Искорка
(История первая).
"Человеческая жизнь похожа на коробку спичек. Обращаться с ней серьёзно — смешно. Обращаться несерьёзно — опасно".
Рюноскэ Акутагава.
"В ожидании казни есть нечто от ночного кошмара". Эта мысль пришла Александру неожиданно, словно внушенная со стороны. Образ казни был столь пугающе чужд, что Александр несколько раз нервозно повел шеей – знак того, что неудобство мыслей передалось телу. Ожидание смерти. Он вспомнил грохот над головой. Тяжелый гусеничный монстр крутится на месте, валит землю на людей, залегших в неглубоком окопе. Такие моменты застревают в памяти, чтобы потом, когда не ждешь, вспыхнуть перед глазами образами мутными, как плохие фотографии.
Давно переставшие потрясать образы: перемолотые ноги и руки, разорванная в лохмотья форма, едва держащаяся на окровавленном куске мяса, бывшего чьим-то телом. Он вспомнил голову, расколотую стальной опорой. Один глаз вытек, и в пустое грязное распухшее веко набилась земля – как в жерло пушки, заправленной причудливым снарядом.
"В ожидании казни есть нечто от ночного кошмара". Вполне возможно. Александр был готов согласиться с этой чуждой, непрошенной мыслью.
Некоторые осужденные перед казнью говорили нечто похожее – кошмар, от которого не проснуться. Очнешься, только когда тебе сунут в зубы последнюю сигарету. Конечно, это неправильно. Неправильно так думать. Он видел и трусов, и храбрецов; тех, кто терял разум, и тех, чей разум невозможно было помутить.
Александр вспомнил, как какой-то осужденный так и не смог успокоиться и всё выкрикивал, выкрикивал оскорбления, пока не получил пулю.
– Вы разрешите сесть?
Александр вздрагивает и поворачивает голову влево. Короткая зимняя куртка, старые затертые брюки, теплые военные ботинки. Ноги у него в тепле, а вот с руками плохо – пальцы покраснели и уже не могут выпрямиться: мужчина, не переставая, трет ладони друг о друга, в попытках согреться. На голове шапка-шлем – такие раздавали бесплатно, когда зима заявила свои права, а купить теплые вещи было негде.
Александру становится неловко: пусть он одет не лучше, но на его руках хорошие кожаные перчатки на меху, между указательным и средним пальцем правой руки зажата сигарета.
– Вагон пустой.
– Знаю, и от этого очень тоскливо. Я прошел уже три вагона и не встретил ни одного человека. Не хочу быть один. Разрешите сесть рядом. Обещаю, что не буду разговаривать.
– Садитесь. Можете говорить, мне не хватает разговоров. Хотите сигарету?
Из чувства солидарности Александр снимает перчатки и прячет во внутренний карман холодной продуваемой куртки, которая, по идее, должна быть теплой. Должна быть. Он достает сигареты и круглую зажигалку-искорку. Его нежданный попутчик с наслаждением затягивается дымом и пересаживается напротив Александра. Наверняка он заядлый курильщик, но бедствует и не может позволить себе сигареты. Незнакомец не спешит начинать разговор, прикрывает глаза, и, похоже, начинает засыпать. Нельзя. Заснув, можно не проснуться.
Если рассуждать логично, жизнь этого незнакомого человека никак не должна беспокоить Александра, и, тем не менее, он видел уже достаточно смертей и не хотел быть невольным свидетелем еще одной, Александр встряхивает незнакомца за плечо, сигаретный пепел рушится тому на штаны. Незнакомец вздрагивает, дергается, изгибается всем телом, широко раскрыв глаза и рот, роняет сигарету на пол и сползает со скамейки лицом вниз.
"Припадочный", – с какой-то непонятной тоской думает Александр. Он слышал, как люди ломались во время боя или во время осады, во время допроса или просто так. Еще ни разу он не видел "припадочного" после окончания бедствия, и, признаться, думал, что их заперли в какой-нибудь больнице. Не всех, как видно. Он перевернул "Припадочного" на бок, чтобы тот не захлебнулся, если пойдет слюна или рвота, потом пощупал пульс на шее. Проверил сердце. "Припадочный" что-то прошептал, и Александр наклонился ниже, чтобы разобрать, что же этот безумец бормочет.
