1905
Последующие дни слились в один нескончаемый кошмар: холод глухой говор, стоны раненных на носилках, толпы грязных солдат. Вперемешку с ранеными угрюмо брели здоровые. Войска отступали непонятно куда и непонятно зачем. Иногда натыкались на японцев и с потерями вновь отступали.
Иногда сзади слышалась отчаянная стрельба, почти исключительно орудийная и лишь иногда слабая ружейнопулемётная. Вдали стоял сплошной грохот, гул и свист снарядов, сотрясавших воздух и землю.
Через день удалось погрузится на поезд и по железной дороге отправились в тыл. От Мукдена до Гунчжулина было около двухсот верст. Этот путь войска ехали трое суток с непонятными долгими остановками.
В вагоне шли бесконечные разговоры и споры участников боёв. Слушая их, Исламгул пытался понять, что же творится вокруг.
Один из солдат, видимо грамотный и читающий газеты, рассказывал о текущих делах и был полон готовности к наступлению. Он убеждал всех, что командование хитро завлекает японцев, чтобы окружить и разгромить. Многие ему верили, другие же только качали головами или же озлобленно ругали командующего Куропаткина, смеялись над его приказами, передавая друг другу слухи о его сумасшествии.
Даже между офицерами, среди которых Исламгулу приходилось находится по долгу службы. велись злые разговоры. Раненный капитан Бахметьев , участвовавший в последнем бою, сердито говорил своим низким голосом с надсадной хрипотцой:
я вам ручаюсь, господа, что проиграем мы войну исключительно благодаря бестолковости
и неумелости наших начальников.
Он раздражённо рассказывал, как при атаках постоянно не поспевали резервы, как
не подвозили вовремя боеприпасы, о странном доверии начальства к плохим картам. Примерно
о том же высказывались и другие офицеры.
– Господа, с таким командованием и самураев не нужно, сами всех угробят. Да уж, хоть солдат миллион сюда привези, победы все равно не дождаться, – вздохнул раненный капитан.
Все офицеры злились и ругались. На станциях ничего нельзя было найти поесть, даже купить простого хлеба.
К середине ночи эшелон пришёл в Гунчжулин.
Проснувшийся Исламгул подбросил в печку дров и выглянул на перрон. Пустынно, морозно, крутит метель. Людей не видно, лишь стоят замершие вагоны.
Исламгул сбегал набрал воду в чайник, поставил его на раскалившуюся печку и принялся греть озябшие руки. Он, в общем, был доволен службой, делов-то: аккуратно вычистить одежду
и навести блеск на сапоги поручика, вовремя подсуетится насчёт еды и чая, да иногда сбегать
с каким-либо приказом или вот расстараться, дров достать и печку протопить вовремя.
Среди солдат он пользовался большим уважением, не чванился, носа не задирал, да и мог помочь при случае, например, письмо написать родным; мог за кого-нибудь и слово замолвить перед поручиком. Как-то шепнул тому, что Габсабир хорошо разбирается в лошадях и того перевели в обозники, всё же там легче служить.
Пригревшийся Исламгул загрустил, вспомнилась жена-красавица, любимая дочка, родной аул.
В седьмом часу утра поручик Иванов услышал кругом шум и ходьбу. Оказалось, на соседнем пути сажали в санитарный эшелон раненных. Они плелись, не зная, куда идти, и с трудом пробираясь между носилками.
неожиданно среди них Иванов увидел своего давнего приятеля с ампутированной рукой. Вместе с другими раненными его отправляли в Харбин. Как раз Исламгул приготовил завтрак, потому поручик пригласил знакомого выпить чаю, за которым они проговорили часа полтора,
Отогревшийся приятель по секрету сообщил, что 12-го числа начнется генеральный бой
и будто бы командующий Куропаткин проговорился, что кампания уже окончательно проиграна. Вообще, солдаты и офицеры в большинстве случаев дерутся великолепно, а вот насчёт умения высокого командования, тут большой вопрос...
