У Мишки Хрипачева, пятидесятилетнего механизатора передового совхоза «Первомайский» рядом с домом был гараж, да не просто гараж, а капитальный, из красного кирпича, с забетонированной смотровой ямой и погребом, все как полагается. В этом гараже за надежными железными воротами, оборудованными, аж двумя замками он хранил нажитое непосильным трудом самое ценное семейное добро - автомобиль Москвич. Мишка мог часами, в любое время года безвылазно пропадать в своем гараже, ибо души в нем не чаял. Бывало, придет вечером с работы, на скорую руку перекусит, и бегом мчит в гараж. До позднего вечера будет там в поте лица, чего-то колдовать, точить, сверлить, возится со всякими железяками. Частенько, когда он там находился, к нему кто-нибудь да заглядывал в гости, для этого в гараже существовали все удобства: стол, стулья, магнитофон, маленький цветной телевизор, холодильник, был даже допотопный кожаный диван, который стоял в углу за перегородкой. Но самым главным для всех являлось отнюдь не комфорт, не бытовые приборы, и даже не роскошный диван и авто, а то, что в гараже на черный день всегда имелась в загашнике пара колотушек дешевого вина, или водки, которые хозяин никогда не жалел. Сам же Мишка спиртное, хоть и уважал, но употреблял его крайне редко, разве только, когда его домочадцы, куда-нибудь уезжали, в отпуск, или к родственникам, например. А все потому, что не знал он меры. Бывало, как напьется, так обязательно попадет, в какую-нибудь передрягу. Так произошло и на этот раз. Отправив жену с дочерью к племяннице на свадьбу, Мишка тут же, как было сказано выше, решил развязать узелок, по максимуму насладиться долгожданной свободой, и как следует «выпустить пар».
– Чего это тебе, Михайло, опять вожжа под хвост попала? – глядя на уже хорошенько захмелевшего Мишку, проворчал, только что заглянувший к нему в гараж соседский, одинокий старик по фамилии Куприянов. – Не пил, не пил, и тут на тебе, выдал, опять отчебучил фортеля.
– А че бы и не попить-то? – не сходила с Мишкиного пылающего жаром лица самодовольная, расплывшаяся чуть ли не от уха до уха улыбка. – Кто мне щас запретит?
– А я только сейчас углядел в окошко, что ты, вроде поддатый! Ну, прямо учудил, так учудил. Скажи, какой хоть повод у тебя на этот раз, Мишаня? С чего бы это вдруг запировал-то? С какой, такой радости? – и старик ехидно покосился на темно зеленую, сверкающую в голубых лучах настенной лампы на облезлом, местами с остатками вишневой полировки столе колотушку портвейна.
– А вот. Имею полное право. Я щас, Пахомыч, в данный момент вольная пташица, я сам себе хозяин.
– Так, так, так. Интересно. А заноза твоя где? – поинтересовался дед о местонахождении Хрипачевской жены.
– А нет этой, как ты сказал, занозы, дядя Евсей. Моя благоверная ту-ту, на свадьбу к племяннице уехала на две недели. Так что я щас, вольный казак, че хочу, то ворочу.
– Ишь ты, казак. Атаман Дутов нашелся. Это куда это она у тебя, интересно укатила? В Оренбург, что ли снова, к сестре? Она ведь, кажись, все у тебя туда мотается-то?
– Ага. К Лизавете. Ее младшая дочурка Анфиска, наконец, замуж собралась. Вот я и наслаждаюсь волюшкой в полный рост, пока у меня холостяцкая берлога.
– Тогда все с тобой понятно. А я гляжу и думаю, чего это ты так, дядя, резко осмелел. Не пил, не пил, а тут сорвался. Оказывается, вон оно что. Уехала твоя судорога.
– Уехала, и скатертью дорога. Ага. Пускай развеется маленько, проветрит свои мозги. Может быть подобреет. Не все же ей на ферме за коровами навоз ворочать. Пусть на культурном мероприятии погарцует, как человек. А заодно и я от нее маленько в одиночку отдохну тут.
– Никак устал? И как у тебя язык поворачивается?
– Да не то, чтобы уж прямо устал. Нет. А все равно надо, хоть немножко друг от друга отдыхать. Полезно.
– В Оренбург, говоришь? – не унимался дед со своими тупыми вопросами. – Далеко она у тебя забралась. Хм.
– Да это разве далеко? Так. – решил поддержать разговор второй участник гаражной попойки, околачивающийся здесь уже без малого второй день Семен Устиныч Другов, Мишкин закадычный приятель и по совместительству, такой же, как и он тракторист. – Оренбург. Хм. Подумаешь, каких-то полторы тыщи километров. Для бешеной собаки, сто верст не крюк.
– А че, разве не далеко? – тут же впился возмущенными глазами старик. – Шутка дело, полторы тыщи.
– А че, далеко, что ли? Не смеши. – возразил ему Михаил. – Бывает и подальше. У меня вон троюродный братик из Степуново, тот аж на Новой Земле срочную служил. Вот это далеко, так далеко. В океане, хрен достать.
– Сравнил тоже. – пошел на попятную Пахомыч.
– А Оренбург. Тьфу! Рукой подать.
– На свадьбу говоришь? – снова спросил старик.
– Ага. Завтра бракосочетание у молодых.
– Свадьба, дело недурное. – вспомнив свои молодые годы, мечтательно промолвил дед. – Похороны и поминки, вот я не люблю. Похороны, это горе. А вот свадьба, да если еще с хорошим гармонистом, это самое то.
– Вот и я о том же говорю. – Мишка от выпитого за вечер вина становился все пьяней. – Пусть, как следует любимую племяшку пропивают. Хорошая она бабенка у нас. Не избалованная. С армии своего хахаля дождалась. Пока он два года тюремщиков на воронке в Челябинске сопровождал, она носу на улицу не казала. Ага. Ждала его, как собачонка. Он, знаешь, какой на морду видный, женишок-то наш? Вылитый Сильвестр Сталлоне. Рэмбо. Первый парень на деревне. Бабник, правда, страшный до армии-то был, но поди, дай Бог, перебесился?
– Уверен на сто процентов? – подколол его Другов.
– А почему бы и нет? Зачем же, тогда женится он?
– Ну, глядите сами. Родне, конечно, видней. Просто, сколько волка не корми, а он все равно в лес смотрит.
– Может быть и так. Как ты тут, в этом деле будешь уверен, Семен? Надеемся, конечно, что остепенился паренек. На то она ведь, наверно, и армия, чтобы вышибить у человека всякую дурь из головы?
Старик с большим трудом выловил своими двумя корявыми, трясущимися пальцами из жестяной банки самую крупную кильку, и чтобы не замарать густым томатным соусом свою заношенную до дыр телогрейку, засунул рыбешку целиком в рот.