Конечно, склонившись над припадочным, Александр не заметил, как раскрылась дальняя дверь, и двое мужчин, ворвавшись в вагон, бросились в их сторону. Кто-то ударил его по затылку, на шее затянулась удавка. Он низко опустил голову, пытаясь просунуть пальцы под мягкую проволоку. Уже теряя сознание от боли и удушья, Александр увидел, как мужчина, сжимающий в руке револьвер с окровавленной рукояткой, помогает "Припадочному" подняться. Он упал на колени в проходе и, обмякнув, перестал бороться, убийца продолжал сдавливать горло ещё минуту, прежде чем отпустить тело и дать ему свободно упасть на грязный и скользкий пол вагона.
– Что у него?
– Сигареты, зажигалка, перчатки во внутреннем кармане куртки.
Пока мнимый припадочный и тот, который помог ему подняться, выясняли, кто и сколько себе возьмет, и чья доля будет сегодня большей, убийца, без видимого удовольствия, с застывшим, лишенным всякого выражения лицом, механически рылся в куртке убитого. Он вытащил перчатки и заправил их себе за пояс, сигареты оказались в портсигаре, и мужчина высыпал белые трубочки в широкий внешний карман своей куртки – во внутреннем кармане он хранил узкий и короткий нож-шило. Сунув портсигар за пазуху в карман рубашки, он прислушивался к разговору: о портсигаре не было ни слова, а значит – портсигар его. Что еще? Зажигалка-искорка. Вот она. Выскользнула из непослушных окоченевших пальцев, покатилась по грязному полу к двери, как живая. Круглый сверкающий шарик. Трое мужчин как завороженные следили за тем, как зажигалка докатилась до двери, ударилась в неё и, по инерции откатившись назад, пропала в тени за правым рядом скамей.
Последовавшая за этим немая пауза была недолгой, "Припадочный" оттолкнул собеседника и двинулся вперед по проходу, чтобы найти и подобрать зажигалку. Из всего имущества Александра круглая блестящая зажигалка-искорка была второй ценной вещью. На первом месте, конечно же, были перчатки. В другое время года, возможно, все было бы по-другому, но эта зима пробудила в трех разбойниках нечто звериное, сделав их жадными до крови. Хлопнул выстрел, затем еще один – "Припадочный" закрутился на месте и рухнул, забившись уже в настоящем предсмертном приступе. Револьверные пули пробили ему легкое и горло. Мужчина, обыскивающий тело, моментально среагировал, отскочив в укрытие, за ближайшую скамью: в его руке, как будто сам по себе, появился нож-шило, зажимая лезвие между указательным и средним пальцем, он старается не шевелиться, понимая, что его спасение только темное пальто, и полумрак в вагоне.
Мужчина с револьвером еще раз выстрелил "Припадочному" в голову, успокоив того уже навсегда. Осталось еще четыре пули. Он пальнул раз наугад в темноту вагона, надеясь, что вспышка осветит силуэт скрывшегося сообщника.
Электрический поезд остановился. Мужчины замерли тоже. Пригородная станция, все фонари разбиты, понять, что происходит в вагоне, находясь на станции, сложно. Да и нет никого на станции. Тишина. И вот поезд, вздрогнув, начал движение.
В тишине набирающего ход поезда раздается громкий лязг – бусинка-зажигалка стукается о железную ножку скамьи стальным бочком, и мужчина с револьвером делает самую страшную ошибку в своей жизни – оборачивается. Нож-шило опускается ему на затылок, рассекая кожу. Зажимая кровоточащий затылок, стрелок поворачивается, и между ним и его бывшим сообщником оказывается револьвер.
Щелчок – от смертельного холода револьвер, который уже неоднократно использовался, но нерегулярно чистился, дал осечку, и это позволило ножу-шилу укусить противника за горло уже спереди. Наверняка.
Хозяин ножа тут же отступает, пытаясь скрыться от возможного выстрела, а его соперник нажимает на курок. В этот раз револьвер громко кашляет – точно в покатый белый лоб мужчины с ножом, и он оседает бесформенным кулем в проходе между скамьями.
Мужчина с револьвером в изнеможении рушится на пол и, зажимая горло, ползет к мертвому подельнику, ведь у того за поясом перчатки: забрать, закрыть раны, приостановить этот ненавистный ток крови. Спастись. Едва найдя в себе силы перевалить через тело Александра, мужчина пополз дальше.
Электропоезд качнуло на повороте, и вспыхнул свет.
