Несемся с Алькой по холмам, не боясь ничего, никаких ямок и никаких камушков. Да, можем и попадать, побиться, но об этом родители думают. А мы даже не сами бежим, а нас ветер несет. И не ветер даже, а какая-то совсем другая сила. Внутренняя, детская, огромная. Когда все можешь и не знаешь, что не можешь. Бежишь, рвешься, не двумя ногами, а всем телом и всем, что вокруг тебя. И весело как! Как захватывающе! Несемся с Алькой к морю, оно внизу – спускаться и спускаться. Травы не успевают зашуршать, а мы уже через них, дальше и дальше. Кусты, травины, лысины земли. И вверху мороженые шарики осенних облаков. Вот спотыкаюсь, засмотревшись на небо, и приземляюсь на коленку, проезжаю по катышкам сухой земли, по внезапно заострившимся как ножички травинкам. Изумленная и стертая кожа коленки начинает медленно плакать капельками крови. Но мы так весело бежим, и так хочется к воде, и Алька так быстро удаляется, что ответить на плач коленки совсем нет времени. Трогаю ее пальцами, отряхиваю, а потом выпрямляюсь и бегу дальше. Алька! Она бегает не очень умело, поэтому я ее еще догоню, до того как будет вода. Коленке больно, но не до нее ведь.
Бежать. Лететь! Руками размахиваю и кажется, что вот сейчас я как оторвусь от земли. А когда оторвусь – непременно полечу, ничего меня на землю не вернет. Как во сне. А когда вот так бежишь – это чем не сон? Прыгну и полечу. Над водой, сквозь облака. Алька будет кричать что-то там, чтобы я спускался, а то родители буду ругаться, или сама полетит за мной, и мы будем бежать уже как птицы. Тогда и споткнуться будет не обо что, ведь на небе ни кочек, ни ямок.
Вот догоняю я Альку, вот мы наравне бежим. Она то хохотала, а теперь, понимая, что я ее сейчас перегоню – пыхтит и всеми силами в ноги. Но я все равно перегоняю. Почти на берегу. Алька падает. Локтем бьется и коленом. Перекатывается на бок. То ли будет хныкать, то ли нет. Да не от боли, а от злости, что меня не перегнать. Может сделать вид, что и от боли. Я то хотел к воде, но меня учили, что нужно Але помогать, в случае чего. Ведь она девочка, а я мальчик, так заведено. Почему-то мне кажется, что Алька будет всю жизнь этим пользоваться. Чуть что – пусть мальчик уступит. А нет – обижусь. Только мальчик упадет, а она сразу перегонять – сразу всё нормально. Но делать нечего, возвращаюсь к ней. У Али личико чуть пунцовое, она все еще решает, заплакать или нет. Решает, что нет. Локоть в земле, содрала слегка. Коленка такая же. И платье теперь сбоку запачкала. Тётя Лена устроит тебе! Да нет, не устроит. Только погрозит. Она понимает, что мы вот такие, что постоянно резвимся, падаем, плачем, пачкаемся. Помогаю Альке встать. Отряхивается. Дует ветерок, холодит приятно. Алька прихрамывает, и я решаю, что бежать не буду. А то она, опять же, обидится. Идем просто так, шагаем. Вот уже и ракушки похрустывают малюсенькие, и песок, и камушки, стекляшки. Большое море тихонько перелистывает свои волны, меняет их местами, набрасывает на берег.
Только мы бежали и были самим бегом, а теперь стоим тихие, наблюдаем за водой. Она такая гигантская, и у нее далеко там – горизонт, и там вода с небом смотрят друг в друга. Вверху птицы, а внизу они отражаются. Так этого много, такое это всё говорящее. Забываешь о битых коленках, обо всём. Родители бы стали пальцем показывать, объяснять, спрашивать. Мама бы говорила – смотри, как красиво. И тогда бы пришлось делать вид, что ты ребенок и спасибо, что показали пальцем на это «смотри как красиво», а то я сам ведь не увижу. Но раз мы с Алькой вдвоем, нам не перед кем быть детьми. И мы сами понимаем. А «красиво» – это когда на ИЗО нарисовала Алька, и ей говорят, что это красиво. А здесь небо и море, и мы. Здесь по-другому. Дыхание наше утихает после бега, но все равно оно быстрое, потому что мы такие живые и мир перед нами весь. Зачем говорить на него, что он красивый? Он же вон какой, очень большой. А слово помещается даже на кусочке разлинованного листа тетрадки. Любое слово, даже самое трудное. Если и говорить, то свои слова. Самые свои. Стоим и смотрим, и времени нет никакого. Детей нет никаких. Только дыхание всего.
