ОДЕССКИЙ АЛЬМАНАХ НА 1831-й год,
Изданный П. Морозовым и М. Розбергом. Одесса: В городской тип., 1831.
ПИСЬМО ИЗ КРЫМА К М. И. Л.
Симферополь, 3-го Августа, 1830
Я сгоряча дал слово писать к вам из Крыма, и должен признаться, что переносясь мыслями на дорогу, истоптанную столькими Путешественниками дельными и не дельными; Натуралистами и Антиквариями, Литераторами и Поэтами, я даже теперь, с пером в руках, готов отказаться от своего обещания. В самом деле, что можно сказать нового или занимательного о стране, коей рудники разработаны трудами Палласов, Сестренцевичей, Кларков! С другой стороны, какой цветок может быть драгоценнее этих золотых Восточных роз, кои нам несравненный Пушкин и вдохновенный Мицкевич вынесли из теплицы нашего отечества! Есть третий разряд людей, коих сладостные вздыхания в самых горьких стихах и прозе носятся также, подобно рою пискливых насекомых над нашим поэтическим полуостровом. Сознаваясь в своем бессилии бороться с первыми, я еще менее чувствую себя способным ворковать заодно с чувствительною кастою последних. Безделица должна всегда быть безделицею, а потому сохрани меня Бог следовать в сих быстрых путевых замечаниях примеру путешественников, имеющих похвальную привычку щеголять сокровищами чужой учености, или мишурным блеском этой жалкой Поэзии, от коей некоторые из наших Трубадуров ожидают венца, по крайней мере Омировского. Кочуя на почтовых по станциям чужой славы, я не намерен писать ни картин, ни академических рассуждений; по если этот легкий, небрежный абрис, посредством коего древние Мексиканцы имели, как говорят, обыкновение выражать иногда беглую мысль свою; если очерк ненарумяненных чувств и схваченных налету впечатлений может доставить вам хотя минутное удовольствие, то письмо сие достигнет вполне своего предназначения.
Сказать ли вам, что холодное оцепенение моего сердца, усыпленного годовым однообразием предметов, исчезло вместе с первыми брызгами воды, зашипевшей под колесами моего парохода. Грудь моя вздохнула свободнее; объем души, настроившейся для новых впечатлений расширялся вместе с голубою равниною моря, и перешел в совершенную бесконечность, когда свободные волны засверкали передо мною на последней границе человеческого зрения, и неприметно увлекли мысль мою за тот таинственный рубеж, позади коего время утопает в пучине вечности, а пространство не ограничивается никакими пределами. Я долго стоял на палубе и безмолвно любовался - то исчезающею панорамою Одессы, то ясною синевою моря, то лазурью небес, по краям коих легкие серебряные облака тянулись за нами подобно стаду лебедей, плывущих по ясному озеру. Сошед в каюту, я нашел там двух спутников: одним из них был больной Адъютант Генерала К., другим - чиновник, посланный вами курьером в Севастополь. Остаток этого дня не представляет ничего, достойного вашего внимания. Адъютант жаловался па головную боль, на Силистрийские траншеи, сокрушившие его каменное здоровье. Чиновник также жаловался, но не на болезнь, а на скуку: он громко стенал о своей Канцелярии, и с умилением говорил о рапортах, которых не успел переписать до своего путешествия. Я, наконец, расхаживал по каюте и тихонько рассчитывал время своего плавания, желая поверить описание Поэта, то есть: взглянуть «при свете утренней Киприды» на груды гор Таврических. Около 9-ти часов вечера, яркая огненная точка мелькнула передо мною посреди золотой полосы звезд, на левой стороне небосклона: «Это мыс Тендра с пылающим маяком своим», - сказал мне Капитан. Я взглянул на эту далекую черту земли и вспомнил, что кроме сего первого названия, она сохранила также славное имя ристалища Ахиллесова. Вам без сомнения известен клад, найденный в 1825 году при построении Тендерского маяка, невдалеке от сего места. Я говорю о множестве прекрасных медалей и мраморов, которые тогда же разошлись по разным рукам, и коих только самая малая часть досталась, как говорят, нашему Одесскому Музею.