Вероятно, что-то случилось с проводкой, пара проводов задели друг друга и дали искру, неважно, потому что в этот момент все оставшиеся целыми лампы, тускло освещающие вагон ярко вспыхнули, разумеется, многие из них тут же лопнули от такого сумасшедшего скачка напряжения, но те, что смогли вытерпеть эту агонию, засияли, как маленькие звезды.
Александр открыл глаза. Он лежал на боку, скорчившись, прижимаясь к полу. Горло саднило, и он судорожно прокашлялся – убийца, так хорошо обращающийся с ножом, оказался неумел с удавкой, и проволока не отняла жизни.
Александр поднялся на колени в тот самый момент, когда за его спиной раздался предсмертный хрип – мужчина с револьвером испустил последний вздох. Он уже почти дотянулся до перчаток на поясе у мертвого компаньона, но, услышав Александра, потерял несколько драгоценных секунд, раздумывая, что делать: перезаряжать револьвер или спасать свою жизнь иным способом – зажав рану на горле перчатками, до которых было уже протянуть руку. Он выбрал быстро, как привык принимать решения, но выбрал неправильно. Ослабив, только ослабив, давление на рану, он мгновенно перестал ориентироваться в пространстве от головокружения и внезапно возникших шумов. Его руки, привычные к делу, доведенному до автоматизма, откинули барабан, выбросили гильзы, достали новые патроны, только в этот момент его жизнь уже иссякла, и пули рассыпались по полу, застучали по металлу точно так же, как до этого стучала по ножке скамьи искорка-зажигалка.
Александр удостоверился, что мужчина мертв. Подобрал револьвер и отыскал рассыпавшиеся патроны. Затем обыскал и второе тело. Достал свой портсигар, перчатки, сигареты: часть из них сломалась, но он собрал и сломанные: в трудное время ничем нельзя пренебрегать. Он прошел к аппарату для связи с машинистом и, убедившись, что связь не работает, повернулся, чтобы в ярком свете ламп увидеть, как блестит металл его зажигалки, которая прижалась к черной стальной ножке первой скамьи правого ряда. Александр подобрал и её. Отчего-то он был уверен, что зажигалка – самое важное.
"В ожидании казни есть нечто от ночного кошмара". К чему эта мысль? Он не ожидал казни, его не приговорили, это были не присяжные, не суд, не его палачи. Тогда почему он об этом думает? Потому что его жизнь – ожидание казни? Вся его жизнь – нескончаемый кошмар? Это не секрет. Это не истина. В чем же тогда смысл?
Александр выбрал самую короткую сигарету из портсигара и закурил. Холод пробирает до костей. Надеть перчатки. Револьвер убрать во внутренний карман куртки. И не забыть перебрать и почистить его дома, кажется, что о нём не очень-то и заботились.
В ожидании скорой казни Александр выходит на своей станции и смотрит, как электрический поезд уносится прочь.
В конце концов, и самоубийство разновидность казни. И он может выбрать такую казнь в любой момент. Сам выбрать. Эти мысли не окрыляли, но и не вгоняли в тоску, просто были. Добраться бы до дома и спокойно заснуть, без навязчивого страха услышать, как в дверь кто-то ломится, или как скребется в замке отмычка. Как хочется просто спать, как спалось всего семь лет назад. Вот только Александр был уверен, что снова не заснет, и не поможет дешевое снотворное, которым его пичкает врач.
В нескончаемом ночном кошмаре человек движется вперед, к своему дому, надеясь обрести покой и, возможно, утешение, которого для него, как он считает, больше не существует.
Самоубийство господина Р.
(История вторая).
"Из всего присущего богам наибольшее мое сочувствие вызывает то, что они не могут покончить жизнь самоубийством".
Рюноскэ Акутагава.
Встречать новый год без работы...
Р. сидит в темноте на кровати, согнувшись, обхватив голову руками, и его трясет от мучительного чувства стыда. Перед ним на полу лежит очередной конверт – уже вскрытый: мать с отцом выслали денег перед самым Новым годом, чтобы сын не бедствовал. Но сейчас, вернувшись после очередного собеседования, где его назвали "некомпетентным, нахватавшимся случайных знаний", он понял, что уже никогда не сможет взглянуть в глаза отца и матери – настолько чувство стыда переполнило его.
