – и госпожа Татьяна Брун, они работают в доме. Готовят и убирают. С остальными я вас познакомлю позже. И как мне называть вас?
– Доктор Тиль. К вашим услугам. Расскажите мне о госпоже Росе. Нет. Стойте. Давайте начнем не с этого. Как мне называть вас?
– Господин Матиас Майер. К вашим услугам.
– Господин Матиас, вы можете попросить Миту и госпожу Татьяну собрать как можно больше ткани и тряпок, желательно чистых. И разного размера. И принести два небольших таза.
Когда женщины удалились, я приступил к тщательной инспекции своего саквояжа. Снотворное они оставили. У меня были бинты, шприцы для инъекций и несколько бутылок с обеззараживающим раствором. Таблетки, которые следовало выдавать зараженным, были бесполезны. Кофейные плоды, наверное, можно высушить, поджарить, или сварить. Мне сейчас нельзя падать в обморок. Господин Матиас тронул один из кофейных плодов пальцем.
– А это для чего?
– Нам дают их, чтобы не спать.
– Их надо нюхать? Как соль?
– Нет. Хотелось бы, конечно, чтобы было так просто. Их приходиться есть.
– Вот как.
– Господин Матиас, у вас есть перчатки? Хорошие перчатки?
– Я сейчас принесу их вам.
– Хорошо, спасибо, потом я дождусь, когда вернуться женщины с тканями, и поднимусь наверх, к госпоже Росе. Вы можете предупредить её?
– Она не отпирает двери.
– Скажите через дверь. Скажите, что в доме доктор. Что еще есть в доме, что могло бы мне помочь?
– Ну, я не знаю, насколько вам это поможет, но в подвале стоят два больших бака с уксусом и несколько канистр с формалином.
Мне потребовалась не меньше минуты, чтобы осмыслить эту информацию. О да, я был любим. Любим судьбой. Только судьба могла послать мне такое в помощь.
– И как же они там оказались, господин Матиас?
– Госпожа Роса купила их. Она слышала, что они помогают от заразы.
– Госпожа Роса богатая женщина?
– Боюсь представить насколько. Только она очень одинока. Я думаю, что комнаты в доме она сдает только для того, чтобы не быть одной.
– Понимаю. Что же, посмотрим, что я смогу сделать. Вот. Спуститесь в подвал и наполните эту канистру смесью уксуса и формалина. А потом я подготовлюсь и пойду к больной.
Что же я делаю? Если я еще не заразился, в то время как снимал свой защитный костюм, то теперь заражусь точно, осматривая явного больного. Все что нужно сделать, выдрать несколько досок из пола или стены и заколотить дверь в комнату старухи, чтобы той не вздумалось прогуляться. А потом забраться повыше, например, на чердак, завернуться в простыню, пропитанную формалином и ждать, когда этот дом распечатают. Я не верю, что их так и оставят. Доктора делают обходы, солдаты делают обходы. Кто-нибудь нас выпустит.
Кто-нибудь нас выпустит.
Нет.
Никто не придет. Я знаю, что никто не придет. У этих несчастных нет никого кроме меня. Я боюсь болезни. Я боюсь ужасной, мучительной смерти. Видите, я не скрываю, я боюсь. Но я буду делать то, чему обучен. Я умру в темноте. Но умру не обезумевшим выродком как та офицерская мразь. Я должен умереть человеком.
Через полтора часа я стучался в дверь комнаты госпожи Иоланты Росы. Голова была обернута смоченным в уксусе полотенцем, на руках плотные кожаные перчатки, господина Матиаса. В левой руке саквояж. Правой я прижимаю к груди две жестяные миски. Руки заняты, не постучать, поэтому я пинаю дверь ногой. Еще раз. Наконец, слышу тихий старческий голос. Меня приглашают войти. Не нужно поворачивать дверную ручку, просто толкните дверь.
Госпожа Иоланта сидит в кресле-качалке, её колени закрыты темным шерстяным пледом. Волосы собраны в высокий пучок. Она очень худая, и болезнь, вероятно, совсем истощила её. Платок, который они прижимает к губам, покрыт кровью. Значит, болезнь уже перешла на легочную стадию. Старуха сейчас очень заразна. Я прикрываю за собой дверь. И запираю её на ключ, который торчит в замочной скважине.
– Госпожа Иоланта Роса?
– А здесь еще кто-то есть? Мне сказали ты врач. Почему ты не в форме?
– Меня заперли в доме. Я не знаю почему. Но я хочу помочь вам.
– Ты кровь видишь?
– Да.
– И что же за помощь ты мне предлагаешь?
– Я избавлю вас от боли. То, что вы сейчас испытываете, это не боль. Это просто отдаленное эхо. Впереди настоящая агония. Вы никого к себе не подпускали. Это очень нравственный поступок. Теперь позвольте мне сделать свою работу. Дать вам покой.
– Вы меня усыпите?
– Нет. К моему большому сожалению, мародеры украли из моей сумки необходимые средства. Мне нечего вам дать. Но господин Матиас был так добр, что предоставил вот это.
Я вытащил из саквояжа две рюмки и начатую бутылку водки. Бровь госпожи Иоланты саркастически дернулась.
– Предлагаешь напиться перед смертью?
– Как давно вы не потребляли алкоголь?
