Ипохондрия

глава 1
В доме престарелых «Кутья» каждый жилец очень собою дорожит, отчего происходит ипохондрия. Каждый прислушивается, боясь опасных симптомов. Специфика учреждения да и наш возраст настраивают нас ожидать смерти. Все прочие дела уже сделаны; что не сделано, то отброшено. Главный доктор Тимур Мамшин объясняет нашу унылость потерей гормонов: мол, когда нету гормонов, нет аппетита к жизни. Да пускай нет его, так даже лучше, но откуда ж тогда берётся живой и страстный страх смерти?! (Если жить не мило, отчего ж умирать не мило?)   

Сильно верующий в Бога и в науку профессор по собачьим рефлексам академик Павлов заметил вот что: если в собачью миску долго ничего не класть, голодная собака при виде миски не будет вырабатывать желудочный сок, то есть из её желудка по трубочке сок не потечёт в ладонь или в стакан профессора. Миска собаку больше не обнадёживает. (Чтобы сие понять не обязательно быть профессором, и вовсе не нужно верить в Бога: для вивисекции достаточно быть атеистом. Академик Павлов, знать, имел к тому призвание - резать собак.)   

Доктор Мамшин объясняет апатию стариков по-медицински: гормонами. Если же говорить по-человечески и по-собачьи, у нас имеется иная причина - утрата надежды. В старости все миски пусты, все надежды оказались иллюзиями. Например, доктор собирает с нас деньги на закупку дорогих гормонов, но колет нам дешёвые витамины, превращая медицину также в иллюзию. Но, поскольку суть нашей проблемы в изношенности надежд, уже на так важно, что вкалывает нам доктор. Коли что хошь!

Когда придёт к доктору старость, она возложит на него груз тёмного прошлого. Совесть имеет некоторую власть, поэтому подлый человек сызмальства убивает её, отрицает её, чтобы она потом не наложила на него проклятье. (Человек всё предчувствует, хотя не всё осознаёт.) А в настоящее время доктор глушит совесть отговорками и укрывает естественный разум искусственным домиком диплома. В общем, запроститутил себя доктор, всё у него за деньги, ни сантиметра бесплатно! Даже брезгует выслушать жалобы старушки Оленьки, для которой пожаловаться важней лекарства.   

Я отдал ему жигулёнка, чтобы он отселил меня в отдельную комнату. Если вы спросите, зачем главному врачу и по совместительству директору дома престарелых мой старый жигуль, я отвечу кратко: ездить на работу. Его мерседес вызывает у нас ненависть. Почему-то мы уверены, что мерседес он купил за наши деньги: своровал, сэкономил, выпросил у спонсоров «заради немощных старцев»… - не знаю, справедливо ли это, одно могу сказать: наша нелюбовь к нему взаимна.         

В этой комнатке пахнет иначе – бумагой, старой краской, пыльной пустотой. Оконная рама и подоконник слегка облуплены, занавески нет, голая лампочка висит на голом проводе, напоминая о возможности повеситься, коли что-то в жизни пойдёт не так, а когда включена, она своим светом заявляет о том, что в основе сущего сияет бессмертная лучистая энергия. Сияй – и не умрёшь!

За окном двор и забор, хозяйственные ворота, сваренные из железных уголков и трубок, от ворот стелется вдаль дорога, неподалёку виден молодой березняк, над коим сама собой висит небесная бездна в разных косметических состояниях и гримасах. Окошко в прошлой комнате глядело (и сейчас глядит) на парадную сторону двора, где клумба и въездные ворота, где за воротами начинается рабочий посёлок Рикша, небо над которым перечёркнуто хвостом заводского дыма. (В праздничные вечера из посёлка перелезают к нам рикшане - познакомиться с медичками, поварихами и/или поклянчить спирта.)

Новая комнатка мне больше подходит, потому что в прошлой у меня был сосед Константин, который постоянно что-нибудь ел (и сейчас), ему не хватает казённого кошта. Салом, ветчиной, колбасой пропахли стены и матрасы. К сожалению, мои мысли немного привязаны к поступающим извне сигналам, поэтому я тоже думал о колбасе. Теперь я большую часть времени провожу в комнате, а тогда старался больше гулять или смотреть телевизор в холле. Кровать – место отдыха от людей; холл – место отдыха от себя. В холле мы играем в карты, в шахматы, смотрим по телеку сериалы, устраиваем чаепитие, сплетничаем, а в новогодний вечер даже танцуем. Тут, в общем, кают-компания.   

Обычно жильцов привозят сюда решительные родственники, но бывают и такие, что сами сдаются к нам под угрозой одиночества: не каждому подфартит умереть быстро, иной старик угасает месяцами, годами, причём одиночество усиливает его телесные муки, умножая их на тоску. Такому страдальцу кажется, будто судьба запихнула его в камеру смертника - да так оно и есть. А в доме престарелых - общество! Кроме того, многим, даже самым без-гормональным перестаркам, необходимо присутствие другого пола – для развлечения, для утешения. Плотских влечений пускай нет, но есть их виртуальные призраки, отголоски. Так по наезженной дорожке на крутящемся диске жизни едет-ползёт звукосниматель, не связанный с ресивером и динамиками (лишь тихий шёпот звучит, если приблизить ухо).         

Всякий человек, проживая свой лабораторный век в Институте земной судьбы, с набором опыта осознаёт, что надежда есть руководящая сердцем иллюзия. Время опустошает надежды - так утренний ветерок развеивает над прибрежными кустами приснившиеся речке клочья тумана.   

Обед начался бурно: Дебора стучала по столу рукой, ложкой, потом двумя вилками - вид и состояние пламенной фурии. Ленточка вокруг её головы подчёркивала стремление седых прядей развиваться повсюду вокруг, суровые, крупные черты лица деформировались от гнева.
- Ну что ещё?! – вбежала дежурная сестра Аглая.
- Меня обокрали! – мстительно, злорадно отчеканила Дебора, остановив перкуссию.   
- Опять? – растерянно воскликнула сестра.
- Да опять, и вы опять ничего не найдёте, - с удовольствием уколола сестру потерпевшая.   
- Что на этот раз? – голосом социального мученика спросила сестра.
- Мыло, - с горькой задумчивостью произнесла Дебора Мосфильмовна.

В паспорте Максимовна, она когда-то работала редактором на Мосфильме, о чём увлекательно рассказывает всем по очереди. У нас действует закон умножения личной значимости, и обычно этот закон исполняется посредством славных воспоминаний, но бывает и через имя, так у нас появился Васиилий. Или через отчество: Инга свет-Ричардовна. Бывают варианты: Матильда Львовна ради самовозвышения носит в помещениях красную шляпу.
- Окстись, кому понадобилось твоё мыло?! – возразила сестра.
- Оно инкрустировано лепестками роз и жасмина! Дорогое, французское мыло, - с терпеливым достоинством объяснила этой дуре Дебора.   

Я тем временем принялся за еду. Еда тоже пополнила список житейских разочарований, и в большом перечне блюд одна лишь горчица осталась неложной. Сладкое превращается в диабет, кислое – в повышенную кислотность, жирное – в ожирение печени, жареное - в испорченную кровь. А с горчицей всё в порядке, да к тому же горчицы много не съешь, если не брать пример с Гуго Пекторалиса.

- Тебе придумать ничего не стоит, лишь бы обратили на тебя внимание, - грубо вмешалась Инга свет-Ричардовна с острым белым носом и розовыми прозрачными ноздрями.
- Тебя, милочка, не спросили! – взъелась Дебора.

А ведь и правда много воруют. У меня зонтик стырили, у Владлена блок сигарет, у Константина банку варенья (там были абрикосы и орешки миндаля, гады!)

К беседе подключилась обидчивая Сесилия Нежина (Сосиска Нежная, всегда в голубом).
- Я просила, я умоляла комендантшу заменить зеркало в прихожей: оно меня старит! Я когда вхожу с улицы нарочно закрываю левый глаз, а когда выхожу – правый: лишь бы не погрузиться в депрессию. Безобразие!   

- А у меня кровать скрипит, - заметила маленькая, тихая, миловидная Липа (всегда в коричневом платочке и сером льняном сарафане с изумительной цветочной набивкой).
- Одумайся, Липа! С чего бы ей скрипеть? – сестра обратила к ней насмешливый взор.

На самом деле и мне хотелось кое-что сказать: у меня не хватает одного стекла в окошке, но ведь Мамшин пошёл мне навстречу и отселил в одиночную комнату, значит мы с ним как бы «свои»: неловко теперь «качать права».

- Всё-таки странная штука жизнь, - вразрез произнёс Константин, мой бывший сосед по комнате. - Ещё пятнадцать лет назад колбаса была съедобная, а теперь – бензоат натрия.
- Кушай что дают, Жрун, - отбрехалась от него сестра. - А вы, чуткие барышни, жалуйтесь главному.
- Главнюку жаловаться бесполезно, - подытожила Дебора и копнула вилкой салат из несвежей капусты.
- Жалуйтесь в Брюссель! - сестра удалилась гордо и зло.
- Там растёт брюссельская капуста, - заметил Константин в тарелку.

А за порогом стоял жаркий день. Васиилий сделал себе купольную шапочку из фольги, наподобие купальной, чтобы не греть мозг. Так он решил, повысив альбедо, облегчать светожар. Но фокус не удался, Васиилий так нагрелся во время прогулки вокруг ДП, что в горестях смял свою шапочку и швырнул под куст. Нет, он в порядке; если он действует неподражаемо, это не значит, что он сумасшедший. Напротив, он выдумщик, экспериментатор. Под кустом лежала густая тень. Васиилий вспомнил о целебных и прохладительных свойствах земли.

Мимоходная Дебора спросила его о целях и задачах копания земли палкой, на что он рассказал ей, прерывисто дыша, о намерении охладить перегретую голову посредством погружения темени в свежеразрытую почву, мол такой у него температурный интерес. О том, что он при этом надеялся ещё хапнуть целебных земных токов, промолчал. (О важном не болтай!) 
- Роют землю недалёкие собаки, - Дебора не могла упустить случай показать своё превосходство над неразумными, вымирающими людишками.   

Она пошла прочь, выше подняв дымно-змеистую голову, перехваченную шёлковой лентой, а он попытался рыть руками, словно лапами, но вскоре вернулся к палке и откопал крестик – тот был прихвачен цепочкой, уходящей в землю. Минут через двадцать Васиилий докопался до костяного пальца, держащего цепочку. От этого смуглого согнутого пальца остались три косточки, ноготь, малая кожица, крошечная жилка. Вася чуть не вызвал полицию, но призадумался: в данный момент он владелец какого-то секрета, вероятно он взял какого-то преступника за горло – информационно взял. Оглянувшись по сторонам, Васиилий закопал ямку до лучшего часа.

Я видел из комнаты, как он что-то откапывает или закапывает, не видя частностей. Жарко. Обрызгал пол холодной водой, увлажнил большое полотенце и затем, энергично взмахивая полотенцем, изгонял жару в коридор. Оттуда заглянула ко мне Инга свет-Ричардовна.   
- Молчун, ты умеешь ремонтировать будильники?   
- Не знаю, не пробовал.   
- Попробуй, ради меня!
- Не ходит?
- Хуже! Звонит несколько раз в ночь, с петухами: в час, в три и в пять.
- Неси, посмотрю.

Она вынула из-за спины большой розовый будильник.
- Не-не, я не буду чинить розовый, - резко возразил я.
- Почему?!
- Гламурофобия.
- Что?
- Всё, мне надо идти, уходим, - выталкиваю под локоть.
Мы вместе вышли, я ускорил шаг в сторону лестницы; куда-нибудь пойду.
- Как это нехорошо с твоей стороны, а ещё мужчина! – проворчала мне в спину.
(Что они вкладывают в это слово?)