Выхода не было – следовало поступить, как велит закон чести. Пусть об их сыне говорят как о неудачнике, но о нем никогда не будут говорить как о трусе. Он поднялся, наступив на вскрытый конверт – он уже не чувствовал стыда и направился на кухню. Там он налил себе стакан воды – в горле отчего-то страшно пересохло – и открыл в кухонном столе ящик для ножей. По сути своей, ни один из этих ножей не годился, но искать ритуальный нож для самоубийства в чужом городе за день до Нового года было пустой затей, и Р. решил, что использует нож для чистки фруктов с узким заостренным лезвием, заточив его посильнее. Достав из того же ящика точильный камень, а если уж начистоту, то жалкий обмылок, а не точильный камень, Р. принялся усердно водить им по лезвию. Неумение натачивать ножи он преодолевал старанием. Занятие это было скучным и монотонным, он пододвинул к окну на кухне табурет, переложил со стола на подоконник пачку сигарет, пепельницу. Закурил первую за три дня сигарету. Его не мучили мысли о смерти, он размеренно втягивал табачный дым, временами освещая маленькую кухню красным круглым огоньком горящей сигареты, и смотрел в окно, наблюдая, как в потемневшем дворе собираются тени.
Это люди вышли отметить начало праздника – ну и что, что на день раньше. Сейчас будут фейерверки. При одной только мысли о фейерверках, Р. застучал ножом о точильный камень с удвоенным усердием. Он терпеть не мог шум. И уже не раз замечал, как ему неуютно засыпать здесь – в городе, где шум не умолкает ни на минуту.
Особенно ненавистны были автомашины. Чудовища, которые словно не требуют сна. Два часа ночи, три часа ночи, четыре утра – неважно – кто-то обязательно куда-то едет. Первые месяцы Р. пытался разнообразить свой досуг поездками на велосипеде, но потом оставил это занятие – так силен был его страх перед зверями на четырех колесах. Велосипедных дорожек в городе не было.
Вот первая зеленая вспышка осветила кухню. Заряд фейерверка взорвался с грохотом и свистом, но последовавший за этим вопль был поистине адской мукой. Это был восторженный женский крик, который вскоре подхватили другие мужские и женские голоса. Радостные крики порой заглушали хлопки праздничных снарядов.
Одна из искр стукнулась в окно с такой силой, что стекло треснуло, а Р. от неожиданности выронил и нож, и точильный камень. Всего на секунду он испугался, что духи не одобряют его намерений и предостерегают его от Поступка. Не будучи суеверным, но, тем не менее, воспитанный почитать законы Неба, он вышел из кухни, оставив на полу нож и точильный камень, и перешел в спальную комнату к домашнему алтарю.
Все семейные духи обитали здесь. Все достойные семейные духи, которых он взял с собой. Здесь была и бабушка, которая любила его и больше других заботилась о нём, здесь были его дед и прадед – суровые воины, знающие законы чести.
В глиняном кувшине перемешанный прах предков накрыт глиняной крышкой с небольшим углублением в центре, куда Р. бросает горсточку праха. Кладет сверху зажигательную капсулу, подносит спичку. В окутавшем его облаке тяжелого дыма, от которого слезятся глаза, Р. чувствует запах ладана и цветущей вишни – дерева мертвых. Духи готовы слушать. Остается надеяться, что они найдут его мотивы достойными. Он произносит свое полное имя, название места, где родился, и имя старца, что провел над ним ритуал: когда Р. было восемь, его наделили свободной душой – до этого за него несли ответственность его родные. Потом он кланяется так, чтобы его лоб касался пола, и начинает говорить.
– Я неудачник, как и мой отец. Всегда был и всегда буду неудачником. Я получил знак свыше, что духи не желают моей смерти, и я понимаю их, ведь это канун Нового года, а в праздники все хотят веселиться. Но выслушайте меня, прежде чем осуждать. Я приехал сюда год назад из городка не такого крупного, как этот. И тот городок – не мое родное место, но вы знаете про мои переезды, вы ведь были там со мной. Я работал тогда, где придется – разнорабочим, и меня не устраивала моя зарплата, а также то, что я мало высылаю домой, семье, и много трачу на свою учебу. Остальных моих коллег это забавляло, ведь они тратили деньги на удовольствия, и иногда я завидовал, но напоминал себе, что они варвары, у которых нет чести. Я не жаловался – работал и учился, а когда нашел работу по специальности и стал получать больше, то уже не волновался, кто что скажет за моей спиной. А теперь я здесь, вы знаете. И я не могу найти для себя работу, чтобы отсылать достаточно денег своим родным.
