***
Посреди кабинета, опустив голову, стоял начальник Жарковского отделения ОГПУ Воронов Николай Филиппович, стоял не шелохнувшись, опустив голову, как говорится, застыл колом, словно провинившийся семинарист перед ректором. Что его привело в такое состояние? Пробившаяся ли совесть перед соратником по партии, с которым делал общее дело бок о бок несколько лет. Или страх оказаться в общем бараке с заключёнными. Но он всем своим видом выражал полную покорность, как провинившаяся собака, возможно следуя поговорке «повинную голову меч не сечёт» Что же творилось у него внутри? Никто определить этого не мог.
Начальник лагеря Левашов, выполнив порученное дело, направился к выходу из кабинета, но Огнев жестом остановил его, давая понять то, что предстоящий разговор касается и его персоны.
-Что Воронов, не дает тебе покоя воспалённое самолюбие!? Ты видимо думаешь, что поставил меня в неловкое положение перед товарищами, а видишь, вышло наоборот. Выставил себя ребёнком, у которого отобрали любимую игрушку. Хватит, наигрался! – начальнику ОГПУ, в голосе Александра Николаевича, послышалась металлическая жесть, никогда ранее не замечавшаяся им. - Революцию делали мы, товарищ Воронов, рабоче -
крестьянская партия большевиков! Была необходимость дать волю карательным органам, в своё время, мы вам её дали. Настал момент поумерить ваш пыл, пора бы уже остепениться, хватит без нужды размахивать револьверами и ставить к стенке всех, кто по каким – то причинам вам неугоден. Ты вместо того чтобы сучить ногами передо мной, почитал бы ещё раз акт комиссии «По пересмотру дел в отношении лиц, попавших в места заключения в годы Гражданской войны» Ты наверное даже не заметил сколько нарушений обнаружила комиссия в твоём ведомстве и в ведомстве Левашова. Отделались вы устными замечаниями, учитывая сложность текущего момента, а ведь за каждым замечанием стоит жизнь человеческая. Расстреляли белых офицеров, не попытавшись даже выяснить степень их виновности перед красной армией, а многие из них и в боях то побывать не успели.
«Вот и я о том же, - подумал Левашов,- я пытался об этом потолковать с Шевцовым и Вороновым. Да где там, и слушать не стали. Мало того заподозрили то, что я своих белогвардейцев защитить пытаюсь»
- Расстреляли Барышева Афанасия, - продолжал Огнев, - степень его вины совершенно не доказана. Никакого отношения к зверствам брата он не имел.
«Ну, этого я, слава господу богу, не допустил, - озарила мысль Левашова, однако тут же это озарение покрыла туча мрака, - расстрелять – то я его не расстрелял, а что с ним стало, не знаю. Я ведь даже документы уничтожил не только на него, но и на этого конокрада Крючкова Василия Евсеевича, именем которого прикрыл Афанасия. Испугался разоблачения, толкнул его в неизвестность без имени и фамилии. Если жив он, как вышел из сложившегося положения? Фактически актом этой комиссии его реабилитировал. Завтра же попробую связаться с начальником Мариинской тюрьмы».
- Арестовали этого безрукого Миронова, совсем ни за что, - продолжал председатель Секретариата, - что в конечном итоге опять привело к трагедии. Мало того, ты ещё разыграл комедию с обвинением этих ребятишек в убийстве. Если бы не Занин и следователь Стрельцов, сидеть бы им в Жарковском лагере, а может и в Мариинской тюрьме.
- И я тоже хорош,- укорил себя Огнев, - видя всё это, не остановил вас, дожидался бумаги с особыми полномочиями. Да, видимо, и остановить тебя Воронов я бы не смог, ты обладал особыми полномочиями. Ну, содеянного уже не вернуть. Ответь мне Воронов, за что же ты арестовал председателя Орловского сельского Совета Занина? Ведь это лучший председатель нашего округа, все, поставленные партией, задачи он выполняет успешнее всех.
- Лучший! А какими методами добивается этот передовик успехов? - встрепенулся Воронов, как будто только и ждал этого вопроса, чтобы оправдать свои поступки. – Вас не смущают эти методы.
- Что же криминального ты нашёл в его деятельности? Поделись с нами, посвяти нас в тайны, известные только тебе.
- Никакой тайны здесь нет, он явно всё делает во вред нашей партии. Вот взять хотя бы этого поселенца Бондарева, захватил несколько десятин земли, купил две лошади, коров. У нас, что партия поставила перед нами задачу разводить снова помещичий строй? Мало того он ещё и работников себе завёл, сначала перехватил на станции переселенцев, а после ещё из этих попов длинноволосых троих подцепил, под видом того, что он их от голода спасает, а за одно и крестьянскому труду, якобы обучать будет. А Занин вместо того, чтобы пресечь данное безобразие, ещё и налог пообещал этому эксплуататору уменьшить, - Воронов остановился, вздохнул и вытер вспотевший лоб.