У меня нашлось несколько причин для нелюбезности. Во-первых, я устал починять золотые цепочки, слуховые аппараты, заклеивать разорвавшиеся книги и журналы, передвигать мебель (шкаф и кровать поменяй, пожалуйста, местами), прибивать набойки на каблуки, переставлять ОС и ПО на компах, вешать на стену картину, зеркало, полочку и перевешивать их… однажды по просьбе Анны Шахматовой (интеллектуальная, курящая шахматистка в чёрном парике-каре и с долгой морщиной посередь лба) наждачкой долго удалял «заусенцы» с её подоконника. Во-вторых, после посетительниц в комнате меняется умонастрой. Воздух способен впитывать состояние пришлеца. Возможно, причина кроется во взвешенных капельках воды, которые что-то запоминают. В-третьих, мне не нравится, что они внюхиваются в мою комнату, пытаясь по-животному разгадать обитателя. В-четвёртых, они уверены, что меня, поскольку я мужчина, можно и нужно применять в личном хозяйстве. В-пятых, меня угнетают ароматы духов, где сплелись женские мечты, букеты роз, романтика свиданий, ползучее - между губами, ресницами, позвонками - кокетство, узоры слов, мощное торжество спальни. В-шестых, …не помню. В общем, я пугаюсь, когда по коридору топают шажки (и всегда не вовремя).

Я занят: разгадываю загадку памяти. Порой отвлекаюсь на социальные вопросы, например, доказываю, что тв-реклама нарушает права человека: право свободно мыслить, право на хороший эстетический вкус, право распоряжаться своим настроением и временем. Реклама на телевидении нам навязывается, и большинство страдает ради прибыли меньшинства. Это меньшинство, оно аморальное, бесстыжее, циничное, но, как обычно, худшие задают всем порядок и тон. Общество страдает, да только ничего не может с меньшинством поделать.

Это говорит о неправильной морально-юридической архитектуре, о неверных приоритетах: достоинство и свобода приносятся в жертву поживе. То есть реклама убивает личность (субъект содержательной жизни) и создаёт вместо неё самодовольного потребителя благ и ощущений, чавкающее чмо. Разрушая личность, реклама создаёт социальные психозы и патологии. Так всепроникающая тотальная реклама перелопатила американское общество, сделав из рейнджеров бесноватых гомиков. (Ну если ты гомик, хотя бы не пляши об этом на площади!) Тут о многом необходимо сказать, и мне приходится погружаться в историю государственных конституций, в законы и нормы; читать юридические журналы – для меня трудные, поскольку сухие, абсолютно формалистические, мёртвые. Работы много: очевидное трудно облечь в абстрактную формулу, но доказательства без формулы не принимаются.

Размышление над загадкой памяти не обременяет меня обилием внешнего материала, только требует ещё большей сосредоточенности. От Блаженного Августина до Натальи Бехтеревой… впрочем, сейчас промолчу, поскольку пишу об этом в другой тетради.

На улицу вышли почти все наши. Беседку оккупировали слушатели рассказов Румыныча. Он рассказывает увлекательно в духе историй о пиратах и пленённых принцессах, то есть о бандитах и топ-красотках, про выкупы и левые кредиты. Старцы, не охваченные проникновенным голосом Румыныча, бродили по маленькому парку, словно сироты.

Я заметил, что большинство жильцов пребывает в угрюмости. Это у нас обычное состояние души, ибо три настроенческих фазы проходят современники. Сначала – цветение надежд. Когда надежды отцвели, пришла деловая озабоченность: что-то предпринимать, вертеться вокруг денег, отбиваться от долгов…  Озабоченность не оправдала себя, ни к чему не привела: зря человек вертелся, зря переживал годами. И на него, измотанного, наваливается угрюмость. Он более не ждёт ничего хорошего, он ждёт чего-нибудь плохого. Настроение ни к чёрту, люди вокруг раздражают, особенно щебет и пение тех, кого ещё опьяняют надежды и гормоны (надежды и гормоны в сговоре). Плач ребёнка вызывает раздражение, будто напильником ведут по зубам. Чмокающие поцелуи кажутся ласками хрюшек. Лучше всего тихий шаг, сумерки, отрадно-унылый парк, затем встреча с телевизором, книгой, сном. («И ощутить сиротство как блаженство» - впрочем, это уже локальный выход из угрюмости.)

Почему-то гуляющие по парку шли мне навстречу, значит, я шёл против общего курса. Что ж, я сменил курс на обратный. Теперь не надо встречать угрюмые взоры; достаточно угрюмых спин.

Глава 2
В беседке сидят человек 10 - самые оптимистические, самые живые из нас; гуляют по парку человек 20; итак, нас 30 «штук» - пленников ДП Кутья, плюс-минус один-два, поскольку жизнь - это неравномерный процесс. (Границы вещей – загадочная тема. Границы есть, ибо предметы не сливаются с окружающим фоном, но чётких границ нет: они размыты, и наш ум по необходимости их дочерчивает.)         

Запах табачного дыма - кто-то думает или, напротив, ни о чём не думает, пуская душу сонно плыть по воздуху… точно: Владлен. Курит самые дорогие сигареты в нашей обители, их присылают ему из Голландии. Вот он сидит на пеньке и наслаждается табаком. Я молча обхожу его стороной. Он окликает меня каким-то пустяшным вопросом насчёт ужина, я пожимаю плечами, не останавливаясь.

Владлен - самомыслящий либерал, его мнение всегда противоречит мнению, которое подсказывает совесть. Также ему нравится всех дразнить: он присылал нашим старцам соблазновые письма от гибких и развратных дев, а нашим дамам - брачные визитки от страстного инкогнито, но это мелочи. Когда все болеют за районную футбольную команду, Владлен показательно хихикает, и беда не в том, что наша команда играет неловко, будто протезами, а в том, что ему весело издеваться над нашей футбольной досадой, над нашим горем. Злорад, ухмылист. Зачем он живёт среди нас? Пускай ухмыляется в Америке или в Израиле, там тоже найдутся поводы. Накой мы ему сдались?! Но и это можно пережить; хуже всего то, что он докладывает о наших провинностях главнюку, а когда нет интересной информации, сам её сочиняет. Так месяц назад наябедничал, будто мы хотим раздобыть наркосодержащие лекарства, чтобы устроить балдёж на всю обитель. Потап, Миша Потапов, с удовольствием за это его побил, а мы впервые обрадовались применению грубой силы, которая тоже иногда бывает полезной, слава крокодилу.         

У нас что ни человек – то поэма. Поэма о герое, страдающем внутри себя, как джин в кувшине. Поэма о герое, замурованном в телесный кувшин и сосланном в таком положении в чуждый мир, чтобы страдать шире, непонятней, разнообразней. (Витязь в бочке по морским волнам - архетипический образ.)   

Рядом со мной раздался частушечный напев Потапа: «Меня сватают за целку дураки родители. В эту целку влазит церковь и попы-грабители. Оп-па, оп-па, пареная поп-па!»   

Родственники сбагрили Потапа к нам из-за того, что он их терроризировал. Они готовы платить любые деньги, чтобы его держали тут без увольнений. Миша Потапов – знакомый тяжёлый случай. Понятно, что юный человек думает гормонами, но с возрастом, освободившись от этого ига, он должен включить разум. У Миши разум не включился. Подростковая соревновательность и зверьковость в нём сохранились как истинный стиль мужского поведения. Вероятно, этот стиль был в нём поддержан и закреплён тюремным опытом. Миша постоянно оценивает пространство прицельно-пустыми глазами, ища к чему бы или кому пристать, чтобы лишний раз покуражиться и самоутвердиться.   

Матильда красношляпная – разве не герой земной поэмы? Мишка Потапов ляпнул о ней:
- Матильда, ха, она же Верка Клизма, карманница с Преображенского рынка, ловкая шельма. В юности ещё золотым тельцем подторговывала, ни дня без приключений. Теперь вишь заслуженный отдых в тихой гавани… только талант не пропьёшь. Это она шарит по тумбочкам.   

Его слова подтвердились: она воровала не только симпатичные предметы, но и лекарства - с надеждой добавить себе толику чужого здоровья. После того, как её поймали, Матильда обзавелась красной шляпой и на ночь стала запирать себя на ключ. Ныне ей никто не напоминает о былых шалостях, но вещи снова стали пропадать.   

Ужин выдался не хуже обеда. Давали котлету из хлеба насущного и манки манящей, гарнир из тушёной капусты серо-бурого цвета, бутерброд с биопсийно-тонким слоем полусливочного масла и бледный чай, пахнущий кухонной сметой. Завязалось продолжение критической беседы, которая началась в обед. Исчезновение пластинки Вертинского, грубость персонала, недостаточная температура воды в помывочной стали повесткой горячих диалогов.

Мы разрывались между едой (в уста) и пламенным словом (из уст), и лишь один Васиилий, сумрачно светясь глазами, глядел в тарелку проникновенно, точно в карту острова сокровищ. Жить ему стало интересно и страшно. Живи молча, жуй не поднимая глаз, делай вид, что у тебя нет карты с крестиком клада.   

Летний вечер в окне оставался ярким. Он влетал в столовую весёлым разоблачительным потоком, чтобы крупно выхватить наши лица, однако, не обладая рентгеновской силой, не мог раскрыть содержания лиц: мы глядели навстречу лёгкому свету с плотной мясной уверенностью в нашей закрытости. Нужен опытный изощрённый ум, как сказал бы Гоголь, чтобы проникнуть в оные загадки. А надо ли их разгадывать? Единственная польза в разгадывании заключается в том, чтобы со стороны увидеть себя – в чужом лице как в кривоватом зеркале. Зачем? Чтобы исправиться, если кому нужно. Если появилась потребность одолеть роковой плен или вдруг покажется кому, что он сам себе страшен. Тогда поможет свет из окна и живопись ума: понимание.

Словно услышав наши обиды, явился к нам Тимур Мамшин, впервые вот так запросто, не по громкой связи, а весь. Он тоже интересный человек, тоже поэма в прозе. Тимур Карманович не стал подсаживаться к столу: ему хотелось нас обозреть.  Возле дверей тут же встала верная директору Аглая, тоже с пушком на мордочке. Она и в должности сестры, и в должности нянечки - правда получает не два оклада, а полтора, ибо половинку жертвует ненасытному директору. Что касается уборки помещений, этой работой заставляет заниматься нас. Она за каждую крошку устраивает скандал, а потом ещё наказывает провинившихся изуверским уколом (с подвывертом иглы). В плане энергозатрат учинить скандал трудней, чем протереть пол, но ей в удовольствие скандалить: унижая нас, она приподнимает себя, и таким куражом напоминает Потапа.

Директор оглядел сиротливых пенсионеров пытливо. Быть может, Владлен уже донёс ему о нашей «телеге» насчёт подставы с витаминами – куда-нибудь в райздрав, соцзащиту, прокуратуру, полицию… - авось где-нибудь отреагируют наши чуткие власти.