– А ты чего это, Михайло, с ней на свадебку к свояченице не махнул? Не взяли тебя? – пытаясь прожевать последними зубами рыбешку, серьезно поинтересовался у Мишки Куприянов.
– Кого это не взяли? Хм. Я че вам, чемодан? Нет, Пахомыч. Тут дело не в этом. Я сам отказался. А кто работать-то будет за меня? Ты, что ли? Или вон Устиныч? А?
– Так отпуск бы, или отгулы взял. – будто следователь, настырно лез под кожу Мишке любопытный дед.
– Кто мне их дал-то, отпуск с отгулами? Их жаба задушит. Хоть запросись. Вот ты вроде, Пахомыч, жизнь прожил, а говоришь, такую чепуху. Какие отгулы? Кха!
И Мишка, едва не вылетевший со свистом всего полгода назад из-за своего, примерно точно такого же очередного загула с работы, отрицательно замотал головой.
– А че тут, такого-то? – не унимался дед. – Хоть спросил бы. В морду бы не дали. У нас за спрос денег не берут.
– Вот тебе и че. Да без меня в родном совхозе, как без поганого ведра. Нет, Пахомыч. Даже унижаться не буду, не хочу этим эксплуататорам в ножки кланяться. Щас же. Пойду отгулы, или отпуск клянчить. Хрен им!
– Ну, и сиди тогда в своей конуре с грязными ногтями, закусывай бормотуху сикилявками, раз ты индюк упрямый такой.
– А че мы, плохо, что ли сидим? А, Устиныч? Скажи, тебе тут плохо? Мне, например, очень даже хорошо.
– Кому это плохо? Самое то. Мне, если по правде сказать, никакие юга, никакую заграницу и даром не надо. Меня и здесь не плохо кормят. Ха-ха-ха!
– Вот, слышишь, Евсей Пахомыч, мнение народа? А народ ерунды говорить не будет. Сиди, запоминай.
– А че мне твой народ? Тоже мне, нашел высокую инстанцию, народ. Кто у нас, когда к народу прислушивался? Хм. Народ. Тьфу! Ну, и дураки. А вот я бы, например, не отказался поглядеть на мир. – с тоской вздохнул старик. – Да только, куда мне щас в мои-то годы? Ээх.
– Как это куда? Некуда, что ли? – смачно прокряхтел Михаил, и отхлебнул из заляпанного жирными пальцами стакана домашнего яблочного компота. – К сыну своему езжай. Он у тебя, где живет-то? В Москве кажется?
Дедушка замялся и скромно кивнул головой.
– В Москве. Будь она неладна. – пробубнил он.
– Ну, вот видишь? А говоришь некуда. Взял бы, да с пенсии махнул. Или тебе слабо? А? Че молчишь-то, как партизан? Сам-то, я спрашиваю, че к своим в гости в столицу не ездишь? Не приглашают тебя дряхлого пенька?
– С чего ты это взял-то? – задрожал от волнения голос у старика. – Постоянно Игнаха зовет меня к себе.
– Тем более.
– Кричит, аж в трубку, приезжай, отец, в любое время, хоть зимой, хоть летом, хоть осенью, мясо, говорит, по-кремлевски сделаю в духовке тебе. Представляешь, на что ради меня, этот поганец, этот непутевый губошлеп готов? Хм. Мясо по-кремлевски.
– Аж по-кремлевски? Гурман он у тебя. – наивно усмехнулся Михаил. – Это он зашел с козырного туза.
У дедушки, не видевшегося с сыном уже большие года, от тоски и душевной боли задергались седые виски.
– А ежели по правде сказать, то уже лет двадцать с гаком, только одними обещаниями и кормит, что скоро приедет навестить меня. Трепло. Каждый год, как патефон талдычит одну и ту же грампластинку, дескать, приеду, бать, сто процентов приеду. Жди в гости в следующем году. И каждый год у него всевозможные отговорки. То, пишет, захворал серьезно, то женится в очередной раз, то посадили. Каких только отмазок я за все эти годы не наслушался от этой ветренки, от этого обманщика, гамбургского петуха. То веселье, то похмелье. То Вася, то не Вася. Тьфу! Лучше бы вообще в марлевую тряпочку молчал.
– Занятой. – пробубнил себе под нос Устиныч.
– Ага. Занятее некуда. Болтун.
– А че?
– А ни че. Взял бы его за холку, да дал бы ему вон той монтировкой, или вот этой пепельницей промеж рогов, чтобы знал, как обманывать отца. Губошлеп. Вот все вы, сатанята, одинаковые. Все! Прямо близнецы. Наплодили, за каким-то хреном вас на свою голову. Ни Бога, ни дьявола не боитесь.
– А мы то тут при чем? Кха! Нормально ты стелешь, дядь Евсей. Сынок тебя, понимаешь, почему-то игнорирует, а мы виноваты? Потешный, однако, ты.
– Да уж не потешней тебя, шнурок. Я погляжу, ты под лампой-то, прямо как нержавеющая поварешка сияешь, улыбка с откормленной рожи не сходит. Залил уже шары-то? Да? Совсем, смотрю, стало хорошо?
– Да ладно тебе, Пахомыч, ругаться-то на нас. Завелся. Чего ты, ей Богу? Он ведь тебе щас правильно ответил-то. Мы то с Семеном тут причем?
– А при том, сволота. Я, что ли не правильно толкую? Зла, Мишка, не хватает на вас. Шантрапа! А нечего разбрасываться словами. Вы сами сначала наобещаете родителям своим поганым помелом с три короба, а потом вертитесь на пятой точке, как ужи.
– Дааа, Пахомыч. Ситуация не годная. – закачал головой Хрипачев. – Как он встал тебе поперек души. Видать и вправду крепко он тебя обидел, раз ты так люто обозлился на него.
– Ладно бы еще одного меня. Хрен бы с ним со штрибаном. Я, как говориться, человек не гордый, я маленькая букашка, все стерплю. Так этот мой куриный потрох, наследничек, даже родную матушку в последний путь, как следует, как полноценный сын не проводил.
– Вот как?
– А ты думал. Приехал, видите ли со своей очередной женою страхолюдиной на похороны в дупель пьяный, и так все три дня в тумане, почти что в коме, под ручку с этой потаскухой, как маятник, как неваляшка пробродил. Тьфу! Никаких нервов на него не хватает, стервеца. Разуть бы, гадину такую, да прогнать босыми пятками по битому стеклу, а еще лучше по горячим углям. Э-хе-хе.
– Дааа, Пахомыч. – завздыхал Устиныч. – Чую нелегко тебе с отпрыском твоим. Шибко он тебя растревожил.
– Не то слово. Помешался на этих своих чертовых бабах. Только одни кошелки на уме. Каждые пять лет ему новую подстилку подавай. Тоже мне, царь Соломон нашелся. Вам бы, паскудам, волю дали, так вы бы устроили у себя гарем. Че с одной-то не живется?