- И это всё, что тебе удалось выявить? – спросил Огнев.
- Нет, не всё, - уловив издевательскую нотку в голосе председателя, выдохнул Воронов.
- Ну, так продолжай, не останавливайся, вводи меня в курс дела, а то возможно я и действительно много чего не знаю.
- Вот взять хотя бы церковь в Орловке и попа этого Евлампия. Ещё в восемнадцатом году декретом Совета Народных Комиссаров церковь отделена от государства. Религия признана вредной для народа, этим же декретом школа отделена от церкви. А наш поп помогает обучать грамоте Орловских крестьян. И кому помогает? Кто у нас учитель? Опять же бывшая жена графа и казака – разбойника, госпожа Чеплицкая. А предложил их кто в учителя? Опять же Орловский председатель Занин, - Воронов приостановился, чтобы перевести дыхание.
- Ну, ну продолжай. Да ты не торопись, а то задохнёшься, - посоветовал Огнев.
- А как он опекает этот белогвардейский посёлок: Миронова сделал старостой, не смотря на то, что он находился под подозрением. Этим барышевским ребятишкам доверил пасеку, в голодный год разрешил им охотиться, несмотря на то, что иметь оружие репрессированным переселенцам запрещено.
Опять же вернусь к попу и церкви. Недавно мы получили питерских священнослужителей, которых партия наша наказала, сослав их в Сибирь. А наш отец Евлампий продолжает служить, как ни в чём не бывало…
- А ты – то, что предлагаешь сделать? – перебил его Огнев.
- Предлагаю попа гнать в шею, церковь отобрать и временно заколотить окна и двери, а там видно будет, что с ней делать.
- Ну, теперь - то у тебя всё?
- Да, нет, возмутило меня и то, что Занин на сходе объявил сбор продуктов и семян у крестьян и переселенцев, для сосланных священнослужителей, прямо опекун какой – то. Мало того он ещё и тем, кто окажет помощь, пообещал уменьшить налог. – Воронов перевёл дух. – Ну, вот, теперь вроде и всё. Разве можно держать такого приспешника капитализма на свободе?
- Ну, что же, - голос Огнева принял опять металлический оттенок, - несколько лет мы с тобой Воронов вместе вроде одно дело делали, работали с разными людьми, а сегодня я понял, что смотрели – то мы на этих людей по-разному. Я вроде по-человечески, с сочувствием. Ты с высоты своего чекистского кресла. Я старался увидеть в людях хорошее, ты только тёмные стороны. Видимо я как член РКП/б/этого не учёл и во время не повлиял на сотрудников вашего управления. А возможно и не мог бы повлиять в связи с вашими особыми полномочиями. Ты уж прости, я тебе прямо скажу, имея эти полномочия, не многие их владельцы остались людьми, и как оказалось, ты в их число тоже не вошёл.
- Вот и всё высказанное тут подтверждает, то, что человеческое тебе оказалось чуждо. Посшибал ты верхушки с принимаемых декретов, а глубже не заглянул.
Александр Николаевич встал и вышел из – за стола. И только сейчас заметил, стоящего у двери, по стойке смирно, Левашова:
- А ты, что стоишь, Александр Ефимович? Присядь, видишь какой у нас интересный разговор, сегодня, состоится. Тебе тоже не мешает послушать, - Огнев обошёл стол и встал перед Вороновым, пристально взглянув в его глаза, спросил:
- Ты помнишь, сколько погибло народа от голода за эти два предыдущих года?
- Что – то около двух миллионов, - не выдержав взгляда председателя, Воронов уставился в пол.
- Не около двух, а около пяти. А известны тебе причины этой трагедии?
- Конечно. Война и засуха.
- А что же ты не называешь ещё одну причину, я считаю её не менее важной, чем те, которые ты назвал.
- Какую? – поднял голову Воронов.
- Какую! А ту, в которой мы принимали непосредственное участие. И называется она продразвёрстка, то есть насильственное изъятие продовольствия у крестьян в пользу города. Отсюда и четвёртая причина – человеческий фактор, кому охота день и ночь впроголодь трудится на полях и лугах, зная о том, что всё равно отберут всё зерно, картофель, мясо, молоко и яйца.
Вот потому то и был принят в ноябре прошлого года земельный кодекс, - продолжал Огнев, - в содержание которого, как оказалось, ты не вник. А вот Бондарев Николай Трофимович его изучил на зубок. Кодекс гласит, что каждый крестьянин берёт в аренду столько земли, сколько может обработать, и если он соблюдает севооборот, то может пользоваться этой землёй неопределённое время. Использование крестьянами наёмного труда допускается при сохранение своего трудового строя. То есть при условии, если все наличные трудоспособные члены хозяйства, наравне с наёмными рабочими, принимают участие в работе. И вместо продразвёрстки, ещё раньше, введён фиксированный налог. Члены семьи Бондарева целыми днями трудятся вместе с наёмными рабочими. Налоги он платит исправно, и значительно больше того, что платят все хуторские крестьяне, вместе взятые. Так в чём ты обнаружил нарушение закона Бондаревым? Что же касается обещанного уменьшения налога председателем сельского Совета Заниным, так и тут никакого криминала нет, Бондарев относиться к зажиточным крестьянам, поэтому платит повышенный налог, его размеры определяются местной властью, поэтому Занин может корректировать в пределах половины процента его величину.
