Сколько же лет прошло?
Помню, мне было десять. Помню холодный двухэтажный дом, старый, оплетённый у основания темным вьюном.
Родителей я не помню, если быть откровенным – я никогда их и не знал – меня воспитывал пожилой мужчина, которого я называл "дедом", но я знал, что не его кровный родственник. Похоже, я был брошенным. Мои настоящие родители, как я понял из путаных объяснений деда, пережили какое-то бедствие и теперь дети им были не нужны. Они и сами себе были не нужны. Дед редко разговаривал со мной, тем более на такие темы, но его откровенность тогда, я хорошо запомнил и, когда вырос, не пытался отыскать их.
Помню, что не ходил в школу, а учился на дому – трижды в неделю к нам приходили нанятые дедом учителя. Не стал бы говорить, что учеба давалась мне легко, но и времени, свободного от уроков, у меня было в достатке. Но распоряжаться этим временем я не умел. И понятия не имел, как этому научиться.
Не считая учителей, мы с дедом делили дом друг с другом. Он расположился на самой окраине. Здесь не было детей моего возраста, да я избегал бы их, если бы таковые здесь вдруг появились. Я рос сосредоточенный на самом себе. Я не любил читать, рисовать или устраивать игры с воображаемыми приятелями. Весь день я бродил по дому, а когда мне и это надоедало, я выбирался наружу и уходил к холмам, скрывающим дом от посторонних взглядов.
В то время пробраться через кустарник, что рос у подножия холмов, было куда как легче. На вершине холма я садился на ломкую колючую траву и замирал – притворяясь, что я изваяние – памятный камень, установленный на холме в честь чего-то очень значимого. Но ничего значимого придумать я не мог. Я воображал себе подвиги, сражения, ритуальные самоубийства, жертвоприношения. Но фантазии, не получившие в свое время нужную подпитку от книг, которые я не читал, гибли. Поэтому фантазировал я недолго, со временем просто замирал, глядя, как по ту сторону холмов по рельсам мчатся электрические поезда.
Поезда меня увлекали – они были стремительными змеями-левиафанами, разбрызгивающие голубую электрическую кровь по сторонам; смертоносными снарядами, пущенными из гигантских пушек. О пушках я тоже знал немного. Дед разговаривал об этом неохотно. Да и вообще со мной он разговаривал редко.
Успехами в учёбе он интересовался у моих учителей и, похоже, его всё устраивало. Он никогда не разговаривал со мной о необходимости получать знания. И об их важности.
***
Иногда дед принимал у себя гостей. И гости его, хотя временами мне казалось, что "гостей" этих дед терпит с явной неохотой, были гораздо интереснее самого деда и моих учителей. Обычно у нас не жило больше одного человека, занимающего небольшую гостевую комнатку на втором этаже, в самом конце коридора.
Гости были разные, но я привык в уме делить их на две категории: некоторые проводили все дни в холмах, словно выискивая что-то. К дому они возвращались с наступлением темноты. Некоторые счастливые, некоторые разочарованные. Всегда усталые. Такие гости не задерживались у деда надолго. Уже через пару дней они паковали чемоданы, и дальняя комната на втором этаже снова пустела.
Еще у нас бывали гости, которые долгим прогулкам предпочитали беседы с дедом и блуждание по самому дому. Они без конца ходили из одного коридора в другой. Неспешно прохаживались из комнаты в комнату. Изучали однообразный пейзаж за окнами. Вечерами они устраивались в гостиной на первом этаже и подолгу разговаривали с моим дедом о вещах, которые я не понимал тогда и едва начинаю понимать сейчас.
Некоторые его гости не обращали на меня внимания, некоторые напротив, старались со мной подружиться. Многих отталкивала моя нелюбовь к книгам. Похоже, что в дедовском доме я единственный оставался ярым противником чтения. И все же не все гости были настолько принципиальны.
Те, с кем мне посчастливилось сдружиться, редко оставляли меня без подарков. Люди, больше занятые изучением дома и разговорами с дедом дарили мне книги, которые я не читал; или журналы с картинками, которые я пролистывал с большей охотой, а после забрасывал под кровать.
