Работа

Глава первая. На работе
        Вот я и на работе. Почему такой короткий отпуск? Этот вопрос не может не задавать любой человек, который возвращается из отпуска на свое рабочее место. Я готов работать и на рабочем месте, если на нем мне не мешают работать и если эта работа является работой мысли. Но где вам дадут работать таким образом - образом или методом мысли? Догадались? Естественно, не на кафедре. Тогда где? Конечно, в студенческой аудитории, в которой студенты спят на лекции. Вот там я и думаю. прямо на своем рабочем месте. Там нет ни начальства с его приказами и недовольством тем, что ты не справляешься с ними (и вот тогда оно исправляет тебя строго по приказу), ни коллег, которые говорят о чем угодно, но только не о деле мысли.
        Но там есть студенты, которые, протирая глаза от сна, благосклонно взирают на то, как я изощряюсь в мысли вслух, занимаюсь самим собой и поэтому не трогаю их.      
        Разбираясь с задолжниками, которые ведут себя в моем предмете, как «слон в посудной лавке», я задумался над тем, что нашел у Клайва Льюиса в его «Космической трилогии» переложение библейской мифологии на язык фантастики и какая получилась из такого переложения мифическая бурда, фантастика сказочных рек и научных берегов. Это навело меня на размышления об исторических повествованиях. Когда писатели пишут свои сочинения на исторические сюжеты, они разыгрывают драму истории на сцене своего текста. Меня это меньше всего интересует. Мне интересно, если автор, вроде Марка Твена, помещает героя из своего времени (янки) в предлагаемые историей обстоятельства прошлого (короля Артура) и описывает то, что из этого помещения получится.
        Есть и другой тип исторического писателя, который, ничтоже сумняшеся, пытается представить исторического героя – героем не своего, а его времени. Но как он может «снять» свою историческую данность в данности героя? В результате такого снятия в лучшем случае выходит стилизованная фигура героя прошлого времени, а в худшем - лишь его симуляция. Симуляцией являются так называемые костюмированные романы и фильмы, в которых представлены современные люди, разодетые в костюмы прежних эпох. Но исторические романы можно с грехом пополам принять хоть за какую-то реальность, ибо в них при большом умении будет присутствовать некоторая толика, если не исторической, то художественной достоверности.
        Что же делать с фантастическими произведениями? Они не являются даже сказками, если это только не произведения “fantasy”. И уж, конечно, они имеют лишь косвенное отношение к науке в случае принадлежности к жанру “science fiction”. Наверное, можно сказать так, что в фантазийной литературе больше фантазии, в этом смысле она подражает народной сказке. В научной же фантастике больше самой фикции. Поэтому она тяготеет к симуляции. Ее спасает от полного разоблачения во лжи только ссылка на науку. 
        Мне важно во всех этих литературных фантазиях о прошлом и будущем найти место своей мысли. Она то настоящая. Именно она придает привкус правды, истины моей игре воображения, игре слов на бумаге. Но разве эту игру можно в чистом виде преподать ученикам на занятии? Между тем как раз этим занят мой ум. Приходится жить двойной жизнью в мысли. Вслух думать одно и одновременно про себя другое. Тяжело. В итоге получается аберрация представления и здесь, и там.
        Вот совсем недавно на одном их первых занятий я в беседе со студентами на семинаре стал разъяснять им, что такое философия, разумеется, как я понимаю ее. Они могут понимать иначе, - это их дело, не мое. На работе я преподаватель философии, а не ее учитель. Учитель – это я для себя. Учу я себя, чтобы не забыть то, что думаю. Студентам я преподаю не свою, а чужую философию, которая до сих пор за века не вышла из моды или только вошла в нее. Мне по сердцу вековечная, классическая философия, потому что с ней нет проблем, - она вся тут, как на бумаге. И действительно, такая философия осталась только на бумаге.
        Философы прошлого умели писать так, что глазами видно невидимое – мысли. Современные философы не умеют писать или умеют писать так, что не видно не то что невидимое, но даже видимое, не разберешь, не поймешь, что они там написали. Вот почему я занялся художественным творчество, конечно, помимо моего увлечения, чистым искусством из идеи, искусством для искусства. Следует писать так, чтобы самому было понятно, что ты думаешь о том, о чем думаешь. Писатель – он тоже читатель и даже больше: он – первый читатель, но, слава богу, не последний.
        И что из моих разъяснений студенты поняли? То, что я сочиняю им историю мысли, ее происхождения. «Где факты»? – спросили они. «Они утеряны», - был мой ответ.
        - Поэтому мне, как философу, приходится, за неимением лучшего, заниматься наукой, строить гипотезы, чтобы в своем сознании восстановить памятники мысли прошлого. Ведь они сами, эти памятники как документы эпохи уже истлели Дело в том, что философские тексты не писали на памятниках, а писали на папирусе, потом на пергаменте. К сожалению, этот хрупкий носитель мысли уничтожает безжалостное время. Поэтому гипотезы есть, а вот фактов для подтверждения или, наоборот, опровержения истинности этих гипотез недостаточно. Вот и приходится полагаться на свои мысли, домысливать самим.
        - Какая же это наука, одна философия, сказка. Хорошо еще если мифология, а то одна идеология как служанка власти, - заметил крепко сбитый рыжий парень, сидевший в первом ряду.
        - У вас, как у поэта, смешались в кучу кони, люди. Вас как звать? – поинтересовался я.
        - Меня зовут Антон, - с вызовом ответил рыжий парень.
        - Вот то-то и оно,- «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку», - запела, фальшивя, синеглазая и черноволосая девушка с последнего ряда.
        Антон посмотрел на нее исподлобья, но ничего не сказал, сдержавшись, - ведь она девушка.
       Девушка опередила меня и заявила, что ее зовут Аня.
       - Вот видите, Антон и Аня, у вас есть нечто общее: две первые буквы. Поэтому согласитесь, при достаточном воображении можно решить любую проблему. Когда не помогают факты, на помощь к нам приходит фантазия, наша муза. Она есть не только у поэта, но и у философа. Философы бывают разного склада: научного и поэтического, и даже морального, но от этого они не должны быть учеными, поэтами или моралистами. Напротив, им следует продолжать быть философами, чтобы не погрешить против истины. Их фантазия есть фантазия настоящего, а настоящим для философа является мысль. В мысли он обретает, находит реальность и в реальности находит мысль. Для него игра воображения есть игра мысли, но никак не игра словами, как чаще всего понимают игру воображения, если не понимают ее как игру желаний.
        - Так вы будете вести у нас курс философии воображения, вроде раннего Сартра? – спросил худощавый и долговязый молодой человек со второго ряда.
        - Узнаю в вас не юношу, но мужа, начинающего философа. Как я понял вы начали философию с современности. Мы же знакомимся с ней с ранней древности, с поры ее возникновения. Поэтому я веду у вас курс истории философии, в частности, древней, античной философии, а не философии воображения. Про воображение я добавил вам в пояснение о том, какие трудности нас ждут на пути к истоку философствования. В этом начинании верным другом нам будет сама мысль, которая питается воображением. Факты могут только подтверждать, верифицировать или опровергать то, что нам приходит в голову. Откуда?
        - Из мира грез? – попытался за меня ответить Антон.
        - Нет, Антон, из мира идей. Но греза, фантазия бывает нужна мыслителю, чтобы представить в образе то, посредством чего он представляется, точнее, служит представлением. Это идея. Одной из первых идей была идея воды. Так начиналась философия как вода в голове. Это была феноменальная философия, философия на ощупь. Такой и бывает первоначальная фантазия. Это телесная фантазия. Так мысль представляется на ощупь текучей. Мысль течет, ка вода. И ее не остановишь. Поэтому возникает потребность, необходимость ее остановить, поставить ей предел, определить. Но чем? Конечно, числом. Так появляется уже не конкретно осязательная, приблизительная, но строго определенная, точная и абстрактная философия не воды, но числа. Это философия Пифагора и его учеников.
        - Утопия, - заметил сосед Антона, коротко стриженный, если не бритый современный молодой человек, похожий на гопника или рэпера, сделавшего характерный жест рукой.
        - Разумеется, утопия, только не политическая, а философская утопия. Философская утопия – это место, которое не найдешь на карте. Это место в голове. Это место мысли в царстве идей.
        - Так это идеология, - возразила студентка с последнего ряда.
        Со своего места мне трудно было разглядеть ее, но тем не менее я ответил, потому что вопрос был принципиальный: «Идеология – это та же власть идей, то есть, использование идеи в своих личных интересах. Какое отношение к эксплуатации идей имеет философия? Никакого. Философия как дело мысли следует за идеей, а не использует ее как тряпку, чтобы подтирать за собой дерьмо, как это делает реальная политика. Впрочем, есть не только политическая идеология, а суть одна. Идеология выдает свое за чужое, а чужое за свое, как это делают некоторые авторы учебников по философии. Поэтому, ребята, будьте бдительны, когда читаете учебники по философии, особенно советские».
        - Как же быть с современными, постсоветскими учебниками по философии? – спросила меня Аня.
        - Читайте, если делать больше нечего. Они безопасны. Там нет ни одной мысли, даже чужой.
        - И ваш учебник тоже такой? – не унималась студентка с предпоследнего ряда.
        - Ну, конечно. Чем он лучше?! Мой учебник тоже безопасный. Потому что на взгляд немногих специалистов, которые взяли на себя немалый труд, нет, не дочитать, но хотя бы открыть мой учебник, - это серия сказок.
        - И зачем нам такая история античной философии? – возмутился Антон.
        - Вот это правильный вопрос. Для того, чтобы удовлетворить вашу потребность в мысли, есть философские речи, которые вы будете сами вести на семинаре. На лекции такую речь я буду вести с самим собой на ваших глазах. То, что вы запишите, и будет философским текстом с вашими вопросами и пометками на полях.
        Вот так я понимаю работу учителя, который увлекается своим предметом и желает заразить им своих учеников. Не в этом ли заключается суть педагогики Льва Толстого – писателя, решившего сделать ее искусством, игрой с учениками и с предметом?
        Только это не те детские игры, которыми занимаются со студентами взрослые дяди и тети, организуя мероприятия с массой покорного и послушного… контингента. В мое время это были игры в пионеры («пионер всем ребятам пример», «всегда готов!») и в комсомольцы («комсомольцы – добровольцы», «не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым»), и до сих пор игры в предметные Олимпиады. Что за чушь? Все тот же инфантилизм. До сих пор не могу избавиться от чувства брезгливости, когда выходил на обязательную линейку с пионерским галстуком, будучи уже студентом. Что за детский сад? Все тот же ритуал с мифом ряженных! Только вместо рясы повязанный галстук как примета не одного пионера, но и пионервожатого. Как водить хоровод с пионерами без их галстука, который «с красным знаменем цвета одного»? Какая коммунистическая муть! Такая же, как, впрочем, и капиталистическая с ее бойскаутской символикой: галстуком с зажимом.