- Приветствую вас, дорогие жители нашей доброй обители! Я здесь директор и главный врач, меня зовут, если кто забыл, Тимур Карманович. Иначе говоря, мы тут вместе коротаем время, только вы живёте для себя, а я – для вас. Порой мне трудно выполнять мои обязанности, и было бы легче, если бы вы меня лучше понимали. Немного сочувствия! Много не прошу. Признаюсь, в юности я мечтал стать учёным, у меня была большая идея в области гистологии. Представьте: если делать очень тоненькие биопсические срезы тканей головного мозга, толщиной ну скажем от двадцати до ста нанометров, то в них можно обнаружить стихи, научные открытия, чертежи ракет, программы по созданию искусственного интеллекта… все-все мысли данного разрезанного человека!
- И что вас удержало? - спросила Дебора с уже готовым изумлением.
- Любовь! Женился – вот что. Пришлось делать практическую карьеру: деньги, семья, сами понимаете, - так, ненароком, он проговорился о том, что зашибает в Кутье немалые деньги. Всё верно: самец не взвалит на себя ответственность и хлопоты за какие-то малые деньги.

- А я в детстве просила у папы монетки, смотрела на них в лупу и становилась богаче, – с улыбкой милого признания молвила Дебора, подхватив сакральную тему. – Тогда же я осознала: если я люблю деньги, необходимо добиться взаимности.
- Как? – живо откликнулась Матильда.
- Этот вопрос я решаю всю жизнь, - грустно покачала головой Дебора.
- Эй, послушайте, у нас тут не дурдом! У нас как-никак дом престарелых, - заметил Потап и фактурно вышел курить.
За ним потянулась во двор Анна Шахматова; можно было видеть через окно, как она там жадно закуривает от его спички, будто последний раз в жизни.

Главнюк потоптался, прикидывая, кто из нас накарябал донос, - кажется, не разгадал, и с тем удалился. Он тоже поэма в прозе - практикующий самец. Что главное в жизни самца? Засунуть. Но не по кратчайшему пути – нет! Названную задачу усложняют и украшают вспомогательные задачи, такие как мещанское процветание, карьерный рост, выгодный самопоказ, убедительное краснобайство и прочие завитушки, одобренные обществом – завитушки, помогающие добиться нужного расположения женщины. Общество служит желаниям человека - служит, но при этом слегка укрощает его желания, придавая им более пристойный (легальный) вид. Сам же человек, на взгляд социума, есть организм, начинённый желаниями. Социум, в той же картине, есть организованное множество похотливых организмов, или – абстрактней - интегральный квази-живой субъект, в котором роль гормонов исполняют деньги.   

После того, как он вышел, в столовую вошла его жена Виола – дюймовочка, изящная, маленькая, танцевальная. Судя по её глазам и походке, по расставу её бёдер, у неё весьма поместительное, безразмерное женское место, очень растяжимое; такое встречается у дюймовочек. Вошла она к нам в столовую вся лакированная, ароматная, в белом платье с маленькими наружными сосочками в виде розовых пуговок. Взрослая женщина, эх ма! Даже умная - всё равно дура. А в ранней юности эта Виола вышла за Мамшина, то есть была дура с большими, огромными пуговицами. Ныне замужество не мешает ей травить окружающих ядовитой своей красотой: ей так нравится, она так самоутверждается. Вспомнился афоризм: женщина это горькая конфета в сладком фантике, - к Виоле подходит. Но ведь ничего страшного в таком определении нет, и сам этот факт не опасен, если о нём знать с детства. Проблемы в отношениях возникают из-за неведения, завышенных ожиданий, излишней доверчивости. Надо остерегаться любви – говорит нам разум, и в это же время гормоны оттаскивают нас от разума.   

- Я пришла вас попросить не жаловаться на моего мужа, если будут о нём спрашивать. Он в чём-то, быть может, виноват, но ведь каждый в чём-то виноват, не судите строго. Для мира и дружбы я приглашаю всех вас в ресторан.
- Когда, Виола Сандалиевна? – подал внимательный голос Владлен. 
- Завтра вечером. Оденьтесь поприличней. Автобус придёт за вами, этот, как его… пазик. Согласны?
- В какой ресторан? – спросила Дебора как бы с разбором ресторанов.
- «Заводь», возле тубдиспансера.   
- Там хорошо готовят утку, - одобрила Матильда.
- Вам идёт красная шляпа, - любезно заметила ей Виола.
- Не люблю утку с черносливом, - прорезался Жрун.
- Потому что у тебя плебейский вкус, - присудила ему Дебора.

Виола покинула нас. Вернулись накурившиеся Потап с Анной, все допили чай и отправились кто куда: по комнатам дремать, на улицу гулять, в кают-компанию развлекаться. У меня была не доигранная шахматная партия с батюшкой. Отец Прискорбий (Нетленов) попал к нам по собственному произволу. Смиренный, молчаливый, ни разу батюшка не пожаловался ни на что. В его малословии чудится некая тайна – наверно тайна личной судьбы. Лицо приятное, взор ненавязчивый, почти невесомый. Мы оба не умеем играть, поэтому находимся в равном положении на клетчатой доске.

Народ включил серию какого-то боевитого сериала, склеенного из нелепостей (особенно в нём смешны комединые моменты, где все персонажи выглядят неизменно идиотами), но и на том спасибо, ибо мы это смотрим бесплатно.

Раздался хруст. Батюшки, Жрун принёс чашку с чаем, поставил её на ковёр возле своего кресла, затем встал, чтобы заменить сериал в телеке, поскольку в пульте скончались батарейки, ну и раздавил чашку ногой. Тут же откликнулся Потап:
- Костя, тебе стеклянный хрен доверить нельзя: вмиг разобьёшь.
- Третью чашку собрался пить, - заметила Дебора.
- Вторую! – жалобно возразил Жрун.
- А я тебе говорю: третью. Две ты в столовой выдул и в каждую нагрёб сахара полкило, питекантроп! Вот на кого уходит пищевой бюджет.      
- Уже чай нельзя попить от души! – слёзно возмутился Костя и встал на колени, чтобы собрать осколки.
Дебора игольчато сощурила глаза, подняла к носу верхнюю губу, презрительно раздула ноздри, только нижнюю, толстую губу не одарила язвительным выражением (сложно в данном раскладе мимики).

Да уж, все жильцы у нас – поэмы: поэмы о гормонах и смерти, смешанных в разных пропорциях, и, заметим, каждая сия пропорция задаёт основу, базу для создания неповторимой индивидуальности. А где Вася? -  спохватился я глазами. Ушёл Васиилий - возможно, искать под кустами клад, больно вид у него был за ужином авантюрный.

- Батюшка, будем считать, что я проиграл. Потом отыграюсь.
- Ну беги, если торопишься.   

Глава 3
Из моего окна видны кусты на правой стороне хоздвора - густая рослая сирень. Вопреки совету обрывать цветущие ветки, что якобы идёт на пользу растению, никто их здесь не трогает (не те свиданки), и кустам это понравилось. Иногда под ними сидят на траве рабочие, да вот нынче Васиилий копал яму. Я смотрю в окно, чтобы разгадать его задачу. Вечереет. Луна ещё не обрела яркость и выглядит бумажной монетой. Тут из-за угла выступил Вася в тёмно-синем халате, дабы слиться потом с ночными потёмками. В руке у него корнекопалка – совок-желобок; лицо бледное, глаза - две точки, из коих исходит напряжение.

Ему не терпелось копать, но темнота ещё недостаточно загустела и не могла бы укрыть его, поэтому он положил копалку под куст и терпеливо пошёл прочь - вялым шагом, опустив беременную голову, чтобы скрыться под сенью неотдалённой берёзовой рощи.

Я тоже не знал, как скоротать время. Самое лучшее – вернуться к своим задачам, но мысли во мне мёрзли, поскольку я был занят находкой Васи. Посидев полчаса за компьютером, я прибавил к эссе незначительное примечание: чем больше мы производим рекламы, тем больше производим отходов, поскольку реклама и мусор живут в симбиозе. Записал, но объяснять не стал и покинул комнату.

В кают-компании режутся картёжники. Неутомимый телек здесь бьёт по ушам: дикторша кричит резким голосом и в каждой фразе делает кликушеские ритмические подскоки. Картёжников такое не трогает, а мне тяжело, ибо я ценю скромную мелодию культурной речи. Наши дамы вовсе из кают-компании ушли, ибо их прогнал мат картёжников. А всё почему? Потому что культурные дамы разделяют мат на мужской и женский, и матерятся отдельно, в гендерной обособленности. Вон они прогуливаются вокруг бордовой клумбы. Дамам идут сумерки.

Солнце, исполняя закат, уже скрылось, но оставило ауру на полнеба. Дамам, конечно, подошло бы озеро для прогулки, но озера нет, а есть неподалёку заливные поля аэрации, откуда прилетает к нам запах - эоловой почтой, и тогда лучше закуривать всем.

На пороге я столкнулся с возвратными дамами.   
- Вы куда? – они мне.
- Подышать, – говорю.
- Зря. Мы вот подышали, но лучше нам не стало, - объяснила Дебора, чуть не вталкивая меня обратно в жилой корпус.   
- Да я так подышать, бескорыстно, - говорю, восстанавливая свой путь наружу.   

А неприметный в потёмках Васиилий уже сидел на корточках в низком присяде, аж полы халата разметались по земле, и трудился двумя руками, обкапывая что-то в яме, порой подсвечивая себе экраном телефона.
 
Довольно долго я наблюдал за ним сквозь чащу куста, пока не услышал знакомое:
- Ай-я-яй, - прошептал он в землю.
Тогда я подкрался к нему.   
- Добрый вечер, - проворковал мирненько, чтобы не накликать ему инфаркт.
Он вздрогнул, обратил ко мне белое лицо с чёрными дырами глаз.
- Жалко лопаты нет, - я продолжил втираться к нему в доверие, при этом заглядывая туда, в яму; она была глубиной сантиметров пятьдесят-шестьдесят и такой же в диаметре, но толком не разобрал там ничего: что-то реяло, торчало – ни на что не похожее.
   
- Ишь, умный какой, а то я не знаю, что копать надо лопатой: на каждую работу свой инструмент предначертан, а где взять? С пожарного щита лопату скоммуниздили, у дворника в подвале только снеговые движки. Ты бы лучше забрался на кухню да разжился топором, а то корешки кругом, - пояснил он, смирившись с моим участием.

Я вернулся в корпус, но как попасть на запертую кухню?   
- Миша, у тебя опыт, помоги мне открыть замок, - обращаюсь к Потапу, одиноко сидящему возле телека.
- Некогда мне, сам откроешь, - Потап извлёк из нагрудного кармана заколку-невидимку. – Запомни, без баб никуда. Особенно в делах криминальных!

Я бездарно ковырялся в замке, но вскоре услышал за дверью шаги и сердитый голос:
- Чего ковыряешься?!
Повар Боря Сорока объявился передо мной в белой рубашке, в носках.
- Чего ходите? Я только за Ларку взялся – слышу, кто-то возится в замке, а там ключ торчит, ключ! Понятно тебе, взломщик?   
- Какая Ларка? – спросил я, ибо нет у нас никакой Ларки.
- Женщина такая, не хуже наших, тоже проверенная временем.
- Борис Николаич, одолжи топор на час.
- Топор?! Ночью?! Зачем?
- Подковырнуть кой-чего.
- Не дам. Топора нет. У меня только тупица для рубки мяса, но тупицу я тебе вообще не дам. И кормить отныне тебя отказываюсь.
- За что, Боря?
- Ты мне позор устроил, я ж не юноша кучерявый, чтобы менять состояние организма со скоростью переключателя. У меня солидный вес, большой возраст, я почти настроился на Ларку, и тут принесло тебя, поскрёбыш!   
- Прости Боря! Прости, не думал я тебя застать.
- Да я и сам не думал, - прошептал он, затем оглянулся и прибавил в глубину кухни, - а коли кушать хочется, кушайте пиццу по телефону. Ха, добрый пирог таким словом не назовут, - повертел головой, но остался стоять в дверях, белея голыми толстыми коленками (кажется, ему понравилось тянуть время).