Тут сзади слышим, как кто-то закашлялся. Я оборачиваюсь – к нам потихоньку идет дедушка незнакомый. В шляпе с полями, в старом осеннем пальто, в высоких побитых ботинках. Подходит поближе.
– Здравствуйте, ребята!
Мы ему отвечаем приветствием.
– Не беспокойтесь, я вас не обижу, – добродушно сообщает дедушка.
– И мы вас не обидим, дедушка, – заверяю я его. Он смеется.
– Это хорошо. Я вас видел, как вы бежали сюда, буквально как две молнии. Не сильно девочка упала? Не ушиблась?
– Нет, дедушка, всё в порядке, – говорить Алька, трогая локоть.
– Хорошо. Ну что, как вам тут, что скажете?
– Красиво, – говорим в один голос, внутренне понимая, что вот так всю жизнь придется – говорить на общем языке, чтобы сказать вроде бы о том, что чувствуешь и видишь ты, но получается не ты, а кто-то другой, кто-то общий для всех чувствует и говорит, пресный и бессмысленный.
– Красиво? Уверен, что красиво рисует твоя подружка. А здесь, мальчик, куда больше, – говорит дедушка. Мы с Алькой переглянулись. Уже сам голос у него был глубоким таким, теплым, сильным. А теперь он и вовсе завладел нашим вниманием.
– Красиво – это слово. Слов много. И, если так поразмыслить, то в повседневной жизни их часто используют вхолостую. Я как раз прогуливался у воды и думал об этом. Сейчас вы эту мысль сможете понять, потому что видите вокруг то, что словами описывать трудно. Но можно, если подумать. У некоторых получается. Иногда.
– У кого?
– У поэтов, например, у мыслителей, а иногда и просто у прохожего или у тебя самого, наедине с собой. Вот вы бежали, окрыленные, вот вы стоите здесь, как вкопанные. И вокруг вас мир, таинственный и такой открытый для вас. Уж точно одним словом «красиво» здесь не отделаешься, если правда решишь рассказать, что у тебя там, в голове. Чтобы слова были настоящими. Но то берег и море, а в жизни есть еще много того, что заметить сложнее, о чем тоже частенько говорят не по-настоящему. Понимаете, о чем я?
Алька говорит, что понимает. Ну, я тоже. Думаю, что понимаю. Я ведь и сам о чем-то таком думал, пока бежал.
– Ну, ладно. А знаете ли вы, что это за берег?
Мы не знаем.
– Это очень древний и интересный берег. Он менялся со временем. Менял форму, высоту. Был более каменист и менее. Он слышал множество голосов и множество слов. Совсем рядом даже неолитическая стоянка была древних людей. Берег этот проводил столько закатов и встретил столько рассветов, что нам и не представить. А вода, вот эта вода, которую вы видите, выносит на берег удивительные ракушки, которых нигде больше не найти.
– Удивительные? – спрашиваем.
– Да. Рассказать секрет?
– Секрет? А он страшный? – спрашиваю.
– А как хотелось бы?
– Чтобы был страшный – отвечаю. А Алька ответила наоборот, но потом согласилась, чтобы не показаться трусихой.
– Хорошо. Ракушки эти, ребята, приплывают из другого мира, – сказал дедушка со значением, как настоящий сказочник.
– Из Америки? – спросила Алька.
– Нет, не из другой страны. Не с другого континента. Из другого мира, – поправил ее дедушка.
– Как из волшебного? Как лев из шкафа? – снова поспешила Алька, как отличница на уроке.
– Можно сказать, что и из волшебного. Хотя, что такое волшебство, девочка?
– Когда сбывается то, что хочешь, – сказала Алька без раздумий.
– Тогда, наверное, это другое волшебство. Хотя, как знать. Как знать, как оно себя поведет с вами, – дедушка сказал задумчиво, поглядел куда-то совсем далеко. Может в тот волшебный мир?