        Как коммунизм есть переиначенный капитализм, так и движение пионеров есть калька с обратной стороны американского движения бойскаутов и герлскаутов, то есть, следопытов. Опять же слово «пионер» пришло к нам из Америки. Им называли пешеходов, которые «на своих двоих» шли по земле и заселяли Америку, вытесняя с нее аборигенов-индейцев на камни в горы. Так пионер Павлик Морозов оттеснил своего кулака-отца к стенке. Кстати, коммунизм в качестве продолжения и… отрицания (и тут противоречие) капитализма так же завязан на собственности, как и капитализм, только на собственности не одного частника, а всего коллектива. Целый коллектив мещан-рвачей. Вы видели коммуниста-бессребренника? Я нет, ни одного в своей жизни (одни бесы коммунизма), кроме, может быть, моей мамы, которая собирала партийные взносы с каждого «коммунистического носа» институтской партячейки. От нее коммунисты бегали как черти от ладана. Как раз от нее я узнал, что человеку всего мало и поэтому никакого коммунизма нам не видать, как своих ушей. Конечно, я, как «пионер юный с головой чугунной» (чугунок, в котором варится всякая болотная чушь), выкатив оловянные глаза, спорил с ней и говорил, что не все такие. Как я был не прав.

Глава вторая. Дело мысли
        Вот только я отойду хоть на шаг от мысли, так говорю всякие глупости. И все почему? Не связывайся с коллективом, - это еще та зараза. И как можно построить гуманизм? Ну, разумеется, не разбивая молотом коммунизма капитализм, а простукивая его социалистическим молоточком. Необходимо вытеснить в подсознание зверя капитализма и там в коммунистических цепях держать его на привязи, а в сознании установить социализм. Ну, это для публики. Для себя же, для избранных, в таком благоприятном окружении строить гуманизм, чтобы жалеть бедных социалистов.
        Человек заслуживает только кастовый строй. Он является наиболее оптимальным для его животной натуры. Одни при таком кастовом гуманизме живут как боги, а все остальные, в ком еще сильна животная природа, как люди. Вот вам гуманистическая религия. Но разве нам будет поклоняться этот контингент?! Нет, он будет поклоняться вещам. У него на примете культ денег. Конечно, никому из людей не надо поклоняться, ибо для этого уже от века есть бог. Ну, это для публики. На самом деле человеку, не животному в нем, нужно только понимание. «Ты меня понимаешь»? «Понимаю». «Ну, и хорошо. Лучшего не надо». Так человеку мало! Почему? Да, потому, что не понимает. Однако этот человек может существовать в материальном мире только в животном теле. Нет тела – нет дела. Между тем именно дело, труд сделал из него человека. Вот такой герменевтический круг в существовании человека. Поэтому важно не выйти из него в ангельский чин, что утопия, а правильно войти в него. Каждому свое!
        Не в материально-технической базе, а в человеческих отношениях вся загвоздка. Поэтому и говорят, что настоящий человек проверяется не в несчастье, а как раз в счастье, не в нищете, а в довольстве. Вот дашь ему все, он и опустится в самодовольстве. Слаб человек, жаден и его жадности нет предела. Потому что бог дал человеку волю, но не дал меры, ума. Пожалел человека. Поэтому он украл его. Но стал не умным, а хитрым, и обманул себя. По этой причине бог не давал ему ума. Бог не фраер, как человек. Вы видели честного фраера? У людей вор в законе. Если не вор, то тиран, который другим не позволяет воровать. Ну, кто такого долго будет держать? Рано или поздно устроят ему критику его культа. Почему вор позволяет другим воровать? Чтобы они не мешали воровать ему. Впрочем, можно даже самому не воровать, а завести такой закон, чтобы все воры делились с ним по своему чину. Конечно, я не все говорю, что думаю, не договариваю, помня пример Канта, который о себе сказал, когда король запретил ему высказываться о религии в границах разума (король был так туп, что не понял, что это такое, - как может быть то, что ему непонятно?), что теперь он говорит не все, о чем подумал, но он подумал, о чем говорит. Но умному читателю достаточно. Ты можешь на уме верить тому, что разумно, понимать, чтобы верить, но на словах должен разуметь то, что верно, верить, чтобы понимать.
        Все это еще не философия, а только убогая пристройка, точнее, подстройка к ней. Главное – настройка на нужный лад, а там дело пойдет, как по маслу. Только не надо торопиться, как в прошлый раз, а то поскользнуться можно и вывихнуть себе, что ногу, - голову, мозг, ум. Вот тогда и может появиться философский ум как рефлекс, средство борьбы с вывихом.
        Для чего же я пишу? Естественно, не для того, чтобы понравиться массовому читателю. Это сверхзадача любого писателя масслита: стать популярным. Во-первых, чтобы, не замарав свои белые ручки (теперь не пишут чернилами), срубить как можно больше бабла. Во-вторых, потешить свое обиженное самолюбие. Я пишу не для них, а для себя и для таких, как я, чтобы понять себя.
        Вся эта так называемая «художественная литература» есть сплошная «ярмарка тщеславия», в чем признавался еще в позапрошлом веке Уильям Теккерей, за что его уважал известный персонаж романа «Что делать» как маска самого автора, сумасшедшего народника. Не зря Лев Толстой ругал в старости себя за то, что писал ради самоуважения, чтобы другие завидовали. До такой самокритики, граничащей с безумием, не доходил другой любитель письма, Федор Достоевский. В жизни он был вполне благообразным обывателем, разительно непохожим на своих сумасшедших героев. И понятно почему. Не все коту масленица. Пора и честь знать. Иначе еще упекут в дурдом. Чтобы сходить с ума на страницах собственных уголовных романов, следует вести жизнь добропорядочного гражданина, делая вид, что ты теми же глазами смотришь нам мир, что и все прочие положительные господа. Кстати, добиться обратного трудно. Я что-то не припомню, чтобы сумасшедшие авторы писали хорошие романы.
        С художественными романами, с текстами все понятно, вот с философскими речами не все ясно. Часто люди ведут их в измененном состоянии сознания за бутылкой водки, без которой русскому человеку не разобраться в смысле жизни. Наверное, поэтому он считает само философское состояние сознания измененным состоянием. Так ли это? В каком-то смысле, в философском смысле, это так. Но если это так, то мне больше нечего сказать. И все же я скажу вам, любезный читатель, что в этом что-то есть. Сам Платон как царь философов признавался в одном из своих диалогов, предназначенных для широкой публики, что философия сродни «второй навигации», что она есть «вывих ума», обращение ума на самого себя.
        Философствовать – это быть себе на уме. То есть, философия предполагает уединение, если это уединение есть медитация, размышление, отвлечение от мира, точнее, от себя в мире ради мира в себе. Обычному человеку такое не по зубам, ибо он занят своим место в мире, озабочен им вплоть до экзистенциального, личного страха за свое существование, за собственную жизнь. И только за бутылкой водки, после работы, сняв с себя заботы, злобу дня, он готов расслабиться и поговорить по душам с друзьями, с собутыльниками. Бутылка не только развязывает языки, но и завязывает дружбу на время ее опустошения. Дружба между собутыльниками размером с саму бутылку. От такой дружбы до вражды один шаг. Пьющий развязывает свой язык и говорит о том, что думает, что обычно он прячет за зубами.
        Но что он может надумать под винными парами? Естественно, одну глупость. Поэтому, как правило, русский философский разговор под бутылку оказывается никчемным вздором. Этим вздором и является простонародная философия. Другое дело, народная мудрость, которая проявляется в народных пословицах и поговорках. Она сочинена на трезвую, здоровую, ясную голову. Роль бутылки в ней играет сама русская жизнь, горькая как водка. Но для алкаша она сладкая, как для трезвого человека сладкая русская женщина. Вот почему русская женщина всю жизнь безуспешно борется с водкой как со своей соперницей. Та женщина, которая отчаивается в такой неравной борьбе, сама запивается вусмерть и пропадает почем зря. Но так бывает, что мужик пьет горькую из-за нее. Это я пишу не для того, чтобы сказать, что во всем виновата женщина, что в ней надо искать виновницу русского пьянства. Жизнь такая… у пьющего человека. Не пей и жизнь изменится, станет реальностью, а не иллюзией.
         Некоторые тут же скажут: «Правильно, и философия есть такая же иллюзия, бегство в нее, как придуманную, от настоящей жизни». Трудно мне согласиться с ними. Разумеется, философия есть отвлечение внимания от жизненной суеты. Но не одной этой суетой исчерпывается жизнь. Есть в ней место и для покоя души. Именно в этом контексте следует понимать напоминание Сократа у Платона о том, что философия есть медленное приготовление человека к смерти. В данном случае под смертью понимается вечный покой души. От пьяных же споров за бутылкой бывают ссоры, выяснения отношений вплоть до потасовки. В ней в ход в качестве аргументов идут уже кулаки, от которых прямой путь до поножовщины. О такой поножовщине впору писать автору криминальных романов, Федору Достоевскому. Для таких авторов скольжение по краю пропасти обостряет их чувство жизни и заставляет задуматься над ее смыслом. Мне для этого не требуется столь крепкое средство отрезвления. Вероятно, каторга, образ жизни в кандалах испортили ему настроение на всю оставшуюся жизнь. Между тем как раз это настроение играет ключевую роль в философском мероприятии. Это такое приятие, которое разумно приятно, в меру.
        Но я так и не ответил на вопрос о том, почему для некоторых любопытствующих встреча с философией оборачивается не только самоубийством, но и сумасшествием. Кстати, не являются ли самоубийцы на момент совершения убийства временно помешанными в уме? Ведь действительно самоубийство – это некоторое помешательство психики, если не души, которая потерялась. Но это дурная, беспокойная философия, даже анти-философия.            
        Может быть, не сама философия лишает рассудка и убивает, но в нее уже приходят и сумасшедшие, и самоубийцы, если не убийцы, героем которых является Родион Раскольников? Но тогда что их влечет в философии? Сомнение, соответствующее их раздвоению, расщеплению, в случае с шизофренией? Есть и такая философия «несчастного сознания» человека, который разрывается между небом и землей. Как раз этот разрыв в реальном виде и есть самоубийство.
        С другой стороны, сумасшедшие любят жизнь. Но они не могут вынести своего сознания. Оно у них больное, инфицированное или расстроенное. Инфицирование может быть не только соматическим, витальным, но и эмоциональным, душевным психическим, а также ментальным, идеальным. Ведь есть не только одержимость страстями, но и идеями. В первом случае все понятно: следует сдерживаться, чтобы управиться со страстями, со своими эмоциями и страхами. Что во втором случае? Как обращаться с идеями? Нежно, ведь они из иного мира. Их положение в нашем мире неустойчиво, и они так хрупки, что могут разбиться. Разумеется, не физически, а символически, на словах. Реально может разбиться не идея, а человеческая душа, которая может не вынести образ идеи в качестве мысли в себе. В результате человек и сходит с ума. Следует уметь, то есть, быть в уме, когда имеем дело с идеей. Это тебе не игрушка, не бирюлька в любовной игре. Любовь к идеям, как минимум, предполагает не только уважение к ним, но и самоуважение. Негоже молиться на идеи, им поклоняться. Следует их понимать. Но и злоупотреблять и, вообще, использовать идеи без нужды для своего успеха или благополучия тоже не следует, - дороже выйдет.