Мужики, имевшие за всю свою жизнь, лишь по одной женщине, на эти обвинения, только ухмыльнулись.
– А ты махни на него рукой. – решил разрядить обстановку Семен. – Ну, его. Давай лучше пить.
– Как это, так, махни? Махнуть, это проще простого.
– А вот молча. Наплюй, и все. Побереги ты свое здоровье. Ты же ведь уже сам еле бродишь с тросточкой. Не так, что ли? А он за все рассчитается сполна. Судьба его еще помянет. Поверь мне, бумеранг, никто еще не отменял. Я хоть, и не такой мудрый, как ты, но тоже, кое-что в этой жизни повидал. Сколь веревочка не вейся…
– Нет, ребятки. Как так? Наплевать не могу. Как это наплюй? Ты че? Мне его жалко, дурака. Сын ведь, все-таки, как-никак, родная кровь моя. И потом, у меня ведь кроме него, никого больше нет. Старуху похоронил двадцать три года назад. Один я на этом свете, одинешенек.
– Послушай, Пахомыч, а сколько ему щас лет? – внимательно рассматривая старика, спросил Михаил.
– Игнахе-то? Или мне? Я не расслышал.
– Чего? Да какой тебе? Хм. Больно ты мне нужен. Дитяти твоему непутевому, спрашиваю, сколько?
– Игнашке-то? Так уж писят семь годков исполнилось недавно, слава Богу. – тут же без запинки, с удовольствием отчеканил Куприянов возраст своего пропащего наследничка.
– Писят семь? Хо-хо. А я думал поменьше. Тоже ведь уже не молодой, так хороводить. Организм, он ведь не двужильный. Даже движок вон у машины, вроде сделан из стального сплава, из железа, а и то у него для эксплуатации предусмотрен свой моторесурс. А тут обычный человек. В деле потребления спиртного, Пахомыч, перво-наперво, важно укорот знать. А то, какая-нибудь болячка, как окучит по башке. Инсульт, например, или инфаркт, или того хуже, печенка разложиться. Это хорошо, если ты сразу в мир иной на первом автобусе отчалишь, а если растением останешься лежать? Кому ты будешь нужен, недвижимая калека, кто будет нянчиться с тобой?
И Мишка вновь наполнил стаканы крепленым вином.
– Мясом, видите ли, по-кремлевски он решил удивить меня, сволочь такая. – не обращая внимания на людей, все бубнил за свое старик. – Нужна мне его требуха?
– Кулинар он у тебя. – с насмешкой поддакнул Устиныч. – Наверно вкусно готовит? А?
– Дубина он стоеросовая, а не кулинар. Как был дураком, так им и остался, таким, видимо, и помрет. Безнадега. Будто я мяса не едал. Мне щас хоть по-кремлевски, хоть по-японски, хоть черствого хлеба на терке натри. Чем мне его жевать-то, это мясо, зубов-то во рту все равно толком нет. Пускай подавится он этим своим проклятым мясом, этой тухлятиной кремлевской. Бессовестный! – и у дедушки в его грустных глазах, от обиды заблестели слезы. – Живет эту жизнь для себя одного любимого, как пуп земли, а я каждый годочек, как ненормальный, на автостанцию хожу его встречаю.
– Куда он денется, приедет. – обнадеживающе похлопал по плечу старика Хрипачев.
– Вот, как приедет, вот тогда и поговорим. А пока...
– Приедет-приедет. Тысяча процентов припрется. Вот увидишь. Помянешь потом добрым словом меня.
– А знаешь, что? Как он приедет, я его, ребята, как собаку на толстую цепь посажу, чтобы больше никуда не укатил от меня.
– Сурово, однако. – удивился, столь дерзкому замыслу деда Михаил. – Но, дело твое.
– А нечего с вами церемониться. Ага. Чего же вы, сукины дети, такие сякие, бессовестные, чего же вы наплевали-то на родичей своих? Стыдитесь нас, что мы немощные стали, не модные? Так взяли бы тогда, да живьем похоронили нас, и не мучились. Чего, Семен, молчишь? Правда глаза колет?
– Ишь ты, какой ежик. – не удержался Устиныч. – Я посмотрю, сейчас все у нас с характерами стали. Иголки-то, как умеем выставлять.
– А че я не так сказал? Не правильно, что ли?
Мужики промолчали.
– Вам рази интересно с нами стариканами? Вырастили вас на свою голову. Знает же, что я уже еле брожу, не сегодня, завтра окочурюсь, приехать самому-то не судьба?
Видя окончательно испортившееся настроение дедушки, Михаил решил немножко задобрить его.
– Ладно, дядя Евсей, не бухти. Чего ты, все так близко к сердцу принимаешь? Нервные клетки, они ведь не восстанавливаются. А может, все-таки вмажешь с нами чуть-чуть? А, Пахомыч? Не появилось желание? Может накапать на донышко тебе?
– Не хочу. Правда, Мишка. – как ни в чем не бывало, сказал старик и на его морщинистом лице, наконец, появилась добросердечная улыбка. – Раньше бы, годов эдак двадцать назад выпил бы с превеликим удовольствием. А щас все. Видно и вправду говорят, что всему свое время. Не уговаривайте меня.
– Не обижайся. Я ж от чистого сердца предложил.
– Да знаю я все, не глупей тебя. Тут видишь ли, какое дело? Если я сейчас, предположим, немножко выпью, как ты сказал про донышко, то будет, ни туда, и ни сюда. Как говориться, ни спереди, ни сзади. Только мараться. Если же хорошенько нам с вами посидеть, стакан-другой опрокинуть, то подыхать завтра буду, как раненый индеец. Ей Богу все тело в бараний рог согнет. Годы-то ведь уж не те. Здоровьишка-то нету. Нет, мои хорошие, не буду даже кончик языка мочить. Ну, ее.
– Как скажешь. А то бы хряпнул с нами грамм сто, сто пятьдесят, чтобы ночью спалось крепче.
– Нет. Я же сказал. И не уговаривай. Даже нюхать не буду. Пейте, давайте сами. Я вам, что, мешаю, что ли? Я же, ничего. Только с умом ее пейте, мужики. Смотрите, не вляпайтесь, куда. А то, не дай Бог, засунете свой бедовый котелок, куды ни то, не в то отверстие, мигом его отчекрыжит, как серпом. Пьяная же голова - глупая голова.
– Ты, дядя Евсей, прямо надзиратель, какой-то. – угрюмо процедил Устиныч. – Лезешь со своими пятью копейками в каждую щель. Где надо, и где не надо.
– Вот-вот. Именно. – в угоду Другову закивал головой Михаил. – Вертухай. Ага. Шаг влево, шаг вправо, расстрел на месте. Я бы с таким, как ты, сосед, никогда бы судиться не стал. Бесполезное занятие. Ты ведь со своей дотошностью, не мытьем, так катаньем возьмешь.