На другой день, я уже приветствовал берега Крымские, мелькавшие предо мною на Северном скате небес, сквозь бледную красоту утра. «Посмотрим, посмотрим!» - думал я;
«Волшебный край, очей отрада,
таков ли ты в самой сущности, каким творческая кисть Поэта изобразила тебя!». Вот мысли, занимавшие мою душу до тех пор, пока ровная, песчаная полоса земли, становясь мало-помалу желтее и явственнее, представила мне этот дикий, остроугольный мыс, который, с маяком, поставленным близь Северной оконечности оного, называется Тарханкутским. Глядя на эту безжизненную страну, я думал видеть перед собою вновь пустынные берега малой Скифии: печальный Каракерман, Кюстенджи и Мангалию. Запас моего терпения начинал истощаться; обманутый в мечтах своих, я обратился к стоявшему подле меня Адъютанту и громко жаловался на бессовестность Поэтов и путешественников. - «Да кто же говорил вам о красоте Северного берега Крыма? - возразил он, - я давно знаком с нашим пленительным полуостровом, и могу уверить вас, что эти песчаные степи имеют такое же сходство с Южною частию Тавриды, сколько ваши Кюстенджи и Мангалия похожи на очаровательные окрестности Гебеджинские». Этого было более нежели достаточно для усмирения досадного волнения моего сердца - и между тем, возвратясь в каюту, я во весь этот день не выходил более на шканцы. Вечером - мы уже были под стенами Эвпатории; но по причине наступившей темноты, Капитан не хотел войти в пристань, и бросил якорь не более как в полуверсте от сего города. Следующее утро озарило уже для меня картину оного. Вид Эвпатории, населенной по большей части Татарами и Караимами, показался мне с первого взгляда гораздо более похожим на какой-нибудь лубочный Звенигород, Корчеву, Вязьму, нежели на эти пленительные Азиятские городки, коими я так непритворно восхищался в Болгарии и Румилии. Эвпатория представляет прямую почти черту домов, которые довольно красиво белеют на отлогом береге моря. Посреди этой черты вы видите главную Татарскую мечеть, коей архитектура напоминает о минувшем существовании и благоденствии Генуэзцев в стране сей. С того и другого конца – город заключен целыми дюжинами ветряных мельниц, насупротив коих великолепные груды гор ограничивают взор ваш с Южной стороны небосклона. Имея надежду сойтись поближе с великанами, я на сей раз не скажу вам более о впечатлении, сделанном ими над моим сердцем.
Около 12-ти часов мы спустились в Капитанский катер и, пристав к берегу, вошли во внутренность длинного белого строения: «Это Таможня», - сказал нам Капитан, отправивший туда еще по утру наши подорожные. Считаю за лишнее описывать вам галерею этих фламандских картин, коими щеголяет каждая из наших провинций. Ловкие писаря, вооруженные грозными усами, и почтенные ветераны, украшенные круглыми и осьмиугольными медалями, суть предметы, знакомые всем и каждому, кто только проникал во глубину наших Заднепровских губерний.
Желая как возможно скорее продолжать путь свой, я приступил к немедленному обозрению города. Синагога здешних Караимов почитается лучшим изо всех Иудейских храмов в Тавриде. Предшествуемый Раввином, я вошел на широкий двор, вымощенный белым тесаным камнем и, пройдя густую тополевую аллею, очутился в сенях или преддверии храма. Мелкая мраморная колоннада составляет передовую часть строения, которое само по себе не отличается ничем замечательным. Внутренность Синагоги есть не иное что, как выбеленная мелом комната, без всякой мебели и украшений, кроме священного жертвенника, расставленных по полкам книг, и множества разных люстр и лампад, привешенных к потолку, раскрашенному и раззолоченному в Азиятском вкусе. Судя по удовольствию и важности, с коими Раввин показывал мне свое святилище, вы бы могли почесть его древним Иерофантом, посвящающим какого-нибудь оглашенного в высокие таинства Элевзинские.