        Но любви без труда не бывает. Труд он трудный, тяжелый, неприятный. Это шипы любви к труду как творчеству. Зато приятной бывает усталость, когда легко почиваешь на лаврах, на цветах, на плодах своих трудов. Трудно сделать труд из искусственного занятия искусным. Только через искусство труд как техника, как нечто мертвое, искусственное может стать естественным, живым. Еще труднее сделать его разумным, интеллектуальным занятием. Здесь бог как дух, как идея для мысли в помощь. Но есть ли она, идея, а в виду ее и мысль в интеллектуальном мещанстве или философском филистерстве Клима Самгина – доверенного лица, маски своего автора, Максима Горького?
        Прежде я думал, что этот, как говорят, глубоко противоречивый человек, который говорил не то, что думал, так что складывается впечатление, что он совсем не думал, а только делал вид, что думает, изображая Клима Самгина, критиковал самого себя как мещанина в разуме (кстати, таких довольно среди философских работников). Теперь же я думаю, что Максим Горький, чтобы быть горьким на вкус, а не сладким, как завзятый мещанин, рассуждая от лица своего героя, делился с ним своими сокровенными мыслями. Ему, как прожженному лжецу, легче было соврать, чем признаться открыто в правде, что он и есть Клим Самгин. Этот герой, как и его автор, скрывает свои мысли, прикрываясь в разговоре со своими собеседниками общими фразами. Что его заставляет скрывать их за мутными стеклами своего пенсне? То, что они далеко не мысли, а лицом к лицу одни глупости. 
        Я долго думал над тем, что же делает человека личностью, а не самодовольным мещанином. И, наконец, пришел к такому выводу, что делает его он сам. За него никто не сделает его личностью. Но для этого дела необходимо склонение бога. Это склонение или вдохновение от бога есть проявление в человеке всеобщего содержания, того, что есть во всех людях, а через них и во всей природе, в целом космосе, но на его месте, никем не заменимом, и в его время. Пройдет время, и оно не проявится. У каждой личности свое окошко для явления. Оно открывается на короткое время. И важно его не пропустить. Ведь человек единичен. Это личность особенна. Личность есть не сам человек, но особенное проявление в нем всеобщего, самой сущности. Человек есть явление. Его непохожесть на другие явления есть индивидуальность, характер. Не такой он и уникальный. То, что индивидуальность неповторима, – это условность. Характеры типичны.
        Настоящая неповторимость содержится в личности, как в событии связи, единения сущности (что) с существованием (как). Личной является экзистенция (da-sein), индивидуальной – наличное существование (dasein). Экзистенция есть выход человека из наличного существования в трансцендентальное или пограничное измерение воплощения своих сущих возможностей.
        В личностях трудно разобраться, и проанализировать потому, что они есть целиком и в живом вид не делятся на части. Но все же их можно, как и все в мире, условно, не прямо, опосредствованно, в отношении к миру разделить на два класса: на личность приватную и личность публичную, историческую. Есть собственно личность, личная личность, сугубая или приватная личность. Человек как такая личность многое, если не все понимает, но у него силы не хватает на то, чтобы доказать это другим людям, уверить их в том, то он понимает их. Всю свою силу души они потратили на понимание. Однако есть такая личность, которая многих, если не всех, уговаривает, а попросту обманывает, включая и саму себя, что она все может. Поэтому такая личность может управиться с массой народа, со своей публикой. Именно такие публичные личности становятся историческими, в пределе всемирно историческими, определившими пути следования народов к цели в жизни. Их еще называют гениями человечества, пасущими в качестве пастырей массу людей. Эти личности не интересны мне, ибо я не разделяю их пристрастие к массе народа. Если им некуда деть свою силу, то пускай заводят, заряжают своей энергией, заражают идеями массу инертных людей. У меня же едва хватает сил лишь на самого себя. Я отношусь к числу людей, которые не от мира сего.
        Вот почему я расположен душой к медитации. Конечно, и здесь, в размышлении, есть толкачи, которые заводят с пол-оборота эпигонов медитации, но я и тех, и других сторонюсь, так как сам хочу настроиться и подумать, а не плясать под чужую дудку, будь то пророк, святой, мыслитель, гений или проходимец. Чтобы ни говорили про них их адепты-зазывалы, они, по преимуществу, гонят отсебятину, которой и у меня достаточно. Между тем, как поставлены над нами якобы для того, чтобы вести нас за собой. Сомневаюсь я. Чтобы я поверил этим само-назначенцам, а, проще говоря, самозванцам, что они пришли от Него. Быть такого не может. От них за версту несет тем, что они пришли от самих себя или пронюхали, подслушали то, что не для них было предназначено. Это не означает, что я, как культурный человек, не делаю вид, что уважаю их. Но культура – это вещь условная, нарочная, ритуальная и мифичная. Меня не поймаешь на эту удочку, чтобы я признал условное за безусловное, искусственное за естественное, а тем паче за сверхъестественное. Как говорят: «с волками жить – по волчьи выть». Поэтому, чтобы не дразнить людей, как гусей, я уважаю их, но живу по-своему, - они и, тем более, всякие там гении для меня не указ.
        В принципе, «все» от бога или от духов (какая разница, - это дело вкуса), в том числе каждый человек. Просто люди падки на то, что больше их. Правда, не за всеми личностями они признают их величие. Некоторые из них становятся историческими со временем, после своей смерти. Но им от этого легче, что ли? Им на это наплевать. Впрочем, и плевать уже некому. Человеку важно признание еще при жизни. Зачем ему оно после смерти? Осле смерти его нет, как и не было, до рождения. Это бог есть, да и то, только потому что находится в вечности, то есть, для него все времена одинаковы, равны, слиты воедино.
         С этими гениями человечества все ясно. Со временем они привыкают относиться к тому, что идет не от них, а через них, как к тому, что идет только от них. Вот они и начинают путать одно с другим. Им еще труднее разобраться с этим, чем простому человеку. Для последнего понятно на его пороговом уровне плинтуса, где инстинкт, который от бога, а где сознание, которое от него, ибо и то, и другое так близко друг другу, что не сливается только потому, что это разные качества жизни. В разнице же между простым человеком и гением фигурирует лишь количество. Гений больше, чем один человек. В нем человеческое слишком человеческое. Не правы те, кто считает гения оберменшем. Он не выше, а больше, жирнее одного человека. Обыкновенный человек - это худой человек. Гений же –это толстый, полный человек. Между тем следует быть стройным человеком, с мерой, с разумом. Следует знать свое место и время. Найти его труднее всего. Разумный человек как раз занят этим. Но наперед можно сказать, что он не найдет его в этом мире. Потому что его мир не от мира сего, где-либо не хватает того, что нужно, либо избыток того, чего не надо.
        Что гении, не хватает обычных людей. Техника убила их и не дает появляться новым. Не буду использовать немецкие слова, но при таком обилии народа, коего прежде не было, не хватает как раз человека. Потому что бог говорит через человека лично и природу безлично. Через технику говорит лишь человек. И что он говорит? Ныне он не говорит, а порет всякую чушь. И в самом деле, что можно сказать в век информации? Всякую муру, которую переводят в цифру. Хорошую вещь цифрой не назовут.
        Так я думаю. И скажите на милость, любезные читатели, как после таких дум можно заниматься нудными научными и педагогическими обязанностями, анализировать всякую абстрактную муру и конкретизировать ее, чтобы довести до сознания самодовольных обывателей, что называется учебной, культурно-просветительской работой. Все равно студенты, за редким исключением, которое как раз подтверждает это, как правило, пока сами, а не под диктовку наставника (master;а), не займутся своей специальностью, готовы только просвещаться, как невежи, как окружающая свет тьма. Но специалисты – это те еще ребята. Они светят, точнее, отражают свет, но не греют. Специалисты нагреваются, но не греют. Греют те, кто излучает свет. Примером для излучателей могут служить Будда, Иисус. Мыслитель излучает мысль, а философ или культурный деятель, ученый ее отражает. Дальше люди теряются в отражениях. Так создается царство мнимых, иллюзорных форм. Это и есть культура. Как оживить это мертвое царство? Только своим дыханием, душевным горением, творчеством. Так из ничего появляются вещи, которые уже можно потрогать руками.
        В последнее время появляются такие вещи, которые уже трогают нас и задвигают на заднее место. Вещи начинают играть роль людей, а люди – роль вещей. Например, прежде успешный человек ездил на лошади, теперь же он ездит на машине и может везде успеть. Вот вам и вся цивилизация, а человек остался тем же болваном, даже еще хуже, потому что за него уже и делает, и думает машина. Вот когда она будет и чувствовать за человека, тогда он окажется совсем не нужен. Не нужен кому? Да, никому, ведь его уже не будет. Зачем нужен тот, кто не думает, не чувствует и не делает, а только потребляет? Только одна эта самая… не буду здесь говорить, - уже сами догадались.
        Конечно, было бы глупо не учиться у других людей, тем более у гениев. Даже у глупцов можно научиться по контрасту, как не быть глупцом. Только думай не так, как они. Но не обязательно наоборот, а не то попадешь впросак, как попадают дураки. Ведь дурость заключается как раз в том, чтобы дурить, то есть, все делать из духа противоречия.  Его надо учитывать и преодолевать, но никак не потакать ему. Следует и у самого себя учиться, и чем дальше, тем больше и меньше у других. Так ты станешь независимым о мнения других и самостоятельным в мысли. Мнение или то, что мне, следует постоянно преодолевать, чтобы видеть дальше собственного носа, но и себя не забывать, «видеть за лесом дерево».
        Главное жить здесь и теперь, для меня - в мысли. Следующий день не лучше и не хуже этого. Поэтому и этого достаточно. Следовательно, не меньшее значение, чем жизнь, для жизни имеет смерть, которая оставляет жизнь в границах жизни. Живи, если живешь, но, если умираешь, пришел срок умереть – умри. Смысл жизни заключается не в смерти, это смысл конца жизни заключается в смерти, как начало жизни заключается в самой жизни. Жизнь не стоит большего, чем она есть. Особенно не дорожи жизнью, больше самой жизни. Желание вечной жизни глупо и бессмысленно, впрочем, как все желания, начиная с желания желать.
        Тем не менее свобода в мысли мнимая. Мысль привязана к мозгу, она ходит по нему кругами, крутится, гнездится в нем и выйти из него не может иначе, как только в другой мозг. Правда, она создает эффект видимого, точнее, мыслимого соприсутствия с тем, о чем мыслится. Но если это мнимое присутствие на месте мыслимого, то каким образом она попадает в мозг другого мыслящего человека, который думает о том же, о чем же и я? О чем это говорит, что это означает? Что мы находимся с ним в мысли, может быть, в одной и той же или что мы принадлежим одному миру, находимся именно в нем? Но если правильным является второй вариант предположения, то как связана мысль с этим миром? Естественным ответом на этот вопрос является простое высказывание о том, что она связана с мыслящими, которые находятся в мире и думают о нем. Когда же они думают одно и то же, то это является редким, случайным совпадением. Так скажет здравый, самодовольный обыватель, так сказать, «филистер», «философ по жизни». Как я не люблю такого субъекта. Он обязательно добавит: «Это же элементарно, имярек», показав тем самым свое интеллектуальное превосходство перед якобы глупым собеседником.