– Слышал, что тебе умные люди сказали? Не каркай, дядя Евсей. – пробубнил Семен и заулыбался.
– А че мне каркать? Я не ворона, чтобы каркать, и не грач. Я вам дело, остолопы, говорю. Для вашего же блага. Наворотить делов, тут ведь академий кончать не надо. Закругляйтесь, давайте. Какой час уже тут сидите. И как только не надоело? Сколько можно эту кислятину пить? Правды на дне бутылки вы все равно не найдете, мужики. Не вы первые, не вы последние. Давай-ка ты, Михайло, закрывай свою таверну, и баиньки пошли.
– Ладно тебе. Опять заворчал. Ты, как кержак.
– Вам хоть в лоб, хоть полбу. Горе с вами. Вы щас, Мишка, вдвоем с Семеном, как эти.
– Как кто? – решил уточнить у дедушки Семен.
– Как эти. Как Шерочка с Машерочкой. Больно храбритесь, мужики.
– Ага. Лелик и Болик.
Несмотря на то, что на часах было еще, только семь с половиной часов вечера, на улице уже заметно начинались ранние осенние сумерки.
– Нет, мои хорошие. – дорвавшись до людского внимания, с наслаждением продолжал свое отцовское напутствие Пахомыч. – Хоть обижайтесь, хоть не обижайтесь, но пить надо с умом. И не спорьте со мной.
Мужики тактично не проронили ни звука в ответ.
– Иначе беды не миновать. Вон у Иван Савельича, нашего бывшего директора совхоза племянник, Ленька Матросов с улицы Труда, раньше, какой хороший парень был. Умница. В городе в институте учился. А щас он кто, в кого он превратился? Я как его в поселке не встречу, он все время, или пьяный, или спохмела бредет. Докатился.
– Все, дядь Евсей. Отбродил. – ухмыльнулся Семен, и своими пьяными шарами заглядел по сторонам. – Вытурили его на той неделе с работы, как чесоточного клеща. Работал-то, главное штука, целым начальником караула в пожарной части. Работенка-то, самое смешное не пыльная. Я у него хорошо знаю отца, дядь Пашу. Я его тут недавно возле почты встретил, он-то мне про Леньку все и рассказал. Злой был, как собака. Говорит, башку этому пожарнику отрублю, и в футбол ею чикать буду.
– Пашка, он мужик лютый. – озабоченно закачал головой дед. – Он зря, ни с кем не будет церемониться.
– В том-то все и дело. Такой запросто голову отрубит, и глазом не моргнет. Я тут же давай, прямо там на улице его успокаивать. Не сочиняй ерунду-то, говорю ему, Марадона. Какой еще футбол? Он ведь тебе, все-таки сын.
– У Леньки и баба, точно такая же непутевая, как и он сам. Прямо два сапога пара, а не семья. – Мишке наскучило молчать. – Сроду ходит по селу в драных колготках, да с немытой башкой.
– Люсико-то? – громко захихикал Устиныч.
– Ага. Самой уже тоже пятый десяток, а все трепыхается. Как ни увижу ее, все время колбой своей трясет.
– Какой еще колбой? – не понял этой фразы дед.
– Ну, то есть головой. Посмотришь на нее, когда ей с похмелья, так у тебя не только побегут мурашки по телу, кожа начинает шевелиться ходуном. Ха-ха-ха!
– Вот тебе и Люсико. – задумался Семен. – Дает она им прикурить. Страшная штука - женский алкоголизм. Что может быть хуже пьяного мужика? Знаете? Правильно, пьяная баба.
– Ох, ребятки. – тяжело завздыхал Куприянов. – На самом деле, не все так просто в этой жизни. Жизнь прожить, это как по заминированному полю пешком пройти.
– Они и кодировали его несколько раз, и зашивали, и все ноги стерли, мотались с ним по разным знахаркам и колдуньям. Толку ноль. – продолжал свой бубнеж Хрипачев. – Собака лает - караван идет.
– Кого это, когда останавливало. – рассудил дед.
– Вот именно, дядя Евсей. Разве только первые пару недель ходит трезвым, человек человеком, застегнутым на все пуговицы, зато потом опять, как только пробку понюхал, так он опять побежал по притонам да по разным подворотням, как сайгак.
Допив очередную, уже какую по счету бутылку, Мишке вдруг, ни с того, ни с сего в голову пришла заманчивая идея, прямо сейчас на Москвиче махнуть в Оренбург на свадьбу, и сделать всем своим дорогим родственникам, так сказать, сюрприз.
– Послушай, Устиныч. – многозначительным тоном промолвил Михаил и убавил у магнитофона звук. – У меня тут, грешным делом, щас одна шальная мыслишка в голову пришла.
Пахомыч, сразу же увидев на багровом Мишкином лице подозрительную улыбку, насторожился и вмиг присмирел, Другов же в это время, как ни в чем не бывало беззаботно макал засохшую хлебную корочку в красную, маслянистую массу на дне жестянки, и свободной рукой умиротворенно поглаживал свое похожее на большой астраханский арбуз, обвислое пузо.
– Хватит жрать-то, проглот. – не дождавшись от него ответа, уже громче повторил Хрипачев. – Уминает стоит, не слышит. Ты чего, Семен, как оголодал? Заканчивай, давай этот сухарь мусолить. Жрет и жрет. Обжора. Ты погляди, дядя Евсей, на него.
– А ты что, хлеба пожалел? – обиделся Устиныч.
– А че мне его жалеть? Могу еще мякоти вон в летней кухне запарить, раз ты все наестся не можешь никак. Я говорю… Погоди-ка, а у тебя случайно, не глисты?
Другов моментально перестал жеваться.
– Ну, так, что ты скажешь на мое предложение? – уже веселей спросил Мишка приятеля. – Готов к путешествию? Пофестивалим?
– К какому еще путешествию? Ты, как этот, ей Богу. Смутьян. Какая опять блажь, твою бестолковку посетила?
– Да погоди ты обзываться-то. Я тут, знаешь, че подумал? А поехали-ка на свадьбу с тобой прошвырнемся. Посмотрим, как они там без меня.
– Ты че несешь, чудо? Ты в своем уме?
– В смысле?
– Прям щас, что ли? В таком виде?
– Ну, да. А что? Развеемся, как следует, на свадебке гульнем. Слабо тебе? Погнали! Шороху им там наведем?
– Да ты че? Серьезно, что ли? – стал аж заикаться от поступившего предложения Семен. – В таком состоянии? Мы же уже хорошие с тобой.
– А че такого-то? Не понимаю. В каком таком состоянии? Можно подумать, я раньше не ездил пьяным за рулем. Все нормально. Честно. Поедем? А? С родней тебя познакомлю, хоть Анфиску, невесту нашу поглядишь. Знаешь, какая у меня племяшка подходящая? Поедем? Я сто лет на свадьбе не гулял.