– Эти ракушки кое-что умеют.
Мы спросили, что же они умеют.
– А вон, глядите, одна такая. Пойдемте поближе.
И мы втроем пошли к самой кромке воды. Песок мокрый, остаются следы – вот детские, от наших башмачков, а вот взрослые, от потрескавшихся ботинок дедушки. А вот лежит серая ракушка с мой кулак и сияет влагой.
– Вот, такая ракушка. Если поднести ее к уху и послушать… В ней раздаются самые последние слова человека, – сказал дедушка, указав на нее.
– Какого человека? – я спросил.
– А того, кто слушает.
– То есть и мои?
– Именно. Кто приложит к уху, тот и услышит свои последние слова.
– Последние слова? – Алька.
– Каждый из нас однажды скажет своё последнее слово и потом замолчит навсегда, – дедушка перевел взгляд от ракушки к горизонту. И снова как будто бы сам перенесся куда-то в другой мир на минутку. Мы глядели на ракушку. А вот и еще одна, и еще.
– Смотрите, дедушка, здесь еще есть несколько.
– И правда. Сколько намыло сегодня! – сказал дедушка.
Мои последние слова? А чего они там? Откуда? Я стал думать… Последние. Самые последние слова в моей жизни. Конечно, когда маленький, о таком никогда не подумаешь. И всегда знаешь, что за этой минутой еще одна и еще. А тут – самые последние слова.
– Откуда же там мои слова, дедушка? Вы шутите над нами? – спросила Алька строго. Она еще решала, обидеться или нет на дедушку и давала ему это понять.
– Откуда? Это хороший вопрос, но у меня на него ответа для тебя нет. На второй отвечу, милая, что не шучу. И вы даже можете убедиться в этом. Но прежде чем вы решите, убедиться или нет, я бы хотел спросить у вас. Можно? Спросить, а какими бы были эти слова? Вот у тебя, мой друг? Что ты услышишь в ракушке?
И он так пристально, но тепло на меня взглянул. Дедушка очень понравился нам – и своей загадкой с ракушками, и, главное, тем, что говорил с нами как со взрослыми. Как старший, но не как с детьми. А в голове у меня бежали мысли о том, что же то могли быть за слова?
Но, сколько ни думал… Честно сказал, что не знаю. Напротив нас было море со своим горизонтом. Над ним небо с медленными крыльями птиц. Сзади холмистый подъем, который только что был спуском. Вот наши следы, местами их уже размыла накатывающая вода. И я не знал, какими будут мои последние слова. Но вот ракушка. Из нее старенький я, как наш дедушка, что-то скажу. А вдруг это будет что-то плохое? Или обидное? Или мне станет стыдно за себя?
– Но вы сами сказали, дедушка, что словами не все можно высказать. Разве важно, что скажешь в последнюю минуту? – спросил я.
– Хороший вопрос! Словами никогда не скажешь всего. Нередко словами скорее отмахиваются от чего-то. Часто они бессмысленны, как и люди, говорящие их. Как и люди… Но иногда бывает иначе. Всё зависит от человека, мой друг. Слова могут стать внешним выражением глубины. Когда наполняешь свои слова самим собой, своим смыслом, своей жизнью. И тогда эти слова становятся такими же как море или небо, они становятся стихией.
– А вы сами слушали ракушку? – почти перебила его Алька. Дедушка улыбнулся.
– Когда-то очень давно мы с друзьями, даже младше вас были, часто прибегали в эти края. И, конечно, уже тогда слыхали про ракушки. И да, слушали. Слушал и я. Много раз. И, бывало, приходил сюда став постарше, слушал еще.
– И что же вы услышали? – спросил я.
– Что услышал я – понятно одному мне. Главное – не это. Тайна ракушек в другом. Сегодня, так уж совпало, что мы встретились с вами, и я могу поделиться ей. Так что, придумалось что-нибудь?
– Неа… – ответил я.
– А ты, девочка?
Алька молчала.
– А если представить, что ты говоришь их, последние слова, зная, что ты маленький будешь их слушать. Тогда, что бы сказал? – спросил дедушка.