Татарская мечеть, созданная, по моему предположению из остатков старого Генуэзского храма, есть другой предмет, достойный в здешнем городе внимания путешественника. Небольшие лавки, наполненные разною разностью и преимущественно - сафьянными изделиями города, пестреют под зеленым навесом виноградника, обвивающего решетчатый потолок их, и примыкающего к стенам здания. Набожный Мусульманин может назвать этом рынок истинно богоугодным заведением, ибо выручка за товары поступает в кладу мечети. Виноградный потолок и Азиятская пестрота этих Татарских лавочек перенесли мечты мои в долины благословенной Румилии. Золотые дни и блаженные ночи, протекшие для меня под сенью висячих садов Анхиалских, воскресли мгновенно в памяти моего сердца, а несколько пар черных, блестящих как зеркало очей, довершили очарование, сверкнув передо мною из-под белых, длинных, подобных савану покрывал, известных своим варварским назначением - скрывать все остальные прелести пламенных дочерей Пророка. Внутренность мечети убедила меня еще более, нежели наружная архитектура оной, в Християнском начале сего здания. Сообразно с законами Алкорана, оно не представляет теперь никаких украшений. Темные аркады, устроенные одни над другими, образуют по шести сводов на каждой стороне храма, представляющего фигуру несколько продолговатого четвероугольника, и оканчивающегося высоким куполом. Таковое расположение сохраняет, кажется, явную печать Средних Времен, то есть: соединение легких изящных пропорций древности с готическою мрачностию и массивным стилем новейшего зодчества. Свет, проникающий в храмину сверху, и некоторые другие признаки Мусульманской архитектуры, едва ли достаточны для безусловного опровержения этой мысли: не могут ли Татарские завоеватели быть почтены самыми естественными виновниками сих мелочных прибавлений! - Я не намерен вступать в рассмотрение ученых доказательств о разности нынешнего Козлова с древнею Эвпаториею, созданною по словам Стравона, Диофаном, полководцем Митридатовым; Г. Муравьев может, впрочем, удовлетворить вполне в сем отношении вашему любопытству, если грозная сухость предмета покажется вам не чересчур отяготительною. Еще менее нужным считаю я говорить о статистике Эвпатории, ибо уверен, что ваши сведения обо всем, что касается Новороссийского края, гораздо точнее этих ничтожных и разногласных подробностей, которые мне удалось схватить на лету в здешнем городе. Замечу только, что нельзя не согласиться с мнением Г. Кастельно, касательно важности географического положения Козлова - ключа Западного Крыма, в торговом отношении. «Этот город, - говорит он, - есть самое естественное складочное место хлеба, собираемого Ногайцами». Овцеводство и значительное количество соли, находящейся в окрестностях и вывозимой отсюда в Анатолию и в другие Восточные порты, составляют равным образом немаловажную отрасль его промышленности. С удовольствием замечу также, что желание Французского путешественника касательно защищения здешней пристани, открытой незадолго перед сим для всех ветров, начинает уже приходить в событие. Вам, без сомнения, известно, что по причине сего важного недостатка, ни одно из пристававших к здешнему порту судов не могло зимовать в Эвпатории, невзирая на совершенное бессилие и кратковременность Крымских морозов. Насыпаемый ныне мол начинает уже образовать искусственную и довольно надежную гавань. Кроме того, устраивается пристань для нагрузки судов чрез Карантин, и предпринимаются некоторые построения внутри оного.
Отсюда до Севастополя считается по прямой дороге не более 60-ти верст; но за неимением почтовых лошадей по сему направлению, мне должно было предпринять вдвое должайший путь чрез Симферополь. Я выехал из Козлова около 2-х часов пополудни; волшебное зеркало моря сокрылось от глаз моих, и вскоре другой, недвижный океан развернул передо мною все однообразие желтоватой пелены своей. Я поистине не знаю, с чем сравнить печальную картину этих безмолвных степей, которые от Эвпатории тянутся почти до самых стен Симферопольских. Ни одна живая былинка, ни одна капля воды не услаждает там вашего взора; ни один путник не встречается с вами посреди сих увядших равнин; никакое животное не прерывает их угрюмого молчания; - один только верблюд, переселенец из пустынь Аравийских, бродит по стороне дороги или, вытянув длинную шею свою, озирает эту безжизненную окрестность и глотает знойную пыль, которую палящий ветер пустыни гонит непроницаемыми тучами из степной, ничем не ограничиваемой отдаленности. Правда, что на южном скате небес темная перспектива гор мелькает издали перед вами; но размер их, в сравнении с пространством пустыни, кажется отсюда столь ничтожным, что черта сих колоссов поглощается, так сказать, ее печальной необозримостью. Грустное чувство Гольдсмитова странника теснилось в груди моей во все время сего скучного переезда. Одинокий, забытый всею вселенною, я точно так же скитался по этим унылым степям, коих пределы как будто отодвигались, по мере моего приближения.
Сака, небольшая Татарская деревенька, есть первое селение, отстоящее в 19-ти верстах от Эвпатории. Это место известно своими соляными озерами и целительным свойством минеральных грязей своих, спасительных в особенности от разных простудных болезней. В Козлове мне рассказывали столько чудес о сем животворном лечении, что я невольно вздохнул о непонятном равнодушии наших ученых Эскулапов к сему новому источнику жизни, ясной или сумрачном, по мере обладания этим сокровищем, которое человек называет своим здоровьем. По уверению жителей, ничто не может быть сего способа лечения. Больной ложится в грязь и, обмазав оною все тело, остается в таком положении от 10-ти до 40 минут, смотря по силам своим и большей или меньшей упорности недуга. Соляное озеро, текущее в берегах сей чудотворной земли, служит потом обмывательною ванною, после коей больной возвращается на квартиру, нанимаемую в деревне. Слабость, следующая за таковым купаньем, и время отдыха столь продолжительны, что пять или шесть ванн способны, по словам жителей, произвести радикальное исцеление болезни. Паллас говорит, кажется, в своем путешествии о сих минеральных грязях; Кастельно и другие путешественники также слегка упоминают о них. Сей последний обнаруживает даже довольно решительную недоверчивость к их целебному действию. Мне неизвестно сочинение какого-то искусного Немецкого врача, писавшего, по словам Г. Кастельно, о сем предмете; но нет сомнения, что новое химическое исследование грязей могло бы усовершенствовать таковой способ лечения, доставив нам положительные сведения о свойствах сей целебной земли, и определив относительное ее влияние на каждый род болезни. Говорят, что Правительство намерено вскоре приступить к созданию разных удобстве для тех, коим вздумается испытать над собою действие здешнего врачевания.