Те, что предпочитали бродить по холмам, привозили разные причудливые украшения или резные фигурки, а иногда просто камни, но необычного цвета или формы. Камни я хранил в отдельной шкатулке, а фигурки и украшения раскладывал на полке в одной из пустых комнат. Мне нравилось время от времени переставлять их.
Однажды один из дедовых гостей – молодой фотограф, которого дед называл "Михаилом", а сам он любил, чтобы его называли Мика – застал меня за такой "игрой". Понаблюдав, как я переставляю фигурки на полке, он поинтересовался, почему же я не использую камни? Когда я ответил, что не понимаю, для чего тут камни – Мика едва слышно рассмеялся, потом принес из своей комнаты белую простыню и расстелил на полу.
– Сгодится, главное, что чистая. Неси сюда камни, Лисёнок. Покажу тебе фокус.
Заинтригованный, я помчался в свою комнату и принес шкатулку с камнями. Мика тщательно перебрал камни, добавил несколько к украшениям и фигуркам сложил все вместе, а затем принялся выкладывать на покрывале причудливый узор. Иногда он замирал, словно прислушиваясь к чему-то, потом едва слышно хихикал и подмигивал мне. Когда, казалось, узор был уже закончен, он вложил мне в руку небольшой красноватый камушек:
– Давай, Лисёнок, последний камень должен положить ты. Тогда всё будет, как если бы ты сам сделал.
– Сделал что? – Мне хватило ума задать вопрос, но Мика лишь пожал плечами и снова едва слышно хихикнул. Стану ли я делать то, о чём он меня просит или не стану, его это не заботило.
Мика мне нравился. Из всех дедовских гостей он был самым веселым. И разочаровывать его я не хотел. Я осторожно положил камешек туда, куда мне указывал Мика. И ничего не произошло. Опережая вопрос, Мика принялся объяснять:
– Смотри, ракушки – холмы. Камни в ряд – электрический поезд за холмами. Этот резной амулет – дом. Красный камушек – ты сам. Угадаешь остальные? А, Лисёнок?
– Темно-синий камень это дед. А черный камень в белых разводах рядом с красным камнем это ты. Правильно?
– Чёрный обсидиан. Да, я теперь такой. Чувствуешь, как тепло становится ладоням, когда проводишь руками над узором? Сама жизнь! И этот красный камушек будет твоим вдохновением. И проклятьем. Теперь буду собирать всё обратно. Запомни, как я это делаю – для безопасности. Представь, Лисёнок, только представь, что можно собрать из всего, что тебе подарили? Что еще можно собрать кроме вашего дома, холмов и железной дороги? Но мне пора! Я почти уверен, что мы еще увидимся, Лисёнок.
Ранним утром Мика ушёл. Уходил и приходил он еще быстрее, чем остальные дедовы гости. Много-много лет могло пройти, прежде чем он появился бы снова.
А следующей ночь пришёл он.
***
Он пришёл вместе с неполной луной, залившей низину серебристым искрящимся светом. Высокий и костистый он напоминал серую фотографию, вырезанную из старой газеты. Поношенная одежда, коротко остриженные не седые, но болезненно пожелтевшие от старости волосы. Изрезанное морщинами лицо. Тяжелый взгляд льдистых почти немигающих глаз. Луна скрылась, наша низина погрузилась во тьму. Он вошел в переднюю одновременно с началом дождя, словно тучи тянулись за ним, как свора псов тянется за хозяином. Сбросил с плеч черный макинтош, повесил его на крючок на входной двери, просушиться. Сдернул с головы фуражку с ломаным козырьком. В его движениях не было ничего плавного, все, что он делал, он делал как солдат на смотре.
Одет он был по гражданской моде, но сама манера держаться выдавала в нем человека если и не военного, то обожествляющего военную службу. С моим дедом он поздоровался за руку, меня не удостоил даже взглядом. Вместе они прошли в гостиную к креслам у камина. Перед тем как сесть дед велел мне повесить пиджак гостя на кухне для просушки. Дедушкин гость носил узкий темный галстук, который только теперь решил немного ослабить. Вместо ремня он предпочитал подтяжки, которые двумя черными полосами поднимались от живота к плечам, контрастируя с хоть и белоснежной, но всё же застиранной рубашкой.
Отнеся пиджак в кухню, я не стал возвращаться в гостиную, а поднялся к себе в комнату на второй этаж. Там я расстелил на полу свой носовой платок – единственный чистый белый предмет у меня в комнате – и постарался вспомнить, как же раскладывал камушки и амулеты Мика.