– Наверное, я бы сказал себе что-то хорошее. Что у меня здесь все в порядке. Что хочу, чтобы я был хорошим. Сказал бы, что Альку нужно защищать, – ответил я. Почесал коленку. На ней уже запеклась ранка.
Дедушка внимательно слушал и кивал. Водичка продолжала шуршать и шептать, шатая ракушки, камни и невысокий камыш.
– Неплохо, неплохо. И ты помог совей подруге, когда она упала, я видел. Но вот еще что скажу, прежде чем ты решишь, хочешь ли послушать ракушку. Дело в том, что мы никогда не знаем, когда скажем последние слова. Никто не предупредит нас об этом. От первого до последнего слова – не так много времени и точное его количество никто не ведает. И что это может значит?
– Что я не знаю, какое слово будет последним? – предположил я.
– А что бы ты предпринял, чтобы эти слова, которые ты пока не слышал, были настоящими? Наполнены таким тобой, каким ты сам бы хотел?
– Не знаю, – снова потерял нить я.
– К словам ведет дорога, ребята. Возможно, длинная и красивая дорога, интересная. У вас обоих. Пронесется быстро, могу поклясться своей седой бородой, ведь и я совсем недавно был мальчиком, бежавшим по свету, расставив руки как крылья, – дедушка грустно, но светло улыбался.
Я стоял и молчал. Алька тоже.
– Ну, я человек, как видите, старый. Устал уже на ногах стоять. Да и башмаки, вы сами видите, как секретеры. С вами очень интересно было поговорить, вы славные. Я поплетусь домой, пожалуй. А вы тоже ступайте, может быть вас там уже родители заждались и обыскались, а? Дело к вечеру. А про ракушки я вам рассказал. Захотите – придете сюда еще и послушаете. Хорошо?
– И правда, мама же сказала, чтобы мы туда и обратно, – сказала Алька.
Дедушка улыбнулся, махнул нам рукой и пошел вдоль берега, и скоро мы его уже не видели. Я стоял и пытался понять, что же делать. Было интересно послушать, что там, в говорящей ракушке, но было и страшно, и мы совсем забыли про время. Алька потянула меня за рукав. «Пошли домой». Я не стал сопротивляться. Ей я не скажу, но я был благодарен, что она потянула. Мы пошли. Молча взбирались вверх, а мокрые спины нам обдувал ветерок. Гостевой домик, где мы отдыхали семьями, был совсем рядом. Мы пришли, нас встретили мои мама и бабушка, прохлаждавшиеся на террасе. Говорят, долго мы там резвились на природе, пора бы и поесть. Правда – пора. Мы переоделись, нам помазали ранки. Прибыли Алькин папа с моим – рыбачили. Дружно сели ужинать.
– Папа, а если бы ты знал, что у тебя остались последние слова, ты бы что сказал? – Спросила Алька. Ее папа кашлянул, посмотрел на нее внимательно.
– Это чего за идея такая? – он спросил. Алька покраснела и потупила взгляд. Глянула на меня исподлобья. А я бы тоже хотел знать, что бы сказал дядя Миша, но не стал расспрашивать. Он посидел, посмотрел куда-то, как будто туда же, куда и дедушка смотрел, и говорит: «Хорошее бы что-то сказал, Алька».
– Мы встретили дедушку, он спросил нас, что бы мы сказали в самый последний раз. Сказал, что слова часто просто так говорят, но можно их сказать и так, чтобы они были не просто так, а со смыслом. И спросил, что бы мы себе сами сказали, если бы были большими и это были бы последние слова. А еще сказал, что никогда не знаешь, когда будут последние слова. И еще про то, что не все можно сказать, но, если попытаться, тогда можно сказать со смыслом, – Алька говорила очень быстро, сбивалась и тараторила. Мы стали вместе рассказывать про дедушку, перебивая друг друга. Но про ракушки ничего не сказали.
– С выдумкой дед вам попался – отозвалась моя мама. – Не напугал он вас?
– Нет, он был добрый.
– И что вы ему ответили?
– Не придумали, – я сказал.
– Не придумали ничего?
– Неа. Я подумал, что, наверное, что-то хорошее бы сказал, как дядя Миша. Но не знаю, что. Не знаю… – мне стало грустно.