Её лицо непроницаемая маска.
– Очень давно.
– Значит, подействует быстро. В голове зашумит. И вы почувствуете себя лучше. Вы сядете за стол, опустите руки в эти миски, я наполню их формалином, чтобы обезвредить вашу кровь. Потом я налью вам еще одну рюмку и сделаю по два продольных надреза на ваших запястьях. Сначала у вас закружится голова, потом захочется спать. Вы закроете глаза. И больше никогда их не откроете. Это все что я могу предложить. И поверьте, это может быть даже намного лучше морфия.
– Ты рискуешь заразиться, чтобы сделать это для меня? Я и так скоро уже умру.
– Я не могу позволить вам страдать.
– Подойди к шкафу и открой.
Я подчинился. На нижней полке стоял старый патефон, стопка пластинок и темная мутная бутыль.
– Умеешь им пользоваться? Заведи любую пластинку, мне все равно. Хочу музыки напоследок. И верни водку Матиасу. Налей мне портвейна. Можешь и себе налить. Там две рюмки. Я не пила, с тех пор муж умер. От болезни печени. Ирония. Я так испугалась, что вообще бросила пить. А теперь… мне уже не может быть страшно.
Стакан портвейна дался ей очень тяжело. Кровавый кашель не дает передышки. Но все, же она осилила рюмку и еще одну. Я выпил вместе с ней. Немного.
В комнате есть стол, достаточно широкий для того, чем мне предстояло заняться, мне оставалось только подтащить его к креслу-качалке.
Пока темная пенистая кровь покидала старческие вены, я внимательно следил за её состоянием. И я готов уверить вас, что она умерла легко, скользнув в долину смертной тени так, как может только мечтать сойти человек, угнетенный недугом вроде этой инфекции. Я перенес старческое тело на стол, принес из подвала два ведра уксуса, развел его формалином и принялся за дело.
Фактически я занялся мумификацией, ведь тело было по-прежнему заражено, мне следовало тщательно выпотрошить госпожу Иоланту, оставить внутренние органы в обеззараживающем растворе, до того, как я получу возможность их сжечь, а тело обернуть в пропитанную уксусом ткань и оставить на время в комнате, куда бы я не советовал теперь заходить людям с чрезмерно болезненным воображением. Я исполнил свой долг по отношению к госпоже Иоланте. И, если я действовал правильно, то, возможно, я все еще не заражен. А значит люди, запертые здесь со мной, в этом проклятом доме могут рассчитывать на меня.
И только одно немного смущало меня. Перед тем как душа госпожи Иоланты оставила этот мир, её тело в последний раз приподняло голову, пустые глаза раскрылись, и старческие губы, покрытые кровавой коростой, прошептали – "Феи и эльфы".
* * *
Тяжелые масляные капли на мысках моих ботинок. Это все, о чем я могу думать. Темные масляные капли, концентрированный отравленный воздух. Я дышу, прижавшись губами к заколоченным ставням, своим скальпелем я проковырял между двумя досками небольшой зазор. Воздух на улице, конечно, не менее заразный, но он хотя бы не так сперт и не воняет разлагающимися телами, как воздух в доме.
На третьем этаже я сумел с помощью господина Матиаса снять с окон ставни, но расшатать решетки не получилось. Окна на втором и первом этаже не поддавались. Небольшое окошечко в подвале завалено камнями.
После того как я принес госпоже Иоланте заслуженный покой, я попросил господина Матиаса собрать всех жильцов в комнате с большим столом на первом этаже. Я был уверен, что никто в доме не заражен. Значит, у меня теперь несколько задач. Во-первых, как можно быстрее создать условия для комфортного пребывания в доме, и говоря о комфорте, я имею в виду условия, при которых человек может находиться в доме, не опасаясь задохнуться от спертого воздуха, так, как только окна на третьем этаже могли обеспечивать приток свежего воздуха. И второе, где мне хранить мертвое тело. Держать его в подвале невозможно. Там конечно прохладно и в достатке формалина и уксуса, но также там еще сыро и нет циркуляции воздуха.
Нет.
Тело нужно хранить в хорошо проветриваемом помещении. А таковые имеются только на третьем этаже, что исключает возможность жить там всем остальным узникам дома.
Кроме господина Матиаса, Миты и госпожи Брун в доме жили двое мужчин. Господин Тоци Йегги был учителем музыки. Невысокий, склонный к полноте, страдающий отдышкой, он выживал на нервах и красном вине, запасы которого у него казались воистину неисчерпаемыми. Все что я мог, так это глядя на него удивляться, как в такой духоте его еще не хватил удар от выпитого. Последним жильцом в заколоченом доме был молодой человек по имени Хейке Кремниц. Он был студентом, был призван и дезертировал, теперь скрываясь от властей в доме. Госпожа Роса пустила его из сострадания. А еще, но это выяснилось позднее, Хейке был женихом Миты. Вместе они ожидали окончания войны, чтобы уехать из страны и начать новую жизнь. Они бы рискнули сбежать и сейчас, но война, эпидемия, блокада и карантин уничтожили все их планы.
Я мог любить этих людей. Мог презирать их. Уважение, которое я испытывал к господину Матиасу, я компенсировал презрением по отношению к тихому, чахоточному Хейке. Я думал, что без всякой жалости исполнил бы свой врачебный долг, если бы моим пациентом стал именно он.
