Глава восьмая: http://proza.ru/2023/08/20/1254
Глава девятая. Эхо прошлого.
Не зря волновался Борис Андреевич за Ромку. Затаился мальчишка, впал, потеряв всякий интерес к жизни, в глубочайшую депрессию. С одноклассниками не только встречаться отказывается, но и говорить не хочет, даже с Лёлей – звонила девушка несколько раз. Голосочек слабенький, испуганный. Приходили проведать его классная руководительница и Лидия Петровна – не поздоровался, не повернулся.
Ко всему безучастный лежит, отвернувшись к стене, а взглянешь в глаза его – молодые красивые, прежде уверенные, временами нагловатые – кровь в жилах стынет. Затаился в них наравне с болью, страх – страх тяжёлый, глубинный. И казалось Борису, что ни смерть брата и ни вина перед тёткой выступают причиной этого столь великого страха, а жгучий стыд.
«Что ж ты такого страшного совершил в своей жизни, что стала она тебе не мила? Чего стыдишься, ото всех прячешься? Надумал ли, али на самом деле, что сотворил постыдного?» – хочет иногда спросить напрямую, да опасается сделать ещё больнее.
Эмоция стыда по своей природе очень коварная. Её можно загнать вовнутрь, скрыть под завесой притворства, но побороть стыд не получится до тех самых пор, пока не победишь свой страх. А для израненной психики, отверженной, отчаявшийся души стыд ещё более опасен, ведь он является исходом недостатка любви, непонимания, непризнания, что в полной мере уже познал Ромка.
«И за какую верёвочку дергать, чтобы помочь?» – болит душа у Бориса и всячески ищет он способ хотя чуточку расшевелить мальчишку: и так, и этак к нему с разговорами. С одного конца подойдёт, с другого, но не идёт парень на контакт. Словно неживой, что воля ему, что неволя – всё едино.
Ромка всё порывается вернуться к себе в квартиру, но, благо, не спадает у парня температура. Борис не отпускает его, хитрит: «Будешь здоров – живи где хочешь, а сейчас, уважь старика, дай поухаживать за тобою. Отпущу больного, сам слягу от переживаний – ты же этого не хочешь?»
Врачи физических недугов не находят. Твёрдо уверены они, что лихорадит парня на нервной почве, что душа его унынием, словно чёрной пеленой, объята и закрыта, как железный сейф. Успокоительные разные выписывают, антидепрессанты, но тренер против. Боится он, как бы хуже не стало, ведь ежели есть проблема, то её надо решать, а не глушить.
Но решать не получалось. Опустились руки у Бориса. Потерял он уверенность в своих силах, загрустил и, как-то вечером перед самым сном собрал все рецепты и решил с утра отправиться в аптеку.
А утром, едва рассвело, раздался звонок в дверь. Подивился, открывая: «Кого это в такую рань занесло?»
Удивительно устроена наша жизнь! Никогда в ней ничего не происходит случайного. Давно уж доказано, что ничто не берётся ниоткуда и не исчезает в никуда. Даже наши мысли. Это кажется невероятным, мистикой, но тайными, незримыми и неразрывными силами, словно волшебными нитями сопричастности, все люди связаны меж собою. Многие могут вспомнить, как мимолётные, казалось бы, ничего не значащие встречи, случайно брошенные взгляды, услышанное или сказанное ненароком слово, обретали со временем вес и значимость. Они, словно семена, всходили, выстраивались в логические цепочки и становились для нас либо спасительным кругом, либо, напротив, губительным грузом. Они спасали или убивали, а после – спустя много времени – человек, анализируя, вдруг вспоминал… а были, оказывается, предпосылки…
На пороге стояла бабка Ульяна – соседка с первого этажа. Старушка до жути любопытная, но участливая и сердобольная. Всё ей интересно! Всё, что вокруг происходит надобно знать.
Стоит в дверях, улыбается. В руках пакет держит. Увидела на тумбочке рецепты, ухмыльнулась: «Не ходи, я тебе подсоблю. За этим и пришла», – и ловко так, шустро для своих почти восьмидесяти лет, юркнула в коридор, не обращая никакого внимания на удивлённый взгляд Бориса.