Я вернулся к Васе без инструментов, но копать нам уже не пришлось: в земле открылась достаточная правда. Вася бережно посветил туда телефоном – со дна ямы торчала костяная рука с налипшими остатками плоти и выглядывал рукав гипюровой тонкой блузки.

«Твари!» - прошептал он. Мы оба в этот миг знали, чьи это останки. Переглянулись, вновь укрыли почвой скелетированную руку, а верхний слой даже причесали пальцами, чтобы тайну сохранить – ненадолго, нет, потерпи до завтра!

Вечер совсем потемнел, перейдя в ночь. Звёзды передают землянам привет из отдалённых миров, но никого это не трогает. Хорошую девушку убили, чего там вы лучами играете?! Так и Бога убьют, а вы продолжите безучастно искриться, потому что вы - стразы на рясе колдуна, веснушки на лице покойницы.

Васиилий повторил мой взгляд в небеса.
- Сияйте, вашу в кобылу мать! – прошептал сердечно.

Где-то музыка играет в Рикше – там дискотека. Отдалённые крики возбуждения, отдалённое рычание шоссе – это патефон темноты крутит свою ржавую песнь. Сердце глухо стучит в груди, а может в мозгу.
- У меня в хате пузырь. Мы с тобой по душам никогда ж не говорили, Молчун. Айда ко мне.
- У тебя там сосед, лучше ко мне, - отвечаю зеркально и перевожу гостевую стрелку в мою комнату.
И вот мы сидим за столом, не засветив большой свет, пьём и готовимся к большому разговору. Я поступил в Кутью позже Васи, но закопанную девушку я успел застать.
   
- Как всё грустно на этом свете, пускай ближняя осень унесёт в темноту мои седые нервы, порвёт и унесёт прочь, как старухины волосы. Прочь! - он властно встал и повёл рукой, сметая всё со стола, благо тут было не много предметов, и бутылку я успел поймать на краю.
- Угомонись, Вася!
- Васиилий, – поправил чинно и обратился ко мне с поручением купить у шеф-повара ещё пузырь водки, раз он тут оказался.   
- Да ну его, даже топора давеча не дал.   
- Водку продаст, - заверил Васиилий.
- Вряд ли, он весь нынче на нервах.
- С чего бы? – с подозрительностью произнёс Вася.
- Пытается спать и нервничает. Не веришь, иди проверь.   

Отдалённая музыка напомнила о посёлке, и мы решили сходить в дежурный магазин, пока не слишком поздно. Серьёзный разговор мы всё откладывали, потому что не были к нему готовы. Тут надо и с ясным умом, и с праведным гневом, и с поминальным чувством.   

Дорога в магазин показалась нам далёкой: мы, видимо, устали из-за переживаний. И вообще, мы каждый день, каждую ночь становимся старше. Гаишники нас чуть не зацепили, ибо мы шли по проезжей части, но оставили в покое по причине возраста. Две девицы чуть не бросились предложить нам свои прелести, но тоже осеклись.
- Трасса кормит гаишников и девиц, - небрежно заметил Вася, которому всё же не понравилось, что его почтенный возраст вычеркнул его из некоторых списков.
А мне, напротив, понравилось.   

И мы тут заговорили о главном, о несчастной девушке, наверно, потому что дорога была черна и звездиста, а также овеяна отдалённой музыкой. Гробовая вечность и предгробная юность тут сложились воедино, и мы заговорили о ней, о Валериане. Мы на ходу составляли её портрет, перебивая друг друга и подсказывая необходимые слова.
Человек - это песня, и самой светлой песней была как раз она, Валечка, Валериана.   

Она росла в семье сельских учителей, ей не на что было жаловаться, но к пятнадцати годам в ней поселилась тоска. Она затосковала по чему-то большему, чем просто школа и друзья. Она всё уверенней ощущала сокрытую в мире живую тайну (словно свет комнаты прикрыли ставнями от уличных глаз). Но не то чтоб найти ответ, она даже сформулировать свою тоску не могла. Вероятно, в ней поселилась религиозно-поэтическая тоска, только подобных слов не произносили в школе. Ей досталось лишь тайное волнение, блуждание глазами по людям и книгам. Её душе хотелось расширить жизнь (немая потребность паруса); она стала ищущей, любопытной, только ни на каком увлечении не могла остановиться: рыбки, звёзды, танцы… Поэтому, окончив школу, она мирно ушла из дома, найдя для родителей благовидные объяснения, мол, учёба, работа, самостоятельность... Однако учиться не пошла, а устроилась уборщицей в дом престарелых. Возможно, этот дом тоже не стал бы для неё житейской гаванью, и, скажем, через год она перешла бы нянечкой в детский сад, но не суждено было ей перейти, поскольку директор Мамшин её убил.

Она успела отработать год, ей даже не исполнилось девятнадцати. Она была всеобщей любимицей, и потому старики с тоской удивлялись: куда ж она пропала? Освободившейся должностью завладела сестра Аглая.
- Уехала она, уехала, я теперь за неё.
Плохой ответ и плохой результат.   

Мамшин её ненавидел за недоступность, за чистоту, за миловидность. Самец не может смириться с тем, что чистая красота – в принципе - недоступна грязному овладению. И за это Мамшин убил её, слегка сдавив ей горло, - как-то слишком легко получилось, почти без усилий, он даже вроде бы такого не желал, но её лицо вмиг изменилось, потеряв лучистое обаяние, и ту особую прелесть едва заметных маленьких улыбок.

В тот час домогательства и убийства главный доктор пустил в ход всё: мольбы, обещания, насилие, подкуп, упрёки.         
- Что же ты со мной такая недобрая? Вот я нуждаюсь в тебе, а тебе плевать.   
- Побойтесь Бога, у вас жена!
- Пустяки, у меня с ней рамочное соглашение… раздевайся.
- Мне страшно.
- Да чего же в этом страшного?! Я тебе как врач говорю. Ничего с тобой плохого не произойдёт. Я ж не прошу у тебя жизнь твою, душу твою! Немножко поделишься со мной своим телом – и всё.

Но как водится, врал: именно душу Валечки он стремился через тело выудить и заполучить. Женские тела различаются несущественно, и если бы речь велась только о теле, он приобрёл бы надувашку. А вот души различаются капитально, и встречаются среди них драгоценные. Овладеть такой душой – забрать себе помысли и чувства её – забрать и попрать! - вот истинная цель сладострастника. Цель недостижимая, но он об этом не знает. Во всей своей полноте и подробности драгоценная душа и собственному телу не очень-то принадлежит (это всё в иных сферах), но самец не может с таким фактом смириться. Напротив, у него разгорается охотничий инстинкт. (Там, где нет разума, бурлит стихия.) И в ярости самец начинает из желанного тела вытряхивать желанную душу.

Когда он увидел, что девушка мертва, он так струсил, что даже не попытался её реанимировать. Ночью закопал поблизости – поскорей бы! – разумеется, в месте надёжном, где больше никто копать не будет.


Глава 4

Я ждал встречи с главнюком. Это человек непредсказуемой национальности, у него слегка сдавленный голос, фарфоровые зубы с лёгкой внутренней синевой, противная манера прищуриваться в сторону собеседника, словно тот быстро уменьшается в размерах; он выразительно жестикулирует, сопровождая каждое слово кривлянием пальцев. Человек не стыдящийся. А Валериана относилась к нему снисходительно. Ей казалось, будто он - сложная личность: в чём-то молодец, ибо избрал поприще служения старикам, в чём-то подлец, но ведь так и принято среди людей. Валя слишком юна была понять, что молодец он по необходимости, а подлец по призванию, то есть подлец натуральный.   

Завтрак почти прошёл, но главнюк так и не мелькнул, его машина не прошуршала во дворе - а вдруг исчез?! Тьфу-тьфу, ему ещё предстоит выкапывать жертву - в присутствии полиции, разумеется. Большой моральной сатисфакции от его наказания мы не получим. Его наказание – социальная необходимость; так лечат болячку, не применяя к ней понятия вины. Просто я не вижу в нём человека, и в его жене тоже. Их принадлежность к «проекту человек» - формальность.

Виола требует к себе уважения и где нужно говорит о материнстве (у неё сын), однако умалчивает о трёх абортах. Подобно своему супругу, она использует «правду» по выгоде. (Правда – основа человека; это настоящее, переживаемое в свете должного.) Но в мире ощущений и денежных условностей её нет. А что такое человек без правды? Прозорливцы, способные увидеть в живом будущий труп, утверждают, что для многих загробная жизнь закрыта по санитарным причинам: чтобы тот свет, где нет уборщиц, никто не пачкал, не затемнял.      

Нелюди живут безрадостно, зато беззаботно: их жизнь – возня. Жена, конечно, доставляет мужу неприятности - капризами, суетливостью, способностью всасывать деньги (на манер пылесоса), но ведь это в порядке вещей. Своей вертлявой вулькой она понакрутила сложных узоров, однако и по этому поводу муж не огорчился. Он как-то сделал ей пробный упрёк в неверности, но та ответила, дескать у неё в чувствительном отверстии много нервных окончаний и все они скучают, если их не раздражать и не ублажать. Муж попросил Виолу не превращать удовольствие в обязанность, а также напомнил, что на нём уже немало обязанностей, тогда она вильнула бёдрами, шевельнула крашеными губами и сказала: «Ну я пойду?»

Прежде она делала попытки подмять его, навязать свою власть (красивой женщине дано топтаться на ком-то), но поскольку муж её не любит и никак от неё не зависит, Виолкины манипуляции не задались, ну и ладно. В целом, этой паре живётся легко, они схожи по качеству прохлады и пустоты, у них прочный брак. Он тоже ходит по женщинам и рисует членом узоры ветреных отношений.   

После убийства молодой нянечки их брак ещё укрепился. Однажды сестра Аглая расслышала тяжёлые шаги посреди ночи – это директор что-то тяжёлое выносил из кабинета. Свою ношу он положил в авто, завёл мотор, объехал здание, а потом с невероятной для нежного лентяя скоростью копал землю под кустами сирени. Сестра не всё разглядела, но всё поняла и наутро доложила Виоле. Виола обиняком дала мужу понять, что держит его горло в своих руках, но эти руки нежны: побольше бы денег - и прежний мир будет продолжаться. (Вот тогда-то он и придумал аферу с уколами, а бесплатно забирать у пищевых ритейлеров просрочку и кормить ею нас – это придумал давно.) 

Васиилий сидел за завтраком строго. Я с ним изредка пересекался взорами - тогда муха не могла бы заживо пересечь линию нашего перегляда. Одним взором он задал вопрос: где Виолка? Я молча ответил: не знаю.
- Девочки, мальчики! – Дебора постучала вилкой по стакану. - Все помнят, что вечером у нас поход в ресторан?
- Про такое не забудешь, - проворчал Потап.

После завтрака мы с Васей вышли совещаться.
- Смылись гады?
- Похоже на то.
- Представляешь, мне под утро приснилось, будто они выкопали останки Валерианы, пока мы сидим в ресторане, - испуганным голосом признался Васиилий.
- Действительно, что означает приглашение, исходящее от скупых и жадных людей? – поддержал я тревогу товарища.
-  Есть такое правило: никогда не откладывай того, что необходимо сделать сейчас, - вспомнил Васиилий и позвонил однокласснику.

Сей одноклассник был ещё недавно следователем московской прокуратуры; сейчас на пенсии, но связи несомненно сохранил. Влиятельный одноклассник живо заинтересовался Васиным рассказом.   