В одной из комнат на третьем этаже по-прежнему лежало тело и внутренние органы госпожи Иоланты, я так и не отыскал подходящей посуды, чтобы сжечь их. Может, и не найду.
Еще было бы неплохо собрать все шторы, тюли и занавески в доме, и еще наволочки и простыни. Мита вызвалась сделать это для меня. Я произвел хорошее впечатление на господина Матиаса, оказав последнюю услугу госпоже Иоланде. Мне доверяли. Если все пройдет как надо, никто больше не заболеет, и может, со временем, нас освободят. И я отыщу того офицера. О том, что будет дальше, я даже не смел измыслить. В конечном счете, все сводилось к грязным иглам и тупому железу. Легко лелеять в себе ростки мести, когда сам объект твоей ненависти находится где-то далеко. Недосягаемый.
Рискнул бы я выступить против него, если бы у меня действительно было такая возможность? Вряд ли. Но я гнал от себя подобные мысли. Мне предстояло много работы. Я должен был спасти эти жизни. Я многих убил, во время обходов, во время службы в госпитале, и теперь просто обязан хотя бы кого-нибудь спасти. У господина Матиаса были сигареты, но я не стал курить, слишком тяжелый воздух здесь внизу.
Я вышел в коридор, добрался до входа и привалился спиной к заколоченной двери, подложил под поясницу саквояж, накрылся пропахшей уксусом простыней, и в первый раз за очень долгое время позволил себе не бороться со сном.
Я спал. И мне снилось, что я стою возле забитой досками входной двери и смотрю на самого себя спящего. Вот я шевельнулся во сне, потому что ручка саквояжа уперлась мне в поясницу. Я дышу глубоко и ровно, мое лицо не искаженно ни злобой, ни страхом, дурные мысли не тревожат меня. Я сплю, и мое тело наслаждается сном. Не будь я заперт в этом доме, я бы сейчас в каком-нибудь переулке давился червивым кофейным плодом, надеясь, что не выблюю эту мерзость сразу же, как проглочу. На секунду меня посещает мысль, что смерть, пусть даже в комфорте, все равно смерть, но отгоняю эту мысль, сейчас мне все равно. Да, я заперт в доме, в котором уже один человек умер от инфекции, а это значит, что зараза в воздухе, несмотря на все меры предосторожности. Но это неважно. Я буду делать то, что должен делать. А потом лягу и усну. И буду спать, так же спокойно как я сплю сейчас. Наверно совесть моя чиста. И вот он я, стоя перед самим собой, признаю, что пусть я еще даже и не врач, но делаю тоже, что делает любой врач и мне не будет стыдно за себя, когда наступит мое время пойти тропами мертвых.
Так стоял я сам в своем сне над своим же спящим телом, и такие мысли крутились в голове. И так бы, наверное, прошла ночь, если бы я не услышал позади, за спиной, едва различимый шепот. Шепот ли? Нет. Это только ветер принес мне запахи дыма и горящей стали. Только ветер. И больше ничего. Шепот повторился. И теперь в этом шепоте я услышал слова приглашения. И сам этот шепот казался мне странно знакомым. Бросив последний взгляд на свое тело, которое еще раз недовольно шевельнулось во сне, ручка саквояжа теперь упиралась в шею, я пошел вперед по коридору к лестнице. Сны мне снятся нечасто. А с тех пор как начались дежурства – вообще никогда. Но я думаю, что это и к лучшему. Нетрудно предугадать, чтобы мне могло присниться. А сейчас мое тело и мой мозг получили счастливую передышку, и разум не преминул порадовать себя своеобразным сном. Я поднимался наверх, и под моими ногами не скрипнула ни одна ступенька. На втором этаже я задержался. Дверь в боковую комнату была открыта. Мита и Хейке занимались любовью, лежа на полу, посреди вороха занавесей, простыней и наволочек. В комнате стоял удушливый запах уксуса. Это не была ни любовь, ни похоть. Это была лишь отчаянная попытка забыть о смерти, но, судя по обреченному выражению, застывшему на юных лицах, попытка, изначально обреченная на неудачу. Заниматься самоанализом мне было недосуг, любовь и сопутствующие этому состоянию прелести, были давно забыты, поэтому я не стал удивляться, что первый же образ, который мое подсознание вытащило наружу, был образ двух любовников. Таинственный шепот звал меня дальше. На третий этаж. Теперь я знал, куда мне предстояло пойти, и что мне предстояло увидеть.
Комната, где покоилось тело госпожи Иоланты, была ярко освещена лунным светом и в этом лунном свете вокруг застывшего на столе, окоченевшего, пустого тела, кружились в хороводе феи и эльфы.