        Яркий пример, образец такого обращения к человеку как недотепе демонстрирует тупой персонаж криминальных рассказов Артура Конан Дойла по имени «Шерлок Холмс». С такими словами он как доморощенный, лондонский сноб и дилетант-детектив обращается к своему помощнику доктору Уотсону (у этого специалиста медицины нет имени, а есть только профессия), который как ученик ассистирует ему в расследовании. Оказывается, и у дилетанта, как учителя, есть свой ученик, который записывает за им его глубокомысленные сентенции о методе, которым он исправно пользуется в своих поисках преступника. Дело в том, что сам Конан Дойл был доктором и развлекался сочинением всяких придуманных историй.
        Как любой дилетант Шерлок Холмс путается в том, чем на самом деле он занимается: дедукцией, как он называет свой метод, или индукцией. Странное дело, англичане, включая ирландцев и шотландцев (с одного из них автор и списал свой образ частного детектива; им был его учитель медицины в Университете Эдинбурга), сильны не в дедукции, но, напротив, в индукции. Кстати, это и проговаривается Шерлоком Холмсом. Он объясняет, что разбирается в сортах сигарного пепла и в особенностях грязи, образцы которой, не как пчела, но как муравей, собрал, излазив на карачках все злачные места Лондона. И вот он делает вид, что за одной трубкой табака, а на самом деле, «травки», которую хранит в своей туфле, может распутать все уголовное дело, не сходя с кресла в гостиной на улице Бейкер-Стрит 221B.
        Он только делает вид, что думает, а в реальности кумарит, грезит, видит, как завзятый медиум, преступника (недаром сам Конан Дойл был спиритуалистом и морфинистом как наследник своего сумасшедшего алкоголика отца). Здесь как со всякими мистификаторами не поймешь, где правда, а где ложь. Так, кстати, и с телепатией обстоит дело. Не понятно, каким образом Шерлок Холмс приходит к выводу о том, кто из подозреваемых является преступником. То ли здесь срабатывает его пресловутая наблюдательность по приметам и бытовым мелочам определять характер и историю каждого встречного-поперечного, то ли действует проницательная интуиция, для которой любая тайна есть открытие. Дедукция как такое выведение, которое обосновывает истинность следствия истинной основания в этом случае – в случае Шерлока Холмса – только прикрытие. Но и индукция как наведение интенции на верную мысль – это упрощенное объяснение.
        Однако вернусь к своей мысли. Не все так просто с ней, с этой загадкой сознания. Взять ее природу. Она не материальная, а идеальная, в том смысле, что мысль происходит от идеи. Но что такое идея? Вид вещи, которая привлекает наше внимание? Отнюдь нет. Это не то, что мы видим, а то, чем мы видим. Такой для нас предстает идея в мысли. Самому представлению она не дается, ее не схватишь в реальности потому, что она и есть эта хватка, каталепсия, не опечатка, а отпечатка (буквально «печатка на воске»). Идея есть то, что удерживает, держит наше внимание на предмете. Что же держит? Саама сущность предмета, доступная нам лишь в мысли? Не есть ли работа с идеей проникновением в суть и в природу вещей, не прямо, но с обратного хода? Не является ли это тем, что Платон называл «второй навигацией»? Так это и есть сама философия, медитация. Вот если занятие Шерлока Холмса понимать в качестве размышления, а не отключения внимания от мысли, бездумного времяпровождения, то это уже не греза аффекта, наркомана, а греза мысли, мыслителя.
        И все же я не могу отделаться от мысли, что с этой мыслью кручусь, как собака вокруг своего хвоста.



Глава третья. В плену у мысли
        Недавно я заметил за собой такую особенность: мне интересно писать о то, о чем я еще думаю, вдыхая аромат мысли в словах. Интересно я продолжал бы думать, если бы не записывал свои мысли? Наверное, да, но тогда это было бы бездумное занятие. Мысли сами собой текли бы через меня. Записывая мысли, я удерживаю их в словах. В моей голове они держатся, не задерживаются, освобождая место для новых не менее значимых мыслей. Они осмысляются мной, и я узнаю их по смыслу в словах.
        Настоящая мысль - это не та "сусальная мудрость", которая попадает в сборники «мира мудрых мыслей». Такой мир для нее -  сущий ад. Ей нет места среди этого развала благоглупостей, общих мест для публики.
        Особую неприязнь, прямо оторопь, вызывают у меня мудрствования "шестидесятников", не вынимающих трубку Хемингу(э)я изо рта. Чем не фрейдистский символ, которым они ковырялись у себя в зубах, выковыривая… семена мысли. Они служили осеменителями или опылителями голов следующих поколений «пылью (прахом) демократии». Сеяли идеологическое, полезное на злобу дня. У меня до сих пор от этой вредоносной пыли стоит резь в глазах.
        Обыкновенно как бывает? Человек добивается известности, заставляя работать себя на имя. Взять те же «священные коровы» русской словесности, имена которых публика повторяет с придыханием, - Фед(о)ра Достоевского и Льва Толстого. Ну, популярные писатели, и что? С чего они начинали? С повторения, с общего места: Достоевский с «Бедных людей», а Толстой с «Детства. Отрочества. Юности» или «Севастопольских рассказов». Публика их прочитала и узнала, приняла за «своих». Вот тогда они стали эксплуатировать свое имя, заставили его работать на себя – нести отсебятину в виде «Преступления и наказания» и «Войны и мира», выдавая ее за общее, всем знакомое, узнаваемое место в культуре. Ну, хорошо еще, что они продолжали дальше «творить», заниматься сочинительством, а не почили на лаврах успеха в своих «Дворянских гнездах», как некоторые отечественные литераторы, не будем говорить кто, - и так все знают.
        И все же меня не оставляет вопрос о том, где витает мысль и где ее автор? В облаках или на облаках (в лоб или по лбу), как Сократ у Аристофана?  Неужели он находится у себя на уме, а ум в мозгу, в башке, как в котелке? Не зря говорят о мыслителе, что он башковитый, вроде того же головастого Сократа с шишковидным лбом. Ему, видите ли, некуда поместить свой высокий ум. Вот и отросла шишка. Как у его ученика по прозвищу Платон или «широколобый», он рос вширь. Но как нематериальное может находиться в материальном? В виде другого материального – слова? Но тогда, как в слове находится нематериальное? В виде смысла? Идеальное есть то же, что и материальное, но только такое тонкое материальное, что не увидишь воочию? Так полагают мистики. Или мысль как идеальное есть не вещь, но функция от аргумента вещи как факта налицо, наличной данности или предметности? Это сила действия, энергии материи? Но сила, энергия тоже материальны.
        Где же находится мысль? В сознании. Но сознание, как и мысль, не материально, а идеально. Между тем, как место и время есть формы материального бытия. То есть, они, как и вышеупомянутые сила, энергия материального порядка. Поэтому спрашивать о том, где находится мысль, в принципе, не имеет смысла. Но что имеет смысл? Иметь в виду, что мысль о чем-то, есть инобытие чего-то, например, мысль о смерти есть не сама смерть, но ее инобытие. Другими словами, думать о смерти может не мертвый, а живой человек.
        В таком контексте можно представить медитацию в качестве предвосхищения в мысли того, что неизбежно случится в конце жизни, но что осмыслить будет уже поздно. Потому что тогда, в смерти, больше никого не будет, не будет того, кто умер. Что же он предвосхищает, проигрывает в мысли, как еще живущий? Покой души. Может быть, это имел в виду Платон, когда так понимаемую философию, понимаемую, как медитацию называл медленным приготовлением к смерти. И люди вслед за ним говорят: «Помни о смерти». Ведь, по Платону, познание, а мышление есть тоже познание, есть припоминание (анамнез-ис). Медленное приготовление к смерти есть постепенное, последовательное (логическое) припоминание смерти как вечного покоя.
        Ну, хорошо, ты припомнишь и привыкнешь к смерти. Но к чему именно? Что она такое? То, что ты не знаешь. Ты знаешь, что не знаешь. Об этом говорил у Платона Сократ. Я знаю, что ничего не знаю. Другие не знают и этого. В самом деле, что еще об этом можно знать? Здесь, у порога смерти человеческая мысль останавливается, не в силах перешагнуть порог смерти, трансцендировать, совершить трансцензус в новую жизнь. Поэтому, естественно, к ней на помощь приходит фантазия, рисуя в воображении, в сознании, как происходит этот переход. Там, где пасует мысль, рискует решается фантазия, мечта. Бывает так размечтается человек, что сочинит «Книгу мертвых». Вот такие бывают буддисты. Они поперек своего батьки – Будды – лезут в пекло смерти. Ведь говорят: «Поспешишь – людей насмешишь». Такая сказка вызывает смех у серьезных, вдумчивых людей. Конечно, не все в книге мертвых вранье. Там есть наблюдения за тем, что происходит с психикой умирающего. Но дальше умирания начинается фантазия, которую те, кто верит, принимаю за правду, за истину, за саму реальность. Но какую реальность? Ту реальность, которую наблюдает не сам умерший, а за него наблюдатель у себя в сознании, на привязи в мысли. Эффект соприсутствия наблюдателя наблюдаемому основан на подмене одного другим. Наблюдатель ставит себя на место наблюдаемого умирающего и якобы (как сам) переживает смерть. Естественно, не умирающий пережил смерть, но все еще живой лама, читающий свою книгу над хладным трупом. Он пережил не саму смерть, разумеется, имея такое желание, но ее представление, образ смерти в своем живом сознании.
        Желание не есть еще сама реальность. Представление этого желания, конечно, включает в себя реальность, но реальность самого желания, а не того, что желаешь. Вот объяснение того трюизма, на который падки верующие: «Что хочешь, то и исполнится после смерти». Может, исполнится, но кто знает? Это тайна, которую нельзя открыть, узнать. Всякое такое узнавание является иллюзией. Можно это сочинить можно то, а можно еще. Само это множество толкований говорит за себя, что это не знание, а лишь предположение. И тогда на помощь приходит ложь веры во спасение, что у каждого представителя своя правда, своя истина, что истина не одна-единственная, а всякий раз иная, другая. Так за истиной первого порядка, они видят истину второго порядка и так далее, до бесконечности упорядочивания, иерархизации множества истин, вертикаль власти истины.
