У моего приятеля Сиськина жила кошка Аня. Как правило, она жила там в качестве Ани или Аньки - это уже, если называть всё своими именами, случалось по-разному, - смотря по обстоятельствам. Когда она давалась, он звал её Аней, а в порою и Анечкой. А когда не давала себя погладить - звал Анькой. Тогда Сиськин, с тягостным стоном потирая левую сиську, всячески топал на неё ногами, искал под клавиатурой топор, и вообще обещал зарубить кувалдой. Я его успокаивал, говорил, что у неё, скорее всего, сложный период, к которому надо отнестись с пониманием, возможно и с уважением достоинства. Через время он успокаивался, начинал орать: "Кис-кыш-кис, кыш-кис-кыш", и, выпив вчерашний кумыс, мирно засыпал.
Хотя дело вовсе не в кумысе, а в приборе, который мне пришлось изобрести. Против своей воли, отмечу сразу же! Потому что однажды, возвращаясь от Сиськина, держа подмышкой пожалованную мне небольшую бутыль со свежим кумысом... (Сиськин бодяжил его из аниного молока, которое он, как знатный кошачий дояр, надаивал обычно по утрам, до первого кофе и второй сигареты)
...Так вот, по пришествии домой и чревоугодному распитию аничкиного кумыса я вдруг крепко уснул. Мне снились дивные птички, которых, если бы они не серили так часто и обильно, можно было принять за райских. Потом на голову тем нерайским птичкам и вовсе ливонул знатный поток дерьма, в результате которого с небес спустилось нечто - вы не поверите - напоминающее саркофаг. Бухнув о землю и передавив остаточных незахлебнувшихся птичек, саркофаг изверг из себя какую-то сущность. По форме напоминающую зеленую корягу, а по содержанию - отпетого инопланетянина. Инопланетянин, щиро улыбаясь насмешкой, швырнул в меня каким-то булыжником и шустро - его и след отморозился, мелодично опадая сосульками - отвалил на своем саркофаге. Последняя птичка, подпрыгнув на искалеченных лапках, подхватила клювом булыжник, и, церемонно уложив его у моих ног, занятно трепыхаясь, издохла.
Дрожащей рукою я развернул булыжник, но оказалось, то был свиток пахнущего непонятно какой фабулой инопланетного пергамента, или, выражаясь неполживым языком историков, пергамена. Который я попытался сжечь, но по причине космической несгораемости он никак не сгорал, вместо чего пришлось его прочитать. Всё равно пергамент-пергамен оказался чертежом неведомой машины, постройка которой мне внезапно, несмотря на отсутствие некоторых материалов дела, случайно удалась.
Дурацкая машинка долгое время представляла собой поверхностную бесполезность, пока одним дождливым днем не раскрылась в полной красе. А до этого я её много раз опробовал, даже дергал за хвост - ноль внимания, фиг везения. Она только фыркала, и хрен на массу. Пока однажды я не пришел к Сиськину, и, пытаясь прикурить, не вытащил из коробка спичку, поскольку утерял на данный момент зажигалку. Машинка размещалась в коробке совместно с последней парой спичек. Вела себя, по обыкновению, угрожающе бесплодно. Как вдруг мимо пробежала Анни. Пробегая, она мяукнула, взмахнула хвостом, и, резко изменив курс этак градусов на сорок, куда-то умчалась. А машинка вдруг послала мне в мозг такой сильный имульс очищения, что в результате я, наконец-таки, по-настоящему рассмотрел эту злостную кошку.
***
Помню её ребенком. Я зашел к Сиськину, у которого на кухне, на полу образовалось блюдце с молоком. Из которого, всем телом дрожа, жадно лакало хвостатое существо. Его ушастая шерстяная голова плясала в зыбком глянце напитка, маленькие дробящиеся волны разбегались кругами в исчезающей на глазах молочной лужице.
- Это кто такой? - удивился я.