К сожалению, я не могу сказать ничего определенного о тех искрах холодного серебряного света, что плясали вокруг мертвой старухи. Феи были меньше ростом, и походили на вырезанные из книги сказок фигурки. Эльфы были ростом выше, и они не прыгали и не кружили в воздухе, а сновали по комнате в диковатом, но не лишенным ритма танце. Я замер на пороге. А феи и эльфы, продолжали пляску, не обращая на меня никакого внимания. Признаться, мне уже стало казаться, что я не сплю. То, что я видел, было слишком осмысленно для сновидения. Скорее всего, у меня галлюцинации, от душного воздуха и паров формалина. Зря я лег спать у двери. Нужно перебраться хотя бы на второй этаж. А танец между тем продолжался, вот один из эльфов запрыгнул на стол, торжественно прошелся вдоль тела старухи и запечатлел на мертвом лбе почтительный поцелуй. Больше его примеру никто не последовал. Танец прекратился, все они повернулись ко мне. Необыкновенно серьезные они обступали меня, загоняли как дикого зверя в полукольцо. Я вспомнил легенды. Вспомнил о том, что тех, кто танцевал с эльфами, потом редко видели снова. Полагалось, что эльфы будут щекотать человека до тех пор, пока он не упадет от изнеможения, но эти создания, я думаю, уже давно не занимались ничем подобным, а разработали более эффективные способы свалить человека с ног так, чтобы он потом уже не смог подняться. То, что я видел в этой комнате, уже не было ни сном, ни галлюцинацией. Это был подлинный кошмар. Единственное что мне оставалось – бегство. Я развернулся, собираясь кинуться к лестнице, ведущей вниз, но за моей спиной стояла она.
Я был абсолютно уверен в том, что женщина, преградившая мне путь, была из той же породы что и создания, плясавшие до этого в комнате. Но она была высокой, гораздо выше меня. Ей хватило лишь одного взгляда в мою сторону, чтобы пригвоздить меня к месту. Как будто меня приколотили к полу стальной иглой. Она наклонилась, и наши лица оказались на одном уровне, а для этого ей пришлось сложиться практически вдвое. Когда её прозрачные губы коснулись моего уха, я услышал тот самый, зовущий меня наверх, шепот:
– Каждую ночь мы танцуем среди ваших мертвецов, и радуемся каждой ночи, которая приносит новые плоды к дереву смерти. Болезнь губит вас. Это наше благословение, потому что вам пора уходить. Когда не останется больше никого – мы унаследуем земли.
Затем она вновь вытянулась во весь рост, а эльф из её свиты, поднес мне бокал, наполненный казалось жидким серебром. Он протянул его мне, и я механически принял напиток. Стенки бокала холодили, а жидкость вся переливалась, и в её серебряных струях я различал багровые нити. И потом я услышал голос. Я выронил бокал и, ударившись об пол, он разлетелся на тысячи серебряных искорок. Стены дома содрогнулись, потом еще раз, пол передо мной провалился, и я увидел самого себя, мирно лежащего под дверью, в обнимку со своим саквояжем. Не удержав равновесия, я рухнул в раскрывшийся проем к своему телу, а в ушах у меня все еще звучал жестокий приказ, сказанный нежным, мелодичным, обжигающим, словно каленое железо, голосом:
– Пей свою болезнь.
Я проснулся в слезах, вцепившись в саквояж побелевшими от напряжения пальцами. Перед глазами все плыло.
Пей свою болезнь.
Вот, значит, как я себе это представляю, феи и эльфы, танцующие от радости что мы, люди, истребляем себя, позволяя этому маленькому народцу, наследовать землю. Серебряное питье с багровыми полосами — это болезнь. И мы сами добровольно пьем её из серебряных бокалов, чтобы расчистить дорогу эльфам и феям.
И пока я лежал на полу, прижимая к себе саквояж, пытаясь привести в порядок мысли, весь дом вновь содрогнулся до самого основания. Я вскочил на ноги, не помня себя от страха, ударился в заколоченную дверь, а потом побежал по коридору к лестнице. Там в коридоре я столкнулся с господином Матиасом, выглянувшем из комнаты на звук моего удара о входную дверь. Как оказалось, он пытался выломать решетку, которая, на его взгляд была закреплена хуже остальных. Занимался он этим уже давно, нисколько не опасаясь шума, а может, надеясь, что шум привлечет патруль, или дежурного врача, обходящего свои владения под присмотром военного.
– Доброе утро, доктор Тиль. Я разбудил вас, простите. Вы вчера выглядели таким уставшим, и, думаю то, что вы сделали с госпожой Мариной, далось вам нелегко. Вам надо было спать.
– Доброе утро, господин Матиас. Ничего страшного. Я все равно спал дольше обычного. И скверно. Вам нужна помощь?
– Не особо. Незачем спешить, доктор. Пойдемте пока на кухню.
– Остальные там?
– Нет. Хейке и Мита еще спят. Если вы понимаете, о чем я.
– Да конечно. А где госпожа Татьяна?
– Пытается сварить вам кофе. Но, честно говоря, я бы не был уверен в успехе. Те плоды, что были в вашей сумке, нельзя ни есть, ни пить. По крайне мере это мое мнение.
– Я сейчас выпью все что угодно, если там будет хоть немного кофеина. Я принял его уже столько, что без него у меня начинаются головные боли.
– Серьезно? Думаю, господин Йегги вас бы понял. Я не видел его со вчерашнего вечера, и, думаю, когда он соизволит появиться, он, как и вы, будет страдать головой.
На кухне было душно и жарко. Пахло горелым, кажется, что усилия госпожи Татьяны не увенчались успехом. Позже к нам присоединились Мита с женихом, вид у них был смущенный, но мы лишь поприветствовали их, ничего не сказав больше, ни единого слова. Хейке выглядел бледным и изможденным, но, очевидно, болезнь тут была не причем. Поэтому я и не стал, мне даже не пришло это в голову, пристальней приглядеться к несчастному.