Слухи оправдались. С утра по всему фронту загрохотали орудия. Весь день гремели пушки, завывали снаряды. - Вот оно! Началось…
Но в сумерках канонада затихла. Всю ночь по дорогам передвигались войска: пехотные части, артиллерийские батареи, отряды кавалерии, обозы.
На следующий день всё также грохотали пушки, и трещали ружейные залпы. Однако, после Ляояна настроение было угнетенное. Слухи о нехватке снарядов отняли всякую надежду
на победу и казалось, многие, были готовы отходить без боя.
Недели шли за неделями. Полк занимал позиции на склоне сопки, где творилось что-то ужасное.
С утра до вечера японцы осыпали позиции снарядами, которые били в окопы, рвали заграждения, калечили и убивали солдат. Ночью же противник непрерывно штурмовал сопку.
Иногда Исламгул с дрожью посматривал на склоны, устланные японскими трупами, иной раз приходилось и стрелять, но чаще он бегал по окопам, разнося приказы и распоряжения поручика Иванова.
Орудия гремели по всему фронту. Земля дрожала, выли снаряды, свистели пули. Солдаты зарывались в землю, прячась от разрывов, но это мало кого спасало. повсюду возникали воронки, валялись трупы и куски тел: кровавые тряпки, оторванные руки и ноги. Сквозь грохот непрерывно слышались крики и стоны раненных. Санитары не успевали их уносить, и они лежали среди мёртвых и ещё живых.
Видя такой ужас, Исламгул прислушивался к завыванию снарядов и, падая на дно окопа,
в испуге повторял:
– Прощай, жена любимая, прощай дочурка! Ой, пропаду я, пропаду! Не видать вам вашего мужа и отца!
Среди солдат разносились слухи, что японцы во что бы то ни стало решили занять эту сопку. Одни рассказывали, что станция Шахе в наших руках, что у противника отбито множество орудий, что Линевич опрокинул японцев и гонит их. Другие же клялись, что враг обошёл нас
и продвинулся далеко вперед. Третьи ворчали: - А из-за чего мы- то деремся? Это же господская война, по слухам -, мужикам после войны ещё труднее придётся, расходы-то какие...
- Ваше благородие! Правду говорят: - Опять нас японец обошёл? - обратился Исламгул
к поручику. Иванов же лишь устало махнул рукой.
– Говорят, обошел.
Обескураженный Исламгул помолчал, но всё же нерешительно спросил поручика:
– как же это, ваше благородие, Мы, что плохо воюем? Столько народу поубивало, половина полка осталось, а толку нету! Почему же отступаем?
Нежданно пришёл срочный приказ об отступлении. Остатки полка выступили, когда солнце уже садилось , а потом шли день за днём, мешаясь с другими отступающими частями. Со всех сторон гремели пушки, сзади трещал частый ружейный огонь. По дорогам толпились Бесконечные обозы, но порядка не было ни какого.
Через четыре дня полк остановился в разорённой китайской деревне. Исламгулу удалось занять для поручика пустующую фанзу, растопить печку и, когда в сумерках заявился донельзя вымотанный поручик, то его встретил горячий чай и простой, но обильный ужин.
Иванов, потирая озябшие руки и с удовольствием прихлёбывая чай, довольно произнёс:
- Молодец, Газимов! Благодарю, хозяйственный ты и оборотистый, повезло мне с тобой, другие офицеры весьма мне завидуют.
Тут зашли в фанзу продрогшие офицеры, обогрелись у печки , пили чай и делились грустными новостями.
– Ну, как дела? – спрашивал поручик, офицеры лишь недоумённо разводили руками.
– Да нечего говорить, весьма плохи. Все наши укреплённые позиции приказано бросить и срочно отойти за реку. Это просто кошмар какой-то!
- Господа, скажите мне, как же это случилось и как это объяснить? Ведь войск у нас намного
больше, чем у противника?
– Да-да, больше! – раздражённо отзывался артиллерийский капитан Козьмин. – И пушек больше, и артиллерия теперь лучше.