        «Мечты, мечты, где ваша сладость? Прошли мечты, осталась гадость». Прошли мечты о вечной жизни и остался хладный труп от некогда живого человека. Нам, людям, не надо того, чтобы они проходили, и мы продолжаем мечтать, зарыв труп в землю, чтобы он не смущал нашу робкую душу своим мертвым видом. Мы лучше будем приходить к человеку на его могилу. Но в ней лежит не он сам, а только материальная память о нем, его след, остатки. Пусть так. Главное, что мы помним его, поминаем его в своих молитвах, а он помнит нас, может быть, смотрит на нас сверху вниз, с неба в облаках на землю и жалеет, что мы жалеем его. Что мы тем самым делаем?  Ставим себя на его место.
        Но если там, в смерти, место? «Нет, смерти нет, а есть вечная жизнь», - говорим мы себе в утешение. Ладно, смерть, - о ее присутствии можно узнать, вырыв могилу и посмотрев на высохший труп усопшего, на его белые кости, - а вечная жизнь, где она? Пойди и отыщи. Не найдешь, пока не умрешь, а умрешь, - кто будет искать? Умерев, ты найдешь смерть, а не жизнь. Найти вечную жизнь может только тот, кто никогда не умирал. Так тот ее уже давно, до века, до времени, что является противоречием в понятии (время до времени), нашел. Кто это? Конечно, бог, не ты. Для кого же он нашел? Естественно, для себя, а не для тебя. Кто ты такой, чтобы заслужить вечную жизнь? Ты смертный.
        Раз так, то как сделать так, чтобы не умереть? Таким вопросом я сам убиваю себя. Никак. Это не в моей власти. Тогда в чьей? Разумеется, того, кто так не жил и не умирал. Это во власти одного бога. Но зачем ему спасать тебя. И вот тогда люди придумали, что смерть есть наказание человека за непослушание бога. Будешь слушаться бога? Буду. Будешь слушаться, чтобы он простил тебя и снял наказание? Да. Тогда слушайся. Откуда вы сами знаете? От бога. Но почему я не знаю? Теперь ты знаешь. Я таким же образом узнал от других. Они узнали от кого? От других. Следовательно, другие узнали от других. Где же начало? Начало – это бог. Так бог – это круг в сообщении? В чем этот бог людей? И эта вечная жизнь? Он и она в вере, в силе веры. Если вера сильная, то и надежда крепкая, и любовь верная, преданная, не призрачная есть данность. Но тогда и бог есть данность, дан в вере.
        Еще каким-либо другим образом, способом (методом) дан ли бог? Конечно, дан, но уже не как вера, а как идея бога. В чем он дан? Не в вере, а в мысли как откровении, явлении идеи. Есть откровение веры, но есть и откровение идеи. Откровение веры – это слово. Откровение идеи – это мысль.
        Действие слова, миф, сказка, рассказ – это культ, порядок служения, ритуал. Такое действие имеет магический, сказочный характер. Религиозное слово сюжетно, имеет форму рассказа, сказа, мифа. Оно описывает то, что творит вера, как она действует. Но действует не мыслью, а словом. И это слово молитвы и есть действие, магическое действие, ритуал. Под его воздействием верующий, как завороженный, делает то, что предписывает закон божий, канон, который является общим местом веры. Как надо верить и служить богу. И как надо? Как установлено от века. Кем? Конечно, богом, то есть, общим местом веры, знаком, символом которого является предмет веры, сакральный (священный) предмет, которым прежде пользовался сам бог или тот, кого он послал к людям.
        Такое правоверное занятие хорошо понятно людям. Другое, интеллектуальное занятие в смысле разума, а не научного рассудка, менее им понятно. Почему? Потому что такое занятие требует второй навигации, вывиха ума, - это вам не вычисление, - понимание не мыслью, а понимание самой мысли. Для чего необходимо самому стать мыслью. Быть вещью мыслящей (res cogitans) не условно, на словах, а на деле, в самой реальности.
        Кстати, и в науке, чтобы стать настоящим ученым, например, математиком, следует превратится в число или, на худой, струнный конец (по теории струн, стрингов на голове), стать вещью, числу подобной, вычислителем, калькулятором, гаджетом, искусственным, а не естественным, интеллектом.
        Занимаясь медитацией, размышляя, ты мысленно, в мысли находишься в вечном царстве идей. Это и есть умная вечная жизнь. В религии такая жизнь не умная, а верная. В политике же такая жизнь не умная, не верная, но на-сильная. Это и есть ад общества. И вот этим адом нас, как политических животных, и заставляют (чем?) идеологией заниматься. Видите ли, есть такое мнение, - особое мнение, мнение WIP или мнение начальства, власти, что и есть идеология, - человеку следует иметь гражданскую позицию и ажитацию, необходимо заниматься политикой, выбирать и митинговать, участвовать. Как сказал один софист (идеолог) и по совместительству правитель, «жить в обществе и быть свободным от него невозможно».
        Ну, что ж, занимайтесь, а меня увольте. На это мне мои коллеги резонно говорят: «если ты не занимаешься политикой, то политика займется тобой». Это сродни тому, что если ты не занимаешься злом, не творишь его, то оно займется тобой, принесет тебе себя. Ну, и поделом мне. Была бы нужда творить зло. Там, в ином мире мы тоже будем заниматься политикой? Если это так, то мне такой вечной жизни с сакральной политикой даром не надо. Сакрализация политики равна обожествлению зверя. Это я о делах Ватикана и византийских нравах, которые по нутру некоторым доморощенным политикам.   
        О тайнах Мадридского и прочих правящих домов я умолчу. Эти тайны –тайны Полишинеля. Я веду речь о вечных тайнах, которые не по плечу смертным… творениям.
        Не помню, не знаю, писал ли я уже о том, что многие читатели не любят думать, а тем более читать чужие рассуждения. Что им мои рассуждения, кода они составляют львиную долю места в тексте. Наверное, начинающие авторы имеют влечение к action, к драматическому действию под влиянием, властью (какое ненавистное слово) страсти, по крайней мере к составлению психологического портрета, характера персонажа, соответствующего сюжету, и живописанию места и времени действия. Но все эти художественные кружева лишь отвлекают читателя от сути сочинения или только драпируют, маскируют его смысл. Те авторы, которые уже исписались, желают сказать только то, что их интересует, - сам смысл собственного занятия.
        Меня же ныне интересует только сущность, идея мысли и, если слова, то только того, в которое она облечена в качестве его смысла. Что есть эта мысль, которую я мыслю? Неужели это лишь то, что имеет место в моей голове, в моем сознании в качестве формы любого предметного содержания? Обыкновенно думают так мысль абстрактна, так как она не материальна. Конкретно же только ее объективное, предметное содержание. Меня же интересует конкретность интенциональной предметности, то есть, того, как, в связи с какими другими предметами (мыслями) указанный предмет дан моему сознанию. То есть, меня интересует мысль о предмете, а не сам предмет вне мысли, ибо помимо мысли тот предмет, который занимает мое внимание, он никак не дан. Этот предмет и есть сама мысль, но не только. То есть еще идея предмета. 
        Есть некоторое соответствие, прямая пропорциональность между состоянием сознания и состоянием мира, им отражаемым. Так старение сознания осознается человеком как старение самого мира, в котором он находится.
        Если вечен образец Я, то и вечны его воплощения, но только в нем, как они отработали себя в мире вне него.

Глава четвертая. Молчание космоса
        Меня давно, еще с детства, волновал вопрос о том, почему с нами никто не разговаривает. Мир молчит. Только мы говорим друг с другом или сами с собой, оставаясь в уединении. Или мы не слышим, как с нами говорят другие существа? Даже если наше появление в мире как разумных или душевных существ не закономерно, но случайно, то во всем мире, который в своем развитии практически является бесконечным в своем разнообразии или циклически приближающимся к счетной бесконечности, наберется столько похожих случаев, что они просто не смогут столкнуться, встретится друг с другом. Почему же нет такой встречи и контакта между ними? Или контакт уже был, но мы не заметили его по причине своей отсталости? Или, может быть, он еще будет в будущем?
        Но что может помешать ему состояться? НЕ то ли, что окно для контакта может как открыться, так и закрыться? Меня до сих пор волнует и тревожит этот вопрос. Что если контакт с нашими братьями по разуму или по душе мы придумали, и никаких богов и гениев на самом деле не было в нашей истории? Так прежде мы называли их? Значит, и прежде мы были готовы к контакту и его окно было открыто. Просто мы называли тех, с кем желали контактировать, иначе, чем сейчас, в терминах не науки, а мифологии или религии. Каждая эпоха имеет свой язык описания и общения, своих кумиров. Но в нас есть потребность в таком контакте. И эту потребность мы демонстрируем непосредственно по отношению друг к другу. Мы существа общения даже больше, чем разумные существа. Неужели мы одиноки в этом, неповторимы в своей сущностной общительности. Не вижу никаких препятствий для этого в самом существе природы. Разные существа в природе общаются друг с другом. Конечно, они общаются по-своему, но все же общаются. Если таково положение вещей на Земле, то почему оно должно быть другим во всем мире, в космосе? Может быть, на это, как и на все в мире, должно быть свое время? Поэтому, естественно, и возникает вопрос об окне контакта между космическими цивилизациями, о продолжительности его открытия и закрытия.
        Меня всегда преследовала мысль, что несмотря на молчание космоса, за нами все же наблюдают неизвестные нам сущности, существа, родом из других мест или других времен. Может быть, это мы сами, но только из другого времени, например, из далекого будущего. И вот, чтобы дожить до столь далеких лет, мы и не вступаем в контакт с самими собой в нашем настоящем с целью не помешать нашему естественному развитию.
        Или есть другие причины для молчания космоса, кроме нежелания мешать собственному развитию других цивилизаций в космосе, ограничиваясь только замаскированным наблюдением. Об этом умные люди думали еще давно до нас. в прошлые эпохи. Такое молчание они понимали так, что тот, кто наблюдает за нами как всевидящее око, он же бог, вмешивается в нашу жизнь не естественным, а сверхъестественным образом, чудом, иначе неизбежно наступит конец того света, который светит во тьме. Вместе с тьмой пропадем и мы в потоке его света.
        Или все же существует некий закон открытия и закрытия окна контакта между цивилизациями в космосе, вызванный к жизни извилистыми путями развития жизни? На некоторых путях такого развития пропадает смысл в таком контакте. Когда это возможно? Как всегда, можно выделить два прямо противоположных варианта такого хода развития жизни. Жизнь как естественное явление в космосе может стать и становится искусственным явлением, не спонтанным, а полностью разумно заорганизованным. Результатом такого искусственного развития становится апатия разумных существ, безучастное существование, когда все в их жизни случается, как само собой разумеющееся. Нет и тени хаоса. Это мир всеобщего отчуждения роботов, бывших некогда живыми и разумными существами. Тут проблема заключается в том, что пропадает стимул к развитию, а значит, к познанию мира и самопознанию. Как может такое существо быть готовым к контакту? Разумеется, никак конкретно, но только абстрактно. В принципе, есть абстрактная возможность контакта вообще, без специального смысла.
        Или, напротив, они настолько становятся естественными, что возвращаются в прежнее утробное существование всеобщей слитности друг с другом и со средой своего обитания, что становятся одним самодовольным существом, не имеющим нужды в контакте. Это мир уже не столько животного, сколько растительного существования. Как трава может общаться? Ее это ни в коей мере не колышет. Ее колышет только колыхаться. Возможно только тактильное общение.