– Знаешь сын, может дедушка вас подводил к той мысли, что не слова определяют человека, а человек слова. И слова будут такими, каким к ним придет человек, – сказал мне папа задумчиво и серьезно. – Поэтому, то, что ты не знаешь, что сказать – это, в твоем случае, хороший ответ, честный. Все еще впереди. Будешь жить, взрослеть – и слова придут. Много слов, много мыслей и смыслов. Только успевай их ловить. И да, никогда не знаешь, когда будут последние, это так. В этом и штука. Это он к тому сказал, наверное… Хотя, лучше вы, ребята, сами подумайте над этим.
– А может вам просто дедушка голову морочил. Старым одиноко, хочется поболтать, – сказала мама.
Папа улыбнулся и стал разливать новый чай по кружкам. Взрослые заговорили о чем-то своем, кого-то вспоминали. Мы с Алькой быстро отключились от их беседы. Мне было так приятно, что они поговорили с нами по-настоящему, серьезно отнеслись, хоть ненадолго. И я подумал – слова были со смыслом, не просто так, чтобы мы отвязались. Вот они, настоящие слова, к которым привели другие слова…
Позже вечером, когда уже почти стемнело, но при этом звезды сияли не хуже ламп, я сидел на террасе один, шлепал на себе комаров, и всё думал. Вот папа говорит, что я узнаю потом, что захочу сказать. А я бы мог узнать, что скажу, прямо сейчас. Вот сейчас сбегаю и узнаю. Спущусь вниз и всё буду знать. Не через десять и не через двадцать лет. И страшно, и не знаю, что еще. Но думать больше ни о чем не могу. Нужно пойти за ракушкой. Ведь если буду знать, тогда… Тогда буду знать. Буду знать, каким я стану. Буду знать, что скажу. Смогу понять, когда скажу. А вдруг мне станет стыдно? А может и нет.
И я, почесав коленку, залепленную уже посеревшим бинтиком, отправился за ракушкой. Сошел с террасы, погладил подбежавшего ко мне местного пса, а потом и стал спускаться вниз. Теперь было тяжело идти и страшновато. Видно плохо, даже при таких ярких звездах. И ничто не несет меня вперед – наоборот, только ноги подкашивает, дрожит внутри. Не хотелось идти, но и хотелось в то же время. Иду, иду. Кусты и трава черные, обступают, окружают. Хватают за ноги, ловят. Как лапы... Как лапы мертвецов – торчат из земли, где не видно. Хватают. Сам пригорок – как тролль из северной сказки. В сказках тролли могут быть и камнями, и даже горами. А внизу дышит тяжело засыпающее море, не радо, что я иду его тревожить, грозит непрозрачными волнами. Где же вся прыть, когда мы с Алькой бежали? Нужно было что ли Альку взять с собой. Да нет, она бы отговорила, еще бы и наябедничала. Или упала. Но с ней было бы не так страшно – боялась бы она, а мне пришлось бы не бояться.
Домик наш высоко и, кажется, так далеко от меня теперь. Там взрослые договорились смотреть кино. И нет бы и мне кино смотреть, печенками закусывать. И Алька там, наверное, маму обняла и глядит, не отрываясь, на экран. Может смеется. Все смеются, вместе. А я тут вниз один соскальзываю. Холодно. Но я должен ракушку достать. Только всё вокруг этого не хочет. Так и кажется, что сейчас из темных кустов выползет что-то, схватит меня за рубашечку, и как зарычит! А если в ракушке говорю я, но мертвец? Вдруг там что-то жуткое прозвучит? И вот слышу – сзади шуршание. Думаю – хоть и нет троллей, а за мной идет что-то. Точно за мной. Но не бывает же лиха, и вампиров, и мертвецов. Не бывает! Камушки покатились... Страшно. А быстро вниз побегу – точно упаду и побьюсь весь. Выдыхаю, оборачиваюсь. Тень прямо за мной спускается. И я уже хочу закричать, ноги холодеют. А тут Алька. Это она за мной спускается. «Пошел без меня ракушки слушать?». Спрашивает. Запыхалась.
Правильно, мы же снова без взрослых, а значит сами взрослые. И все понимаем – друг друга, всё вокруг. И мне кажется, что с Алькой мы будем всю жизнь вот так друг друга понимать, без расспросов. И ты послушать свою хочешь? А ты будешь? Буду. И я буду. Только нужно быстро, родители забеспокоятся.