Конечно, платок меньше чем простыня, но мне и не нужно воссоздавать весь знакомый ландшафт. Одного дома будет достаточно. Но как я не старался, какие комбинации камней и амулетов не использовал, всё было напрасно. Проводя рукой над платком я не чувствовал ничего, кроме движения воздуха под ладонью – никакого тепла. Я собрал все камни и амулеты в шкатулку. Свернул носовой платок и сунул его под подушку. Переоделся в пижаму, лег в кровать и, слушая дождь, незаметно для самого себя скользнул в сон. Уже засыпая, я услышал как мой дед и его гость вышли из гостиной и громко о чём-то споря, направились к библиотеке. Спал я, как и обычно сплю – без сновидений.
На следующее утро я столкнулся с нашим гостем на пороге дома. Я только проснулся, а он видимо собирался на прогулку. Значит он из того типа гостей, что не задерживаются у нас надолго. Я обманывал бы себя, говоря, что не рад этому. Значит этот строгий господин из тех постояльцев, что бродят вокруг дома и по холмам, а потом собирают вещи и исчезают. Признаюсь, я был рад узнать, что мне не придется долго терпеть его общество.
Занятий с учителями сегодня не было. Деда я по обыкновению не беспокоил. Бродить по холмам я не хотел из-за перспективы столкнуться с нашим гостем. Оставалось только подняться к себе в спальню – вытащить платок из-под подушки, расправить его, и попытаться снова. А потом еще раз. И еще. До тех пор, пока под моими ладонями снова не возникнет тот самый поток теплого воздуха, означающий, что я все делаю как надо.
Красный камешек – самого себя – я поместил в центр платка. Рядом разместил резной амулет – дом деда. Я взял в ладони горстку камней и перебирал их до тех пор, пока не решил, что темно-зеленый камень сегодня подходит деду лучше всего. Потом я принялся выискивать камень, который символизировал бы гостя, это было нетрудно. Я не видел никакого другого варианта кроме прозрачного камня, что еще называют "чертов палец", но едва я поднял его, мою руку свело судорогой от холода, распространившегося от камня к ладони. "Чертов палец" упал и подкатился прямиком к круглому красному камушку.
Наш гость стоял в дверях моей спальни. Он казался таким высоким, что ему наверняка пришлось бы пригнуться, чтобы пройти в комнату, не задев дверной косяк. Его немигающие глаза – две льдины – уставились на меня, затем на платок. Он увидел и резную фигурку и красный и темно-зеленый камушек. Он видел прозрачный как кусок льда "чертов палец". Для меня прошла целая вечность, прежде чем он отвернулся от меня, и, так и не сказав ни слова, отошел от двери. Я услышал, как внизу он заговорил с дедом, и они вместе пошли в гостиную.
Я еще немного посидел на полу, переводя дух, потом собрал камни и амулеты в шкатулку и сверху накрыл их носовым платком. Шкатулку я спрятал под кровать, зарыв её в куче журналов. Не думаю, что наш гость осмелился бы обыскивать мою комнату, но так я ощущал себя спокойнее.
***
– Так значит ад? Огонь и сера?
– Вы шутите. Я уверяю вас, что огонь и сера не имеют ничего общего с тем, что произошло со мной. Там только холод.
Я проснулся от голосов внизу. Обычно я крепко сплю, но сегодня что-то выдернуло меня из сна и заставило прислушаться к спору между дедом и его гостем. Медленно, что бы их не потревожить я выбрался из кровати, заснуть всё равно пока не удастся, и вытащил из-под кровати шкатулки с амулетами и камнями. Попрактикуюсь, пока есть время. Платок, конечно, помялся, но сойдет и так. Что платок должен быть выглаженным Мика не говорил. Только что бы чистый. Перебирая в руках горсть камней, я снова услышал голос гостя:
– Отчаяние доводит до крайностей, которых при любых иных обстоятельствах мы пытаемся избежать. Но я неудачник во всем – меня спас мужчина, живший этажом ниже. Мясник. Я помню, он работал на бойнях, но я не знаю, что с ним потом стало.
– Не знаете?