        Мы еще не пришли ни к одному крайнему, радикальному варианту развития событий, но имеем уже обнаружимую тенденцию развития в направлении к первому варианту. Приметой такой линии развития является образование информационного общества тотальной цифровизации. Это не естественное общество знания, а искусственное общество информации. К счастью, у нас есть еще интерес хотя бы к поверхностной информации, но уже нет массового запроса на глубинное знание.
        Это все можно понять. Но как понять такое развитие разумной жизни, которое, в принципе, может быть не понятным для нас, для меня. Некоторые эксперты говорят о таком высоком развитии разума, что, наш уровень развития разума по сравнению с ним, подобен муравьиному уровню по сравнению с нашим. Мы наблюдаем за муравьями в качестве ученых-мирмекологов, специалистов по муравьям. Но ни один мирмеколог не нашел в сообществе муравьев, в муравейнике специалиста по человеку. Там есть и рабочие муравьи, и муравьи-солдаты (стражники), и муравьи-начальники (матка) и прочее в том же духе, но нет специалистов по познанию тех, кто занимается познанием со стороны. Поэтому такой пример сравнения не корректен. В нашей среде есть специалисты по контакту, правда, нет самого контакта, твердо фиксированного, установленного научным образом. Почему?
        Может быть вопрос о контакте есть вопрос не принципиальный, а технический? То есть, это вопрос техники, а не медитации. Мы находимся только в начале пути к такому контакту. И поэтому наша аппаратура еще не способна зарегистрировать видимые или слышимые признаки наличного существования разумной жизнедеятельности в космосе, кроме собственной. Но как только мы в достаточной степени разовьем такую технику поиска сигналов искусственного происхождения в космосе, так сразу попытаемся установить контакт с отправителями такого рода сигналов. И не важно сколько мы будем ждать ответ. Будет положительно решен принципиальный вопрос наличия в космосе разумной жизни, иной, чем наша.
        В любом случае никто не торопится, кроме нас, установить с нами же контакт. Вот мы и выдумываем, что он давно уже установлен богом через пророков и его святых угодников. «Какие ваши доказательства»? - можно спросить на ломаном русском языке вслед за персонажем известного криминального фильма «Красная жара». Никаких, кроме так называемого «доказательства веры». Вера и есть доказательство. Это, мягко говоря, слабое доказательство. Бог познаваем настолько, насколько откровенен с нами. Его откровенность есть, ни много, ни мало, наша вера. Так, что принимайте на веру существование разума, выше нашего, земного в качестве небесного. Но этой веры мало для ученого, чтобы он поверил. Ученый верит в то, что можно многократно проверить в качестве факта общих чувств. Так сказать, «доверяй, но проверяй». Но что можно проверить, если с нами не желают контактировать так, чтобы факт контакта был установлен научным способом (методом)? Неужели богу трудно пойти нам навстречу, при условии, что ему все можно? Конечно, нет.
        Но тут церковники обращаются для объяснения столько трудного вопроса к самому священному писанию, где говорится следующее в притче о богатом и Лазаре: «И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят. Тогда сказал он: так прошу тебя, отче, пошли его в дом отца моего; ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы они не пришли в это место мучения. Авраам сказал ему: у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их. Он же сказал: нет, отче Аврааме, но, если кто из мёртвых придёт к ним, покаются. Тогда Авраам сказал ему: если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мёртвых воскрес, не поверят» (Лк.;16:;19–31).
        Другими словами, если переводить на язык понимания, это место из Евангелия от Луки можно изложить так: увидите чудо, а откровение бога есть чудо, не естественное явление, а сверхъестественное, если послушаете пророка, поверите ему. Вот тогда и только тогда увидите. Слушать пророка можно по святой книге. Читай Библию и увидишь чудо явления бога в слове. Это слово ходило между людей в виде Иисуса как образа бога невидимого. Его записали ученики. Понимай, как хочешь. Вот и понимают его, слово бога, иносказательно. Но ученые так не понимают. Им надо пощупать. У них тактильное понимание и абстрактное объяснение. Это только в философии понимают мыслями смыслы. Так в чем здесь смысл? Конечно, в вере. В вере во что? В саму веру. Но философии этого мало. Ей подавай разумное, а не верное понимание. В чем же будет состоять это понимание? Разумеется, в смысле, который мне следует найти. Вот я и ищу. И уже кое-что нашел, с чем и делюсь с вами, любознательный читатель.
        Для меня, например, разумным существом является сама мысль, точнее, идея как идеальное разумное существо. Именно с ним я желаю войти в ментальный, мысленный контакт. Для меня главное мысль, а не знание. Я давно уже заметил по своей работе учителя то, что мне интереснее работать со студентами, чем с преподавателями. Почему? Потому что преподаватели знают больше студентов и поэтому им не надо много думать, ибо они уже знают то, что им надо. Максимум знания предполагает минимум мышления. Поэтому тот, кто все знает, не думает вовсе. Может быть, в этом заключается трудность моего общения с богом. Как можно мысленно общаться с тем, кто вовсе не думает, ибо наперед уже знает? Если только он не думает в порядке развлечения от скуки всезнания. Я люблю думать, но не люблю знать. Эти вещи несовместимые. Полное знание убивает мышление. Для мышления годится неполное знание, которое тревожит мысль, стимулирует ее. В этом смысле знание есть цель мышления. Пока знание только цель или средство есть место мысли. Знание может служить мысли средством, или материалом для узнавания и познания самой мысли. Ладно, знание. Но информация – это противник мысли, ее губитель. Информированный человек, вообще, не думает. Знающий человек хоть знает, что значит мыслить. Информированный же, компетентный человек только делает вид, симулирует что думает. Он не думает, но имеет информацию о мысли.
        Впрочем, мысль – это не цель человека в этом мире. Цель – его существование в этом мире. Другие люди есть только условие существования, благоприятные или неблагоприятные для него. Конечно, и для меня существование необходимо, но недостаточно. Достаточным для меня делает его мысль. Естественно, я понимаю, что не вечен. Когда мен не будет, то мир будет продолжать быть, а жизнь развиваться. И рано или поздно, но обязательно, появится тот, кто, как и я, будет задаваться теми же вопросами и пытаться думать, чтобы найти на них свой ответ. Это и буду я, но в другом виде. Не следует ограничиваться одной и той же маской, персоной. Так может сказать и написать всякий, кто думает. В этом заключается его бессмертие.
        Одно дело, если те, кого я ищу, есть существа мысли, но совсем другое дело, если они похожи на людей. Мне такого контакта не нужно вовсе. Если то так, то я хорошо понимаю молчание космоса. С большинством, с массой людей мне не о чем говорить. Они все равно не поймут того, что я им скажу. Зачем же без толку сотрясать воздух!

Глава пятая. Молчание разума
        Есть любитель мысли, тот, кто ее любит, доказывает делом свою любовь, - сам думает. Но есть и ненавистник мысли, тот, кто не любит сам думать, но знает чужие мысли. Вот этими мыслями он насилует других. Это специалист мысли, дипломированный, сертифицированный, остепененный философ. Он, как садист, знакомит студентов с тем, о чем думает мыслитель. Студенты страдают от этого, потому что сами не умеют мыслить и нечего не понимают. Как может научить мыслить тот, кто не умеет сам мыслить и только знает, не то, как мыслят другие, но что они мыслят. Вот именно что мыслят, а не что мыслят. Этот специалист не живет мыслью, а живет за счет чужой мысли. Он думает, что она работает на него. В этом заключается его работа.
        Но есть еще и мазохист мысли. Он, напротив, сам хочет, чтобы его насиловали, но не специалист, а мысли. Точнее говоря, он хочет насиловать себя мыслью. Откуда такое извращение не пола, а ума? От неспособности самому думать. Он - жертва дурных мыслей, которые сами по себе приходят и уходят как глупости. Это дурак. Но от него следует отличать умного дурака. Последнего тоже посещают глупые мысли, однако он знает им настоящую цену. Но это не мешает им мешать ему жить.
        Но есть и палач мыслей, который держит их в цепях слов. У такого инквизитора мысли, вернее, их симуляции, «сидят» на словесных посылках. Это идеолог. Он является софистом, который остается мыслителем на словах, но при своих интересах. 
        Попадаются еще, но крайне редко, любители предрассудков или, как они говорят, «дословного». То, что до слова, а не вместе со словом, они считают подлинником. В слове же от подлинника, оригинала остается только копия, слепок, который можно уловить и схватить этим словом. Я зову их «телепатом» или «интуитивистом», а другие называют «мистиком». Сам же телепат называет себя более замысловатым образом ради красного словца. Прежде я думал, что сам такой же, но выходит не так. У меня мысль рождается в слове. Во всяком случае, ее муки рождения – это муки языка. Сама мысль не вызывает у меня затруднения.
        Не является ли молчание разума – готовностью слушать мир, как и, напротив, молчание мира, космоса – его расположением к разговору? Конечно, разумный человек не только сдержанно, умеренно реагирует на ситуацию, но он и предвосхищает или готовится, планирует заранее свои действия. Мысль приходит сама, если человек открыт ее приходу, если его голова не забита всякой глупостью. Значит, человек готов думать, когда ему ясно и понятно его состояние сознания, если он настроен на мысль, находится в настроении или под впечатлением от происходящего. Нечто случилось, его удивило, и он начинает думать о том, что это такое? Ум человека привлекает необычное явление в кругу обычного. Он влечется к такому же необычному, каким является сам.
        Явление ума необычно, чудесно, сверхъестественно. Такое явление есть феномен, который показывает сам на себя посредством себя. Это чудо, что мы умеем думать. Да, мы думаем, но умеем ли? Если умеем, то действительно думаем, ибо умение от ума. Но этому умению нельзя научиться в том смысле, что сделать его. Оно есть само по себе и поэтому является чудом. Естественно ли оно для человека? Да, ведь любой человек может быть умным, если знает свою меру, то есть, знает свой разум. Может быть, и знает, что ему недостаточно, или он уже нарушил меру, перешел черту, зашел за красную линию, взял больше, чем может удержать или унести.
        Выходит, человек разумен в меру и эта разумность является только потенциальной, а не актуальной. Делает актуальной разумность человека, осмысленность его жизнедеятельности опыт. Опыт в жизни человека есть испытание, жизнь его пытает и испытывает на готовность быть разумным, адекватным сложившейся ситуации, предлагаемых обстоятельствам. Человек может ответить на вызов времени, предложить свой ответ на вопрос, на запрос эпохи. Вот это соответствие ответа вопросу и есть разум диалога человека с миром, с людьми, как и с самим собой.