– Будя вы! – вдруг резко запротестовал Евсей. – Разбойники. Куда это вы на ночь глядя собрались? Наворотите щас по пьяни коловертей, завтра локти будете кусать. Вы че? На что ты, Михайло, его подбиваешь? Провокатор. На какую свадьбу? Залили зенки-то. На какую вы еще, я спрашиваю, свадьбу лыжи навострили? Коли напились этой адовой воды, вот и успокойтесь.
– На пенсии будем отдыхать. – сердито рявкнул Мишка, и всей своей тушей плюхнулся на диван.
Старик все никак не мог угомониться и бубнил.
– Хорошо вам, я погляжу? Кхе-кхе. Засоловели? Спать бы лучше, баламуты, шли. Куда собрались, в таком состоянии? Какую вам еще свадьбу надо? Ступайте от греха подальше домой. Овчинка выделки не стоит.
– Нет, Пахомыч. – стоял на своем Хрипачев. – Мне щас уже не уснуть. Душа праздника желает.
– Куда ты денешься? Хм. Не уснуть. А ты попробуй. Я конечно понимаю, что сон пьяницы короток и тревожен, а все равно, какой-никакой, а сон. В Оренбург он собрался. Гастролер.
– И что? – огрызнулся Хрипачев.
– А на работу-то завтра, как пойдешь?
– Тьху. Первый раз, что ли? На больничный уйду.
– Какой храбрец. Опять он на больничный собрался слинять. Как у него все просто. Нет, мужички. Не угадали. Делайте со мной, что хотите, но я вас никуда не отпущу. Где у тебя, Мишка, ключи от твоего Москвича?
– На месте, где? – развалившись полусидя на диване, спустя, какое-то время пробормотал Михаил.
– Где это на месте? Давай, доставай.
– Щас же. Разбежался. Кто это там достает?
– Ты уже, я погляжу, в разнос пошел? Ухарь! Давай-ка я их у тебя заберу от греха подальше?
– Как это так заберешь? Ты че, сосед, рехнулся, бледных поганок поел? Это почему это я тебе их должен отдать, мне интересно? Мой же автомобиль, а не твой?
– Мишка, не зубоскаль. Больно нужна мне твоя таратайка. Только ключи отдай и все. Потом ведь еще спасибо скажешь. Дай мне ключи, мой золотой. Давай-давай. Не вредничай, Мишаня. А завтра, как только оклемаешься, маякнешь мне в окошко, я тебе их живо принесу.
– Да я нормальный, Пахомыч. Ты че на меня наговариваешь? Подумаешь маленько подлечился. Хм. Я между прочим, когда выпивши, так я еще лучше лучшего вожу.
Когда старик окончательно осознал, что переубедить ему в край загулявших мужиков, ну, никак не получиться, он грубо выразился в их адрес самыми последними словами, и схватив по инерции с верстака полупустую пачку самых дешевых папирос, быстро направился к выходу.
– Ты бы уж одеяло-то на себя, дядь Евсей, так сильно не натягивал. Да-да. Че тормознул? Ступай с миром. – не выдержал обидные выражения хозяин гаража.
– Какое еще одеяло. – дедушка резко остановился и оглянулся назад. – Умом тронулся, варнак?
– Какое одеяло, спрашиваешь? А насчет твоего мухомора. Чего же ты нищенком-то прикинулся? Хм. Невинная овечка, тоже мне. Обиделся он, видите ли на сынка, что тот к нему в гости не едет. Павлин. Значит плохо зовешь. Звал бы, глядишь, настырней, так может быть давно бы он сверкая пятками к тебе примчал.
– Как это я плохо зову? Ты чего это городишь-то, сучок. – аж побелел от возмущения Евсей. – Хм. Плохо. А как мне этого мерзавца звать? Мне его теперь, что, на аркане к себе, как блудливого бычка волоком тащить?
И старик еще разок, как следует обматерил мужиков, и теперь уже окончательно пошел из гаража прочь.
– Обиделся, пенек. – плюнул на пол Устиныч, когда горбатый силуэт деда, наконец, растворился в темноте.
– На обиженных воду возят. – спокойно отреагировал Хрипачев.
– Ага. А на добрых сами катаются.
– Еще и папиросы у нас с тобой последние забрал. Он всю жизнь, сколько я с ним по соседству живу, сроду чем-нибудь, да недоволен. Тот еще слюнтяй. Сына еще тут давай при нас полоскать, зачем-то. Старый дуболом. Пусть катится на все четыре стороны. Хрен с ним.
– Давай, раз уж решили ехать, заводи свой самовар, а то время уже много. Сколько нам до туда пилить?
– Нормально. К утру будем, как штыки. – решительно заверил Мишка товарища и пошел открывать ворота.
На улице, уже как с час была кромешная тьма, и только на телеграфном столбе возле скособоченной, вросшей венцами в землю Куприяновской избы в разные стороны болтался на ветру железный фонарный колпак.
– Разозлишь ее своим приездом? – переживал больше за свою шкуру Семен.
– Кого? Саньку, что ли?
– Ну, а кого же еще-то? Конечно ее. А то, глядишь, и мне перепадет. Причем у нее не заржавеет. Она ведь у тебя, та еще истеричка. Помнишь, она нас, как-то поленом гоняла? Хо-хо. Не дай Бог ей под горячую руку попасть.
– Какой же ты, Семен, все-таки не культурный. Фу. Воспитанный человек, никогда не назовет бабу истеричкой. Он вместо этого вежливо скажет - женщина с богатой и насыщенной эмоциональной палитрой.
– Ну, гляди. Тебе с ней жить. Мое дело десятое.
– Ничего страшного. Потерпит. Чай не барских кровей. У них, у наших жен, работа такая, дуться на нас. Это у них генами заложено. Повизжат, да перестанут. Сполоснем это дело, и назад домой. Успеем ко Христову дню.
Проехав километров семьдесят по абсолютно пустой дороге, Семен, волнуясь за шофера, что тот может запросто уснуть за рулем, решил с ним побеседовать.
– Про работу-то тебе старик правильно сказал. Если и вправду за прогул уволят, куда работать-то пойдешь?
– Я че, безрукий? И хрен с этой работой. На крайний случай, не велика потеря. А что? Если с больничным не срастется, я сам уволюсь к чертовой бабушке тогда.
– Давай, не харахорься. Тоже мне, герой.
– А что я теряю? Надоело перебиваться от зарплаты до зарплаты. Куража хочу! Слышишь? И вообще хрен с этим долбанным совхозом вместе с моим железным конем, с этой грудой металлолома. Тьфу! Замучил меня этот трактор, никакого спасу от него. Главное штука, всего неделю на нем без поломок откатываю, зато потом две недели, весь в солидоле, в грязи, как помазок, движок его чиню. Это разве дело, Устиныч? Это разве жизнь?