- Это Анька. Девочка.
Мы внимательно пронаблюдали за ребенком. Когда молоко закончилось, Аня подняла голову и мяукнула. «Мяу!» Переглянувшись, мы заржали от восторга. Что может быть очаровательнее мяукающей кошки? Тем более котенка? Высунувшей из раскрытой пасти свой неподражаемо нежный кошачий язык, пускай даже с таким ограниченным набором звуков. Ну и что с того, что словарный запас её на порядок беднее, чем даже у Эллочки-людоедки? Кому какое дело, если простым односложным словом передается такой букет чувств и смыслов?! От жалостливого «родом мы не местные» до надменного «да как вы посмели?»
- Вова, у тебя еще молоко есть?
- Холодное, в холодильнике, - развел он руками.
- Подлей хоть чуть-чуть, дитя пить просит. Первая просьба — закон.
Кто знал тогда, что Анютка не просто вырастет в гибкую грациозную кошку — этим кого удивить? — но и в буквальном смысле отблагодарит за истраченное молоко, сделавшись дойной кошкой? Если кого-то интересуют физические параметры доимой, осторожно сообщу приблизительное:
окружность груди ~ 47 см,
окружность талии ~ 45 см,
окружность бедер ~ 47 см.
И, конечно, никто не знал и не знает того, что открылось мне благодаря инопланетного дизайна машинке. А именно: у Ани — четыре хвоста, которые люди непосвященные принимают за лапы. А заднего, истинного, как положено, хвостового ответвления позвоночника — нет. Вот нету, и всё, представьте!
Сделав такое открытие, я зарыл его в глубинах души. Ибо когда попробовал шепнуть Си чудовищную правду, он сказал, что мы совершенно пьяные, нужно расходиться по домам, и так далее. И еще в приоткрытую дверь кухни вкрадчиво вплёлся аннушкин образ, и она предостерегающе сказала: «Мяу!» и осудила меня в своих зеленых глазах за темный раскол. А Сиськин ударил мордой о стол, провозгласил: «Всё, я так не могу!» и звякнул столовыми приборами, - парою вилок. И еще, для убедительности, неизменно бился о стол и повторял этот тезис раза три.
Поэтому, когда он временами жаловался, что кошка вечно где-то шляется и делал откровенно-натуралистические сноски на жирных, или же тощих, драных, гнусных, помойных, обоссанных, обтруханных, etc, и, безусловно, морально неустойчивых — вплоть до крайней распущенности — котов, я лишь сдержанно поддакивал. Потому что кто её знает? Кошка гуляет сама по себе, это известно любому. А вот какого хрена ей, конкретной, надо — вопрос индивидуального свойства. Скорее, всего, - действительно гуляет, в самом просторечном смысле этого слова. А что, если…
...Она крадется, припадая к земле на своих лапах-хвостах, тихо шевелит лопатками и попой. Прочесывает всякие закоулки, злачные места, притоны убожества и разврата. Подняв усатую мордаху, тихо принюхивается. Вжав голову в землю, настопырив уши, прислушивается. Ищет ли она какие-то свалки хвостов и конечностей (не хочу употреблять слово «членов», потому что это опять задаст вышеупомянутое порочное направление мыслей)? А вдруг! «Что, если, - рассуждает она, - прогресс человечества добрался и до кошачих нужд? Прыгнул вперед азиатским тигром, обняв котов и кошек дружеским, мягким, родственным объятием? И теперь можно, вполне даже достижимо преобразиться, в некотором смысле переандроидиться, и, претерпев операцию, превратиться в нормальную, совершенно обычную полосатую кошку с хвостом за задницей?!»