        Мир молчит и человек молчит, думая подстроиться к состоянию мира. Вот настроиться и тогда мир откликнется в нем эхом молчания. Так работает сознание, разум медитирующего, размышляющего человека. Молчание исихаста и есть его молитва, безмолвный голос его души как гласа бога. Бог говорит молчанием, молча. Помолчи и ты, человек, чтобы в тебе сказалось нечто в глубине души. Так рождается откровение в духе, вдохновением. Оно гудит, как колокол в тебе. По тебе он звенит. Бог призывает тебя к себе на разговор. Пришло время отвечать за дарованную свободу бытия, жизни, чувства, мысли. Человек собирается с мыслями, чувствует это и действует, творит в ответ. Здесь разум следует сдерживать, не спешить, не опережать событие откровения, быть способным услышать, то есть, быть послушным. «Послушай то, что я скажу тебе». «Понял»? «Отвечай». Вот о каком послушании идет речь при откровении, чуде явления бога. Знай свое место
        Но не медли, когда пришел час расплаты, плати по счету жизни и отвали в сторону, пришла другого очередь платить, расплачиваться жизнью. На тебе мир не сошелся, - ты один из многих. Все такие по идее и по понятию как идеи, понятной тебе. Имей разум, волю, мужеством умереть. Освободи место для жизни, дай другим пожить. Вот и все. «Но есть ли для меня вечная жизнь»? – возопит иной смертный. Конечно, есть, но для бога. «Я для меня»? – спросит он с дрожью страха в голосе. И для тебя есть – смерть. Вечная жизнь есть только в боге. Но есть ли в нем для тебя место, знает только бог. Его знание есть существование. Когда это, неизбежное, случится, тогда и узнаешь, узнаешь, если будешь жить. Мертвому знание лишнее, его ведь нет. Вот так. В боге, если кто-то и есть, то есть как идея, в идеальном виде. В нем уже все, что может, случилось. Поэтому на человеческом языке, в человеческом образе может быть представлено в виде памяти. Ты есть в боге в том смысле, что он помнит тебя. Ты есть в памяти бога в качестве семени. Таким он помнит, знает тебя. Семя и есть дух, который прорастает в благоприятной почве бытия в образе существа.
        В лучшем случае ты вырастешь в новой жизни в качестве человека или подобному ему существа в ином месте, нежели Земля. Место для жизни в мире много, Земля – одно из них. Но возрождение тебя необязательно. Ты можешь лежать почти целую вечность и ждать своего часа. На что она эта вечность как все времена разом? На то, чтобы все времена ждать и надеяться на воскресенье. Может быть, бог и вспомнит о тебе, правда, если есть резон. Что о тебе можно вспомнить? Что ты натворил? Позволить тебе и дальше так творить? Нет, дорогой, полежи и подумай, если не думал прежде, что ты натворил. Подожди, пока все, коих множество, будут творить то, что должно. Теперь понял, что ждет тебя и для чего ты нужен? Человек все не понимал, не понимал, а раз – и понял, наконец, до него дошло, что и так, интуитивно, понятно. 
        Зачем бросать тебя в почву, если ты, как семя, дурной, худой? Еще соблазнишь кого-нибудь и погубишь, отравишь своим ядом. Лежать тебе и гнить в аду. Ад – это бессознательное бога, тьма тьмущая. Может быть, там твое место. Ах, не хочешь гнить, так думай должное и делай это, будь пробужденным и просветленным, пока не поздно и ты не умер. После драки кулаками не машут. Что толку? Вот если так размышлять, то и можно поверить разумному человеку, а не болвану, который лоб себе расшибет об пол от поклонов. Я понимаю, чтобы верить, а не верю, чтобы понимать. Разум понимает, а сердце чувствует и верит, но не разумеет.
        Впрочем, не разум разумеет, а человек, как и чувствует, и верит. Это все действия, энергии человека, состояния его сознания и существования в качестве сознающего. Если не его, тогда о ком идет речь? Тогда речь идет о нем только как о машине бога или мира. Скажите, читатель, ну, зачем богу машина? Ему делать больше нечего? Это человеку делать больше нечего, как делать машину. Между тем, как есть он сам. Ему самого себя следовало бы развивать. Но он, напротив, пытается развивать машину. Как можно развивать мертвое и тем более еще вразумлять мертвое, создавать искусственный интеллект? Для чего? Напрашивается простой ответ: «чтобы самому не думать, не развиваться, чтобы за него делала, что ему предназначено, машина». Вот какой он хитрый. Следует помнить, что хитрость есть компенсация отсутствия ума. Что делать с ним, с этим существом? Ничего. Что делать с дураком? Да, бог его знает. Вот если ты не дурак, так делай сам, а машину используй лишь как усилитель, но не своего ума, а только тела. Только дурак может создавать искусственный интеллект, то есть, существо, не имеющее своего натурального, естественного интеллекта. Создавая искусственный интеллект, дурак с мозгами и душу свою погубит, а интеллекта не добудет. Заставь дурака думать, он себе мозг отобьет. Что мы и видим ныне. Что видим? Конец, дегенерацию прогресса.

Глава шестая. Что делать?
        Не знаю, как вам, читатели, но я знаю, что мне делать. Думать и еще раз думать. Но не раздумать думать, а напротив, думать, чтобы дальше думать. Для меня это работа, а не предисловие к ней. Вы же, как хотите. Нам дана эта жизнь для свободы. После жизни вечный гнет. Многие толкователи понимают этот гнет как высший цвет свободы. В некотором смысле это так. Но не в смысле становления. В вечности нет становления. Там есть одно бытие. Не-бытия там нет. Не-бытие есть здесь и теперь как момент бытия. Здесь они связаны становлением. Там же развязаны и не-бытие есть обратная сторона бытия, его зазеркалье.
        Это для бога вечность есть рай, а для человека ад. Сам человек попадает после смерти в зазеркалье, в не-бытие бога, в ад. Не сам человек оказывается в раю бога, а только то, что он вложил в него и преумножил божеское, не свое. Если же не преумножил, то он будет вечно ждать еще одного своего шанса на воскресенье в мире. Если же заместил божеское своим, то будет гнить в аду. Вот такой закон у бога. Конечно, он может помиловать, пожалеть. На то ему дана воля, свобода. Тебе она дана здесь. Вот и твори за милую душу. До следующего раза, если он будет. Кто его знает? Только бог. Вот человек и пускается в этой жизни во все тяжкие, за всю вечность отвязывается здесь и теперь. Терять нечего, кроме своих адских цепей.
        Так обстоит дело, если смотреть на бога, как юрист. На само же деле ни я не юрист, ни тем более бог. И никакого закона юридического или научного нет для бога. Закон ему не указ. Это люди за бога выдумали закон бога. Бог есть чудо, а какой закон в чуде? Бог вам не юрист, но он и не фраер. Человеческим рассудком, которым руководствуются люди, бога не понять. Для этого следует иметь разум. Но это не данность, а за-данность, задание человеку поумнеть. Нечто потустороннее, чем данность, которая находится по эту сторону существования. Закон в этом умении носит только служебную роль тренажера для развития ума, естественно, не бога, а человека.
        В реальности ада нет. Он есть в сознании, в представлении человека, который боится смерти. Ад – это усилитель, генератор страха, который усиливается при приближении к смерти. Действительно, смерть есть конец. Но конец для тебя, а не для души. Но если душа черная, то для нее исходом будет тьма. Если же она светлая, то будущее обернется для нее светом. Нас нет в будущем. Будущее – это там, где нас нет и никогда не будет. Но оно есть для души. И душа – это не мы сами, но лучшее в нас, что есть от бога. Душа жалеет нас и не ставит нас на наше место, позволяя нам ставить себя на ее место. Мы умрем и нас больше не будет. Не будет и ада для нас, вообще, ничего не будет, ни плохого, ни хорошего. Все уже здесь для нас. Но не для души, не для сознания. Сознание будет, оно продолжится. Но это продолжение в вечность будет таким, каким оно складывается здесь и теперь, во времени и на своем месте. Поэтому многое для души готовится нами здесь и теперь. У кого ее нет, нет и продолжения того, чего нет, есть только продолжение нет, ничего, ничто. И в этом случае есть что-то. Что? Одно материальное. Таковы материалисты. Кое в чем они правы.
        Вот почему я думаю и для меня это дело, ибо только это продолжится, останется в связи со мной. Ведь сознание вечно, не я, если только я не есть сознание. Как еще выразить то, что можно понять?
         Все это: религиозная вера, научное знание, тщеславная власть, проклятые деньги и даже художественное творчество – дерьмо собачье. Я знаю, что это такое не понаслышке. Каждый день убираю его. Но именно это имеет ценность для людей. И в самом деле, что еще может быть для них ценным? Все это они, если не спускают в унитаз, то оцифровывают и превращают в звон монет. Материализация реализаторов. Реалити-шоу. Конкурсы, чемпионаты, олимпиады, игры. Человек играющий в дерьмо.
        Материализация идеи в итоге убивает ее. Это общее место творческих деяний деятелей эпохи Возрождения, которые работали, руководствуясь принципом: non finito. Взять того же Леонардо да Винчи, чьи лучшие работы остались незаконченными. То, что незакончено, можно делать лучше, творить. Или почему Лев Толстой многократно переделывал свою «Войну и мир». Опять же по этой причине. По этой примете можно узнать гения. Между тем законченные работы мастеров оставляют странное впечатление о себе. Они кажутся, если не представляются какими-то пресными, не живыми. Далеко ходить, отходить от вышеупомянутой эпохи не надо. Тот же Рафаэль Санти это показывает своей сикстинской мадонной, которая намного уступает мадонне Боттичелли. У Боттичелли еще живой образ, а у Рафаэля он уже мертвый, стилизованный.         
        Мыслитель нужен только тому, кто сам не мыслит, но занимается интерпретацией того, что помыслили другие. Так и писателя читает не другой писатель, но только читатель, который сам написать не может то, что читает, что читабельно. Другие писатели читают, если не себя бесплатно, то обязательно за деньги, критикуя других писателей. Писатель пишет один роман, многократно его переписывая. Эти варианты и называют его сочинениями. В них важна идея, которая остается, если он не успевает дописать ее до конца. Уже потом, после смерти, его помнят за то, что он не дописал и что можно так или сяк истолковать и дописать за него, чтобы окончательно его похоронить, убить, опошлить, испортить его незаконченный роман жизни.
        В последнее время особенно много расплодилось этих пародистов, пошляков (stand up;еров), которые навсегда убили искусство. Осталась одна пошлятина и ремесло (техника). Теперь не творят, а проектируют искусственный интеллект бол-ваны, важные персоны (ваны), больные на голову.
        Но что делать? Как это «что»? Да, ничего сверх того, что делали прежде умные люди – думать своей головой, а не мобилой. Современный человек не делает и этого. Конечно, это не значит, что не надо пользоваться телефоном для обмена короткими сообщениями. Для длинных сообщений, размышлений следует писать письмо. Заходить в интернет следует за информацией или чтением текстов под рукой в любом месте. И все. Основное время следует уделять своему сознанию, а не глобальной сети. Это не твое сознание, а коллективное бессознательное. Погружение в него с головой отобьет у тебя ум. Но если не будет тебя, то кому нужна эта безмозглая сеть? Ведь она в любом случае и варианте есть только техническое изделие. Не больше. Интернет – это гигантский фантом(ас) технической культуры. Это масштабная разводка твоего сознания. Плод коллективного несчастного сознания, которому тесно в своей ментальной клетке. Реально существует только твое и чужое сознание такого же, как и ты, существа. Помимо него и тебя нет никакого сознания. Оно существует только таким образом: ты находишься в сознании, и тогда оно находится в тебе.          