НЭП явление временное, накормим народ, и отпадёт нужда в особо ретивых хозяевах, таких как Бондарев, Совет Народных Комиссаров своим постановлением определит средний размер земельных наделов. А к тому времени, и слабые хозяйства подтянутся до среднего уровня.
«Ну, это произойдёт вряд ли – думал про себя полковник Левашов, - жадность человеческая беспредельна, остановить её никакими постановлениями невозможно. А лодырей, как ни стимулируй, до среднего уровня они всё равно не дотянут. Так, что в будущем такие «чекисты», как Воронов, ещё понадобятся».
- Что касается Орловской церкви и попа Евлампия, - продолжал Огнев – закрыть её и отлучить от службы Евлампия можно в любое время, но вот председатель Орловского сельского Совета Занин думает, что делать это, пока ещё рано. И я его в этом полностью поддерживаю. Почему? Да по тому, что каждый гражданин должен во что – то верить, тогда он чувствует себя человеком, зная о том, что в трудную минуту этот человек может обратиться к предмету своей веры за помощью, пусть не материальной, а хотя бы духовной. Вот когда эти люди будут так же верить нам с тобой, нашей партии, как своему богу, тогда можно и с церковью покончить. Кромке того нашей Советской власти «отец» Евлампий никакого вреда не наносит.
- А зачем же тогда к нам в Сибирь потоком хлынули ссыльные священники из центральных областей? – взглянув в лицо председателя, спросил Воронов. - Выходит, управленцы тех мест ошибаются, или в тех краях все стали сразу атеистами?
- Резонный вопрос, – голос Огнева, потеряв жесткие нотки, стал обычным, - но разве можно сравнивать церковные приходы тех мест с нашими? Вспомни; в 1918 году в Москве была ограблена Патриаршия ризница, стоимость драгоценностей составила около семисот тысяч золотых рублей. Нет сомнения, что и в других храмах Московских и Петербургских приходов золота, серебра и других драгоценностей было достаточно. Их стоимость в ассигнациях, на много превышала государственную казну. А у Орловской церкви основной материальной ценностью является крест на груди Евлампия, да и тот медный.
Кроме того, на декрет об отделении церкви от государства, и на объявлении имущества существующих в России церквей народным достоянием, Всероссийское поместное собрание издало воззвание, призывающее к сопротивлению. Вот государство и применило карательные меры.
И конечно атеистов и противников христианской веры, в тех краях, достаточно. Ты хочешь, чтобы и у нас начали громить храмы, только дай волю, такие громилы быстро найдутся, да и какие у нас храмы, так церквушки.
Что же касается Чеплицкой Елены Владимировны, окружной комитет по обучению населения признал её одной из лучших преподавателей на селе. И я её, с первого сентября двадцать четвёртого года, перевожу в посёлок, в пятиступенчатую поселковую школу. А потом, товарищ Воронов, разве не с твоего согласия Елена Владимировна была назначена в Орловку учителем? Коротковатая у тебя память.
И последнее; по поводу опекунства Заниным ссыльных «белогвардейцев», как ты их называешь. Это люди, которых смяла военно – революционная машина, девяносто процентов из них и не помышляли о нанесении вреда Советской власти. Занин, зная это, к ним относится так же, как и ко всем жителям своей территории, старается получить с их деятельности, как можно больше пользы для государства. А вам, с вашими особыми полномочиями людская кровь очи залила и застит свет. Хватит крови, остепенись!
«Ну, это вряд ли, - подумал Левашов, - тот, кто попробовал человеческой крови, уже не остановится. Выждет определённое время, и снова возьмётся за своё»
- Занина освободить немедленно! – Приказал Огнев. - Я думаю, Воронов, сегодня нам удалось договориться о наших дальнейших действиях. Рапорт на твоё неподобающее поведение, я подавать в Новониколаевск не буду. Но если ты будешь продолжать в таком же духе, поверь мне, на тебя я управу найду.
«Ну, это мы ещё посмотрим, - думал про себя Воронов, - надолго ли хватит вас без кровопролития? Придёт время, и мы ещё понадобимся. Ждать придётся не долго»
- Всё, разговор окончен, идите. Тебя Левашов, наш разговор касается тоже. Тебе это понятно?
- Да, понятно, только я человек подневольный, сам никаких решений не принимаю. - Когда за Вороновым закрылась дверь, полковник обратился к Огневу. - Александр Николаевич, мне нужно с вами срочно поговорить.