– Непосильный ты, Боря, груз взвалил на свои плечи, не справишься самостоятельно, тем более с Ромкой. Да и плохая у вас компания: один – сирота, другой – бобыль! Не, без меня никак! – и достаёт из пакета бутылку красного вина.
– Я вот вам туточки кагорчика принесла. Уж не побрезгуйте. Обязательно дай Ромке выпить и себя побалуй. Только разогрей его сперва и примите, как лекарство, горячим. У мальчишки всё нутро простужено насквозь: до каждой клеточки, до каждого нерва. Вот и не выздоравливает он. Затем покорми, как след, а уж после, разговоры веди. Да подушевней, потеплее, не по-солдафонски, а то привыкли в своём спортзале кулаками махать.
– Так уж лучше водки, – от души рассмеялся тренер, – да только ты знаешь мои принципы – никогда никакого алкоголя. Градусы язык развяжут, сегодня расслабят, а поутру ещё хуже станет. А не дай, Бог, привыкнет? Нет, это не панацея.
– Нос-то не вороти, принципиальный ты наш! Водка – дрянь, мозги вышибает, а кагорчик мой – ни хухры-мухры – настоящий. В церкви освящённый, а значит, лечебный. Это: во-первых, а во-вторых, – Ульяна огляделась по сторонам и понизила голос, – Ромке не в кого привыкать. Ни по материнской линии, ни по отцовской, а я всех знаю давно, пьяниц отродясь не бывало.
Соседскую бабку Ромка недолюбливал не за что-то конкретно, а потому, что мать её всегда сторонилась, словно опасалась чего, и это чувство неприязни было принято сыном по наследству.
Звонок в дверь разбудил и его. «Странно, – подумал, прислушиваясь, – зачем это бабка Ульяна ни свет, ни заря явилась? Какое такое неотложное дело заставило её с первого на четвёртый этаж идти? Она и на первый-то еле-еле поднимается».
И как ножом резанули по сердцу слова про отцовскую линию. Резко вскочил Ромка, насторожился, весь в слух превратился.
Бориса слова об отце не менее ошеломили. Олесю, мать Ромки, знал давно, как дом их заселили, ещё девочкой. К бабке она своей ходила частенько. Та хоть и злющей была, вредной, но девчонку привечала. Олеся по натуре ласковая, заботливая, ни чета своей сестре Александре. Но как забеременела, бабка проклятиями разразилась и вон прогнала. Знать не желала. «Опозорила, – вопила на весь дом, – бесстыжая! Скажи, кто!»
Не сказала Олеся никому, и для всех осталось тайной, кто является отцом ребёнка.
Гневалась, орала, но квартирку свою всё-таки ей отписала.
Много судачили тогда в городе, рядили-гадали, какой же такой подлец посмел обмануть столь порядочную девушку. Не прилипала к ней грязь, ведь даже никто не мог вспомнить, чтобы Олеся с кем-нибудь встречалась. И вдруг, спустя столько лет, всплывает правда! Но истинная ли она?
Борис приложил палец к губам и взволнованно прошептал: «Ты что-то знаешь?»
Ульяна закивала головой, да стены в доме тонкие, а бабка глуховатая, её «тише» при желании и в подъезде можно было услышать, не то, что в другой комнате.
– Неужто ты знала и столько лет молчала?
– Ага! – многозначительно покачала головой старуха и ухмыльнулась. – Я ни враг себе! Это ж Петрашевского сынок.
– Петрашевского? Славки? Не… не может быть…
– Может, ещё как может. Видала я их, как со смены шла, и ни один раз видала. Подвезёт он её, бывало, на своей машине заграничной со шторками – тут не ошибёшься – она одна такая на весь город была, до соседнего двора, и провожает на расстоянии до подъезда. Таятся в тени деревьев, озираются. Дойдёт Олеська до подъезда, остановится в дверях и долго-долго смотрят они друг на друга… – Ульяна замолчала, мечтательно-грустно улыбаясь. Что-то своё, наверное, вспоминая. – Ну точь-в-точь, как в кино... Была меж ними любовь, была. Девчонка тогда от счастья вся светилась.