"Ноешь".
Это дед, он всегда недолюбливал отца Р. и во внуке видел все худшие качества и черты характера сына. Р. не мог сказать, что не согласен с дедом, – ему действительно недоставало твердости, которой славились мужчины его рода. Они с отцом были "паршивыми овцами". Его отцу в свое время не хватило духу, чтобы самому издать написанную книгу на семейные деньги в надежде на то что в будущем книга принесет ему славу и, возможно, доход. Книга была сохранена, но рукопись пылилась где-то на чердаке, и отец больше никому не решался рассказывать, что пытался писать. И никогда больше не притрагивался к перу и бумаге. Но сейчас речь шла о твердости характера совсем иного рода, речь шла о сохранении чести семьи, и дед это понимал.
"Делай, что делаешь. Все правильно". То, что в сознании господина Р. еще оставалось его дедом, умолкло.
"Но ты еще юноша, и все может перемениться, смотри, чтобы защита чести семьи не обернулась для тебя позором".
Это прадед. Как всегда рассудителен, немного отстранен – ему нет дела до живой родни, но к его советам всегда стоит прислушиваться, потому что он не говорит зря. Он из тех времен, когда мало говорили, но много делали. Как же сам Р. не похож на такого человека. Как и его собственный отец, который слишком много говорил в свое время, а сделал так мало: всего одного ребенка, один дом – лишь один семейный очаг, который едва способен сохранить. Неудачник он.
"И я такой же", – с тоской думает Р.
Голоса прозвучали, но единственный голос, которого он ждал, оставался безмолвным. Бабушка не торопилась осуждать или хвалить его. Единственного внука. Последнего мужчину рода.
"Расскажи нам, что произошло за этот год, что ты так отчаянно хочешь оскорбить духов видом своей крови?" – наконец шепнула она, словно по комнате пронесся порыв ветра.
"Я никого не хочу оскорбить, и время праздника неважно – я знаю, что на мою семью не падет проклятье, если я сохраню ее честь, и даже наоборот – она будет благословлена великим Небом. Но ты не этого от меня ждешь, бабушка, ты ждешь подробного рассказа, и я, с твоего позволения, продолжу".
– Я прибыл сюда год назад. Вы это знаете. Устроился для начала разнорабочим, но, имея на руках документы об образовании, я хотел найти работу по полученной специальности. Но это оказалось труднее, чем в небольшом городке. Я не знал, как мне говорить с людьми, которые меня нанимают, я не знал, как мне общаться с коллегами по работе, в итоге, я перестал искать достойную работу, а лишь подрабатывал и перебивался как мог. Отец с матерью пересылали мне деньги на жизнь, но это позор для семьи. Я должен обеспечивать их, а не они меня. Единственная возможность теперь сохранить честь – пролить мою кровь.
"И за год ты ни с кем не познакомился в таком большом городе? У тебя нет друзей, которые могли бы тебе сейчас помочь?"
"Нет, бабушка. Ты знаешь, что я стеснителен и неумел в искусстве вести беседы и заводить знакомства. Я никого не могу просить о помощи".
"Ты одинок..."
"Я одинок, но за это меня нельзя осудить".
"Нет, внук, ты одинок, и поэтому сейчас вынужден сделать то, что должен. Это и есть стыд, не суметь найти поддержки. Я буду скорбеть о тебе, и твои родители будут скорбеть, если у тебя есть возможность, то сделай все как нужно, ради всех нас".
"Хорошо, бабушка, ради всех нас".
Вот и всё. "Формальности" соблюдены. Следы горящего праха на глиняной крышке укажут, что перед смертью он беседовал с духами и просил совета. Теперь сделать, как просила бабушка, – сделать правильно.
Р. нашел в столе возле кровати бумагу и чернильную автоматическую ручку и начал писать – не включая света, довольствуясь яркими красно-зелено-сине-фиолетовыми вспышками фейерверков. Радостные крики детей и взрослых на улице лишь прибавляли ему решимости. Он прикоснулся металлическим стержнем к бумаге: "Для спасения чести семьи я ухожу из жизни, чтобы избавить от позора отца и мать, которые взрастили неудачника. Я прошу прощения у тех, кто найдет мое тело, и прошу прощения у специальной службы контроля самоубийств за причиненные неудобства в предпраздничное время".