- Ну, что же останься, поговорим.
***
- Садись ближе к столу, - протянул руку председатель, указывая на свободный стул, - говори, я тебя слушаю.
- Не знаю, с чего и начать, - замялся Левашов.
- А ты начни с самого начала, - голос и облик Огнева приняли обычное, присущее его натуре состояние.
- Хорошо, - успокаиваясь, глядя прямо в лицо собеседнику, выдохнул полковник, - Александр Николаевич, а я ведь Барышева Афанасия Пантелеевича не расстрелял!
- Как так? Ведь революционный трибунал принял решение расстрелять обоих братьев.
- Да, вынес, но я этого не сделал.
- Почему?
- Должок за мной числился перед Афанасием. Должок ценой в жизнь. Ещё с 1914 года. Если вы меня выслушаете, расскажу всё.
- Да, уж давай, выкладывай. Вот это новость, ошарашил ты меня полковник.
И начальник Жарковского лагеря Левашов Александр Ефимович, ничего не утаивая выложил всё, как на исповеди.
- Ну, дела! – Александр Николаевич закурил папиросу, протянул портсигар Левашову. Несколько минут в кабинете стояла тишина.
- А где же теперь Афанасий? – спросил Огнев.
- В том – то и дело, что я и сам не знаю где он. Мало того, я ведь ещё и усугубил его положение, струсил, и документы сопроводительные ни на него, ни на этого конокрада в тюрьму не отправил. Ему – то я сказал то, что он теперь Крючков Василий Евсеевич – конокрад. Думал: отправлю поддельные документы, а вдруг к нему родственники нагрянут, по этой статье осужденным свидания разрешены, подымут шум, начнут выяснять, кто документы подделал. А так если, что подобное и случится, вся вина ляжет на Афанасия, самозванцем окажется. Решил, пока будут разбираться, время пройдёт, а там само собой, как, ни будь, всё распутается.
-А как же его конвоиры в вагон – то приняли без документов?
- Я нарочного с делами, на эту группу из тридцати заключённых, специально отправил на станцию с опозданием, так, что поезд задержали в ожидании их. Поезд отправили сразу, как только нарочный появился на станции, разбираться было уже некогда.
- Что ж ты Александр Ефимович такой трусливый стал, в двух войнах участие принимал, дослужился до полковника, а тут вроде правильное дело сделал, долг перед боевым товарищем исполнил, а после, в след ему нагадил?
- Бес попутал, думал и так мне большевики не доверяют, а если, ещё и этот факт всплывёт, к стенке поставят точно.
- Что же ты теперь намерен делать? Не зря же ты мне всё выложил. Значит задумал что – то?
- Да, теперь, когда особые полномочия Воронова закончились, хочу отыскать Афанасия, или, хотя бы, узнать о его судьбе.
- Ну, ты сильно – то не радуйся с того, что полномочия Воронова отошли на второй план, если он будет действовать на основании закона, я ему этого запретить не смогу. Конокрада - то этого, Крючкова, ты расстрелял не законно. Кто отвечать за это будет?
- Никто об этом даже не догадывается. Теперь всё в ваших руках.
- Ладно, Левашов, даю я тебе время на поиски Барышева Афанасия, найдёшь – хорошо. Согласно акта комиссии, он теперь реабилитирован. Ну, а что с тобой делать, после посмотрим.
- Да вот ещё что, Александр Ефимович, - остановил Огнев полковника, направляющегося к двери, - ответь мне на один вопрос.
- Пожалуйста, Александр Николаевич.
- Как это ты, дворянин, полковник оказался на службе у красных, на фронте почти весь командный состав был расстрелян взбунтовавшимися солдатами.
- Я, Александр Николаевич, дворянином никогда не был. Отец мой священник из Благовещенска. Я начинал службу свою в Порт – Артуру, в береговой охране. Дослужился до чина подпоручика. Во время Русско – Японской войны принял участие в обороне Порт – Артура под командованием генерала Кондратенко, был пожалован чином капитана. В августе 1904 года под Гаоляном, когда под командованием военного министра Куропатова, была проиграна битва, и погибло более четырёхсот офицеров, я получил внеочередное звание подполковника. Звание полковника я получил, участвуя в боях Мировой войны 1914 года. Почему меня солдаты не расстреляли? Думаю потому, что я к ним относился по человечески, не махал белыми перчатками и не указывал перстом, а так же за их плечами не прятался. Кроме того офицеры – дворяне ко мне относились с некоторым презрением, а солдаты это замечали.
- Ладно, Левашов, иди, бог тебе судья.
***
Что же стало с осужденным казаком Барышевым Афанасием Пантелеевичем, волею судьбы превратившегося в конокрада Крючкова Василия Евсеевича?