Не поверил Борис: «Ну, загнула! Не мели чушь! Олеся всегда светлой была! Даже когда Ромку родила. Все осудили: и свои, и чужие, а она при встрече: «Здравствуйте, Борис Андреевич!», и такой улыбкой одарит – солнца не надо! Да и Петрашевского сынок лет намного её старше. Да… но хорош шельмец был! Ничего не скажешь… А в тот год он, по-моему, женился?»
– Ну, да: только не женился, а женили. Разница большая. Семейство всю жизнь золотому тельцу молилось, а деньги, как известно, к деньгам. Женили его на дочке какого-то столичного воротилы: то ли адвоката, то ли судьи, кто знает… разное болтали… вот тогда-то они всем семейством и отбыли в Москву. А кровь у Петрашевских цыганская, дурная. Мне ещё мать моя покойная, помню, сказывала, что никогда никто с ними не связывался – мутная семейка.
– Разница может и большая, да только результат один… Ну и дела…
– Вот тебе и дела! – Ульяна бесцеремонно прошла в кухню, основательно плюхнулась на стул и, довольная собой, устало выдохнула. – В ногах правды нет. А ещё помню, как Олеська в лице изменилась, когда узнала, что у Славки сын родился – его к нам крестить привозили. Бабка-то у них тут осталась. Мне свечница рассказала, а я соседкам во дворе. Не заметила я тогда, дурёха, что гуляла она с сынишкой недалеко, и выдала в подробностях, что знала, что додумала. А девка-то, как услышала, вся с лица сошла… белее снега стала. Глазёнками заморгала, зашаталась, ручонками за коляску намертво ухватилась… Ромочка уж тогда ходить пытался – хорошенький был! … Вот тогда-то я всё и поняла. Да ты сам вспомни Славку-то, вспомни – у Ромки взгляд такой же – уверенный, наглый. Глядит, порой, что издевается… Глаза цыганские – их не спрячешь. Знаешь, не зря, видать, судьба крутит-вертит парня: пытается она кровь горячую отцовскую в нём утихомирить.
– По-твоему выходит, что судьба у человека – это какой-то карательный орган. Пацан-то тут при чём?
– А при том: ежели в нём отцовская гордыня победит, не видать парню счастья вовек. Помяни моё слово – не видать! – твёрдо так сказала бабка. Сказала, как припечатала. – Отцовская прыть будет его на дурные поступки толкать, а материнская доброта душу раскаянием изматывать. Вот и поживи, когда тебе и горячо, и холодно одновременно. Да и нет никакой такой судьбы – всё это промысел Божий о нас.
– Сама же сказала "судьба", а про промысел ничего не знаю… – задумался Борис, – знаешь, чем больше лет, тем меньше в жизни понимаю. Но почему, ответь мне, вокруг столько горя? Несправедливости?
Старуха многозначительно указала пальцем на потолок: «Там всё и узнаем. Только верю я, что все страдания нам даются для спасения души, а горе вокруг – это мы сами создаём. Своими руками, не ведая, что творим, а после судьбу виним – хорошо придумали!»
– Ой, Ульяна, наслушалась ты проповедей церковных и несёшь чёрте-что. – перебил, раздражаясь, Борис Андреевич. Не любил он эти непонятные его уму разговоры. Тревожили они, смущали, вносили в душу неясную смуту. – Может и есть там что – не знаю, но мальчишку мне до слёз жалко. И не мути воду вокруг, не вздумай кому-либо ещё про Петрашевского сболтнуть.
Старуха недовольно засопела: «За столько лет ни одному человечку даже не намекнула, мог бы и не предупреждать. А тебе сказала, потому, как для парнишки ты сейчас самый главный человек, вот и думай, как услышанным распорядиться. А кагорчика-то дай, обязательно дай. Только разогреть не забудь».
Одёрнула халатик байковый, пригладила, собранные в пучок, седые прядки волос и, шаркая стоптанными войлочными чунями, ушла, не прощаясь, явно довольная собой и произведённым эффектом.
Глава десятая: http://proza.ru/2023/08/29/14