От Саки до следующей Татарской деревни, то есть еще 16 верст - дикая нагота степи не оживляется никакой переменою; но от последней станции к Симферополю земля начинает приметным образом возвышаться и воскресает под волнистою пеленою зелени и густыми букетами деревьев, рассеянных во глубине прохладных лощин, по обеим сторонам дороги. Узорчатые ковры долин подстилаются под груды холмов, подобно богатым шелковым тканям, развернутым перед глазами прихотливой красавицы. Там и сям золотые скирды хлеба, темно-коричневые квадраты пашен и параллелограммы цветущих огородов мелькают между Татарскими хижинами, рассыпанными по сторонам сих живописных долин, и закрытыми густою тенью дубов, орешников и стройных, пирамидальных тополей. Стада рогатых баранов и вольные табуны коней пестреют на ярко-зеленых пастбищах; скрипучие арбы тянутся по дороге; картины мирного сельского благополучия привлекают повсюду обрадованный взор ваш. Верстах в 7-ми от Симферополя, узкий, едва лепечущий ручей пересек путь мой: сначала я не обратил на него почти никакого внимания, но, уже подъехав к городу, спросил: как называется этот ручеёк, который, исчезнув на минуту, зажурчал опять перед нами? «Это Салгир!» - воскликнул проворный Автомедон мой и, свистя, погнал снова коней своих. Так это Салгир! так мы уже за Салгиром! - шепнул мне голос какой-то тайной, невыразимой радости; но в то же мгновение угрюмый Чатырдаг представился глазам моим, как огромный фонтан, из недр коего прекрасный поток сей льется подобно слезам Ореад, сетующих об утрате мифологического бытия своего. Знакомый с древним Гемусом, освоенный с заоблачными вершинами Кавказа, я находил еще неизъяснимое удовольствие останавливать взор свой на громадах Таврических. - И в самом деле, ничто не может быть восхитительнее этой ту¬манной, фантастической отдаленности, в коей синеватая цепь их сливается с лазурью ровного, гладкого как зеркало небосклона. Что же касается до Чатырдага, созерцаемого отдельно от прочих гор, то я согласен даже почтить его громким названием Таврического Бештау, и между тем, не смею и помыслить о сравнении сих двух великанов: один из них:
Огромный с башнями зубчатыми дворец,
а другой… Стравон не напрасно называет его Трапезусом…
Лучи вечеревшего солнца наводили тысячу разноцветных отливов на лиловые вершины гор, когда живописный Симферополь открыл передо мною панораму своих домов, колоколен и минаретов, рассеянных по ковру муравчатой долины, и перемешанных с букетами пышной полуденной зелени. Проскакав по городу, я с особенным удовольствием заметил великолепную Соборную церковь и прекрасное здание Городской больницы, известной здесь под именем Тарановского Богоугодного заведения. Множество других предметов мелькнуло также передо мною, подобно блестящему оптическому представлению; но на сей раз мучительная усталость восторжествовала моим над моим любопытством. Запыленный, подавляемый зноем и жаждою, я влился, как прорвавшийся сквозь плотину поток, в парадную конурку какой-то (по словам хозяина первостепенной) гостиницы здешнего города и, проглотив несколько стаканов лимонаду, начал с неизъяснимою нежностию посматривать на постель, которая подобно заботливому другу манила меня на мягкое лоно свое; но тут роковая необходимость кончить письмо сие ожила как на зло в моей досадной памяти. Глубокий вздох вырвался из груди моей; но, как бы то ни было, я принялся за перо, и между сном и бдением окончил эту несвязную эпистолу. Дурно ли, хорошо ли исполнен обет мой - до этого нет никакой надобности; довольно того, что письмо cиe должно заключать в себе, по крайней мере, одну существенную выгоду: написанное в просонках, оно доставит может быть и вам минуту отрадного усыпления от дел и забот житейских. Покойной ночи вам и мне; прощайте и проч.
В. Тепляков.
(Одесский Альманах на 1831-й год, изданный П. Морозовым и М. Розбергом. Одесса: В Городской тип. 1831. С. 110 – 131).
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.