Вернёмся в январь 1921 года. И так Афанасий Пантелеевич, под стук колёс поезда, везущего арестантов, Жарковского лагеря, в Мариинскую тюрьму, притулившись в уголке вагонного отделения, глубоко задумался о прожитой, нескладной своей жизни:
«…И жил – то я нормально до двадцати четырёх летнего возраста, пока был молодой. До призыва на службу, обласканный родными, жил, как у Христа за пазухой. Отслужил первый срок удачно, в Москве. Служба далась легко, уважаем друзьями и командирами, отца и крёстного не подвёл, оказался добрым казаком, вернулся со службы сотником, редко кому удавалось получить такое звание по первому сроку службы. А я получил, выполнил наказ отца, который просил перед отправкой на службу, не подвести род казаков Барышевых. Не подвёл.
Женился удачно, Наталья Фёдоровна, хоть и была до замужества строга и непреступна, оказалась хорошей женой и хозяйкой. Как же они теперь будут жить без него?- Скребанул, словно ножом по сердцу, вопрос, на который не было ответа.
Построили дом, обзавелись хозяйством, родился сын, жить бы, да жить, - продолжал думать он. - Ан, нет, вот тебе война грянула. И пошло всё прахом. Сначала ранение и тяжелая контузия. Затем длительное лечение, и прощание с родным Доном. Отъезд на Урал, встреча с родным братом, которого не видел пятнадцать лет. Вроде всё устроилось, зажили двумя семьями дружно, безбедно, но не долго, через два года революция и вся жизнь набекрень.
Брат Ермолай поставил передо мной не простую задачу, сохранить свою семью и его, то есть сохранить род Барышевых, состоящий теперь из этих двух семей, так как отца и мать расстреляли большевики. Три года, правдами и неправдами я это делал, однако этот же брат, своими не осторожными действиями, эти семьи почти и уничтожил. Имею ли я право, судить его, ведь на его долю выпали куда более тяжкие страдания? Что будет с ними, со мной? Кто я теперь? Какой - то паршивый конокрад Крючков! Смогу ли я им быть? Мало того, что имя чужое получил, его ещё надо оправдать действиями»
Поезд шёл долго, то набирал скорость, то полз ужом, а то и совсем останавливаясь, время для размышления было достаточно. Вспомнилась война, полковник Левашов, который оказался человеком слова и практически в последнюю минуту, подарил ему жизнь. А нужна ли она ему, эта жизнь, в таком виде..?
Поезд загрохотал на стрелках, затем прокукарекав петухом, начал тормозить. Скрипнули под колёсами рельсы, вагон тряхнуло, грохнули открывающиеся двери.
«Мариинск, - мелькнула мысль, - вот она и тюрьма»
- Выходи, - зычно заорал старший охранник, - стройся по одному в ряд, лицом к вагонам!
Разнобоем загрохотали, по дощатому полу вагона, разномастные обутки. Афанасий, подталкиваемый в спину не терпеливыми сокамерниками, щурясь от яркого солнечного света, отражающегося от чистого, недавно выпавшего снега, спрыгнул на землю.
***
Сопровождающие заключённых конвоиры преступили к передаче документов и личного состава группы прибывших арестантов.
- Заключённый Петров С. В., дело № 3315, осужденный по статье..., срок наказания...
- Я, Петров… - делал шаг вперёд, названый арестант и снова становился в стой.
- Заключённый такой – то, - продолжал конвоир, и так далее, согласно передаваемых, содержащихся в серых папках, дел.
- Двадцать девять дел, - подитожил старший прапорщик принимающей стороны, - а осужденных тридцать.
- Как двадцать девять? – засуетился старший надзиратель вагонной охраны.
- А вот так, ты что сам не видишь, вот двадцать девять папок у меня в руке. А вот перед нами тридцать арестантов.
- Ну, ка, дай мне документы, я пересчитаю сам.
- На, бери, пересчитывай, - прапорщик осторожно, будь – то, боясь потерять ещё несколько документов, подал конвоиру папки с делами заключённых.
- Точно двадцать девять, - упавшим голосом сообщил конвоир, дважды пересчитав папки, - не уж – то на станции потеряли, торопились, видимо выпала при передаче. Ладно, вернёмся, постараюсь найти потерянное, если кто и поднял, отдаст на станцию. Кому нужно чужое горе.
- Кого не назвали, шаг вперёд, - распорядился в сторону строя
прапорщик.
Афанасий Пантелеевич, внутренне сжавшись, приготовившись к очередным неприятностям, сделал шаг вперёд.
- Кто таков? – смерив взглядом, сверху вниз, заключённого спросил прапорщик, а про себя подумал: «Здоровенный детина, наверное, душегуб»
- Крючков Василий Евсеевич, - выдал заученные данные Афанасий.
- За что осужден, и на какой срок? - задал очередной вопрос прапорщик.
- За кражу лошадей, - покраснев до корней волос своих, выдавил Барышев, - осужден на пять лет.
- Конокрад значит, - разочарованно протянул прапорщик.