– Ну, а как, поди не жизнь-то? А что же это тогда?
– Нет, братюня. Это, какая-то сказочка про белого бычка получается. Вообще в последнее время жить стало не интересно, какая то пустота в душе. Ты не чувствуешь?
– Да вроде нет. – последовал ответ.
– Значит ты счастливый человек. А вот я нет. Ладно. Чего уж теперь. Есть, как есть. Как у меня мать покойница частенько говорила: - Все перемелется, мука будет.
И Мишка на весь салон, как полоумный забазланил.
А ты не летчик, а я была так рада…
Не смотря на темное время суток и малознакомую извилистую трассу, ехать, на удивление по ее практически целому, хоть и не новому асфальту было легко.
– Это самое, Фонарь вон из соседней Хомутовки, Володька Сомов, с весны, с самой Пасхи цельный месяц не просыхая пил, и ничего, и никто его не спохватился. – все же немного переживал за свое возможное увольнение с работы Хрипачев. – Месяц, представляешь срок?
– Не хило. Здоровье, значит, у него есть. А иначе как?
– Есть видать. Столько дней отгудеть, не шутка дело. Потом утром, после месячного загула, как ни в чем не бывало истопил баню, сбрил бородищу, напялил чистое белье, и на велосипеде покатил на работу.
– Как на работу? Так его не уволили, что ль? – едва не поперхнулся пивом Семен.
– Нет.
– Чудны дела твои, Господи. Где он, хоть работает-то?
– Он то? Да так. Ерунда на постном масле. Они там в одной шарашкиной конторе, березовый уголь для городских шашлычных жгут. График работы свободный. Хочешь подкалымить, двери всегда открыты, приходи.
– Хорошая видать контора. Анархия, мать порядка?
– Навроде того. И потом, кто там у них, кого уволит? Можно подумать, что у них из желающих жечь уголь, километровая очередь стоит.
– Да уж. Работнички. Нечего сказать.
– Тут ведь, кто как устраивается в этой жизни. Тут уж не обессудь. Кому, как повезет. Ну, так вот, значит, он аж с самой Пасхи месяц пил ее заразу, потом, как я уже сказал, побрился, помылся и на работу на велике поехал.
– Видать от природы у него, такой крепкий организм. Ну, а как? Мне бы, например, не то, что побриться, мне бы и носок с бодуна на ногу не надеть. – выпучив глаза, удивленно произнес Устиныч. – Я же тоже раньше пил о-го-го, ведрами. Бывало, как на стакан подсяду, так у меня с отцом обязательно война. А денег сколько я профукал? Целый саквояж. Помню, как ни пьянка, так обязательно залезу в долги. Да какие долги! И вправду если все деньги посчитать, так уже давно бы на новой Волге ездил, не хуже тебя. Нет, Мишаня. Нормальная человеческая жизнь и алкоголизм, понятия несовместимые. Зря Фонарь, так пьет. Это потом ему, знаешь, каким боком выйдет?
– Конечно знаю. Само собой. Так он ладно бы еще пил магазинные напитки, да под хорошую закуску, тут еще можно, как-то проболтаться, только этот всю химию собрал, и дихлофос, и очиститель стекол, и технический спирт, даже керосином баловался однажды. Помню, как-то при мне засадил, какой-то термоядерной отравы, и у него, как давай живот разбухать, пузо стало величиной со слона. Думали щас лопнет, как воздушный шар. Ха-ха-ха! Потом у него, такая лютая отрыжка началась и вонь пошла изо рта, как будто там ночевала рота солдат.
– И после этого, ты хочешь сказать, что он пить перестал? – ехидно усмехнулся Семен.
– Кто пить перестал? Фонарь, что ли? Да щас же. Перестанет, такой. Хм. Просто временная передышка. Он наверно, даже когда коньки отбросит, и то там, в загробном царстве, что залить в свою луженную глотку найдет.
– Горбатого могила исправит.
– Ага. А упрямого дубина.
Другов до половины опустил на своей двери запотевшее окошко и в салоне стало моментально свежо.
– Ладно, Миша. Где наше не пропадало? Ты главное, не дрейфь! Прорвемся. – смешно прислонившись правой щекой к мокрому стеклу, пытался ухватить он ртом задувавший в салон порыв прохладного воздуха.
– Понятно, что прорвемся. Куда мы денемся? Лишь бы нам не попалось по дороге ГАИ.
– Не тушуйся. Все будет пучком.
– Ты думаешь?
– Конечно. А что? Не так, что ли? Уж на самый-самый крайний случай, если ситуация совсем будет хреновая, то деньжат этим хапугам сунем, и полюбовно все решим. Как говориться, да не оскудеет рука дающего. Зато и вправду на свадебке с тобой гульнем. Я ведь тоже последний раз гулял на свадьбе, лет, этак двадцать тому назад.
– Чегооо? – с возмущением протянул шофер. – Каких еще деньжат? Ты че? Ягодицы слипнуться, как от зефира у твоих инспекторов. Хрен им с кисточкой по всему рылу. Я никому давать взятку не собираюсь. Хм. Вот еще.
– Это почему это?
– А по кочану. Это противоречит моим принципам.
– Хех! Принципиальный какой. Тоже мне, правдоруб нашелся.
– А лучше быть, Семен, принципиальным, со своей точкой зрения, чем болтаться колокольчиком в штанах.
– Ишь ты, грамотей.
– Сказать тебе честно? – Мишка сбавил скорость и перешел на третью передачу. – Это у меня наследственное. У меня у родной бабки брательник, дядь Боря, тоже, сколько его помню, все время за правду тельняшку на себе рвал. До икоты любил, чтобы все справедливо было.
– Ты посмотри-ка.
– Ага. Представляешь?
– Наивный, или такой правильный?
– Митрофаныч-то?
– Ну, родственник-то твой?
– Наивный, или правильный, спрашиваешь? Слушай, хороший вопрос. Даже и не знаю, что ответить. Помню, я еще под стол пешком ходил, пришел он к моим старикам в гости, и давай над ними стебаться, что, дескать, мой дедушка Сева, когда на бумажной фабрике механиком работал, профсоюзные взносы, за каким-то хреном платил.
– А что тут удивительного? Всех ведь тогда работяг шкурили с этими профсоюзными взносами, как бесправный скот. Разве он у тебя один платил-то?
– В том-то все и дело, что, к сожалению, не один.
– А я, что говорю? Время было такое. Коммунизм.
– Правильно ты толкуешь. Там, таких сказочных волшебников было несколько отар. Ага. Целые миллионы своих сограждан наша власть в стойло, как мясных бычков загнала.
– Рабовладельцы одним словом. Тьфу!