Они позавтракали, посидели немного, и ушли из кухни, закрыться в одной из комнат на втором этаже. А потом раздался женский крик и приглушенный звук удара. Хейке упал с лестницы.
Когда он упал, мы еще ничего не подозревали. Даже я решил, что он просто оступился. Но, приобретенная за время обходов, подозрительность взяла свое. Я приказал, чтобы никто не приближался к телу. Закутался в смоченную в уксусе тюль, надел перчатки и повязал на лицо платок. Когда я перевернул его лицом вверх, он был без сознания. Не нужно было прикладывать ухо к его груди, чтобы услышать хрипы. Но крови не было. Если это просто сломанные ребра я могу его спасти. Но, на всякий случай, его все равно придется изолировать. На третьем этаже.
Я перенес Хейке наверх. В комнату как можно более отдаленную от той, где лежало тело госпожи Иоланты. К счастью в комнате была кровать и два стула. Я сходил за своим саквояжем. Набрал в таз смесь уксуса и формалина и начал осмотр. Я не стану вам врать, мне не понравился Хейке, когда я его увидел. Но я бы все отдал, чтобы спасти его. Я снял перчатки и прощупал грудь юноши. Сломанных ребер не было, но, когда я слегка надавил на грудную клетку изо рта Хейке потекла струйка крови. Вот и все. У нас есть еще один зараженный. А значит, заражена и Мита. А значит, и госпожа Татьяна. А госпожа Татьяна сегодня готовила еду для всех нас. И кофе для меня. И я пил этот кофе. Он был отвратительный, пережаренный, все равно отдающий гнилью. Но я его пил.
Но как он мог заразиться?
Я разорвал носовой платок, смочил половину в уксусе и положил на его лицо. Это подействовало. Он часто задышал, закашлялся, окрасив платок кровью. Потом он открыл глаза. Похоже, он не сознавал, где находится, но, увидев меня, склонившегося над ним с повязкой на лице, понял. Прижал к лицу окрашенную кровью тряпку и в бессилии откинулся на кровать.
– Хейке? – позвал я. – Хейке, ты слышишь?
– Да, доктор Тиль.
– И понимаешь?
– Да, – он был очень слаб, его дыхание становилось то громче, то тише. Он уже понимал, что ему не спастись, и осознание этого факта то включало, то выключало его разум.
– Как ты мог заразиться? Слышишь? Как ты заразился?
– Она… сказала…пить….
После этих слов он вновь закрыл глаза, и больше я ничего не смог добиться. Я удостоверился, что у него достаточно чистых тряпок, формалина и уксуса. Я оставил ему на столе стакан воды и порошок, смягчающий кашель. Я перевернул его на бок, опасаясь, что он может захлебнуться кровью, находясь без сознания. Это все что я мог для него пока сделать. Я покинул комнату больного, подперев снаружи дверную ручку стулом, на случай, если он вдруг решит выбраться из комнаты. У меня из головы не шли его слова.
"Она сказала пить".
Пей. Свою. Болезнь.
Как тут не вспомнить ночной кошмар. Исполинскую женщину, явно ведущую свой род от древних обитателей курганов. Серебряную королеву эльфов. Я впервые усомнился не в здравости своего рассудка, нет. Впервые я усомнился, а так ли необходимо быть сумасшедшим, чтобы видеть или слышать нечто выходящее за привычные границы разумного мира? Нужно ли быть сумасшедшим, чтобы верить в фей и эльфов?
Так я думал, спускаясь с третьего этажа вниз, обратно к живым. Все снова собрались на кухне. Господин Тоци уже давно проснулся и спустился вниз, прихватив несколько бутылок вина. Очевидно, кофе его не соблазнило. Но, думаю, в нашей ситуации время для кофе уже окончательно прошло. Он щедро подливал в стаканы господина Матиаса и госпожи Татьяны. Увидев меня, они освободили место за столом и пододвинули стакан. Дождавшись пока я утолю жажду, госпожа Татьяна сказал, как бы, между прочим.
– Мита заперлась на втором этаже и не выходит. Она не плачет. Она хочет, чтобы вы с ней поговорили.
– Я поговорю, спасибо вам, госпожа Татьяна.
– Возьмите с собой вина. У меня, его еще много.
– Спасибо вам, господин Тоци.
– А теперь, скажите нам, доктор. Молодой Кремниц он…?
– Да, господин Матиас. Он болен. Я не знаю, как он заразился. Но он заразил и госпожу Миту, я думаю, нет надобности, объяснять, как именно. Я не знаю, что будет со всеми нами. Инфекция не изучена до конца и закономерности распространения заразы еще не выявлены. Пользуйтесь отдельной посудой. Мойте её в уксусе. Носите повязки, смоченные в уксусе и формалине. Займите отдельные комнаты, и меньше разговаривайте друг с другом. Я буду переговариваться с вами через двери, так будет меньше шансов, что я сам буду разносчиком заразы. Я распределю оставшиеся лекарства в равных долях. И если кто-нибудь захочет уйти, так же как ушла госпожа Роса, я с радостью окажу ему такую услугу, если только вы разделите со мной ваши запасы водки, господин Матиас.