- Выходит так, - согласился новоявленный арестант.
- Где ж твои документы, конокрад?
- Я не знаю, гражданин начальник, - пожал плечами Афанасий.
- Ладно, разберёмся на месте. Налево, - зычным голосом скомандовал он, - за конвоиром шагом марш.
Колонна развернулась и двинулась на определённое, советским судом для них место – в тюрьму.
Идти было не далеко, взору, перешедшим последние железнодорожные рельсы станции, арестантам представилось мрачное многоэтажное здание Мариинской тюрьмы. По мере приближения к ней всё явственней вырисовывался высокий забор, обнесённый в три ряда колючей проволокой. Огромные металлические ворота, заскрипев массивными петлями, распахнулись, и поглотили группу мелких, на фоне грандиозного сооружения, осужденных, накрыв их своей мрачной тенью.
***
Начальник тюрьмы Сухов Фрол Капитонович, угрюмый человек, с бочкообразной фигурой и двойным подбородком, прочно соединяющим его маленькую голову с этой фигурой, кутаясь в казённый бушлат, пил чай. В кабинете было прохладно и от самовара, занимавшего добрую половину письменного стола, к потолку подымался сизый парок.
В дверь громко и настойчиво постучали.
- Войдите, - отставив чашку с чаем на средину стола, разрешил Сухов. Голос начальника был настолько низок, что казалось, и вправду исходил из глубины объёмной, пустой бочки.
- Здравия желаю, Фрол Капитонович, - в дверях возникла сухощавая высокая фигура второго помощника начальника тюрьмы Корзуна Владислава Генриховича, голос его, в противоположность суховскому, звучал высоким фальцетом и неприятно резал слух.
- Чего тебе? – насупился ещё больше Сухов, сожалея о прерванном чаепитии. В обязанности Корзуна, по должности второго помощника, входила канцелярская работа, то есть учёт лиц прибывающих на исправление за нарушение закона, и лиц отбывших наказание за это нарушение. И сегодня в планы Фрола Капитоновича встреча с Владиславом Генриховичем не входила.
- Беда, товарищ начальник, - воздев глаза к потолку, задребезжал Корзун, - поступила партия осужденных из Жарковского лагеря, так там с документами напортачили.
- Что значит, напортачили? Ты не мямли, говори толком! - побагровев лицом, загудел Начальник тюрьмы. « Всё было гладко, все были на своих местах, осужденные в камерах, начальство в кабинетах, чаёк попивало, и, вдруг, на тебе «напортачили».
- Дело одно утеряно, товарищ начальник, заключённый есть, а дела нет, сообщили, что будь – то бы на станции утеряно. Отправили в Жарковский лагерь нарочного, бесполезно, нет «дела» на этого осужденного.
- Так может быть его каким – то образом затолкали в вагон на станции случайно? – Сухову очень хотелось, чтобы это было именно так, он представил, какая начнётся сейчас возня.
- Нет, в Жарковке подтвердили то, что отправлено было тридцать осужденных, и утверждают, что «дел» было тридцать, и теперь ссылаются на то, что якобы одно из них было утеряно у нас.
«Ну, вот точно, теперь, как я и подумал возни не избежать»
- Ты вот, что Корзун, скажи дежурному, пусть он пригласит Лациса Феликса Эммануиловича. Лацис был первый помощник начальника тюрьмы, в его обязанности входило материальное и пищевое обеспечение отбывающих наказание особей.
Через некоторое время в кабинете появился первый помощник Феликс Лацис, это был человек среднего роста, с нормальной фигурой и нормальным голосом, обыкновенный гражданин. Но была у него одна свойственная только ему, в этом каземате, отличительная черта. Он был необычайно, как говорится; пронырливым и изворотливым человеком, не было таких дел, даже самых запутанных, из которых Феликс Эммануилович не находил выхода. И эта его способность надёжно сохраняла спокойствие и уверенность управленческого аппарата возглавляемого Суховым Ф. Ка.
Сели все к столу, Владислав Генрихович подробно изложил случившееся. Начальник тюрьмы, внимательно посмотрев каждому помощнику в глаза, ребром поставил вопрос:
- Что будем делать? Давай Корзун излагай свои соображения.
- Предлагаю отправить письменное уведомление в суд города Шахтёрса и попросить о восстановлении нового «дела».
- Как ты себе это представляешь? – хитро прищурившись, спросил Лацис.- Проводилось следствие, собирались доказательства, прокурор предъявил обвинение, прошел суд, а теперь надо начинать всё заново. И кто будет этим заниматься, да как только они получат от нас такой запрос, нас всех выпрут с занимаемых должностей, а тех, кто осуществлял приёмку осужденных, посадят к ним же в камеру.
- Прапорщик утверждает, что «дело» потеряли жарковские конвоиры, - стоял на своём Корзун.
- Так какого хрена они не составили сразу протокол? – парировал Лацис.