- Вот-вот, - воскликнул поручик штейнберг. - И пехота наша стреляет куда лучше японской. Самураи только тем и берут, что не жалеют патронов.
– Да… - сказал до селе молчавший ротмистр Душевский. - А нас всё-таки бьют и бьют… Печально, господа.
Офицеры помолчали.
- А обозы и войска все идут и идут мимо. - В соседней деревне, на берегу реки , стали сибирские стрелки. вдруг проговорил Штейнберг. - А где штаб нашего корпуса, так никто и не знает.
– Везде наши войска бегут, японцы напирают повсюду. - хмуро ответил Душевский. - Говорят: - сегодня они заняли Мукден… Наши позиции уже отданы японцам и все склады подожжены. Вот так-то, бросают всё же Мукден…
На следующий день отступление продолжилось. Никто не понимал такого распоряжения командира корпуса, солдаты спрашивали офицеров: Да зачем же мы отступаем, ваше благородие?
Усталый Исламгул брёл по дороге со всеми, почти не обращая внимания на окружающее.
По всему пути валялись опрокинутые телеги, вокруг которых громоздились вывалившиеся ящики, тюки солдатских шинелей, мешки с рассыпанным овсом и рисом, даже новые винтовки. Кое-где лежали издохшие лошади. По дорогам брели толпы пехотинцев, ехали запылённые казаки, вдали продолжали глухо бухать пушки. Кругом было мрачно, пыльно и угрюмо.
К Иванову подъехал Душевский.
– Ну, что скажете, ротмистр, как там наши дела? – спросил его поручик. Душевский Досадливо поморщился.
– Что говорить, полный разгром! Войска бегут, лишь Появится японцы, и все удирают без оглядки… Вот такая бестолочь! советую вам поскорее уходить! До свидания, поручик!
Войска простояли двое суток. Внезапно пришла весть, что командующий Куропаткин смещен
и отозван в Петербург, а вечером получили приказ идти на север в Маймакай. Через три дня остатки полка пришли в город. Он был битком набит войсками и бежавшими из деревень китайцами. Как передавали, решено, отступить за Сунгари, к Харбину.
Въехали в город. По узкой улице двигались обозы и батареи, проходили толпы солдат, любопытно озирающие городок. Из труб вились дымки, у харчевни, под серебряной рыбой
на красном столбе, толпились китайцы. Перебегали через улицу дети с черными косичками
на темени. Сквозь приоткрытые рамы бумажных окон любопытно выглядывали женщины.
впереди образовался большой затор. Толстый генерал, вышедши из коляски, кричал
на военврача, требуя его пропустить. Медик возражал, отказываясь, и спор разгорался. Вокруг стояли угрюмые офицеры. К ним подъехал поручик, Иванов. Бледный и взволнованный,,
он, задыхаясь от негодования, воскликнул:
– Ваше превосходительство, Не смейте оскорблять офицера, тем более врача! И я не хочу вас слушать! ОН служит не вашему превосходительству, а России и государю!
Офицеры зашумели и теснее сдвинулись вокруг генерала.
– А позвольте, ваше превосходительство, узнать, где вы были во время боя? – бешено крикнул худой капитан с перевязанной головой. – Я пять месяцев пробыл на позициях и не видел
ни одного генерала. И где вы были при обстрелах? Наверное, по тылам отсиживались, ордена выслуживали?!
Важный генерал, трусливо оглядевшись, тут же юркнул в коляску и поспешно отъехал в сторону, постаравшись затеряться среди фургонов и повозок.
В ресторанчике Поручик Встретил знакомого молодого офицера Гудовича, с которым познакомился в Ляояне, где он числился по снабжению. Тот был сильно пьян, а потому добр
и хлебосолен.
- А, поручик Иванов! Вениамин Петрович! Прошу, прошу, садитесь и угощ-щайтесь. Я сегодня - именинник, посему гул-ляю!