И мы стали спускаться, взявшись за руки. Интересно, а слов много будет? А ты правда хочешь послушать, что скажешь? Вдруг страшное что-то? А вдруг на другом языке? Как на другом? Выучишь и станешь только на нем говорить. И не поймешь сейчас. Значит я запомню, а потом выучу и все равно все пойму. И так мы спустились к воде. Стали рыскать.
– Тебе не страшно тут? – спросила Алька. Я хотел ответить, что с ней не страшно, но вовремя себя сдержал и сказал, что нет, чего же бояться.
Вода была выше, чем несколько часов назад. И вначале мы подумали, что и смыло уже те ракушки. Я подумал, что это и хорошо. Но вот на одну такую почти наступил. Сияет под звездами. Точно такая, как дедушка показал. Мы с Алькой сели на корточки и стали ее рассматривать. И поглядывать друг на друга. Я взял ракушку и перевернул. Неужели правда через это отверстие я старенький, а может и не очень старенький, а может даже ребенок, скажу что-то? Что же я услышу? А что бы я сказал? И я подумал – а что если я «тот» уже знаю, что я маленький сейчас буду слушать? Смотрел на ракушку, в ее темный уходящий в темноту тоннель...
– А ты бы что сказала, Алька?
– Хорошее, – ответила она.
– Дедушка говорил, что мы не знаем, когда наши последние слова скажутся.
– Я бы старалась говорить больше хорошего. Маме, например. И бабушке. И папе, – говорит Алька. – Думала бы, что говорю. И хорошее. И тогда бы и в конце сказала бы что-то хорошее. Я бы просто была хорошей.
Я поднес ракушку к уху. Мы с Алькой продолжали держаться за руки. В ракушке шумело. Шумело и шумело. Никогда не слышал такого необычного и страшного шума. Где-то там, за ним, вдруг зазвучал будто бы голос. Как на пластинках, которые нам включала бабушка. Пока было совсем непонятно, что именно он говорил, но с каждым мигом пелена шума становилась тоньше. Мне было страшно, а потом я посмотрел на Альку. Она сказала, что просто была бы хорошей… Я аккуратно отвел ракушку от уха и окунул ее в воду. Алька посмотрела на меня, взяла другую ракушку, покачала ее в своей ручке, и, слегка размахнувшись, бросила в волны, подальше. Вид у нее был скучающий, она что-то для себя уже поняла, уже как будто бы давно решила. Ох уж эти девчонки.
Мы потихоньку поднимались вверх, к домику. Я помогал Альке взбираться, пару раз и она меня поддержала, когда то камень соскользнул, то я сам оступился. Мы обернулись глянуть еще на море. И тогда Алька сказала: «Я подумала, что мы с тобой сами как в большой ракушке. Ведь мы не знаем, когда будут последние слова, и мы каждое слово говорим, может быть, в последний раз. Если так, то я вот скажу, что ты хороший. Хотя глупый». И посмотрела на меня, и даже не покраснела. Или я просто не увидел, ведь такое ночью трудно разглядеть. Небо, море, холмы, все это закрутилось вокруг ее слов спиралью. И я сказал, вслушиваясь в то, что говорю: «А у тебя ладошка мокрая». И ракушка, идущая на дно, обратно в другой мир, темный и неизвестный нам, может быть вторила мне в глубине своего тельца, а может быть нет. Наверное, нет. Мне стало легко, как днем, когда мы неслись сюда. И мы продолжили путь домой, в маленькую деревянную ракушку. Может быть еще идет кино, и мы посмотрим немножко перед сном.
Спустя много лет наша с Алей дочка привезла мне из поездки ракушку. Я, не знаю даже почему, поднес ее к уху. Да, она была чем-то похожа на те, из детства. Я разом вспомнил эту историю. Вслушался. Шум. Только шум моря. Красиво звучит. Красиво… Я улыбнулся собственной мысли и пошел обнять жену, она как раз дописывает картину для выставки. Наверняка будет сердиться, что я захожу, когда она работает, нахмурится. Но я ведь глупый и мне можно.
ЦВ