6
Лукьян Петрович попросил воды.
— Наденька, ты действительно необыкновенная. Я даже завидую твоей смелости, — серьёзно произнёс Лукьян Петрович. — Я-то, к сожалению, не такой.
— Но Вы же воевали! Я видела на вашей груди шрам от ожога… — осторожно начала я.
— Война — это... это — страдания и смерть. Но там не хотелось думать о собственной смерти... Мне уже с первых дней пришлось хоронить погибших товарищей. Вскоре и сам был сильно ранен. В госпитале два месяца провёл. Комиссия справку выдала, что я ограничено годен. Хотели отправить обратно в училище преподавать молодым. Отказался. Горячий был. Говорю им: «А сами учили меня зазря, что ли? Хочу свою Родину защищать, а не сидеть в тылу. Я ещё всё могу. Отправьте обратно в часть, всё равно эту бумажку выкину…» — старый ветеран вздохнул, — Согласились. Фронту нужны были танкисты…
— Я этот шрам от ожога?
— Это? — он кивнул на свою грудь, — Не поверишь, дочка, это было именно здесь, под Сталинградом. Да, наш Волгоград для меня навсегда останется Сталинградом. Я тогда служил на Донском фронте, в 4-й танковой армии под командованием генерал-лейтенанта Рокоссовского. Бои были горячими… Мы перешли в наступление. Мою «тридцать четвёрку» подбили. На мне загорелся комбинезон… Заряжающий меня вытянул. Коренастый такой был, красивый… Только успел потушить на мне огонь, а его тут же осколком убило… А водитель и стрелок-радист так и сгорели в танке. Молоденькая девчонка, вроде тебя, дотащила-таки до медсанбата. Все погибли, а вот меня Господь уберёг. Жить оставил. Он один знает, кому, когда умирать…
Он помолчал, а затем снова продолжил:
— Я не погиб в бою, когда смотрел в глаза врагам, таким же солдатам. Но как же унизительно и стыдно умереть здесь, в мирное время, у своего рабочего стола от руки какой-то подлой гадины.
— Да. Завуч надеялся, что Ваше сердце не выдержит и всё спишется на несчастный случай. А я спутала ему все карты.
Старик слегка сжал мою руку и улыбнулся.
— Заступница моя, ты, действительно, ниспослана мне свыше! Вот они пути неисповедимые, от нас сокрытые! Только страшно мне, что этот злодей погубит и тебя заодно. А ведь я ему так верил! Теперь, понимаю, — таким милосердие не знакомо. Это очень злобный и хитрый человек. Не здесь, так где-нибудь в другом месте он обязательно расправился бы с тобой как с ненужным свидетелем.
— Да, Вы правы. Он будет действовать решительно и без промедления. Ещё одна промашка будет стоить ему свободы. Но что же задумал этот сумасшедший?
Мы снова погрузились в раздумья, взвешивая все шансы на наше спасение. Снаружи распогодилось и было солнечно. На ветках кустарника наперебой заголосили птицы. А на оконном стекле ещё не испарившиеся дождевые капли переливались в скупых лучах весеннего солнца.
Я протянула Лукьяну Петровичу стакан воды. Ему было уже лучше и это успокаивало меня. Тогда я осторожно умыла ему лицо. Оно было колючим от густой поседевшей щетины. Старик ласково посмотрел на меня, взяв мои руки в свои натруженные, шершавые ладони, и произнёс:
— Господь каждому Ангелу душу человеческую препоручил, чтобы наставлять мудрости и усмирять гордыню, чтобы укреплять в сомнении и поднимать дух в испытании. У тебя крепкий Ангел, значит, строишь свою жизнь по заветам Божьим. Храни тебя Господь.
И перекрестил меня. Потом повернулся лицом к окну, начал тихо молиться:
— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, так и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
«…И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» — тихо повторяла я следом и добавляла: «Вразуми его, Господи!» Я никогда раньше не молилась. Всегда считала это напрасным и бессмысленным делом, но здесь и сейчас я вторила словам Лукьяна Петровича, искренне желая поверить. Поверить в то, что даже если Бог вовсе не такой, каким мы его себе представляем, то всё же есть высшая сила, которая творит добро и защищает от зла, а человеческую душу хранит от саморазрушения. Ту душу, которая этого хочет…
Лукьян Петрович закончил молиться и посмотрел на меня.
— Может быть, я и в самом деле старый дурак, но поверь мне, Наденька, когда-нибудь Господь Бог явит нам Свою справедливость, — сказал старик, будто почитав мои мысли: — И не сомневайся, он всех рассудит.
Я не вытерпела и обратилась к нему с вопросом:
— А как Он явит свою справедливость? Почему Он не спасает людей от беды и болезней? От войны и голода?
Лукьян Петрович покачал головой.