На столе, несмотря на военное время, было изобилие еды: множество бутылок, тарелок, мисочек и чашек. На нескольких блюдах лежали четыре сорта закусок, причем всё было нарезано маленькими кусочками: кроме омара, ветчины, курицы, маринованных овощей, какой-то копченой рыбы, – здесь была (очень аппетитная прессованная икра, семилетние куриные яйца, консервированные в извести, с тёмно-зелёным слоистым желтком и тёмно-коричневым студенистым белком, вероятно, (тоже вкусные),
Гудович пьяно икнул и махнул рукой.
- Вот, мои китайские партнёры расстарались, уваж-жают меня...
Он поднял вверх указательный палец.
- А что деньги? Деньги, они как кислород: не хватает - задыхаешься, когда он есть –
не замечаешь, когда же в избытке - пьянеешь и начинаешь чудить. Ха-ха-ха!
Гудович криво усмехнулся.
- И вообще, солдат императора может позволить себе скрасить весельем тяжёлую службу? Нас всех если доживём ждёт пенсия, и не нужно думать о накоплениях. а если не доживём и сложим головы, то зачем тогда деньги?
Он радушно предложил:
- Вино, водка или коньяк?
- Лучше деньги. – отшутился Иванов.
Собеседник расхохотался.
- Деньги, оно, конечно, лучше, но всё это после войны. Вот тогда и дом, и деньги, и семья. А дом надо брать на вырост. Захочешь женой обзавестись, будет куда привести, а, как говориться –
от тюрьмы и от семьи не зарекайся. и он, довольный своей шуткой, вновь оглушительно захохотал.
В конце мая по армии пошли слухи, что где-то около Японии балтийская эскадра разбита, что наши броненосцы потоплены, а некоторые захвачены. Никто не понимал, как всё это могло случиться? Солдаты упорно отказывались верить в гибель эскадры, но вскоре слухи подтвердились.
– Ну, теперь уж мир несомненен! – восклицали все.
Наконец, 1 июня в газетах появилось правительственное сообщение, что президент Рузвельт предложил русскому правительству свое посредничество для ведения мирных переговоров
с Японией, и что оно принято. Все с нетерпением ожидали окончания войны.
С утра, по холодку, Иванов, захватив с собой Исламгула, поехал в штаб корпуса. Перед мостом
у костра отдыхали четыре солдата-сапёра, рядом стояли обозные фуры. Солдаты потеснились
и пустили поручика к костру погреться.
– Что, ваше благородие, правду говорят, будто бы замирение объявлено? – спросил рябой солдат. Поручик пожал плечами.
– Мир, конечно, близок. Продолжать войну невозможно, это всем уже ясно.
Солдат длинно вздохнул.
– Где уж там! Пора бы кончать. Сколько времени воюем! сколько солдатиков в землю легло! – Он перекрестился. – А скажите, платить Расее придется японцу?
– Да, вероятно, - вздохнул поручик. - Япония потребуют контрибуций.
Солдаты загомонили.
– Ох, еще больше на крестьянство тягости наложат… Ну уж нет, ваше благородие, тогда лучше бы дальше воевать.
- Однако, братцы, не нам это решать. – проговорил поручик, вставая. – Ладно, пора ехать, прощайте.
Исламгул, взяв карандаш и лист чистой бумаги, задумался на минуту, представив свою Минзифу,
а потом медленно начал писать своё письмо.
«Здравствуй дорогая моя жена Минзифа! Как вы поживаете, не болеет ли моя любимая дочурка? Живы ли родные, какие новости в ауле? Страсть как я соскучился по родным местам, а особенно по вам, мои милые.
У нас здесь пока затишье продолжается, идут дожди, который день, особенно льёт сегодня.
но солдаты наши рады, отдыхают, набираются сил. Не буду писать про войну, не гоже рассказывать о таких делах родным людям.
Служу денщиком у офицера Иванова Вениамина Петровича, служба не тяжёлая, да и офицер мне попался хороший и добрый. Меня не обижает, часто хвалит.