***
Однажды мы с Вовкой заседали в моей квартире. Каким-то непостижимым образом у меня завелось пару бутылок водки, и от них принципиально следовало избавиться. Сиськин повел себя как внезапно налакавшийся монах-юниор, и я корил его за школярство. В результате он норовил упасть со стула и что-нибудь, желательно поценнее, разбить в своем падении. Заметив на шкафу, словно в первый раз, мои настольные часы с крутящимися шариками, он поднялся. С твердым намерением избавить меня от круговерти шариков, - можете не сомневаться. Я вскочил. Заметив мою контратаку, Сиськин отреагировал совершенно неподобающим образом: он запел. Как всегда, фальшивым, но трепетным басом. Вполне, кстати, пристойную песенку, сочиненную видным по причине несмываемой мордатости налоговиком. Очень, по сути, печальную:
- Зачем, чиновники, вы граждан любите?!
Пришлось подхватить балладу о неразделенной любви:
- Они взаимностью не платят вам!
Пропевшись — вот тут я за ним не уследил — он метнулся к аквариуму, выкрикнул: «Все скоты, кроме рыбок!» и занырнул головою в бирюзовую пучину. Раскрытыми глазами, задыхаясь от восторженных чувств, он упивался рыбками и подавал им секретные знаки бровями. Пока я не вытащил утопающего на берег.
Отфыркавшись и отдышавшись, прохвост запел «Пандемо демо»:
- Ковид раз, ковид два, - разболелась голова.
Восемнадцать, девятнадцать, продолжаем раздеваться!
Не знаю автора. Слова, судя по тексту, чересчур народные. Только при чем здесь ковид?
Мы пели, пели с его подачи. Про какую-то таксистку, которой не следует зажигать свой зеленый фонарь, потому что все равно высветит красный, за что ей от полиции светит желтый билет. Ужасно, скажу вам, трогательная песня. Щипцами берет бедолаг за душу.
Кстати, есть еще что-то подобное. «Ночные бабочки». Которые летят на огонек, обжигают крылышки, после чего рядом со светильником образуется горка тушек, потом тушки опять превращаются в червяков, потом червяки - опять в бабочек. Пипец, длинная бесконечная песня, перпетуум мобиле, если схематично. Единственным светлым пятном было то, что Сиськин вместо «бабочки» — как всегда, проглатывая первый слог — выпевал «бочки». Мы ухахатывались, представляя себе гору бочек, целую свалку бочкотары. Которая впоследствии разваливается на бревна, бревна пилят на бочки, наполняя старые меха свежим смехом.
Когда в стенку застучали соседи, мы стали собираться на выход, заодно затянули про навоз:
За лесами, за горами
Разгорается навоз.
Что, навоз, ты сделал с нами,
Унавозив всё всерьез?
Мир заволокло парами,
Пам-парами, - передоз!
А ведь мы везли возами,
Целовалися взасос!
Я выволок Вовку на улицу, мы побрели в направлении его жилища. Он спотыкался и увесисто падал. Если бы не я, то он бы растянулся-расположился с ночевкой напротив ресторанчика «У веселого мертвеца». Там, кстати, часто отмечались застольями менты из полицейской управы. Я поднял его и встряхнул. В знак немого протеста Си грянул «Ананасную»:
Как у главного буржуя,
А-на-на-сного вождя,
Да в разгаре сабантуя
Затупилась сабля, мля!
***
После того песенного слёта я какое-то время к Сиськину плохо относился и совсем не заходил. А когда зашел, он сказал, что лучше бы я к нему и не заглядывал. Потому что вернулся Шкворень — его двоюродный или троюродный брат по разуму. Которого когда-то отловила конкурирующая банда инопланетян. Они хотели сделать из него ветку сакуры, но получилось как обычно.
- Ну, и что теперь? - спросил я, намекая на то, что наша дружба, как и прежде, не-разлей-вода.
- Да странный он стал.
- Он и был странный, - резонно отметил я, припоминая черты звероящера по кличке Шкворень, раза в полтора крупнее Сиськина.
- Нет, ты не понимаешь, - бормотал Вовик, выпихивая меня на кухню.