Всё было готово. Р. вернулся на кухню, подобрал нож, оставив валяться на полу огрызок точильного камня. Радостные крики за окном казались ему то шумом сражения, то воплями терзаемых в самой преисподней душ. Обратно, в спальню, расстелить на полу чистую белую простыню, опуститься на колени, произнести последнюю молитву духам – все как полагается. И приступать.
***
Первый разрез дался тяжело, но только из-за боли, которую надо было вытерпеть. Шок и прилив адреналина делали своё дело: продолжая углублять рану Р. уже не чувствовал боли – только стыд за неудавшуюся жизнь. Его душа, душа неудачника, никогда не станет общим семейным духом, как и душа его отца. Зачем тогда перед ним извиняться?
Р. неловко валится набок, и кровь уже не остановить. Он подтягивает телефон из коридора в спальню – хорошо, что длина провода позволяла – набирает номер, который вызнал в справочной службе заранее:
– Экстренная помощь.
– Я совершил самоубийство и прошу забрать мое тело по адресу...
Связь прервалась, он даже не смог разобрать женский голос отвечал ему или мужской. Лежа на боку, корчась от неумело нанесенной раны, он смотрел, как огненные всполохи фейерверков освещают стену его комнаты. Каждый раз, когда вспыхивал красный, Р. думал, что умирает. Он был уверен, что уже попал в ад.
Но господин Р. ошибался – истинным цветом преисподней для него был совсем не красный. Держа в одной руке короткий и нескладный кухонный нож, зажимая истекающую теплой кровью рану, по колено в снегу, господин Р. бредет по пустынному бескрайнему снежному полю – его личной преисподней. Цвет его преисподней – морозно-синий.
Цвет одиночества и холода.
"Ад – особая милость, которой удостаиваются те, кто упорно ее домогались".
Альбер Камю.
Сон о потерянном следе
(История третья).
"За любое счастье приходится расплачиваться, нет такой истории, которая не кончилась бы плохо. Пишу об этом не с какой-то патетичностью, а просто так, хладнокровно, потому что всегда так думаю и потому что надо было об этом здесь сказать. Это ничуть не мешает мне впутываться в истории, но у меня всегда было убеждение, что у них будет мрачный конец, никогда мне еще не приходилось испытать счастья без того, что бы я не подумал о том, что произойдет после".
Жан-Поль Сартр.
Устал. Эта усталость, я уверен, не пройдет, даже если я возьму отгул за свой счет, хоть на день, хоть на месяц. Пойти к врачу? Он назначит что-нибудь. Но посещение хорошего врача стоит денег, а бесплатные только сыплют одинаковые снотворные порошки по пакетам, увеличивая или снижая дозы. Поэтому остается только верить во что-то светлое. Во что-то в будущем.
Весь день проработал за разделочным столом. От рева животных, которых вели мимо меня на бойню, и которые, чуя кровь, орали так, словно были людьми, голова разболелась. Приду домой – приму снотворное, что у меня еще осталось, и постараюсь забыть о сегодняшнем дне.
Зима, горячей воды нет. Греем воду в большой металлической бочке, которую решили сделать общей. Решили мирно, по-соседски. Не будем объединяться – не выживем. Сменяя друг друга, следим за огнем и уровнем воды. Сегодня нужно обязательно взять два полных ведра кипятка и приготовить себе ванну. Иначе этот запах бойни будет преследовать меня и во сне. Сегодня же вечером отстираю одежду: теплой водой или холодной, непринципиально. Но пока думаешь о ванной, может, все-таки набрать немного горячей воды, чтобы сделать кружку кофе и отмыть кровь, забившуюся под ногти. Ненавижу бойни. Но рабочих мест после бедствия не так уж много, поэтому приходится крутиться и устраиваться куда берут. Точнее, где согласны платить деньги.
Бесплатной работы навалом: на стройках или помощником санитара – за это никто не платит, ведь считается само собой разумеющимся, что мы должны делать все возможное, все, что в наших силах, чтобы восстановить страну. Но желающих немного. Хотя я слышал, что теперь работает линия электрических поездов по городу и в пригороде. И это заслуга не платных рабочих. Обычные люди тратили свое время, свои жизни, ничего не получая взамен, чтобы восстановить город таким, каким они его помнили.