– Не сомневайтесь в нас доктор. Мы не будем паниковать. Я предлагаю допить это вино и разойтись.
Предложение было принято без всяких возражений. Разделив все оставшиеся у меня лекарства поровну, я не забыл оставить долю и для Хейке, я принял от господина Тоци обещанную бутылку вина, и, повязав на лицо тканевую повязку, отправился к Мите. Она встретила меня в той самой комнате, где в моем сне они с Хейке занимались любовью, только вороха ткани на полу не было. Маленькая кроватка, ночной столик и кресло, в котором, наверное, вечерами дремал ее жених. И она действительно не плакала.
Она сидела на стуле у заколоченного окна, вся закутанная в мокрую от уксуса ткань словно в саван, и её спина была прямой, как у солдата.
– Мита? Ты хотела поговорить со мной?
– Хейке. Мой Хейке. Он…?
– Да.
– Значит, и я...?
– Да.
Она повернулась ко мне, её лицо было закрыто белой тканью, словно фатой. Я не видел её лица, я не видел её рук. Но я знал, что она сейчас вся напряжена. И что это не только страх смерти и боль от утраченной любви. Это была еще и чистая злоба. Ярость.
– Он рассказал вам, как заразился?
– Нет. Только несколько несвязанных слов. Он сейчас бредит.
– Он пил. Он это вам сказал? Он пил.
Мне не было необходимости ей отвечать, она знала ответ. Каким-то образом они все забрались в мою голову и увидели мой сон. И теперь сон становился явью.
– Как вас зовут, господин доктор.
– Я не привык, когда меня называют по имени.
– Как вас называла любимая?
– У меня не было любимой.
– Как вас назвала та, что считала вас своим любимым?
– Мартин. Она называла меня Мартин.
– Вас так зовут?
– Нет. Она думала, что если бы я родился на свет не человеком, а, например, лебедем, то меня звали бы Мартин. Мартин – хорошее имя для лебедя.
– Мартин. Мартин, вы поможете мне уйти. Как помогли уйти старухе?
– Я сделаю все, что должен сделать врач. Но я хочу предостеречь вас, молодой Кремниц еще не проявляет всех симптомов. Возможно, имеет смысл подождать.
– Нет. Он же пил. Он сам вам сказал, что пил. Нет смысла ждать, потому что потом будет только хуже и у меня не хватит духу.
– Нам нужно подняться на третий этаж…
– В комнату старухи. Я знаю. Пойдемте.
Она поднялась со стула, укутанная как кладбищенский призрак. За окнами было уже темно и мне пришлось зажигать свечи. У госпожи Иоланты еще оставался портвейн, но Мита решила пить водку. От музыки она отказалась. Опьяненная алкоголем и парами формалина она опустила запястья в обеззараживающую жидкость, а я сделал то, что должен был сделать. Не имея ни единого шанса облегчить их страдания, я пытался сократить его. Я выполнял долг до самого конца. Бальзамировать тело госпожи Миты было сущей пыткой. Слишком молода. Я так и не привык.
Я словно резал самого себя. Клянусь, когда я опускал её сердце в сосуд с формалином, мне казалось, что оно еще бьется. Я зашел к Хейке, но тот спал, лекарства, лежавшие на стуле, остались нетронуты. Крови на подушке и возле рта не было, и на миг во мне шевельнулся червь сомнения. Правильно ли поступаю? Не слишком ли тороплюсь? Я закрыл дверь, подпер её стулом и, спустившись на кухню, допил остатки кофе, который мне сделала госпожа Татьяна. Теперь мне не помешала бы сигарета. Я огляделся, может на кухонном столе есть пачка? Нет. Сигареты есть у господина Матиаса, но я сам не велел открывать дверь. В рассеянности я оторвал от своей повязки полоску ткани и скрутил её в трубочку. Провел по ней языком, чувствуя, как рот наполняется горькой слюной. Кто-то точно так же скручивал мне сигарету. Вот только я не помню кто. И табак у этих сигарет был такой крепкий… и сладкий.
Я вспомнил. Я вспомнил все. Так случайно повторенное через много лет действие возвращает воспоминание не хуже, чем как какой-нибудь звук или знакомый запах. Я вспомнил тот вечер четыре года назад. Вспомнил беседку в парке при военном училище. Оттуда открывался чудесный вид на пруд. Лебеди. В пруду плавали лебеди. И она скручивала для меня сигарету…
Она украла табак у отца, какого-то командора. Крепкий и сладкий. Я больше никогда в жизни не буду курить такую дорогую самокрутку. И она сделала её для меня, потому что ей нравилось, как табак придает каждому поцелую свой, особенный, привкус. Мы не были знакомы, я не знал её имени, а она называла меня Мартином. Она была чьей-то невестой. Но мне было все равно. И её это не сильно волновало. Мы провели вместе примерно полчаса. Одна скрученная вручную сигарета, несколько поцелуев. Однако вскоре ей пришлось уехать, а её жених почему-то затаил обиду на какого-то студента-медика. И в этом кроется вся суть? Из-за этого я оказался здесь? Из-за одной скрученной сигареты? Я пробрался на этот званый вечер тайком, меня там никто не знал. Я встретил её и увел оттуда, потому что по её глазам было видно, что она хочет, чтобы её куда-нибудь увели, хотя бы ненадолго. И мы пробыли вместе полчаса. Полчаса разговоров, флирта и одной самокрутки. И теперь из-за этого я погибну здесь? В зараженном доме? Потому что был не в том месте не в то время. Или здесь кроется что-то еще? Жива ли она? Может, это её смерть так подействовала на того офицера, заставила его искать мести, через столько лет. Целых четыре года.