- Хватит перепираться, - остановил бесплодный диалог Фрол Капитонович. - Что конкретно вы предлагаете? – взгляд начальника выжидающе упёрся в хитро прищуренные глаза Лациса.
- За что осужден этот тип? – обратил свой взор первый помощник на Корзуна.
- Вор, конокрад.
- Я вот, что думаю Фрол Капитонович, раз уж наши прапорщики оказались такими болванами, мы их накажем сами, на месте, а выносить сор из нашей избы не будем. Конокрад, значит, с конями обращаться умеет. Вот и давайте отправим его в Ворюхинскую трудовую колонию, пусть он там землю пашет, скот выпасает, навоз возит в поле. Думаю, всё обойдётся. Бог не выдаст, свинья не съест.
На том и порешали, так Барышев Афанасий Пантелеевич попал в трудовую сельскохозяйственную колонию «Воспитательная сила труда» образованную в селе Ворюхино.
Ещё в 1918 году к числу исправительных мероприятий, подлежащих осуществлению «Жизненной трудовой школы, перевоспитывающей и исправляющей впавших в преступления граждан» ЦК РКП/б/отнёс организацию трудовых земледельческих колоний. С этого момента, обычные тюрьмы должны были уступить место трудовым сельскохозяйственным колониям, которые, как правило, создавались заново и главным образом в сельской местности.
***
Январь 1924 года выдался необычно холодным, даже для Сибири. Начальник тюрьмы Сухов Фрол Капитонович, кутаясь в форменный полушубок, пил чай с комковым сахаром, вприкуску. От самовара, занимавшего добрую половину стола, к потолку, подымалось паровое марево. Отхлебнув большой глоток чая, Фрол Капитонович, блаженно прикрыв глаза и потянувшись, приготовился малость вздремнуть. В этот самый момент в дверь громко постучали.
- Кто! – вздрогнув от неожиданности, недовольно прогудел Сухов.
- Я это, - проскользнул в полуоткрытую дверь второй помощник начальника Корзун Владислав Генрихович, - беда, Фрол Капитонович, - фальцет помощника, как бы отскакивая от медных стенок самовара, неприятно резал слух.
- Тебя, как всегда, чёрт не вовремя приносит с дрянной вестью, - щёки начальника недовольно вздулись и он сам стал похож на стоящий напротив самовар, - говори, что случилось?
- Депеша пришла; из Жарковского лагеря, сегодня к нам, во второй половине дня, приедет полковник Левашов Александр Ефимович.
- Ну и что? – насупленные брови Сухова разгладились. - Какая ж тут беда? Скажи Лацису, пусть приготовит водочки литра два, да хорошей закуски. Коллега едет, встретим, как подобает.
- Да так – то оно, так, - зазвенел медью, опять, Корзун, - да едет – то он по тому заключенному, на которого потеряны документы. Сейчас всё снова поднимется, шуму будет! Говорил я о том, что всё нужно было сделать законным путём.
- Ладно, не гунди раньше срока,- успокоил трусоватого помощника шеф, - появится Левашов, приходите в комнату отдыха, а Лацис пусть там стол накроет. Разберёмся, у Жарковских, по этому делу, морда тоже в пуху.
Фрол Капитонович полковника Левашова знал давно, с тех самых пор, как в Жарковке органами ВЧК был воздвигнут пересыльный лагерь. В силу неразрывных связей всех пересыльных лагерей округа с тюрьмой, их трудовые взаимоотношения были прочными, несмотря на возникающие, иногда, инциденты, подобные этому.
Отношения Сухова к Александру Ефимовичу были особые; он Левашова уважал настолько, насколько может уважать человек другого, находясь постоянно в окружении приступного мира, нарушителей закона, убийц, воров и прочей твари, с одной стороны. Подхалимов и «держиморд» помощников своих и прочей своры надзорного персонала, с другой. Фрол Капитонович тоже был человеком прошлой эпохи, то есть царского режима. Но его уважение основывалось не на этом. Нравился же Левашов ему своей рассудительностью, правдивостью и тем, что он «не заносил хвост» перед новыми хозяевами, но и не высовывался, как говорится, знал своё место и свою цену.
***
Выпив, с мороза, пол стакана водки и хорошенько закусив, раскрасневшийся Левашов, видя некоторое напряжение на лицах принимающей стороны, решил дела в дальний ящик не откладывать:
- Вот, что Фрол Капитоныч, - хитро прищурившись, начал он, - помнишь то спорное дело, между нами, о потерянных документах на осужденного?
- Конечно, помню, как не запомнить, мы тут было всполошились, думали, скандал начнётся, но нашелся среди нас умный человек, - Сухов кинул взгляд в сторону Лациса, - дал дельный совет, понизили мы старшего прапорщика в должности, да двух конвойных перевели в надзиратели. А его отправили в Ворюхинскую трудовую сельскохозяйственную колонию. Фамилии, правда, я сейчас его уже не помню.