Я восстанавливать город не собираюсь. Потому что еще до бедствия помню его и его окраины как зловонную выгребную яму. И где, таким как я, места нет. Сегодня у бочки с кипятком дежурит мальчишка, живущий на верхнем этаже. Он не местный — кажется, восточная кровь – приехал в город в надежде на более денежную должность, вроде как, имеет документы об образовании, но здесь нет работы даже для простых работяг, не то что для "образованных", так что парень сидит без дела. Может, когда его дежурство у бочки с кипятком закончится, я поднимусь к нему и расскажу про бойни – лишние руки держать пилу или топор им не помешают. Если окажется, что свободных мест там нет, уволюсь сам – все равно не хочу там работать ненавижу бойни. Да уж, с подобными мыслями нет никакого желания болтать: наполняю чайник кипящей водой и, не заговаривая с мальчишкой, возвращаюсь к себе.
Кофе ненастоящий, искусственный заменитель, но достать настоящий негде. Правда, можно раздобыть зерна на черном рынке, но тогда молоть придется самому, а машины для перемалывания кофе у меня нет. Раздробить зерна молотком? Шумно. Не могу терпеть шум после скотобоен. Достаю сигарету, закуриваю, делаю первый, самый обжигающий и самый сладкий глоток кофе.
Допью кофе, приму ванну, почищу зубы, потом попробую намешать нужную дозу снотворного, чтобы не заснуть, но и не мучиться от головной боли. Или подожду с порошком – может после горячей ванны тело само себя излечит. Хотя сомневаюсь – холодно слишком. Беру два ведра для воды и снова иду к бочке на лестнице. Мальчишка в мою сторону даже не смотрит, сперва меня это коробит, но потом вспоминаю, что у них так положено, смотреть прямо в глаза – это проявление неуважения, провокация ссоры. Я с ним здороваюсь, наполняя ведра кипятком. Он вздрагивает, похоже, он меня либо уже не замечает, либо не ожидает, что я заговорю с ним.
– Здравствуйте.
– Добрый вечер. Холодно?
– Привык. И сигареты помогают немного. Скоро моя смена закончится. Принесу снега, пусть тает. Не придется это делать моему сменщику.
– Самому вода не нужна?
– Может быть. Я пока не знаю.
– Ясно. Ладно, хорошо, я после работы весь в скотской крови, как бес. Как хочу отмыться, словами не передать.
– Понимаю. Удачи вам.
– Тебе удачи.
Ванна. Мыло и жесткая губка, и тереть, тереть под ногтями, чтобы избавить свое тело от запаха крови животных. Странно, но во время бедствия я мог терпеть запах крови, который исходил от меня, как я чувствовал, постоянно. Наверное, потому что это была кровь людей – их не жалко. Закончив с ванной, я не стал сливать воду, а бросил туда свою одежду – на смену у меня еще есть куртка и штаны. Я кинул в ванну кусок темного мыла и принялся тереть свою рубаху, штаны, белье. Сушим вещи мы возле бочки с водой, у огня, – думаю, сегодня для моей одежды там найдется место.
Теперь еще кофе. Чайник уже остыл, но постоянно и в таких количествах таскать кипяток мне неловко. Холодный кофе и снотворный порошок, разведенный водой. Унять бы головную боль, хотя бы на ночь, хотя бы на полночи, хотя бы до разговора с мальчишкой о работе. Выглядываю на лестницу – его уже нет. У бочки его сменщик. Спрашиваю, где можно повесить белье на просушку. Воров у нас можно не бояться – все стараются держаться друг за друга. Соседи, я имею в виду. В голове шумит. Наверное, от снотворного. Еле успеваю добраться до кровати и моментально проваливаюсь в сон. И что странно, очень реалистичный. Если бы не был уверен, что сплю, то подумал бы, что сошел с ума.
***
Дверь в мою спальню отворилась, и в комнату пробрался кто-то. Точнее что-то. Косматое, темное – только силуэт и разобрать. Похож на медведя, но это не медведь. Тварь наклоняется к моим ногам и что-то делает с ними, как будто щекочет. Но я инстинктивно чувствую, что он причиняет мне вред. Потом выпрямляется во весь свой немалый рост и уходит – протискиваясь в дверь. Слышу, как он грузно топает по коридору, слышу, как хлопает входная дверь.