Наш полк стоит сейчас в китайском городке. Он маленький, а китайцев как муравьёв
в муравейнике. китайцы - народ добрый, работящий, имеют добродушный вид, некоторые даже недурны собой. К нам относятся хорошо. Китайские "«ходи", как здесь зовут всех простых китайцев, особенно нищие,, ходят в невообразимых лохмотьях.
К моему поручику пришёл один офицер, хорошо знающий китайцев и их язык. Он интересно рассказывал об этом народе, а я слушал его и кое-что запомнил: Ига, линга, санга, сыга, уга, люга, чига, пага, дзюга, шига. Это значит: 1, 2, 3, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
У китайцев много интересных обычаев. Например, встречаясь с новым человеком, китаец спрашивает его: - "Как твое дорогое имя?", потом, вместо привета, спрашивает: - "Кушал ты или не кушал?" Нужно отвечать: - "Кушал", По-китайски "ги фан ля". Потом задает вопрос: - "Сколько прекрасных солнц и лун в твоей семье?", на что полагается отвечать: - "Грязных поросят у меня столько-то" и называешь (число детей. Чем любезнее его вопрос, тем униженнее должен быть ответ.
Приветствуют китайцы друг друга, складывая руки лодочкой и немного потряхивают ими. чем больше уважают того, кого приветствуют, тем ниже опускаются руки. Девушки и дети при этом еще приседают и, чем они моложе, тем ниже.
Они любят детей, и я никогда не видел, чтобы их наказывали или били. Странно, драк между детьми тоже не видел. Детишки у них – хорошие, все черноглазые, только очень грязные. Летом маленькие детки ходят голые. А вот мертвых детей они бросают на съедение собакам. сам это видел. Спаси меня аллах!
Летом в жару взрослые китайцы на полях работают совершенно нагишом), одевают лишь передник, висящий на шее и закрывающий грудь и живот. Эти передники часто вышиты, иногда очень красиво.
На полях выращивают гаолян, это такая высокая трава, что, сидя верхом на коне и подняв нагайку, оказываешься ниже. Гаолян дает китайцам прекрасную кашу, вроде гречневой, также солому для скота, его также сжигают в очагах, местами другого топлива не найти. Из гаоляна же плетутся изгороди. Очень жаль, что не вырастет он у нас. Как сказал Вениамин Петрович слишком холодно ему в наших краях.
На полях и огородах работают почти исключительно мужчины, а для женщин домашняя работа. Богатые же китайцы имеет и двух, и трех жен. Женщины скромны и только прячутся, если замечают направленный на них взгляд.
Когда входишь в фанзу - это китайский дом, хозяин приглашает в левую (большую) мужскую половину , правая же - женская, туда чужим хода нет. китайцы очень ценят семью. На всех своих изделиях изображают странную эмблему семьи - летучую мышь, а лягушка, оказывается, эмблема любви. Кваканье лягушек для китайцев, как для нас соловьиные трели. Они могут слушать лягушек часами.
Китайцы едят, в основном, овощи, рис, лапшу и пампушки из теста, а от бедности всё, что шевелится и растёт: кошек, крыс, собак, воробьёв, Даже змей, жаб, лягушек, кузнечиков, жуков
и червей. Спаси нас, аллах, от такого!
Здесь огромное количество мух. Они покрывают всё съестное, так что всё приходится закрывать колпаками, для чего пользуются обычными китайскими соломенными шляпами. Если забудешь на столе хлеб, он тотчас делается чёрным от насевших на него мух; потолки также чёрны от мух. пока ты пьешь чай, тебе приходится вылавливать оттуда утонувших мух. иной раз тебе и в горло попадает муха. Окна и двери затягивают кисеей. Здесь стоит страшная жара. Нам приходится, как и китайцам, обмахиваться веерами. все ходят с веерами, даже самые бедные, а от мух у них особые опахала из конских волос.
У нас ходят слухи, что войне скоро конец, жду не дождусь, когда вернусь домой. Твой муж Исламгул»