Я всё равно до конца не верил… червивая мысль имени Фомы искушала меня, дескать не может в наше бетонное время произойти подобная история! А я возражал внутреннему Фоме, дескать в наше время как раз и приключается такое, чего не бывало во времена оные. А вдруг нам показалось? – выпятил губу Фома. Вдруг Вася откопал нечто похожее на скелетированную руку - из рубрики «природа шутит» - например, корень сирени?

Тимур и Виола так и не появились. Обед прошёл в предчувствии безвластия. Из лютого персонала была в наличие только Аглая и нынче впервые она приняла активное участие в застольном разговоре «больных», как она нас величала.
 
Недавно Виола снялась в рекламе платяного пылесоса - там она весело чистила пиджак и призывно улыбалась.
- Где наша красавица Виола? – встрепенулась Дебора; сегодня из блескучего шарфика она накрутила себе на мохнатую голову тюрбан.
- А что? – спросила Матильда, не снимавшая красную шляпу даже в столовой.
- А то, что я видела её в рекламном ролике и хочу поздравить. Может, с этого начнётся у неё карьера, покуда красота ещё держится, не осыпается.
- А про что ролик-то? – спросил кто-то.
- Про пылесос, - ответил Жрун.
 
- Мне было смешно смотреть, - фыркнула Аглая, – потому что в реальности Виола одежду не чистит.
- Кому ж не знать, вы ведь подруги, - двусмысленно согласилась Дебора.
- Да я не про то, - разозлилась Аглая. - Она чистоплотная, только пиджак она сдаст в химчистку, а своим руками ничего делать не будет. Своими руками она только подмывается, - подытожила медсестра.
- Вы искажаете истину, милочка, - возразила Дебора.
- Почему это?
- Потому что Виола прекрасно умеет корректировать брови, тушевать ресницы, помадить губы. Вы просто позавидовали подруге, потому что она получилась прелестной штучкой, - с насмешливой, библейской хрипотцой отчитала Аглаю Дебора.

Аглая смолчала. У неё сегодня дикое лицо, как бы состоящее из ноздрей. Вся грубость, вся неспособность к доброте покрыла её лицо древесной коркой. Я понял, что не Матильда вернулась к воровству, но ушлая Аглая решила не упускать никаких питательных крошек, тем более что обладает санитарным правом зайти в любое помещение, зарыться в любую тумбочку.   

Сменил тему диалога наш весёлый повар Борис. Он вышел из кухонного закулисья с поварёшкой в правой руке, погрозил всем, погрозил в потолок и предложил добавку щей. Костя Жрун поднялся с тарелкой. Аглая под шумок исчезла, то есть последняя администрация покинула нас, и мы остались одни – седые новобранцы на призывном пункте смерти. Костя приступил к поеданию добавки, остальная публика всё доела, но не расходилась, потому что завязался вольный, мечтательный разговор. Мы почти все приехали сюда по собственному желанию, однако всё равно приятно было поговорить о запасных путях: о квартирах, дачах, иных землях.
- Как у меня в Завидово поют коты, особенно весной! – мечтательно вспомнила Сосиска Нежная.
- И кровати скрипят, - прибавил Владлен.
- А у нас в Троице-Лыкове по средам растут фруктовые деревья, - похвасталась Анна Шахматова.
- У меня тоже был сад, когда я жил в Узбекистане, - сквозь щи пробулькал Жрун. - Грушу скушай, дыню скушай - всё равно будет медовая отрыжка.

Задумал ещё раз выступить ухмылистый Владлен, у которого губы не умещаются на лице, язык не умещаются в губах, но его перебил Потап с этюдом о таёжной бруснике. Связно рассказывать Потап не умеет, зато активно использует артистические средства, и вскоре мы услышали пение птиц, хруст подсохшей таёжной подстилки, а в щелях матерного частокола увидели обувь заключённого, шагающего по мху.

Подъехали машины. Васиилий вздрогнул, ибо ждал. Мы подскочили к окнам – две машины: чёрная легковая и серый микроавтобус.
Вася побежал их встречать. Благо, с ними приехал и Васин одноклассник, так что не пришлось объяснять всё по новой. Пассажиры легковушки вышли и пошли вокруг здания, важные, хмурые; следом пополз непрозрачный автобус.   
   
Я перебежал в свою комнатку, чтобы наблюдать в окно. Из автобуса вышли два парня в штатском, у одного лопата, у второго какая-то щётка. Вася указал им то место. Вскоре я видел только затылки и спины приехавших. Васиилий, стараясь быть поближе к открытию, забрался в самый куст; я кое-как видел издали его измученное (страшной правдой) лицо. Вдруг он выскочил из куста и подбежал ко мне под окошко.
- Мы не ошиблись, там девушка! – крикнул он.
- А эти чего говорят? – шёпотом крикнул я.
- Пока ничего, будет экспертиза. Они главнюка отыскать не могут. Бухгалтершу нашли, да та, говорят, ни сном, ни духом, лежит болеет. А Виола покупает, поди, билет уж куда-нибудь на Майорку.
- В Бутырку, - поправил я с правом на сарказм.

Тем временем останки извлекли, положили на чёрный полиэтилен, застегнули на молнию. Мешок бережно внесли в автобус. Я так понял по форме мешка, что тело не сохранилось цельным. Через минуту за начальниками подъехал их лимузин, и обе машины мягко укатили прочь. Осталась только наша публика во дворе – изумлённые жильцы.
- Я так догадываюсь, что сегодняшний ресторан отменяется, - провозгласил Потап сквозь оральный дым.
- А чего от них ждать хорошего! – простонал в дворовой перспективе Жрун.

Ко мне ввалился Вася, уставший, сел на кровать, понурился.
- Не уйдёт он от наказания, не уйдёт, - повторил я, да только он меня не услышал.
- Аглая тоже виновна, - подскочил он, вмиг осерчав.
- Ну это наши предположения про Аглаю, наши видения, - заметил я.
- Найдут, найдут, - упрямо твердил Вася в сторону открытого окна.   

Там почти всё осталось, как оно было, кроме ямы и следов колёс на траве, на песке. За сквозными воротами так же глядела в глаза дорога, слева осенённая берёзовой чахлой рощей, справа обрамлённая диким лугом. Что там вдали за поворотами неказистой безымянной дороги? Мне словно и знать уже незачем, поздно мне, а я вот нарочно выберу время и пойду туда, сколь сил хватит. Силы кончатся – такси вызову. Деньги кончатся, снова пешком пойду.

Глава 5
Когда закончится криминальная нервотрёпка и наша обитель обретёт себе доброго пастыря, я вернусь к загадке-разгадке памяти. Нет, не обретёт она себе доброго пастыря, поэтому я вернусь к моей работе раньше. Рекламу не стану исследовать: мотивирующее возмущение прошло, и ясно открылось, что разумным людям без меня всё ясно, а неразумным объяснять неразумно. Лишь практический совет нам нужен – бойкотировать всё, что рекламирует реклама. И вот здесь пригодится память…

Стук в дверь, вошёл Румыныч-сказитель.
- Слушай, Молчун, я поговорить, - произнёс он чудесным голосом, пропитанным сказками.
- Давай.   
- Кто будет нашим директором?
- Виола наверно, у них частная контора.
- Не, если б тут юноши проживали, она бы справилась. Давай ты будешь?
- С какой стати?! Это ж не выборная должность, - я не понял, что Румыныч хотел сказать.
- Жаль.
- А где наш зам по хозчасти, где универсальный Хлопотун? – спросил я с целью указать на подходящего кандидата.
- Отпуск у него, ещё недели две. Универсальная гнида.
- Что поделать, Румыныч, надо работать с теми людьми, которые в наличие, не то возникнет дефицит кадров, - я процитировал гаранта.

Румыныч быстро и разочарованно вышел. Скоро ужин. Вечер в окне повис приятным тонким холстом... и вдруг дверь нараспашку и ворвался Потап.
- Молчун, айда в ресторан! – Миша Потапов был уже нетрезвый.
- Думаешь, для нас Виола места заказала?
- Я сам ресторан закажу, называется «Кашалот», возле моста.

При слове ресторан у меня испортилось настроение. Сразу в памяти возникло особое, вокзальное звучание тамошней «музыки», липкое, вульгарное пение, обращённое к нетрезвым гормонам, танцы пьяных тел…

Сызнова прилетел Потап на больных крыльях, встал на нетвёрдые лапы.
- Такси вот-вот приедет, собирайся!
Параллельно позвонил Вася и тихо спросил:
- Ты пойдёшь с Потапом в ресторан?
- Он стоит рядом со мной, мы прикидываем план действий, - говорю неуверенно.
- Он считает нас единственными своими друзьями…
- Хорошо, через несколько минут буду возле вывески «ДП Кутья – незабываемая старость».
На том и сговорились.

Ресторанного костюма у меня нет (и даже лыжного нет, хотя положено по возрасту), но сборная одежда нашлась. Серые брюки, белая рубашка, укороченный синий галстук с белёсыми разводами, светло серый пиджак, летние мокасины. Выхожу из комнаты, а навстречу группа дам под водительством Деборы.
- Куда это без нас мальчики снарядились?
- В ресторан, стариной тряхнуть.
- Ну ясно, вам тряхнуть больше нечем, - с удовольствием заметила Дебора.
- Потому не смею вас пригласить.
- Мужчинам вредно пить в мужском обществе, - она старалась преградить мне путь в коридор.
- Ещё вредней терпеть ваши подкусывания. Вы получаете удовольствие от мелкого садизма, а я - от необщения с вами. Доброго вечера!
- Эгоисты! – бросила мне в спину Инга свет-Ричардовна.

Как хорошо на улице! Колючая жара спала, в атмосфере блуждает нежное телесное тепло. Я закинул пиджак на локоть, оглядел небольшие культурные облака. Вон бледная луна выглядывает из-за облачка, словно ушко девы из-за пряди… у этой девушки кожа небесно-голубого цвета, небесно-голубой прозрачности, прекрасный образ – но страшная правда глянула сквозь моё художественное благополучие - чёрные останки в яме. Я сжал в себе мысли, стиснулся… и получил удар по плечу.
- Поздравляю, - Васиилий так устал, что его глаза обросли лучистыми морщинами.
- С чем?
- Полтора часа мурыжил меня следователь, мол как и зачем я нашёл останки. Поиск прохлады и целебной силы земли не устраивал его. Про твоё участие промолчал, не то следак пришил бы нам поиск прохлады по групповому сговору.
- И на чём расстались?
- Одноклассник заступился.

Одет был Вася в костюм-тройку – жарковато; он снял пиджак по моему примеру, но, видимо, потел всё-таки из-за внутренних процессов: дорого дались ему эти сутки.
- Васиилий, товарищ, я знаю, за что мы поднимем первый тост – за справедливость.

Подкатился «на рысях» Миша Потапов: таксист, выполняя пассажирский наказ, чуть не проехал по нашим ногам. Потап ещё где-то вмазал и потерял человеческий облик, почти потерял - его след прощально прочитывался в отупевшем лице, но и след готов был исчезнуть после приёма следующей порции алкоголя. В данный момент из Потапа глядел уголовник.
- Мы никуда не поедем, - сказал я спокойно, увещевательно. – Потап, вылезай, пошли домой.
- Где дом, у кого дом?! Это не дом, это кутузка. Я ресторан заказал!
- Ничего ты не заказал, только хотел, - вмешался таксист.
- Вот и славно, - обрадовался Вася.
- Предаёте меня, предатели! – из его глаз изливался тёмный холод.   
- Пить надо меньше, – вдруг выдал таксист, которому наш Миша порядком надоел.