Выпив свежего кумыса, я восторженно сообщил хозяину дома, что напиток стал еще крепче, а это свидетельствует о том, что Аннушка вступила в пору зрелости. Он хмуро созерцал стакан, занятый своими мыслями. «Кошка твердо встала на ноги!» - опять в ту же степь брякнул я. Сиськин поднял голову, окатил несвойственным ему проницательным взглядом.
...Когда прощались, Аня сидела посреди гостиной со счастливой улыбкой на кошачьих устах и мягко поводила туда-сюда хвостом. Мы мерно двигались в сторону коридора, взаимно отшвартовываясь, готовясь отдать прощальный тоскливый гудок. Напоследок сцепились пятернями, дружески и волнообразно сердцебиясь. «Ну, давай, Сисичкин, держись тут», - пожелал я ободрительно, наконец отталкиваясь от туши. Нащупывая коробок со спичками.
Дверь шкворневой комнаты с грохотом распахнулась, долбанув ручкой о стену. В проеме высился мрачный квартирант. Левую рукой он потрясал мобильным девайсом. В правой держал здоровенную секиру, «дафуцзы», с обратной от лезвия стороны украшенную золотокитайской кисточкой с распушенными нитями. Топорище испещрено темными письменами, скорее всего нецензурной выделки. Аня ощетинилась усами, и, прижав уши, зашипела.
«Да-да, разумеется», - с налетом интеллигентности сказал Шкворень мобильнику. И сделал шаг, вращая глазами. Секира описала ужасающую дугу. «У веселого мертвеца, замётано» - продолжил он, и, сделав еще шаг, опять махнул секирой. «Постараюсь!» - рявкнул в трубку, повторив всё те же телодвижения. Кажется, он наступил или почти наступил на кошку. Или даже пнул её, придав движения по восходящему вверх тренду, - по причине сюрреалистичности происходящего не могу ручаться за точность изложения отдельных фактов.
В общем, Аня взлетела, как положено, на люстру. Которая, как водится, держалась буквально на соплях и слюнявых обещаниях лучшей жизни. Не выдержав стресса, люстра с Анечкой обрушилась на пол, буквально перед Шкворнем. Осыпав его полувоенные ботинки бисером осколков.
Аня дико мяукнула, и, подпрыгнув, отсекла Шкворню хвостом обе ноги почти на уровне бедер. Я, в волнении, сжал коробок со спичками, и, по-видимому, активировал машинку. Шкворень, чуть шатнувшись на обрубленных ногах, рухнул к нам головой, ноги его, как отработавший реквизит, пали с деревянным стуком в сторону спальни, кровь хлынула на пол. «Ёмана! Да меня тут на трассе слегка подрезали!» - заорал он в трубку, подтягиваясь на секире в нашем направлении. Аня, безумно сверкнув глазами, вскочила на пластуна и — раз, два — отсекла ему руки! Теперь я уже четко видел, что у Аннушки вместо хвостов, как положено — лапы, а на месте центрового хвоста — прямой даосский боевой меч.
«Суки, падлы!» - захлебывался монстр, упираясь небритым подбородком в пол и всё толкая и толкая тело вперёд, прямо на нас. Когда, наконец, анин меч, милуя его агонию, не отсек идиоту голову. Жутчайше и нечленораздельно взорав, Анечка рванулась, распахнула грудью балконную дверь и исчезла. Голова Шкворня, хлюпая угрозами, подкатывалась к Сиськину. С дикими завываниями он отфутболил её в мою сторону. Не сдержавшись, я тоже её пнул, взвыв. Голова улетела на балкон.
Внезапно в луже возле обрубка замобильничал девайс. Переключившись, видимо, на какие-то новости. Буднично, но оптимистично чавкая кровью, он вещал: «Знатные горожане заложили краеугольный камень цветущей аллеи… а авария успешно устранена… особых происшествий, о которых сообщалось ранее, не случилось»...