Я вспоминал и вспоминал. Снова и снова без жалости препарировал свою память, извлекая на свет все новые и новые куски воспоминаний. Я вспоминал, её губы, и линию плеч. Тонкие аристократические пальцы. Бледную кожу, темные волосы. Глаза. Цвет глаз я не мог вспомнить, но вспомнил родинку у левого глаза. Я вспомнил вкус этой самокрутки так, словно прямо сейчас держал её между пальцами. Вечер был теплый. Она прижималась ко мне, склонив голову к плечу. Мы сидели там, в беседке и смотрели, как по черной воде скользят белые лебеди. Что же она сказала тогда мне? Что же она сказала?
«Мартин, – сказала она мне, – знаешь, сейчас, когда мы вот так сидим рядом, и я вместе с тобой смотрю на этих лебедей, я думаю о том, чего не хватает здесь. Ты знаешь, я бы хотела видеть, как вокруг нас пляшут феи и эльфы»
Феи и эльфы. Я больше не мог сопротивляться сну. Я медленно соскользнул со стула и, растянулся прямо на полу. Мои глаза закрыты, но все равно я видел кончик острого треугольника языка, приглаживающего последнюю скрутку на сигарете. А еще на кончике этого язычка метались серебристые искорки. Проклятые феи и эльфы пробрались в мою голову и устроили там свои дикие пляски.
Я проснулся посреди ночи от нового, уже давно позабытого звука. Шел дождь. Вода стучала в стены дома, омывая его, словно благословляя. Судя по звукам, это был настоящий ливень. Я слышал раскаты грома. Хороший дождь, в такую темную и дождливую ночь не будет обстрела. И в такой дождь все феи и эльфы спрячутся по своим норам. И никто не будет плясать на наших телах, среди наших развалин. Вдохновленный этими мыслями я, наконец, провалился в темное небытие, не населенное никакими сновидениями.
Утром меня никто не разбудил. Все выглядело так, что если в этом мертвом доме еще и оставались живые, то они старались не выдавать свое присутствие. Хотя… Я прислушался и, кажется, сумел различить в нескончаемом шуме дождя пьяное пение господина Тоци. Хороший знак. Зараженный не смог бы так петь. Я поднялся на ноги и оглядел кухню. Пока я был здесь, никто ничего не тронул. Значит, ко мне не приближались. Верное решение. Наверняка инициатива господина Матиаса. Разминая затекшие от лежания на полу суставы, я прошел по коридору до его комнаты. Постучал.
Мне ответили не сразу.
– Это вы, доктор.
– Господин Матиас, я так рад вас слышать. Как вы чувствуете себя?
– Крови не было. Это же хорошо?
– Это очень хорошо. Если через сутки после контакта с зараженным не будет крови, значит, её не будет вообще. Вы здоровы.
– И у госпожи Татьяны нет крови.
– Рад это слышать.
– Мы можем открыть вам дверь.
– Не стоит этого делать, господин Матиас.
– Нет, доктор вы не понимаете. Я разобрал один ставень. Я могу расшатать решетку и выломать несколько прутов. Вы понимаете, мы выберемся.
– Не раньше, чем я навещу господина Йегги. И не наведаюсь к Хейке. Возможно, господин Тоци здоров. Иначе он не был бы так пьян. А вот Хейке определенно нуждается в моих услугах.
– Хорошо, доктор, мы подождем. Мы можем подождать еще немного.
Я улыбался, когда стучал в дверь комнаты господина Тоци. Человек, который пил всю ночь, не обрадуется такому стуку. И все же господин Тоци удивил меня, его голос звучал практически трезво.
– Это вы, господин доктор?
– Как вы себя чувствуете, господин Йегги?
– Крови не было, если вы об этом. А в остальном я бы сейчас с радостью съел бы один из этих ужасных кофейных плодов, которыми вас травят.
– Как мне не жаль, но кофе в доме больше нет. Зато у господина Матиаса есть хорошие новости. Зайдите к нему, когда я поднимусь на третий этаж. Мне нужно проведать молодого Кремница.
Господин Тоци не ответил.
Я думал о счастье. О том, что такое счастье. О том, как я покину дом, из которого и не мечтал выбраться живым. О том, что не предал самого себя и нес успокоение для всех, кому оно было нужно. Все что мне оставалось – закончить все дела с Хейке. Как можно более нежно. И проклятый дом меня отпустит.
Наверное, он захочет увидеть Миту в последний раз. Но не будет ли это слишком жестоко? Поднявшись по лестнице и оказавшись в коридоре третьего этажа, я привычно окинул взглядом коридор. Потом на всякий случай закрыл глаза. С человеческим глазом может всякое случиться. Галлюцинации ведь бывают и у вполне здоровых людей. Но нет. Я вновь открыл глаза. Дверь в комнату Хейке была распахнута, на полу в коридоре валялись обломки стула.