— Не нам решать, почему это так, — произнёс он, и губы его задрожали. — Бог дал нам хлеб, а мы отбираем чужую жизнь. Бог дал нам солнце, а мы соперничаем с Ним и создаём смертельное огнище. Бог учил нас любить, а мы ненавидим и безжалостно враждуем друг с другом. Бог наделил нас великой способностью — создавать, так почему же мы неумолимо стремимся всё разрушить? — старик тяжело вздохнул и перевёл дыхание, — Бог может и жаждет спасти нас, да ведь мы сами того не желаем… Мы испокон веков вкушаем запретные плоды, ввергающие нас в ад телесный и душевный.
— Как же Бог и война уживаются в Вашем сердце?
— Да, признаю, брал грех на душу — убивал. Когда я предстану перед Ним, я отвечу Ему, что здесь, на Земле, иначе и невозможно сохранить справедливость, и потому, по человеческим законам, по долгу своему, защита родного дома от пришлого супостата признаётся делом правым и благородным. Убивал, но сожалел об этом, не допускал тёмным силам овладеть своим сердцем и не растил злобы, а непременно просил прощения за каждую убиенную душу. Что есть в воле смиренного человека, если нет веры в добро?
Он перекрестился и продолжал:
— Господь всегда жил в моём сердце, с самого детства. Да, когда веришь и надеешься — даже, если всё против тебя, всё равно веришь — и тогда случается чудо, — улыбнулся он.
— О чём это Вы? — тихо спросила я.
— Слушай, голубушка моя, да не подумай, что это выдумка, нет, истинно говорю тебе, я это сам пережил, — он закрыл глаза и вздохнул.
Немного помолчав и успокоившись, он начал свой рассказ:
— Моя семья жила в отдалённом посёлке. Когда мне было лет шесть или семь, моя бедная матушка умирала в больнице. До этого она работала на поле: сносила сено со стогов на запряжённые лошадьми повозки. Вдруг одна из лошадей понеслась в её сторону, и повозка сбила её с ног. Моя мать потеряла сознание и её отвезли на лечение в больницу. Я каждый день бегал к ней, часами стоял под окнами и всё звал её. Но мне всегда говорили, что она крепко спит и не слышит меня. И однажды, когда я опять позвал её, мне сказали, что она, не просыпаясь, умерла, и её перевезли в морг для вскрытия. Разрезать, значит, собирались. И в ту же ночь мне приснился сон, будто матушка моя обнимает меня и говорит: «Не тревожься, Лукаша», так она звала меня в детстве. «Не бойся», — говорит и гладит по спине, аж дрожь во всём теле чувствуется. — «Я не умерла, я только сплю, но некому меня разбудить. Все только проходят мимо. А я так к тебе хочу вернуться, ведь ты же совсем ещё маленький. И Господь говорит, рано мне ещё умирать. Рано, надо вернуться, проснуться. А я не могу». И плачет родненькая моя. А я смотрю на неё, а у неё и вправду глаза закрыты, как у спящей. Вскочил я ото сна, будто ошпаренный и давай реветь от страха. А отец подумал, что от жалости к маменьке и начал меня успокаивать. Гладит и говорит, что ничего тут не поделаешь, судьба, мол, такая. Не вернуть уже нашей родимой матушки, коли Господь призвал. Я ему ничего про сон-то не рассказал. Но только заря засветила, вскочил я и помчался к моргу — к месту лютому. Хотел забежать, да не пущают вовнутрь. Говорят, уйди, малец, тут тебе не место. А я всё твержу им: «Не умерла моя мамка. Спит она крепко-крепко. Разбудите её!» А санитарки всё крестятся, хватают меня за шиворот, да выталкивают за дверь. И вот тогда же я так рассерчал на них, что сил никаких не было владеть собой. В негодовании схватил я булыжник, да и швырнул его в окно этого морга. Стёкла вдребезги. Звон, визг — оглохнуть можно. А крики не стихают, напротив, всё громче, да такие, что я сам напугался, не пришиб ли кого там, за окном. И дал дёру. Спрятался в нашем сарае и горько плакал, только к вечеру насилу меня отыскали. Отец как увидел меня, не бить, а целовать бросился. Всё смеялся, да ахал. Так что я вначале опешил. А случилось так, что моя мама у того самого окна лежала, но вовсе не повредилась. Звон от разбитого стекла был такой резкий и громкий, что очнулась она ото сна глубокого. Глаза открыла и руки протянула. А санитарка, увидав такое, от испуга чуть умом не тронулась, долго ещё орала. После уже врачи со всей округи съезжались на мою мамку посмотреть, да только пожимали плечами и ахали: «Вот так чудо!» Потом полечили и отпустили домой. Она, родимая, мне часто рассказывала, что с самим Богом говорила, просилась ко мне обратно, хоть и жутко хорошо было ей там, на небесах, — под конец устав, он говорил уже с трудом, но всё же твёрдо добавил: — Сейчас-то я уже знаю, как говорят по-научному, что она в коме была, а врачи по ошибке это за смерть приняли. Но я глубоко верю, что той ночью её душа явилась ко мне. А разве можно жить и не верить?.. И не надеяться?..