– Хуже. Начальство этих идиотов облапошивала, как липок обдирала, а они и рады стараться, дураки. А дядь Боря у нас со своей правдой, со своей справедливостью был для них, как застрявшая в горле кость, как петля на шее. Он сначала-то, первое время, по правде сказать, исправно платил, тут я врать не буду, все до копеечки, а потом вдруг ему приспичило, за каким-то дьяволом попросить у начальства отчет, дескать, куда его кровные, на какие такие нужды идут? Ведь если все-то взносы Советского союза посчитать, то сумма-то выходит не маленькая.
– Само собой. Сколько их платили-то? Пол страны?
– Ну, те ему, значит, грамотею, чтобы он больше не задавал провокационных вопросов, сначала выговор влепили, так сказать для профилактики, а потом видят, что он все никак не унимается, взяли, и по беспределу сократили мужика. А за что, спрашивается? За то, что просто спросил?
– Видать и вправду идейный. – заерзал на мягком сиденье Семен. – Я уже думал, что таких людей нет. Вымерли, как мамонты. Или же он самый хитро сделанный? А?
– Да хрен его разберет.
– Накой было выделяться из толпы? Для чего? Плыви ты спокойно по течению и не рыпайся. Зачем шпарить против него? Видно и вправду у тебя родственник идейный. А иначе, как объяснить?
– Да почему сразу обязательно идейный? Обыкновенный. Просто маленько в этой жизни, в этих проклятых узелочках разбирался и не давал себя дурить. Вот и все.
– Короче, белая ворона. Да?
– Ага. Типа того. Синий чулок. Не от мира сего точно. А если конкретней сказать, положа руку на сердце, то гнилой он был насквозь. Наш Митрофаныч-то.
– Вот как? То был сначала идейный, и тут, бац, сразу стал гнилой. Ты как этот, флюгер. То туда, то сюда.
– Говорю, как есть. Жалобщик он страшный был. Сутяжник. – с неприязнью промолвил Михаил. – У него это дело было поставлено на широкую ногу. Кляузы строчил, как машинка Зингер. У него, ССовца, даже график был специальный придуман, кто, когда из начальства ведет прием. Допустим, сегодня начальник милиции принимает, завтра прокурор, после завтра пожарные, и так до первого секретаря райкома.
– Серьезный подход. Вот он крови-то у них попил.
– А ты, как думал? А какой он хитрый был? Лиса. Запрется, бывало, к ним в кабинет специально в стоптанных кирзовых сапогах и дырявом ватнике, дескать, как рабочий пролетарий, и давай на голубом глазу в лицо им все свои претензии перечислять. Зануда.
– Точно хитер бобер. В стоптанных сапогах и фуфайке? Это ведь додуматься надо. Лисааа он у тебя.
– Это мягко сказано.
– А представь себе, Устиныч, что у нас будет, если все станут шибко грамотными? – задумался на секунду Хрипачев. – Правильно, ничего хорошего. Такими же умниками, знаешь, как тяжело управлять? Он, главное штука, помимо кирзачей и телогрейки, для этих своих визитов по высоким кабинетам, еще всякие медали со значками на пиджак прикалывал, чтобы солидней выглядеть.
– В смысле медали? Так он выходит, у тебя воевал? Родственник-то? Раз ты про значки говоришь.
– Да нет. Хм. Тоже мне. Вояка, фон барон. Когда война-то с фрицами была, он со старухами в колхозе ошивался, конюхом там, что ли был. Его бы в армию все равно не взяли, у него там, какая-то болячка с рождения была.
– А откуда же медали-то тогда?
– Да это разве медали? Так, побрякушки. Юбилейные. Где-то на блошином рынке в городе, за бутылку сивухи обменял. Помню, надраит их с содой в кипятке до кошачьего блеска, как на пиджак все это барахло нацепит в несколько рядков, и по улице айда пошел. Ну, и вредный он старик. Ох, и хапнули с ним родственники горя.
– Щас-то, где этот твой Митрофаныч? Живой? Или...
– Иудушка-то наш? Живой. Такие ценные кадры не тонут. Правда дряхлый уже, как крейсер Варяг, но все равно еще не собирается туда. Заговариваться стал в последнее время. Старость. Дочь у него уже не рада ничему.
– Надо полагать. – посочувствовал Семен. – Старость, не радость. Нас это тоже всех ждет.
– Дело даже до того дошло, что он щас в магазин ходит по несколько раз в день. То свеколку купит, то одну морковку, то сосиску, то окорочок. И ходит, и ходит в этот сельмаг без конца. Поехал тут недавно на велосипеде за грибами в лес, и заблудился. Домой только, где-то через три дня, кое-как пришел без велосипеда и без грибов.
– Потерял, что ли лисапед-то свой?
– Наверно. Кто ж его знает, куда он его дел? На следующий день заболел он воспалением легких, пришлось в больницу положить его. Не прошло и недели, врачи давай в один голос жаловаться родственникам на него, дескать, он днем и ночью ходит взад-вперед по коридору, и всех больных своими жалобами достает.
– Да, братуха. – закачал Другов головой. – И все-таки не можем мы жить спокойной жизнью. У нас сроду, че-нибудь, да че-нибудь.
Когда Москвич на скорости примерно в пятьдесят километров в час одолел очередной поворот, вдруг вдалеке на противоположной стороне автодороги в ярком свете сразу нескольких прожекторов показался пост ГАИ. Увидев надвигающуюся опасность, во всяком случае, как минимум лишение водительских прав, Хрипачев резко убрал ногу с педали газа и начал лихорадочно тормозить.
– Похоже моя песенка спета. – успел промолвил он.
– Не суетись ты, карась. – чтобы не улететь в кювет, крикнул на него Семен, когда заднюю часть их автомобиля заподкидывало в разные стороны. – Щас с твоими маневрами, только лишнее внимание к себе привлечем.
– Сам ты карась. – обиженно фыркнул шофер. – И не хватайся за руль, а то я щас тебя катапультирую отсюда!
Пока между мужиками шла нешуточная, едва-едва не переросшая в рукопашную схватку перебранка, их машина в этот момент уже успела поравняться с постом.
– Никого не видно. – мигом присмирев, старался увидеть Семен в светящихся окнах кирпичного здания с горящей на крыше вывеской - ГАИ, хоть одну живую душу.
– И в патрульной никого нет. – Мишка тоже сразу же обратил внимание на припаркованную возле входа с выключенными фарами пустую Ниву. – Где они все?
– Тебе не кажется это странным? То их по нескольку рыл, бывает, ночью дежурят, иной раз все нервы вытреплют, а то никого. Мистика, какая-то.
– Может быть спят?
– Интересно девки пляшут. Работнички.
Когда КПП, наконец, скрылся из виду, по салону пошел радостный галдеж. Другов тут же достал с заднего сиденья, катающуюся всю дорогу по нему бутылку с остатками пива, и открутив пробку, предложил допить его.
– На, Шумахер. Сними-ка стресс. – еле скрывая на красном опухшем лице улыбку, с облегчением вздохнул Устиныч. – А то, я гляжу, ты чуть в штаны не наложил.