Как он это верно подметил, скрижально! - оценил я. А Потап одарил водителя тысячной бумажкой и умчался, вмиг забыв про нас.
- Ещё на ужин успеем, - Вася посмотрел на часы. – Только чего-то не хочется мне видеть наших матрон. Давай устроим ужин у тебя.
- Валериану помянем, - согласился я с лёгкой душой.
- Это первым делом. Помянем, пока трезвые.

И посмотрим в окно и проводим уходящий день, - подумал я наперёд о чём-то хорошем и грустном.
- Добрый план. Айда за выпивкой, - заключил Васиилий.
- Погоди, мы сначала с батюшкой поговорим, пускай он требу заупокойную совершит или в храме закажет. Он в этом разбирается.

Мы нашли батюшку Прискорбия над ямой возле кустов сирени. Он молча, неподвижно смотрел на дно. Мы не стали его отвлекать и пошли в магазин. Вернулись, когда ужин завершился, правда обычного оживления нигде не заметили. Придавленные поступком директора, жильцы беседовали тихими голосами. Телевизор немо бесновался и строил рожи, кто-то шёпотом играл в шахматы. Мы аккуратно прошли в комнату, не звякая, не топая. Инкогнито.

О многом поговорили: о болезнях, о смертях, о преступлениях. Я периодически вставал из-за стола, чтобы взглянуть из окна во двор и в темнеющую даль по-над забором. Пространство смеркалось – так медленно закрывается глаз, чтобы, совсем закрывшись, увидеть то, что по другую сторону дневного света – звёзды, мечты…

Несколько раз мимо двери проходил кто-то, затем заглянул Румыныч – деликатно, половинкой лица из-за двери.
- Мужики, вы не в курсе, куда делся Потап? К нему какой-то парень приходил. Вы ж куда-то вместе собирались…
- Он без нас уехал.
- Пить?
- А то. Заходи, Румыныч, помянем Валериану, - обратился к нему Вася. 
- Погодите, я сиденье принесу; кстати у меня тоже пузырь есть. Я ж не нахлебник.
Вскоре сказитель вернулся с табуреткой и с чёрным пакетом, в котором лежала, как пойманная рыба, скользкая влажная бутылка.   

Помянув жертву директорской похоти – Царствие небесное невинной деве! - мы выпили за суровую кару убийце и его молчальницам. Затем как-то само собой заговорили о том очевидном и всё же удивительном явлении, как негодяи в начальниках. Исключений мало. Затем шире – о пробуксовке национальной экономики – опять же из-за негодяев-начальников.

- Вот я вам расскажу, - громче обычного провозгласил Румыныч. – Я ж работал на старинном заводе Водоприбор в Алексеевском районе. Стены цехов ещё стоят, но есть информация, что весь участок заводской земли, а это восемь гектаров, одни негодяи продали другим негодяям. Завод по факту уже ликвидирован. Итальянским и китайским компаниям, которые выпускают водосчётчики и водопроводную фурнитуру, надо было захватить наш рынок и убрать конкурента. Начали с того, что плановый и коммерческий отделы наполнили молодыми прогрессивными менеджерами. Никогда у заводоуправления на парковалось такое количество дорогих иномарок. Эти модные менеджеры стали пошагово закрывать цеха, точнее - сдавать в аренду. За полтора года завод опустел. Люди плакали, и я тоже, ибо дед мой тоже там работал, и судьба сотен трудовых семей была связана с Водоприбором более ста лет. Во время Великой Отечественной там научились делать зубчатые колёса для танков, снаряды для катюш! Кто же эти решальные люди, что обрекли завод на гибель? Кто? Поимённо! И ведь начиная с 1989 года процессы уничтожения производства разогнались по всей стране. Кто получал от иностранцев деньги за уничтожение народного хозяйства? Поимённо! Кто наверху одобрил разорение и обнищание народа? Поимённо! Я требую создания национального суда над разорителями страны в девяностых, и в нулевых, и позже. Надо спешить. Пока эти продавцы родины ещё не умерли, пока не спрятались в гробу, надо их крышкой гроба прищемить.

- Да уж, детские сады закрывали и отдавали под казино, - прошептал Васиилий, мысленно глядя куда-то в яму.   
Гражданская справедливость у нас потаённо живёт, разрозненно - в убогих комнатах. У человека от возмущения голова гудит, сердце ноет. Наши души-помыслы бродят по обширной земле, ища справедливости, и не находят её - и становятся призраками, тогда как опустелые тела проживают свои дни обречённо и нелепо, точно больные.
Мы запили рассказ Румыныча прохладной водкой, уже теплеющей.
- У тебя нет холодильника? – спросил Вася, озираясь.
- Нет.
- Как там Потап один справляется? – горько покрутил головой Румыныч.   

Мне близки такие люди, которые за других болеют душой. Должно, Румыныч из породы священников или воинов.   
   
- А давай глянем, что такое ресторан Кашалот, - предложил Вася, включая смартфон.
- У тебя экран маловат, не видать ничего, - я включил свой рабочий ноут и в поисковой строке набрал «ресторан Кашалот посёлок Рикша».

Глава 6
Мы втроём вперились в экран. Кто-то камерой go-pro или шпионской снимал зал и посетителей; за угловым столом сидел вроде бы наш Потап и в полудрёме помешивал соломинкой в стакане, веки его опущены. Мы заспорили меж собой, кто это был в промелькнувшем кадре: похож на Потапа, но тот не может ничего трубочкой помешивать, и когда это успели снять и выложить в сеть?

Ресторанный музон в полную пошлую силу пока не звучит, мы видим троих лабухов, отдыхающих во время выступления девушки. Она танцует под запись Джо Дассена. Лабухи в это время сидят на своих стульях возле своих инструментов и отдыхают с такой чудовищной скукой на лицах, что вся их оплывающая к полу группа выглядит как метафора мировой зевоты. Камера делает маленькую панораму и смещается вправо, где всячески выламывается и вращается девушка, рукой прихвативши глянцевый шест. Её задача максимально выпукло и призывно показывать округлости и промежности девичьего обнажённого тела, чьи формы подчёркивают трусики-стринги и сквозящий бюстгальтер, оставивший специальные окна для подкрашенных помадой сосков.   

Кто-то из подвыпивших гостей аплодировал, кто-то подошёл и сунул ей денежку в трусы. Она всё исполняла с истомой, чуть задерживая каждое движение относительно Джо Дассена, и в этом была пикантная заминка-изюминка. Потом она ласково прильнула к шесту и словно бы устремилась вверх на манер саламандры, но видеокадры задрожали, камера уткнулась в пол, хриплые нерусские голоса раздались, и всё пропало.

Мы переглянулись. Интернет предложил нам этот ролик снова, но увиденного нам показалось достаточно для просвещения насчёт ресторана «Кашалот». Кашалот проглотил Иону - и Потапа легко проглотит.

- Знакомая девица, - задумчиво проговорил Румыныч.
- Ты с ней встречался?
- Нет, в кино. Такое странное кино - «Божественная комедия», сейчас принесу, – Румыныч покинул комнату спешно, чтобы скорей вернуться.

Я задумался над названием «Божественная комедия» и не сразу догадался, что божественной комедии быть не может. Кто субъект и объект комедийности? Бог нам комедию устроил? Или мы Ему? Или предложено посмеяться над теми, кто в аду? Или над теми, кто в раю? Или мы должны посмеяться над Богом? Название не христианское, оно глумливое, оно античное.

Divina не совсем «божественная», здесь ближе - «святая, священная»; данный эпитет прибавил к слову «комедия» Бокаччо, что не отменяет загадки слова «комедия». Бальзак встал на ту же флорентийскую лыжню и назвал цикл своих произведений «Человеческая комедия». Здесь тоже нет ничего комедийного: несчастные люди, получившие при рождении свою горькую судьбу, годами тащат на своём горбу свой крест и плачут, и всё понимают, и ничего поделать не могут. К сожалению, тогда широко не продавались презервативы (пробные штучки из бараньей кишки не в счёт). Но самое вероятное в том, что дело тут вообще не в людях, и смех подразумевается другой – надменный смех памятника. Не смея пройтись по площади, памятник поэта в полнолуние что-то своё болтает на манер звонницы: буля-буля-бомм-бомм. Смех гордой бронзы над бренным миром.

Да здравствуют голуби – усмирители памятников!

Прибежал Румыныч, не успевший снять смешок с губ (кто-то по пути рассмешил его); мы вставили флешку в мой потёртый ноут.
- Стоп, искусство! А налить? – возмутился Васиилий.
Я исправил положение вещей и включил кино.
- Культурно отдыхаем, - прокомментировал Васиилий; он пригубил водку и красиво откинул голову, как член худсовета.
Румыныч засопел и промолчал, словно данное произведение вызывает у него сомнение в плане культуры.

Титры появились на фоне роскошного крыльца, которое по размеру напоминает ресторан да ещё с площадкой для танцев и двумя шестами для супертанцев; задняя стена представляет собой двустворчатые роскошные двери, обрамлённые каким-то арочным порталом и сводчатым высоким небом, изукрашенным двурогой луной и звёздами. А по бокам большие окна занавешены тяжёлыми вишнёвыми гардинами с кистями и золотой бахромой. Всё здесь пышно, развратно и торжественно. Из простенков между гардинами торчат смуглые мужские органы и белые алебастровые груди. Кое-где можно заметить золочёные светильники-бра, вставленные в припухлые гипсовые вульвы. Много позолоты, много меха не к месту: квази-норкой укутаны спинки стульев, золотом блестят солонки и салфетницы. Но всё же это именно крыльцо, потому что отъехавшая камера показала нам крупные ступени и концовку пыльной дороги, уткнувшейся в эти ступени. Если крыльцо такое важное, кафедральное (кафе дральное – кажется, верное выражение), тогда что скрывают пышные двери, какие немыслимые богатства и просторы, какие хоромы и убранства?

После титров из-за барной стойки, что в левом дальнем углу, вышли две крупные фактурные девицы. Они двигались энергично, властно, качая тазом и крутыми бёдрами с избыточной амплитудой. В каждом их движении читалось бахвальство.
- Не бабы, а фюзеляжи какие-то, - произнёс испуганный Васиилий.
- Не фюзеляжи, а личинки, - поделился я впечатлением от наглой наготы, поедающей наши глаза.
- Ты говорил, что знаешь ту девицу в Кашалоте, дак они просто похожи, как три капли, - заметил Вася.
- Они сёстры, - предложил Румыныч.
- Клоны, - предложил Васиилий.
- Японцы выращивают инженеров ин витро, в пробирках, - сообщил я товарищам.
- Не нашего ума дело, - отмахнулся чем-то опечаленный Румыныч.   
   
Обе девицы-ягодицы принялись танцевать - извиваться и выгибаться под Идиллию Зигфрида. Девицы попадали в такт, но сердечно-пронзительная музыка Вагнера и примитивные телодвижения личинок столь разительно не совпадали по настроению, что в канон комедий следовало внести ещё «Культурную комедию».