– Я не хотел его искать. Мне не за что было его благодарить. Он спас мою жизнь, но, оставив меня в живых, опозорил перед семьей. Я лишился всего. Помощи семейных духов. Неудачник, неспособный даже умереть. И теперь холод, что я принес с собой – моё проклятье. Я не могу его перебороть. Мучительный ледяной ад. Поэтому я пришел к вам в дом, не просто как очередной гость. Я пришел как проситель. Помогите мне вырваться. Помогите переродиться. Избавьте меня от этого мучительного холода!
– И у вас не возникло сомнений, что это место могло быть не вполне… настоящим?
– Я говорю, то место было реальным. Не менее реальным, чем всё творимое здесь. И снег, и холод, и кровь, и боль – всё было настоящим.
– Оттого, что место, которые вы описываете, со всей вашей возможной горячностью, было, как вы изволили выразиться "реально", не меняется ровным счетом ничего. Нельзя пройти там, где пройти невозможно. Нельзя вернуть то, что было утрачено. Не хуже меня вы знаете, что вас ждет. Единственный совет, который я могу вам дать – дождитесь следующей жизни. Соберите то, что было разрушено. Ещё есть время освободиться от чувства вины. Обрести покой. Вот, что вы можете сделать. Не бродить по холмам и не искать ответов в книгах. Там ничего нет для вас.
Дедов собеседник замолчал. Я не знал, что происходит внизу, но, судя по звукам его шагов, он поднялся со своего кресла и подошел к окну, что выходило на холмы. Когда он заговорил снова, его голос стал глуше:
– Под тем миром, где обитает все живое, простирается ад. Я здесь и в то же время все еще бреду в снегу зажимая ладонью грязную ножевую рану. Я не посмел вернуться домой, искать защиты у мудрецов моего рода. Я беглец. Я не вернусь, пока не найду своего ледяного ада. Не вернусь до тех пор, пока на том заснеженном поле не повстречаю юношу, обняв которого скажу – "Пойдем". Я знаю, как он страдает, потому что его холод и мой холод. Его рана и моя рана. Нет большего позора, чем выжить после самоубийства. Поэтому я пришел к вам. Просить вас.
– Мне очень жаль, что вы потратили свое время напрасно.
– И вы ничего больше не скажете мне?
– Как я уже сказал, я не располагаю ни знаниями, ни средствами. Вы проделали долгий путь, но, увы, он окончится ничем...
Грохнул выстрел!
Раньше я никогда не слышал, как стреляют. У нас не было оружия в доме. Дед считал, что оно ему не нужно. Значит, стрелял гость. Уже не задумываясь о том, что я делаю, я бросил к резному амулету, символизирующему наш дом, несколько черных и синих камней. Провел рукой над платком и, о счастье, ощутил ладонями то самое тепло, как и в первый раз с Микой. Я не думал, что гость решит подняться на второй этаж, но потом вспомнил, что в комнате для гостей остались его вещи. Понимая, что делаю самую большую в жизни ошибку, я схватил левой рукой хрустальный "чертов палец", и сдавил изо всей силы. Внизу кто-то вскрикнул. Остро и коротко.
Наступившая следом за этим тишина испугала меня едва ли меньше выстрела. Но я знал, единственное, что я могу сделать – спуститься вниз, чтобы если ещё и не понять, то хотя бы запомнить всё, что произошло здесь, в низине, окруженной поросшими кустарником холмами.
***
Дед был убит выстрелом в голову. Сигара, которую он курил, выжгла между пальцами черную отметину. Огонь в пылающем камине отбрасывал на его лицо темные тени, превращая родной облик в нечто чуждое, гротескное.
Его убийца стоял, словно загораживаясь от сотворенного ужаса креслом, в котором только что сидел. Его короткие белые волосы слиплись. В комнате было жарко, но наш гость дрожал от холода. На ковре у кресла лежал револьвер. Тяжелый четырехзарядный армейский револьвер, которым я не сумею воспользоваться.
Я сжал ладонь, и холод пробрался от ладони к запястью. Я не знал, сколько смогу еще выдержать этой ледяной боли, подошел к креслу, поднял револьвер – гость не следил за тем, что я делаю, видимо камень парализовал его. А может, он сам уже решил принять уготованный судьбой жребий, не сопротивляясь больше. Он не шевельнулся, смотрел прямо перед собой, поверх меня, словно не замечая револьверного ствола у себя под ребрами.