Я нашел его в комнате госпожи Иоланты. Он стоял над пустой старухиной оболочкой и, глядя куда-то в пространство, вещал, ни к кому конкретно не обращаясь. Болезнь подействовала на него самым ужасным образом, затронув мозг. С моей точки зрения, с точки зрения врача, он уже не мог в полной мере считаться человеком полноценным. Теперь он был просто сломанной автоматической системой. И уже ничто в мире не могло заставить его замолчать.
– Она не могла пить. Она боялась умереть. У нее муж умер от алкоголя. А я дезертир. Она пригрозила, что сдаст на меня. Что меня повесят. Она не могла пить сама. Она заставила меня пить портвейн, а после каждой рюмки целовать её, чтобы она ощущала вкус. Как будто её целует покойный муж. Она хотела, чтобы я так делал каждую ночь. А потом она однажды не открыла дверь и велела убираться из дома. Она велела всем убираться. Но на улице тогда был патруль. А потом мародеры. Матиас прогнал их. Они не рискнули напасть из-за его ружья. Они не зашли в дом. Просто заколотили все окна что смогли, и привели вас. Чтобы вы разделили нашу судьбу. Но я не понимаю, почему вы? Старуха танцевала с феями, она же была уже безумна. Я потворствовал её безумию из страха. Я убил свою невесту. Убил госпожу Татьяну. И господин Матиас и господин Йегги не переживут этот день и эту ночь. Мы все станцуем с феями и эльфами. Но чем вы это заслужили?
Я больше не мог выслушивать эту исповедь. Я накрыл его лицо обрывком простыни и, откинув голову назад, перерезал ему горло. И пусть он поблагодарит меня. Я мог бы запереть его наедине с этой болезнью в одной из опустевших комнат. Я мог бы это сделать. Я смаковал эту мысль и в этот момент меня скрутил приступ кашля. Я упал на колени, прижав руку ко рту, с ужасом чувствуя, как ладонь наполняется кровью, как кровь сочится сквозь пальцы.
Вот и все.
Я вспомнил. Я пил портвейн со старухой. Наверное, из той же рюмки, что и Кремниц. Сам, добровольно поцеловал смерть, потворствуя сумасшедшей, умирающей старухе. Да, она мертва. Но болезнь ее была здесь, в доме. Болен был сам дом, каждый камень, каждая доска, каждый гвоздь. Все перекрытия, балки, ступени, перила, тяжелые шторы, закрывающие зарешеченные окна, как омертвевшие веки закрывают незрячие уже глаза. Болезнь жила в каждой стене, пробиралась через щели, ползла внутри стен по прогрызенным, мертвыми уже, крысами ходам. И мы, все мы, болезнь.
На лестнице я услышал шаги. Тяжелые. Мужчина, скорее всего господин Матиас. Я застыл на коленях в центре комнаты, сжимая скальпель, тело не слушалось, разрываясь от противоречивых импульсов. Что я теперь должен делать? Если сейчас я пойду ему навстречу, мы столкнемся в дверях и я, воспользовавшись замешательством, успею ударить скальпелем. Госпожа Татьяна и господин Йегги не смогут оказать сопротивления.
Это – мой долг?
Я поднялся на ноги, доковылял до двери и захлопнул ее, в последний момент, привалившись к ней всем телом. В дверь постучали.
– Доктор?
– Да, господин Матиас?
– Все готово доктор. Решетка выломана, мы собрали вещи. Господину Спинотти не терпится оказаться на улице.
– Вам придется идти без меня, господин Матиас. Я не пойду с вами. Когда выберетесь из дома, держитесь по центру улицы, не подходите близко к домам, и не доверяйте патрулям. Вам лучше добраться до гарнизона. Если у вас будет возможность, найдите доктора Парка. Расскажите ему про девушку, которая хотела, чтобы лебедя называли Мартин. И что одного из тех, кто заколотил этот дом, звали Гартен. Расскажите ему все. Но осторожнее, вдруг он тоже замешан? Не рассказывайте ему ничего! Нет! Я не знаю. Я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности, господин Матиас. Идите, пожалуйста. Я пока заведу пластинку. Выпью портвейна. Выпью все, что найду в комнате у старухи. А потом я станцую с феями и эльфами... Господин Матиас?
Когда же он успел уйти? Выслушал ли он меня? Знаю, что не должен был отпускать их, но, теперь, все равно. Так или иначе, война ли, болезнь ли, мы обречены. Они и я. Их жизни, жизни тех, кого они могут заразить, ничего не стоят. Теперь в доме больше никого нет. Пары уксуса, смешанные с формалином, заполнили уже, должно быть, все подвальное помещение. У меня столько тряпья для розжига, сколько я могу себе позволить. Я только поднесу спичку. И одним домом смерти будет меньше. Я окажусь в самом эпицентре огненного вихря. Я умру.
Пускай, как и всякого живого человека, меня страшит смерть, но я не буду страдать от этой проклятой болезни.
Последнее. Я не верю, что феи и эльфы унаследуют землю. Землю унаследуют не те, кто бездумно чествует трупы и пляшет среди развалин.
Землю унаследуют те, кому хватит сил запалить спичку.