Наконец, одной надоело, она пошла, угрожающе качая бёдрами, в сторону оператора, села за стол прямо перед объективом - похоже, камера находилась у оператора в области правой ключицы (на уголке воротника или на лацкане) – и пошла съёмка сверхкрупным планом: глаза, губы, горло, соски промеж серебряных ниток… даже от видео пахло тальком, духами и потом.
- Угости девушку, мужчина приятный.
Рука с маленькой наколкой в виде креста налила ей шампанского. Она пригубила пухлыми губами, облизнулась, приблизила к нам голову с длинными кудряшками. Во весь экран появился глаз, похожий на дорогой камень - яшму, топаз? Белок с алыми тонюсенькими нитями, радужное кольцо удивительное по красоте и сложности: здесь нежно пестрели янтарные, голубые, коричневые штрихи, и среди них нежданно пестрякнули две чёрные точки, две кляксы – болезнь? Зрачок был ровный, космически чёрный, покрытый прозрачной оболочкой и влажным бликом. Этот выпуклый глаз-топаз окружён мягким камышом и голубыми веками. Маленькие морщинки на веках говорили не о возрасте, но о чём-то другом. И что там? Кто за этим глазом живёт? Непонятно. Вряд ли хозяйка сама это знает, ибо иной человек лжёт себе гуще и смелей, чем окружающим.

- Обведи мне губы, освежи, а то всё стёрлось, - в её руке появился маленький багровый карандаш.
Мужская рука с наколкой неловко обвела ей губы по внешнему контуру.
- Я для тебя танцую, но ты не гордись: ты для меня живёшь, - неожиданно произнесла нахальным голосом.
- Я?!
- Конечно, мужчины живут для женщин, а вместе мы рожаем детишек. Моя подруга не против зачать. Хочешь? Она живородящая. Первенца живо родила, даже не тужилась.
- Зачем?
- Продолжение будет - похожие на тебя пупсики.
- Мама шлюха, папа уголовник – получатся такие же дети?   
- Дети – это лотерея. Может, они менты будут, - умно заметила девица.
- Это как же надо любить себя, чтобы ещё размножаться! – усмехнулся оператор.
- Ну просто пойдём, удовольствие получишь, потыкаешь… не тормози! Мы соблазняем-соблазняем, а ты бесчувственный. Мало выпил? Накати стакан – желание появится, а то сидишь - понурился весь в заботах.
- Ладно, пошли, - согласился оператор; перед тем как встать, наполнил бокал водкой и залпом выпил.   

- Вишь, девки заманивают куда-то. Эй, парень, держись от них подальше! - со смехом прокричал в сторону кино Васиилий (водка исправила ему настроение).
Парень его не слышал. Камера двинулась над столами. Вторая девица тоже отлипла от шеста, её голые плечи закачались в ритме шага перед камерой, девицы привели оператора к центральным дверям, здесь они встали справа-слева, торжественно открыли двери и протолкнули мужчину вперёд.
- Вишь, мы сами поддаёмся, - прокомментировал Васиилий.
- Про то и комедия, - зло процедил Румыныч.   

Оператор ступил в иное пространство, он оказался чуть ли не под небом, от высоты прям дух захватывает -  он оглянулся, а девиц уже и след простыл, и двери закрылись, но он и в открытые не успел бы шмыгнуть, потому что повалился и поехал вниз по крутому склону.
- Скользкая сыпуха, - сказал я со знанием дела, потому что однажды в Заилийском Алатау поехал в пропасть по мраморной крошке и чудом зацепился за куст арчи.

Оператор беспомощно съезжал в долину, быстро набирая скорость. Кадры стали вертлявыми и нечитабельными. Наконец падение прекратилось. Мы услышали охи, чертыхание. Мы увидели речку на дне глубокой долины. Оператор попил воды, лицо ополоснул, камеру слегка забрызгал, она обсохла, и кадры вновь стали чёткими.

Потопал берегом вниз, обошёл по воде заросли облепихи, дикой яблони, шиповника; после тугаёв увидел конечную перспективу долины: река втекала в пещеру под скалой, что стояла поперёк русла. Всё это имело непристойный вид и напоминало сакральные пейзажи Иеронима Босха: пещера была похабной, скала напоминала нижний женский торс, лобная часть поросла кустами, и, как у Босха, удивительный, покойный свет висел над крутыми склонами, упоительно сочными были тени валунов, и деревья напоминали о райском саде. Пещеры, выступы, скальные башни… - оператор дал панораму по склону справа и заметил на одном выступе хижину, сложенную из тёмных веток (б.м. можжевельника). На крыше сушилась большая тряпка, из-под хижины курился полупрозрачный дымок.

Сама с собой, как бессонное дитя, лепетала речка – отдельные влажные слоги в этой быстрой речи были порой отчётливо слышны. А выше разливалась тишина.

Оператор застыл, поражённый пейзажем. Только хлопоты возникли над долиной – с правой стороны вылетел птеродактиль, птицевидный крокодил с длинными задними лапами и громоздкими крыльями, которые пригодились бы ветряной мельнице.   

- Куа-куа, - прокричал он сиплым голосом, - иди в мандиссу!
Мы не поверили своим ушам, свои глазам. Оператор проводил камерой летуна, покуда тот не скрылся за левым зубчатым горизонтом. И снова настала проглотившая слова тишина.
- Нам не показалось?
- Вроде бы нет.
- А как назывался тот на крыльце ресторан?
- Команда, - вспомнил я, ибо скатерть на столе, где сидели оператор и девица, имела такую монограмму.

Оператор на четвереньках полез на правый склон к шалашу. Тут жил старичок с лицом ребёнка, почти младенец, однако чахлая седая борода и сутулые движения выдавали в нём всё-таки старика.
- Новенький? – спросил старик.
- Не знаю, как сюда попал, - пробормотал оператор.
- Чего там знать. Вон оттуда из ресторана свалился. Там девки завлекают, а кто не завлёкся, того сталкивают.
- А если я обратно пойду?
- В лоб к ресторану не поднимешься: там сыпуха. Шаг наверх - поездка вниз.
- А если поверху, над бортом долины?
- Там сырты - бескрайний простор для отшельников.   
- Разве к ресторану там нельзя вернуться?
- Нет: из-за крепкого давления времени. Против течения времени сделаешь пару шагов и упадёшь в изнеможении. Поперёк ещё можно ходить, я вот хожу за водой, и поверху отшельники ходили, но только поперёк.
- А если по ходу? – выспрашивал оператор, которого мы так и не видели.
- По ходу легко. Снесёт вон туда, - старик-младенец махнул рукой в сторону лобковой скалы.

- А за нею что?
- Речка выныривает и снова течет. По берегам дома, кладбища, фабрики, банки, ездят троллейбусы, работает монетный двор, биржа…
- Там тоже все ходят в одну сторону?
- Вовсе нет. У времени там завихрение, хроноворот, ходи куда хочешь. Главное, крутись, чтобы заработать побольше.
- Для чего?
- У богатого могила богаче. Никому не охота лежать за бедной оградкой. Позор. А на шикарную могилу девушки приходят с цветами.
-  А ты зачем тут сидишь?
-  Поперёк времени живу. Раньше ничего лучшего не придумал, как прыгнуть с утёса… вон там правее камни понизу. Постоял - и не прыгнул. Не в смелости дело: надо себя люто возненавидеть; если хоть капля жалости к себе осталась – не прыгнешь. Ныне смирился. Размышляю ни о чём, питаюсь печёными ягодами. Я не нашёл отсюда выход. …О, глашатай летит, - старик поглядел вверх.

Снова над речной долиной летел ящер, на его холке сидел человек в развивающемся плаще и громогласно, голосом гаишника, объявлял в нашу сторону через большой чёрный рупор:
- Мудаки на утёсе, спускайтесь и шагайте в манду! Можете вплавь по реке. Срочно спускайтесь! Вы нарушаете порядок движения. Повторяю: мудаки на утёсе! Вас ожидают в манде!

- Грубое слово, - сказал оператор.
- Ключевое, - поправил старик и занялся крошечным костром.
- Что же мне делать? – спросил оператор.
- Видишь кожаное ведёрко? В нём на двоих воды не хватит. Слышишь тишину? В ней двое не поместятся. И в шалаше тесно, и с этого утёса кто-то кого-то непременно случайно столкнёт.

Камера внимательно глядит в костёр, где горят маленькие, с палец толщиной, веточки. В правом верхнем углу замигал красный крестик, затем экран погас.

- Сел аккумулятор, - сказал Васиилий не своим голосом.
Я отключил ноут и налил всем по стопке.
- Это не комедия, это карикатура, - сказал я, чтобы снизить эффект фильма.
- Не карикатура! Прошу заметить: это правда! Мы все попадаем сюда через похабство и далее живём в похабном плену, - пригвоздил Васиилий.
- Где же выход из долины? – спросил Румыныч.

- Выход в том, - предложил я, - чтобы в долине жить по-другому. Женщинам необходимо вернуться к материнству. Задурили нас фантазёры. Пора сделать сброс всех настроек и вернуться к естественному разуму, к простым и ясным правилам. Материнство - это биологическое творчество, творящее не вещь, но человека. Всякое иное дело, всякое занятие меркнет по значению и масштабу в сравнению с материнством. Что бы женщина о себе ни помышляла, ей следует часть своей судьбы посвятить ребёнку и домоводству. Потом она будет вспоминать это время как светлое, тёплое, порой драматическое, но в целом прекрасное. Если женщина отказалась от материнства и не выбрала монашества, она выбрала в себе цинизм, выкрутасы и самолюбие, что непременно закончится озлобленностью. Высший чин человека – монашеский, но если не принять его, тогда лучше признать права пола и сердца.
 
- Однако если нету соблазна – нет и рождения. Сперму вызывает похоть. Муди-муди-муди… - со смехом произнёс Васиилий, изображая хозяйку, скликающую особых цыплят.   

- Ради справедливости следует кое-что отметить. Одна и та же анатомия может служить и любви и погибели. Всё двойственно. Допустим, жизнь - это благодать… но вместе с тем и проклятие. Любовь – радость. Но также страдание. Смерть – горе. Но также избавление. Юность – веселье. Но потом вспоминаешь о ней со стыдом и отчаянием. Все важные вещи имеют второе значение. Вопрос в том, какое чувство ты в это вкладываешь, при каком освещении живёшь. Да, наша жизнь зачинается непристойно, и всё же любовь способна осветить всё иначе.
- Чего ты за манду заступаешься! – воскликнул окосевший Васиилий. – Она и без тебя всех поедом ест, а мы ещё романсы ей поём и свой плен тыщу лет воспеваем! Надо хоть раз - как ты говоришь «для справедливости» - сказать правду: земная любовь - это наваждение в анатомическом театре.   
- А мне кажется, Молчун интересную мысль высказал. Выход в том, чтобы не убегать из долины, а в долине по-другому жить, - эвристически воскликнул Румыныч. (Сказав так, он собственным словам обрадовался, как радуется человек найденному смыслу.)

Мы долго ещё спорили, обмениваясь мыслями, которые были пробуждены страстями и чувствами, что пробудила в нас «Божественная комедия». Я – опять же ради справедливости – заметил, что роль вагины исполняется женщинами почти бессознательно, по настоянию инстинкта. Они исполняют программу, как и мужчины, которых притягивает вагина (биологическая гравитация). Но кому понадобился театр половых марионеток? Богу? Не верю, слишком скучно, и недаром рождение чистой личности религия привязывает к деве или к рождению из уха божества – то есть отводит от сексуальных процедур. Может, автор природа? Но что она такое, кто такая? Сумма программ? У программы есть программист. Кто?