Выстрел сломал мне оба запястья. Я упал на пол у камина между двух кресел. Я не потерял сознание от боли, но не мог пошевелиться. Да и не хотел я двигаться, если быть честным. Так как я упал, через окно можно было увидеть вершину одного из холмов, покрытого изморозью, залитого лунным светом. Я слышал, как вдалеке за холмами пронесся электрический поезд.
Наш гость был еще жив. Лежал прижав ноги к животу, обхватил колени руками. Сумей он добраться до револьвера, он прикончил бы меня. Но моя жизнь его не занимала, или занимала в меньшей степени. Неестественно вывернув шею, он вглядывался через окно, на тронутые инеем холмы, словно ожидая.
Не знаю, может быть, он ждал, как на холм поднимется юноша, зажимающий кровоточащую рану, сжимающий в руке нескладный кухонный нож? Может быть, он ждал, что этот юноша спустится к нам и обнимет гостя – сольется с ним? И это принесет им обоюдный покой. Может быть.
Я не знаю, сколько времени мы провели в той комнате у гаснущего камина. В тишине, что нарушалась лишь шумом проносившихся за холмами электрических составов. Я знаю только то, что он сдался первым. В агонии его тело содрогнулось, а затем он прошептал что-то, чтобы умолкнуть навсегда. В тот самый момент холодные осколки разбитого камня впились мне в ладонь. Я, наконец, закричал и потерял сознание.
***
Я так и остался жить в том доме. Похоже, что я его унаследовал. Вместо левой кисти у меня теперь красивый резной, выточенный из кости, протез. Я уже давно привык к нему. После смерти деда гости в наш дом наведывались все реже и реже. Это не касалось учителей, оказывается, их услуги были оплачены особо и, похоже, что кто-то их контролировал, так как от своих обязанностей они не отлынивали. Мой друг Мика подарил мне опасную игрушку, поэтому я убрал шкатулку с ее содержимым подальше. Я больше верю в четырехзарядные армейские револьверы, чем в волшебные камушки.
В одиночестве я брожу по дому, а когда становится скучно, совершаю длительные прогулки между холмами. Однажды я даже дошел до сторожки рельсового смотрителя. Как выяснилось, бедолагу донимает и голод и удивительно крупные крысы. Совместить два в одно, у него ещё нет должного настроя.
Мне полюбилось чтение. Но оно не излечило меня от одиночества. Наоборот. С каждым годом я всё больше замыкаюсь в себе. Спасает меня Мика. Этот фотограф приезжает ко мне один или два раза в год и как сумасшедший носится со своей фотокамерой по холмам весь день, чтобы к вечеру сыграть со мной партию в шахматы. С каждым годом железная дорога интересует его все больше и больше. Думаю, что однажды он просто пойдет вдоль насыпи и больше никогда не вернется. Я снова останусь в этом доме один.
Один?
Иногда, в определенные ночи, когда луна светит надлежащим образом, я просыпаюсь от грохота выстрела. Я встаю с кровати, накидываю халат, спускаюсь вниз, в гостиную с камином. Я сажусь в дедово кресло и неспешно раскуриваю сигару. У моих ног неподвижно лежит мальчик – на вид ему девять-десять лет. Он весь прозрачный, а левая рука словно поддернута инеем. В центре левой ладони искрится холодное голубое пламя. От шока он еще не чувствует боли. Он лежит на спине, едва повернув голову в сторону окна. Он смотрит на холм, высеребренный луной.
Второй призрак словно сошел с фотографии из старой газеты. Поношенный костюм старого покроя. Волосы его теперь совсем седые, без неприятной желтизны, что была у него при жизни. Его лицо покрывают морщины. Он зажимает рану, полученную в живот, взгляд его немигающих льдистых глаз обращен к холмам, которые омывает чистый лунный свет. Я смотрю на них до тех пор, пока они не начнут исчезать. Иногда раньше, иногда позже. Я наблюдаю за ними ради только одного момента. Перед тем как исчезнуть, раствориться в воздухе, убийца моего деда шепчет: "Холодно". А потом, словно он сам боится того, что только что сказал, повторяет: "Всё ещё холодно".
И я надеюсь, что это будет длиться и длиться вечность.