– Да ну, тебя с твоей шипучкой. Нашел время. Щас бы устроили они нам Хиросиму с Нагасаки с тобой.
– А я тебя предупреждал.
Мишка краем глаз покосился на Другова, в горле которого уже во всю булькала кислая пенная жидкость.
– Чего-чего? Что ты, только что сказал? Когда это ты меня предупреждал, интересно? – почему-то стало горько у Хрипачева во рту. – Ты давай тут не приукрашивай.
– Ну, не хочешь, как хочешь. – жадно допил пиво Семен, и бестактно оставив вопрос без ответа, по хамски выбросил пустую бутылку в окно. – А пиво, хоть и теплое, но все равно класс. У меня вон шурин в городе, тот тоже всю жизнь шофером проработал. Так у него на этот случай всегда под сиденьем фляжка моторного масла припасена.
– Масла?
– Знаешь зачем?
Хрипачев в полном незнании помотал головой.
– Эх ты. А еще механизатор.
– Так зачем в итоге масло-то ему?
– Вот. Вот именно этот же самый вопрос и я ему задал. Оказывается, когда его гаишники под градусом принимают, он тут же достает это масло и пьет. Залпом. Не знаю, правда, или нет, но шурин уверяет, что ни один прибор, ни одна экспертиза не покажет, что он пьян.
– А если так отравится, когда-нибудь?
– Думаешь, отравится?
– Ну, а что? Химия же.
– Да и хрен с ним. Невелика потеря. Подумаешь, посидит денек другой на унитазе, зато права сохранит.
На циферблате показывало четыре часа утра.
– А может и вправду, ну, его, эту свадьбу. Зря я тебя, Устиныч, с панталыку сбил. – неожиданно всплыл перед Мишкиными глазами его крайний разговор с бригадиром, когда тот угрожал после очередных прогулов, уволить Хрипачева по отрицательной статье. – Одна игра, не потеха. Прав, наверно, был старик.
Другов нахмурился.
– Насчет чего прав? – спросил он.
– Ну, что ключи хотел у меня отобрать. Никуда не надо было ехать. И вправду, зачем поперлись в такую даль?
– Вот те раз. Сначала наобещает-наобещает, а потом в кусты. Совесть, что ли проснулась? Или струхнул?
– А я знаю, почему я не послушал старика. Э-хе-хе. Знаю, Семен. Это все натура моя неугомонная. Я же, когда хорошенько приголублю, то сразу неуправляемым становлюсь. И ничего с собой поделать не могу. Давай, развернемся? Зато на работе все будет нормально. А то еще и вправду выкинут, как этих... Че скажешь, Семен?
– Дело, конечно, твое. – без особого энтузиазма отреагировал Другов. – Но мы уже сколько пропилили.
– Давай, все-таки развернемся? А? – упорно стоял на своем Хрипачев. – Чего-то я подумал. Ну, его, от греха. Помнишь, у нас директор на фабрике Рябухин, на своей казенной Волге под товарняк на переезде попал?
– Этот идиот-то? Как это не помню? Ты че? Кто ведь только, тогда у нас эту аварию не обсуждал. После того самого происшествия, его же кажется сняли с руководящего поста?
– Да и Бог с этим постом.
– Как это?
– А так. Ладно жив остался. В рубашке родился мужик. Чудом ведь, только не погиб-то.
– А нечего было приключения искать. Зачем он ночью, куда-то поперся? Тоже мне, не жить, не быть. Темень на дворе, ливень хлещет, как из ведра, а ему, кобелю, приспичило, видите ли, ни раньше, ни позже, со своей молоденькой бухгалтершей шампанского попить.
– Дело житейское, как говориться. С молодыми-то, поди, интереснее, чем со старухами-то. А? Ха-ха-ха!
– Чего? Сказал бы я тебе, какое дело. Срамота. Главное штука, место-то какое для своих утех нашли. Тьфу!
– Да ладно тебе, Семен. С каждым может, такое произойти. Они, что, не люди?
– Это им, голубкам, еще повезло, что поезд ехал не на полном ходу, да и тот умудрился, в узел завязать их колымагу. Потом это корыто на металлолом списали втихаря. Рябухин-то, тогда головой шибко о дверную стойку стукнулся, да отключился, а эта лохудра, как ни в чем не бывало выбралась через разбитое окошко, да по шпалам похромала в сторону поселка в чем мать родила.
Объехав за несколько минут по кольцевой дороге, какой-то, затерянный в степи незнакомый городишко, и как назло проскочив в темноте свой поворот, путешественников по чьей-то злой воле вновь привело на тот же самый пост ГАИ, который они, только недавно миновали.
– Я не-не-не понял. – едва не потерял дар речи Мишка при виде злополучного сооружения.
Задремавший буквально всего пару минут назад Устиныч, услышав сквозь сон ворчание сослуживца, открыл глаза и нервно закрутил головой по сторонам.
– Ну, ты, Семен, и штурман! – ударил его в бок локтем шофер. – Я же говорил тебе, на указатели внимательно смотри. Вот, иди теперь узнавай, как нам в этот Оренбург проехать? – и не дотянув до поста с десяток метров, свернул на обочину и заглушил мотор. – Чего сидишь-то? Иди. Или мы, так и будем с тобой кругами ездить?
Видя Мишкин решительный настрой и вдобавок к нему ходящие ходуном челюсти, Семен не говоря ни слова, как акробат выпрыгнул из машины и уставился на горящие окна КПП. Однако ни внутри, ни возле самого поста по-прежнему никого не было видно.
– Где эти клоуны затихарились? – не сводил он с зловещих, раскрытых нараспашку окошек своего хмельного взгляда. – Не уж то и вправду спят?
Быстренько перебежав дорогу, Другов вдруг мимоходом непроизвольно заглянул в запотевший салон патрульной Нивы, и увидел на разложенных сиденьях беззаботно спящих двух инспекторов ГАИ.
– Вот это номер. Да они же пьяные в умат. – зачем-то открыв пассажирскую дверь, его взгляд сразу же замер на зажатой между передними сиденьями недопитой литровой бутылки водки. – Вот тебе и блюстители порядка.
И в этот момент с колен мертвецки пьяного сержанта, точно к ногам Устиныча, на асфальт с грохотом упал автомат. Перепугавшись не на шутку возможных последствий, и обвинений во всех немыслимых грехах, Семен тут же закинул оружие назад в салон Нивы, и не захлопнув со страху дверь, сломя голову побежал к своей машине.
Стрелки часов на левой волосатой руке Хрипачева показывали уже пять утра. По безлюдному тракту, окруженному голыми степными сопками, в сторону Оренбурга неторопливо полз Москвич. Двое старых приятелей, двое механизаторов передового совхоза «Первомайский» ехали к племяннице на свадьбу.