- Фамилии, Фрол Капитоныч, у него две, вторая Крючков Василий Евсеевич, осужденный по статье кража государственного имущества, сроком на пять лет. Она фиктивная. А вот первая Барышев Афанасий Пантелеевич, осужденный трибуналом по статье «враг Советской власти», к высшей мере наказания. Она его собственная, - Левашов перевел дух, и поочерёдно посмотрел каждому, сидящему напротив, тюремному представителю, в глаза. Они, глаза эти, по мере того, как Александр Ефимович выплёскивал правду, наливались постепенно ужасом.
- Что же теперь будет, - простонал, своим скрипучим голосом, Корзун, - враг Советской власти… Расстрел… А мы его почти на волю!.. Что же теперь будет!?
- А как же комиссия по пересмотру дел заключённых? – продолжал нагнетать обстановку начальник Жарковского лагеря.
- А какая комиссия, - удивился Лацис, - «дело» заведённое на него утеряно, мы и ничего не предоставили.
- Ну, а дальнейшая его судьба вам известна? Или отправили в трудовую колонию и забыли?
- А вот, сейчас должен подъехать управляющий Ворюхинской колонии, мы за ним утром нарочного отправили, он всё и расскажет. - Фрол Капитонович, не видя никакого страха на лице Левашова, начал постепенно успокаиваться: - « Если бы нам грозила какая беда, он бы с нами так не разговаривал»- думал Сухов про себя.
В это время в прихожей послышался громкий топот шагов, возня, видимо человек стаскивал с себя тулуп. Дверь без стука открылась, на пороге стоял управляющий Ворюхинской трудовой колонии Мезинов Игнат Романович.
- Здравия желаю, товарищи офицеры! - поприветствовал он собравшихся, простуженным голосом.
- Проходи Игнат Романович, садись, - пригласил Сухов, - тут вот какое дело: расскажи - ка нам об осужденном Крючкове Василии Евсеевиче, конокрад который. Есть он у тебя в колонии?
- Да, есть. Но только никакой он не конокрад, тем более пьяница, как его мне представили. Он за два месяца сколотил вокруг себя такую исключительно работящую артель, что каждый квартал всем премию можно давать. Вы бы только видели, как он любит землю, ухаживает за полем, как за родной матерью. А как он лошадей любит, это надо посмотреть, после каждого рабочего дня заставляет колонистов чистить их и заплетать гривы. А сам с ними разговаривает, как с людьми. Однажды один лоботряс, из другой бригады, ударил при нём лошадь оглоблей. Крючков его так отделал, что этот проходимец две недели в лазарете валялся. А тут ещё такой случай произошел; ожеребилась кобылица ночью, и в темноте большенькие жеребята затолкли его, покалечили до такой степени, что ветеринар списал его как павшего и велел увезти на скотомогильник. Так Василий Евсеевич, у нас его все зовут по имени отчеству, выпросил этот полутруп и за два месяца выходил. Вот ему осталось находиться в колонии ещё год, думаю при освобождении отдать ему этого жеребчика, всё равно он ни числится нигде, да и корма ему Крючков сам добывает. Вот такой у меня в колонии «конокрад – пьяница»
- Ясно. Только он никакой не конокрад и даже не Крючков, - решил, наконец – то, внести ясность в это дело Левашов, - это донской казак Барышев Афанасий Пантелеевич. В 1921 году незаконно осужденный трибуналом Жарковского ЧК к высшей мере наказания, к расстрелу и которого комиссия «по пересмотру дел, попавших в места заключения в годы Гражданской войны» реабилитировала посмертно. И, слава богу, что он оказался жив.
- Вот, оказывается, откуда у него такая любовь к земле и лошадям! - обрадованно, словно он долго мучился в догадках, и наконец, получив ответ, воскликнул Мезинов.
Все представители тюремного надзора облегчённо вздохнули. Допили припасённые два литра водки, приговорили достаточно большой объём закуски.
- Ну, вот, что товарищи, - заключил застольный галдёж Левашов, - вы идите отдыхать, а мы с Фролом Капитоновичем ещё поговорим. – А ты Игнат Романович, непременно отдай жеребчика Барышеву, тут от колонии до его дома девяносто километров, ничего потихоньку доедет верхом. Заслужил, отношением к работе, да и в общем – то, четыре года отпахал ни за что, может ещё и пятый дотянет. Да, вот ещё, что! Ты ему пока ничего не говори, пусть трудится, как трудился и пока остаётся конокрадом Крючковым.
- Что делать – то будем? - спросил Сухов, после того, как они остались вдвоём.
- А ничего, - заявил Левашов, - пусть досиживает год, чтобы не привлекать к этому делу внимания, а ты потихоньку подготовь ему документы на имя Барышева Афанасия Пантелеевича. Освободится он подчистую и со своими документами. Платой же за отсидку, ему будет то, что он избежал расстрела. Жизнь, я думаю, достойная плата.