7
При редеющем свете заходящего солнца я рассматривала бледное лицо совершенно ослабевшего Лукьяна Петровича, и мне стало не по себе. Лекарства уже заканчивались, а он снова начал задыхаться и стонать. Я дала ему воды, придумывая, чем бы его отвлечь. Воскресенье было на исходе, но нам предстояло выдержать ещё целые сутки. Нам надо было дожить до вторника, когда школьный двор и стадион снова заполнятся детьми.
— Лукьян Петрович, Вы знаете, что я нашла среди этого барахла? — я вспомнила о своей сегодняшней находке.
Он вопросительно взглянул на меня.
— Фонарик! — я протянула ему маленький карманный фонарик и гордо добавила: — Он включается!
— Да, это мой. Затерялся когда-то, — он вздохнул, — Теперь у нас есть свет.
Вспомнились Его слова: Свет есть всегда и везде. Ты учись в ночи ощущать его присутствие. И тогда явится тебе то, что раньше не замечала даже днём.
— Иногда ночью мне становится более ясней и понятней то, что днём казалось непостижимым и необъяснимым, — сказала я.— У Вас бывало такое?
— Должно быть, бывало, — Лукьян Петрович задумался и кивнул: — Да, это было тогда, когда моя дочь и её муж погибли в автокатастрофе… Они разбились на своей машине по дороге к морю… Мария сидела на заднем сидении, обложенная сумками, свёртками и одеялами. Они и спасли ей жизнь. Но увидев смерть родителей, она потеряла дар речи. На этих похоронах я плакал впервые после войны… Моя дочь была поздним, долгожданным и единственным ребёнком. Она была для меня всем — светом, жизнью. И потеряв её, мне не хотелось жить. Моя бедная Мария своей маленькой ручкой держалась за меня, не отпуская весь тот день, а я всё думал о погибшей дочери и звал свою смерть… А ночью, оставшись в одиночестве, я понял, что не она за меня, а я держался за неё. Маленькая Мария удержала меня на этом свете.
— Она ведь маленькая, почему же Вы не зовёте её Машей?
— Моя дочка звала её, конечно, Машенькой. А мне как-то Марией звать хочется. Как Богородицу нашу, Матерь Божию — утешительницу и заступницу нашу.
— Лукьян Петрович, а Машенька осталась дома одна? Она, наверное, ждёт Вас, беспокоится. Или, должно быть, уже давно ищет. Могла ли она кому-нибудь сообщить, что Вы не вернулись с работы?
Старик нахмурился и с испугом посмотрел на меня. Тут я поняла, что напрасно спросила его, он лишь сильнее разволнуется. Так и случилось.
— Должно быть, ждёт меня… — голос его задрожал ещё сильнее, — Куда ж она, бедняжка, пойдёт? Она ведь и говорить-то не может! Господи! Разве что к Павлу... Он живёт недалеко. Мария очень любит его. Павел умеет ладить с детьми… Но она не пойдёт к нему… это вряд ли. Знаю её. Будет сидеть дома и ждать меня. Она упрямая и для её годков необычайно гордая. Никого к своему сердцу не подпускает... Не доверяет. Чуждается людей, всё в себе держит. Что будет с ней, коли меня не станет? Я виноват, прости меня, милостивый! Не уберёг Марию! Кровиночку мою!
С трудом сдерживая стоны, он повернулся, закрыл лицо руками и произнёс:
— О, Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом Твоим моё чадо, Марию… Уврачуй душевные и телесные раны её, моими грехами нанесённые… Вручаю дитя моё всецело Господу моему Иисусу Христу и Твоему, Пречистая, небесному покровительству.
А я смотрела в уставшие глаза Микеланджело. Его взгляд был полон скорби и сострадания. Когда-то он, ещё двадцатитрехлетний художник, изобразил скорбящую Деву Марию, держащую на коленях тело своего сына, Иисуса, снятого с Креста. Она с нежностью склонилась над Ним, не думая о Его великом предначертании стать Спасителем всего человечества, но переживая высшую скорбь, какую может испытать материнское сердце, потерявшее своё дитя...
Несчастный старик тихо плакал. Дождавшись, пока он дочитает молитву, я в который раз влезла на сооружённую пирамиду и, ухватившись за прутья оконной решётки, изо всех сил закричала:
— По-мо-ги-те! На по-о-мо-о-щь! По-мо-ги-те! Мы зде-е-сь!
Я кричала и сквозь слёзы смотрела на окружающий мир уже совсем по-другому. Он оставался глух, как бываем мы глухи к взирающим на нас с мольбой людей, а мы не желаем первыми подойти, это бы значило, обязать себя помощью и заботой. А это напрягает и осложняет жизнь. И тогда появляются те, которые стремятся к бесконтрольной власти, наживаются, одурачивая и используя наивных и слабых, и даже губят их потехи ради. Под покровом тьмы они бесстыдно и цинично разделывают тёплую человеческую плоть, не думая о душе…
— На по-о-мо-о-щь!
Отче наш, ты слышишь нас?..
Продолжение следует...
http://proza.ru/2023/08/20/1637