И что же этот – не знаю, как еще его назвать, "медведь" со мной сделал? Поднимаюсь и чувствую как ноги, словно онемели – двигаются и сгибаются, и равновесие я удерживать могу, но не чувствую ничего ниже пояса. Подхожу к окну. Вот он – "медведь" – ковыляет в сторону парка, к деревьям. Я вижу его на дорожке, которая ведет к парку, потому что он освещен светом фонарей. Часть из них, конечно же, разбита, но те, что целы, – светят ярко.
И то, что я вижу, окончательно убеждает меня, что это только мой сон – "медведь" не оставляет следов на снегу. Сволочь, он и со мной это наверняка проделал. Украл мои следы, и теперь у меня что-то с ногами – может, когда проснусь, не смогу ходить? От таких мыслей внутри все холодеет. Одеться, быстро. В карман нож. И за ним, за этим зверем, отобрать мои следы обратно. Я выскакиваю из квартиры, не замечая даже, открывал ли я на самом деле дверь и сидит ли дежурный у бочки с кипятком.
Вниз по лестнице, в сторону парка, пока эта косматая фигура не скрылась между деревьями – "медведь" не оставляет следов, и я ни за что его не найду, если он скроется между деревьями. Не чувствую холода – то ли оттого что все во сне, то ли от прилива ярости и злобы. Догнать, всадить этому косматому нож под брюхо и отобрать свой след – мне чужого не надо. Хотя, если подумать, сколько он так уже загубил жизней. Нож ему под брюхо, а потом по горлу полоснуть и еще раз, и в затылок ему нож. Для верности. Я уже забываю, что это всего лишь сон, настолько я переполнен яростью, гневом. А этот "медведь" ковыляет в сторону парка, даже не замечая преследования, и выглядит он как-то болезненно, грустно.
Одиноко.
Набрасываюсь сзади – ножом по горлу – пустить кровь. Эта тварь скидывает меня с себя, как игрушку, но не оборачивается, а продолжает брести к парку. Вот только кровавый след тебя выдал – достал я тебя. Слышишь? Достал. Обежать по кругу и ткнуть ножом в бок. И снова удача. И снова "медведь" отбрасывает меня в сторону, как игрушку, я падаю, бьюсь о фонарный столб, сознания не теряю – не дай бог мне сейчас проснуться.
А зверь уже валится на четыре лапы и, спотыкаясь, продолжает брести к парку, кажется, что в моем сне он до парка не доберется. Встаю. Подхожу к волочащемуся зверю и со всей силы вонзаю нож ему в основание шеи – так бычков на бойне убивают, пригодилось знание. Зверь валится на снег, как убитый. Но все еще дышит – может, шкура слишком косматая.
Наваливаюсь на него, нанося удар за ударом, достать до мозга, проломить череп, перерубить позвоночник! Отобрать у этой твари мои следы, чтобы утром я мог подняться и жить! Потому что я этого хочу больше всего на свете – жить. Полноценной жизнью, а не как калека. И работать пойду туда, где не платят, устроюсь, не в первый раз. И мальчика того устрою на свое место. Только бы убить это нечто подо мной. Только бы вернуть себе свой след. Вернуть себе…след?
***
Я проснулся, содрогаясь от холода – одеяло сползло, и ноги раскрыты. Сел на постели, нащупал на стуле пачку сигарет, коробок спичек. Закурил, немного успокоился. Приснится же такое. Бредовые сны, но лучше чем сны о бедствии или об осаде.
Разбудили меня фейерверки, где только достали столько в такое время? Разноцветные огни окрашивали стены моей спальни в диковинные цвета. И слыша на улице радостные выкрики и смех – мужчин, женщин, детей – я поднялся с кровати, потянулся и начал одеваться. Я ведь уснул, так и не поднявшись наверх к мальчишке, который явно страдает без работы. Расскажу ему о бойне, заодно, если захочет, возьму его с собой завтра и познакомлю с начальником смены. А если им не нужен лишний человек – уволюсь сам, к бесам. Я чувствовал, что поступаю правильно, я хотел быть правильным человеком. Новый год, а он встречает его без работы. Я обязательно поднимусь к нему, только выпью кофе и докурю. Досмотрю, как на улице резвится разноцветный огонь. И обязательно поднимусь. Я все сделаю правильно. Все будет, как надо.
"Совесть — строгое искусство".
Рюноскэ Акутагава.