Далеко за полночь разошлись мы по своим комнатам. Я прибрался на столе и включил комп: хотел открыть начало текста и загодя настроиться на работу, но посмотрел на строки, словно сочинённые кем-то другим, и закрыл комп. Умственный азарт не включился, красота мысли не открылась: в голове шумели застольные слова, и водка добавляла шума. Давненько я не пил в таких количествах. Подошёл к ночному окну – посмотрел в долину за окном. Неподалёку раскинулся посёлок, рядом раскинулось кладбище, там есть богатые и бедные могилы. Похороненные в богатых могилах не зря свою жизнь прожили, а бедных надо пожалеть: у них не получилось. И никто не пытался выйти из обречённой долины. От роддома до кладбища прошагали они по течению времени и смежили веки. Могли не шагать, могли просто лежать по течению. Карма у них такая. И пьянство у них - несознательный бунт против неволи: нескончаемое обустройство гнезда, нехватка денег, социальная гонка, растущие потребности родных, семейные неурядицы (это ты во всём виноват!), заботы вместо сна и вместо медали – мандала. Незаметно и мягко, с букетиком цветов, человек впрягается в эту гонку за гнездо и могилу, и потом уже ничего не исправить: нет хода против течения времени. А почему с букетиком? Нет! С трепетом влюблённости человек входит в долину. И я также сюда попал и здесь проживаю, хотя и забрался на утёс, торчащий поперёк.

Сквозь чёрное окно я всё это ясно видел, словно смыслы в ночи горели, как потоки лавы. Где-то лаяла собака, долго и в одном ритме. Пока я думал, она лаяла, а начала, когда мы ещё выпивали. Я собрал ей пакет гостинцев, остатков с нашего стола, и вышел на улицу. На воротах замок, но он открывается без ключа.

Боковой свет фонарей бил по верхам, по глазам, я не видел, куда ставлю ноги. И мои утешительные слова, сказанные товарищам «ради справедливости», теперь поедали мою совесть, ибо надо говорить правду, а не политкорректное утешение. Мне казалось, когда я говорил, что я говорю правду, но это было гендерное наваждение, которое вложено в сознание почти всех мужчин – подыгрывать, подсуживать женщинам – и теперь я за это расплачивался покаянием и досадой. Как раз против такого подыгрывания кто-то снял странный фильм, птеродактиль там классно получился и ветхий шалаш на утёсе. Когда я работал на Памире, из окна моей сейсмостанции открывался вид на изумрудно-коричнево-лиловую долину. Художественным чутьём я ожидал тогда пролёта птеродактиля, но там летали вертолёты, не менее сказочные птеродактили прогресса. Ой, ногу подвернул! А вот и забор, за которым томится лающий пёс. Он услышал меня, притих. Я нашёл калитку, поднял щеколду, вошёл. Здесь было достаточно света, я увидел средних размеров собаку на привязи. Она натянула цепь и смотрела на меня устремлённо, хвостом не виляя. Дворняжка, хорошая порода… я вытаскиваю из пакета кусочки и подбрасываю к её передним лапам. Она поразмышляла несколько секунд, потом начала кусочки глотать. Съела всё. Замахала хвостом.
- Вот и хорошо. Надо помогать друг другу.   

Пока возвращался, и когда вернулся, и когда отмывал ботинки, она так и не залаяла. Почему к ней не вышли хозяева? Они не слышали, что собака битый час лает? А ведь могли бы выйти на крыльцо с ружьём… крепкий сон, слишком крепкий для жителей долины. Здесь всегда надо быть начеку, ибо жизнь – это козни, ревность, борьба; тревога за сохранность имущества, за нерушимость гнезда.
 
Кто-то быстро и тихо прошёл по коридору в сторону директорского кабинета. Неужто?! Я подкрался к двери, там шорох голосов, громкий, заряженный шорох - так в теребящих руках шуршит газета, из которой выбегают мыши слов.
- Зачем ты меня вызвала ночью в Кутью? – голос Виолы.
- Ночью до тебя лучше доходит. Днём ты озираешься на мужчин и зеркала, - голос Аглаи.
- И в чём вопрос?
- В деньгах. Я в беде.
- А я здесь при чём? Я тоже в беде и спешу исчезнуть.
- Виола, я тогда с тобой поделилась важной информацией, а теперь ты поделишься со мной деньгами.
- Ну и наглая ты!
- Не больше тебя.
Я на цыпочках отошёл от кабинета и нырнул в свою комнату. Кое-как улёгся, кое-как уснул, приснился мне утёс над глубокой долиной, я стою на утёсе, а он такой маленький, что я должен с него каждый миг свалиться, - так и спал, оцепенев.

Утром прибежал Васиилий:
- Вставай, в больницу едем, Потапа прибили!
Кое-как уложив рассудок на его дневное место, я присоединился к Васе, и мы отправились к товарищу в ЦРБ. Запах больницы ожидает всякого жителя долины, это последние ароматы его судьбы. Я вдыхал то, что меня ждёт и вглядывался в печальные лица, которых в больнице повышенный процент; жизнь увечит своих агентов, потому что любит кусаться. В огромных коридорных окнах сиял свет белого неба, в белом халате пробежала сестра с подносом шприцов, какая-то фигура сидела на корточках под окном, перебирая чётки. Вот она, палата 102! Мы робко вошли и увидели шесть коек с пятью больными. Около Потапа сидели на пустой койке взрослая женщина и молодая женщина… увидев нас, он поднял забинтованную руку. Голова тоже была забинтована, из-под одеяла торчала забинтованная нога, но Потап ухмыльнулся приветственной кривой ухмылкой.
- Повезло вам, черти. Надо было и мне остаться.

Мы не стали его ловить на слове и напоминать о решительном вчерашнем стремлении в ресторан.
- Это моя сестра и племянница, - глазами указал на женщин.
Мы им поклонились. Мать и дочь не были похожи друг на друга, но у них были одинаковые очки. (Вот кто держит Потапа в доме престарелых и оплачивает его содержание.)
- Ну ладно, - скучно обратился к ним забинтованный. – Всё в порядке, созвонимся (на «о»). Апельсинов тока не тащите, у меня от них зуд, а как чесать под бинтом?   

Обе чопорно поднялись и вышли, держа в руках дорогие сумочки. Потап оживился глазами.
- Ох, пацаны, досталось! Кодла мигрантов напала на ресторан как раз, когда я там отдыхал. С девицей познакомился, шампанского заказал… но третьего дня там обидели Кирдык Мурдыкова, главу мигрантской общины, и вчера он устроил ответку в стиле Чингисхана. Вломились человек 20 с битами, кастетами… я вроде поначалу отмахнулся, но тут моя барышня завизжала как резаная, и на нас три «строителя» обратили внимание. Сам бы её заткнул, только она шмыг на улицу, а я под стол, а те прыг наверх и давай топтать посуду. В общем, стол на меня сложился, дальше не помню.
- По законам долины, - сказал Васиилий, посмотрев на меня с глубиной.
- Ладно, жить будешь, - сказал я, чтобы что-то сказать в утешение.
- Сейчас менты будут мурыжить. Да сколько их было, да кого я запомнил… хрен с ними, пойду в туалет.
- Куда ж ты пойдёшь? Ты утку проси.
- Не буду в утку, доковыляю. Помогите, раз уж вы тут, корешки.

Мы помогли ему доковылять до туалета, потом вернуться в палату. Он от напряжения и боли стал мокрым. А мне пришла идея поехать в отдел соцзащиты и устроиться помощником по уходу за больными. Есть такая минимальная должность. И вот я узнал адрес и поехал туда вместе с Васей, которому тоже стало интересно.

В отделе соцзащиты со мной говорили как-то удивлённо и недоверчиво. Две сотрудницы с казёнными лицами отговаривали меня и задавали подковыристые вопросы, пугали крошечной платой (на мороженое), тяжёлым характером подопечных и в конце концов сказали, что в Доме престарелых «Кутья» найдутся немощные старики, на которых я могу потренироваться.
- Вы сначала на месте попробуйте, а потом поговорим, - заключили они.
- Хорошо.

Я попросил Васю вернуться в Кутью пешком, потому что начался прохладный моросящий дождик и захотелось телесного общения с погодой. В небе висели облачные декорации меланхолического дня - средней плотности, без просветов, цвета пепла, рассыпанного по бумаге. Впрочем, сравнение может нарисовать форму и цвет небесного шафта, но не способно изобразить великолепие неба и его особую, космическую достоверность (тождественную достоверности голого, натурального сознания). Наш путь пролегал мимо ресторана «Кашалот», и мы проверили опечатанный вход, объявление «временно закрыт», осмотрели осколки стекла перед входом. Пошли дальше.   
Васиилий рассказал, что у нашей жилички по имени Элеонора Ефимовна случился на днях микроинсульт – может, ей нужна помощь?

Когда-то она сама всё про себя рассказала, мне не было нужды включать воображение: девочка Нора хорошо закончила школу и поступила в МАИ. Вслух она исповедовала тягу к инженерным знаниям; на самом деле, ведомая глубинным инстинктом, она тянулась к обществу мужчин. Природа не одарила её смазливостью, поэтому интимный вопрос ей пришлось решать через теорию вероятности: чем больше юношей приходится на одну девушку, тем более шансов у некрасивой девушки вступить в брак. Она всеми своими клеточками хотела обрести любовь, семью, детей. Жених в МАИ нашёлся и стал мужем, да только быстро загулял по красивым барышням, а сына оставил ей. Жизнь пошла трудная. Помыкавшись по разным инженерным бюро, она получила дополнительное образование бухгалтера и погрузилась в чужие деньги. В этом вопросе она показала себя въедливым специалистом, за что была высоко ценима. А дома ничего доброго не происходило: сын женился, разводился, вокруг неё бегали внуки, она разрывалась между всеми и обрастала сложными родственниками. У неё заболело сердце, ударил инфаркт: «Вся жизнь тогда перед глазами промчалась, веришь, только радости не нашлось. Хорошо, что не умерла, может есть ещё маленький шанс…» И когда сыну остро понадобилась квартира, он предложил ей пожить в ДП.

Я долго стучал в её комнату, пока не услышал ответное покашливание. Э. Е. полулежала на высоких подушках и смотрела на меня с ожиданием.
- Может, вам чем помочь? У меня свободное время, - сказал я весело.
Она повела глазами по комнате. Я понял, что ей трудно решиться на речь.
- За-на-вески постирай, - у неё было перекошено лицо, и голос едва звучал.
- Через два дня прачечная приедет.
- Нет, он-ни вет-хие.
- Хорошо, сделаем.

Поставил возле окна табуретку, снял с крокодильчиков две тяжёлые занавески. Элеонора внимательно за мной наблюдала: видно, ей достаётся мало впечатлений.
-Что ещё сделать? Может, вам нужен телевизор?
- Ни-чего, - вздохнула.

Как же их постирать? У нас на коридор две душевых кабины, значит, стирать мне придётся в комнате. Нужен бак и стиральный порошок. Я сбегал в хозяйственный магазин, купил пластиковый бак, но тот не подлез под кран. Ковшом для набора воды послужил чайник; понадобилось восемь электрочайников и пятая часть пачки порошка. Замочил постирушку, поставил бак в угол. Сел за комп, открыл текст, настроился думать: память – это изображение прошлого, располагающее своим пространством и временем. Веществом памяти служит энергия сознания. Хранителем памяти служит пространство, отформатированное сознанием.      

Какой-то звук… я не сразу догадался, что это шумит бак. Подошёл, присел – да, шипит, потому что я насыпал много порошка для ручной стирки: порошок для автомата не такой пенистый (пена забивает стиралку), а для тазиков рекомендована пышная стирка. Я вернулся к тексту, но не мог не думать о том, как жить. Пора выбираться из долины. Пора отречься от телесных страхов, от аптек и врачей, от ипохондрии – пора переселяться в мир смыслов: там царство свободы, там интересно, там живо. Для этого надо сделать волевое усилие – неизъяснимое, но простое: переключиться на мир сознания. Потом Бог поможет.

Так я подумал и посмотрел в окно на забор, берёзовую рощу, просёлочную дорогу… про которую никто не скажет, куда и зачем она, если я не скажу этого сам.