… И вот я снова одеваю Данилку гулять, и он опять держит в скоромысленных резинкой варежках маленький блестящий пластмассовый грузовичок с рифлёным коробком кузова, дырчатым кубиком кабины и трогательной пипкой бензобака. Доверчиво даёт мне подержать. Зная наперёд, чем всё кончится, тем не менее отказаться не могу никак – и, дотронувшись до игрушки, тихо падаю…
… падаю…
… падаю…
… падаю сквозь плюющиеся искрами зимы, вёсны и осени, а, разлепив скрипящие песком по стеклу веки, вижу неоглядное пространство пустой чёрно-белой квартиры, мудрого постаревшего себя – и маленький облупленный грузовичок цвета спелой марганцовки, приткнувшийся обломанным бампером в основание мизинца и не закрывающий собой даже половины моей многоопытной трудовой ладони. Как по писаному, тут же – крепись не крепись – наплывают непрошенные слёзы и кап-кап-капают на машинку, по злой иронии заходящейся гоготом Судьбы наполняя кузов едкой влагой и чем-то ещё. Грузовичок снова «привёз» мне – меня. Того, одевавшего сына на прогулку. Того, который, как выяснилось много позже бесконечной череды падений, был гораздо лучше того, что стоит сейчас, неловко скособочившись, в самом центре опустевшего мироздания, забывшего выкрутить ручку цветности. Тот не хотел денег, успеха или даже пресловутой уверенности в завтрашнем дне – всё это хотел этот, другой… наверное. А тот, старый, но ещё молодой, хотел совсем-совсем не того. Однако в один прекрасный день Судьба, усмехаясь, недвусмысленно дала ему понять, что уверенность в завтрашнем дне – чушь и химера, потому как нет никакого «завтра» и нет никакого «вчера», а есть только вечное-предвечное «здесь и сейчас». И после этих слов тот, старый, но ещё молодой, во мгновение ока соединился с этим, другим – новым, но уже старым.
Прости меня, Данилка. Я украл у тебя Детство. Не спорь, малыш, это не пафос и не розовые сопли, это хуже – это правда. Кто-то из мудрецов сказал, что дети – самые незащищённые на земле люди, к тому же ещё вынужденные платить по счетам отцов, зачастую с огромными неустойками. Сказал, записал, удовлетворённо почесал лысину под оливковым веночком – и, не сказав робко мнущимся с утра в дверях карапузам ни словечка, изобразил безумную занятость, чмокнул безответную жену, поддёрнул хитон и удрал на Форум.
Мы не умеем говорить с детьми. Либо сюсюкаем, либо перегибаем палку в другую сторону и, основательно, эдак по-пролетарски уперев кулаки в бёдра, усаживаем любимое чадо на колено и солидно басим: «Ну-у-ус, молодой человек, давай-ка потолкуем с тобой об …» Мальчуган растерянно хлопает «зеркальцами души», он польщён «взрослым» тоном – но ни бельмеса не понимает из слов отца. Где же та Золотая Серединка, обретя которую, мы бы стали самыми богатыми и счастливыми родителями в этой Вселенной? Где тот баланс серьёзности и сказочности, что вывел бы нас из равновесия повседневной рутины и заставил вопить бессмысленную песенку про резинового ёжика и плясать глупый и весёлый брейк на потеху радостно заливающемуся сынишке или дочурке? Где, чёрт возьми, тот мерзкий леприкон, что под шумок взросления нашего детёныша прячет заготовленный нами рецепт Того Самого Слова, коим – и никоим иным! – нам только и надлежит разговаривать с нашим ребёнком?
Прости меня, Данилка. Нет, я нисколько не жалею, что рассказывал тебе переложения мифов Древней Греции и всё такое, и даже с непередаваемой теплотой вспоминаю наши последующие пространные дискуссии. Строго говоря, я вообще ни о чём не жалею. Просто мне в очередной раз невыносимо больно от того, что тогда, одевая тебя и ловя убегающее словно молоко с плиты твоё Детство, я раз за разом делал это… слишком по-взрослому. Не знаю, может быть, по-другому было и нельзя.
А может быть, и можно.
Может быть, вместо всей этой ритуальной добропорядочной суеты, в одночасье ставшей такой удобной и незаменимой, мне всё же стоило вновь понадеяться на неведомое слепоглухонемое Чудо и поискать – пусть и наперёд безуспешно! – ту самую Золотую Серединку – а вдруг?..
Вот Судьба знает наверняка.
Но ответит, разумеется, вряд ли.
Я слегка скашиваю ладонь – и грузовичок, шоркнув напоследок колёсиками-шайбочками и задорно сверкнув крохотной кабинкой-мавзолейчиком, исчезает в водовороте уходящих времён. Квартирный монохром на мгновение вспыхивает радужным разноцветьем…
… а потом наступает обещанное Судьбой «завтра». Проклятое, ненавистное «завтра», прямо-таки истекающее нашей в нём уверенностью.
P.S. Кто-то из мудрецов сказал: «Твоя фотография в шестнадцать лет. Со временем она желтеет, выцветает. Стареет бумага. Но ТО, что на ней изображено, ты в юности – вот ЭТО меняется или нет? То, каким ты был в шестнадцать – будет ли ЭТО тем же, когда тебе тридцать и когда тебе шестьдесят? Или через тысячу лет?»
О великий мудрец… порой мне кажется, что теперь, по прошествии этой самой тысячи зим, вёсен и осеней я… знаю ответ на твой вопрос.
=========
В произведении использован фрагмент романа Виктора Олеговича Пелевина «Непобедимое Солнце».