        Понятное дело, у публики каша в голове. Однако в ней водятся не только всякие глупости, но и умные мысли. Чего нельзя сказать о нынешней интеллигенции, сгнившей на корню. Но какого ума эти мысли, если умники не могут отличить их от своих же глупостей? Мягко говоря, не высокого. Вот это и есть «философия на мелких местах», о которой народный поэт (есть не только «народные артисты», но и «народные поэты») слагал свои стихи.
        Но если есть мелководная философия, которую можно воочию увидеть на экране телевизора в образе народного или заслуженного деятеля искусства и культуры, то, наверное, есть и глубоководная философия. Сколько там воды! Целое море-океан. И как такую философию может вынести ее носитель. У меня такое представление, что пришла пора его спасать, чтобы он с головой не утонул в ней.
         В итоге все сходится, становится равным одному единому. Это и есть всеобъемлющий закон природы. Но было бы ошибкой понимать его как конец всему, смерть в качестве абсолюта. Абсолютна жизнь. Она равна себе. Но вне ничего не равно себе и другому, но постоянно и непрерывно изменяется, становится другим. Моментом этого становления всего всем и есть смерть. Но все есть одно – жизнь. Жизнь прерывна моментом, но непрерывна длительностью, периодическим повторением того же самого. В этом смысле все ступеньки (я) лестницы личностного роста (личностной эволюции мира) наверху, на вершине сходятся друг с другом. Если смотреть снизу наверх, то чем выше они стоят, тем ниже они кажутся и меньше наблюдается между ними различий, пока они не сливаются в одну точку Я. Переход с одной ступеньки «я» на другую ступеньку скачком совершается, но в представлении слагается в одну сплошную непрерывную линию. Так сообщаются друг с другом дифференцированные «я» на микроуровне и макроуровни, составляя в решении, в интегрировании одно абсолютное Я. В нем они складываются друг в друга и живут вечно, оказываясь вне друг друга смертными. 
        При феодализме было значимо имя, «кто», асимметрическое отношение между лицами по схеме (модусу, форме, модели, фигуре) «личной зависимости» в качестве аргумента. При капитализме же важно само отношение как функция от аргумента. В нем значимо не имя, а описание, не «кто», а «что» в качестве вещного отношения. Теперь мы имеем не личную, поперечную зависимость, непосредственно одного лица от другого, а другую сглаженную, опосредствованную вещью зависимость одного от другого, маскирующую реальную асимметрию мнимой симметрией одного и другого лица от вещи.
       Для феодализма в качестве управляющего принципа и контроля самой власти как управления был пригоден принцип разделения власти по вертикали (властная вертикаль субординации через лицо или от лица), а для капитализма – принцип разделения власти по горизонтали (горизонт власти координации отношения) на творческую (творительную, свободную), исполнительную (повторительную) и соответственно ответственную (запретительную).
        В гуманном же обществе возможна личная свобода, а зависимость есть не между лицами, а между уровнями их развития. Эта зависимость необходима, чтобы «снять» разрыв между ними. На одном уровне лица равно самостоятельны и независимы друг от друга. Если там и есть зависимость, то только добровольная.
        Таким образом, в зависимости от того, что делать, выходит разный результат для человека. Если человек будет делать тоже самое – конкурировать с человеком, - то ему придет конец как человеку, он окончательно опуститься и превратится в зверя.
        Но если человек будет вести себя как человек, ну, хотя бы будет солидарен с другим человеком, то у него есть шанс жить в обществе человека, когда общество станет человеком. Останется только самому подтянуться до уровня общества и стать полным человеком, а не так, как ныне, когда человек наполовину человек, а на другую, противную половину скот, мечтающий стать зверем. Он сродни собаке, которая почувствовала себя волком и смотрит в лес.

Глава седьмая. Общество
        Я живу в согласии со своими мыслями. Естественно, такого согласия нет у меня с людьми. И это понятно, ибо они не живут в согласии со своими мыслями. Я даже не уверен в том, есть ли, вообще, у них мысли. Правда, что-то похожее на них, на эти мысли, я замечаю в их словах. Вот тогда я начинаю понимать людей, разумеется, в меру осмысленности слов. В том смысле, что они понимают себя. Понять не трудно того человека, который понимает себя. В таком случае он ведет себя понятным образом.
        Другое дело, когда он не понимает, что делает. Тогда возникает сомнение в том, человек ли он. Вот с такими людьми я чувствую себя не в безопасности и понимаю, что нахожусь на природе в лесу, или в пустыне, где «один в поле не воин». Вот тогда ты понимаешь, что находишься наедине с миром неведомого. Что ждать хорошего от такого так сказать «человека» или таких «людей». Здесь самое время заняться упражнением в уме и попытаться предвидеть человека или совокупности людей.
        Кстати, чем больше таких людей, тем более предсказуемым будет их уже стадное поведение. Здесь срабатывает закон, точнее, принцип социальной обратной пропорциональности: чем больше людей, тем меньше они похожи на себя и больше похожи друг на друга. Поэтому недаром теперь в эпоху глобализации, люди еще больше стали походить друг на друга и начался неизбежный процесс человеческой унификации и личностной нивелировки. На что естественно они стали реагировать неадекватным образом (действие рождает противодействие) и появилось много людей, которые потеряли определенность в своем естественном состоянии. Так всегда бывает, когда сложное упрощается, например, появляется много безмозглых людей, фриков, у которых мозг расположен не в голове, а в руке с зажатым в ней гаджетом, тогда с простым становится сложно жить. Вот и появляется чересчур много существ (так называемых «квир-масок»), с неопределившимся гендерным статусом. Ведь природа не терпит преград. Если ей закроешь дверь, то она влезет в окно. Человеку перекрыли доступ наверх, на верхние этажи культуры, так он будет развиваться на нижних уровнях, на границе с этой природой. Вот поэтому ныне люди развиваются не вверх, а вниз, назад, поближе к природе. Но в природе нет места «радужным существам». Она еще более определенная, чем общество. Поэтому такого рода «людей» ждет элементарное вымирание.
        Недаром Платон полагал, что с человеком легче разобраться не отдельно от других людей, но вместе с ними. Поэтому в своем диалоге «Государство» он в образе своего учителя Сократа разбирал человека по косточкам государства как монархического человека, аристократического человека, тимократического человека, олигархического человека, демократического человека и тиранического человека. На теоретической дистанции, на расстоянии видится только великое. Мал человек, великим его делает общество. У греков оно было полисом, государством. Но когда ты столкнешься вот с таким человеком и ждешь от него человеческого поведения и не находишь его проявлений, то тут же теряешься и обретаешь уверенность в себе, как только начинаешь относиться к нему как ко всему обществу, частью которого он является.
        Не так с личностью. Она есть не часть общества, а само общество целиком. Только это общество другое, чем ты, как личность. Между личностями возможно такое отношение, которое следует назвать отношением между субстанциями. Ты общество, но и он общество, а не только часть общества. Он часть твоего общества в твоем сознании и есть в нем «свое другое». Так мы перевариваем, осваиваем его, делаем похожим на себя и понимаем лично на свой манер. Однако понимаем, что в действительности он другой. Но другой не как тень, образ другого, а другой в реальности.
        Если же и он, и ты части одного общества, то мы есть только модусы одной и той же субстанции. Если он есть часть общества, а ты есть другое общество, то ваше общение есть общение (коммуникация), точнее, взаимодействие (интеракция) не субстанций, а одной субстанции с частью или модусом другой субстанции.
        Когда ты личность, то у тебя на каждом шагу появляются проблемы. Но эти проблемы разного уровня. Есть проблема элементарного, базового уровня. Это проблема общения с членом общества, с социальным животным. Но есть проблема и верховного уровня. Это проблема общения с личностью, с самим собой как личностью. Это случае самопознания. И проблема с другим как личностью. Это проблема познания иного Я. Нет ничего сложнее этого. Одно дело, общаться с природой, с бессознательным, личным или коллективным, с собой как животным или с животным в другом лице.
        И совсем другое дело, общаться со сверхъестественным. Это почему? Да, потому что явление личности есть феномен, явление уже сверхъестественного порядка. Личность – это явление не природы, не естества, но и не культуры, искусства, искусственного, а божества. Конечно, речь идет не о самом боге прямо, но о духовной инстанции, которая доступна нам понятным образом интеллектуально. Религиозно она доступна на до-личностном уровне. Духовная инстанция доступна на том уровне – на уровне веры – только символически, на словах, в молитве. Разумеется, молитвословие переживается верующим сердцем. И только, то есть, понимается, точнее, представляется также, как переживается.
        Теперь понятно, любезный читатель, почему личности живут короткой жизнью, а общество поныне здравствует и эксплуатирует нас? Оно просто не терпит личность и если не вытесняет ее в лес (в джунгли), в горы, в пустыню, где живут существа, подобные Будде, то убивает ее, как нежелательный элемент, как члена общества. Личность уже есть все общество. Она и есть, только не государство, как утверждал король Луи, но общество, как Я. Личность есть Я общества. Вот когда останется одно я, тогда и сбудется мечта Платона о философском правлении мудреца. Но она никогда не сбудется, ибо любая личность, по идее, терпимо относится к другой личности, и они не нуждаются в управлении. Личности сами правят собой, как боги. Именно этим соблазнял дьявол Еву и Адама как детей человеческих. Но личностью человек не рождается, а становится. Правда, и до сей поры что-то не видно среди людей этой личности, конечно, если не считать таковой Будду или Иисуса, при условии, что они, вообще, существовали в том виде, в каком о них сложили сказки (мифы) их поклонники.
        Но зачем людям быть личностями, если и так им хорошо быть образом и подобием общества? Естественно, не зачем. Но в таком случае им не видать реального гуманизма, самой человечности в собственных отношениях друг с другом, как своих ушей. Вот и все.


Глава восьмая. Бог
        Бог. Кто это такой? На этот вопрос можно попробовать ответить, чтобы положительно понять ответ, если только сам человек, который им задается, есть образ и подобие бога. Люди в рясах так говорят. Но кто сказал, что им следует верить. Мало ли, что они сами в это верят. Верят ли? Наверное, верят, ведь трудно убедить других в том, что ты сам веришь в то, что говоришь, но при этом не веришь в это. На самом деле верит лишь тот, кто верит в то, что он верит. И вот эту веру как отношение внутри веры, веры в саму веру, он относит не к вере, а к тому, на что она направлена. И на что она направлена? Естественно, на саму себя. Но для того, чтобы это понять, необходимо быть философом, то есть, иметь вывих ума. Обычному же человеку вправляют мозги тем, что отождествляют веру как отношение с тем, на что она направлена, она же уже перенаправлена на предмет веры в качестве такого лица, которое проницает все, ибо все производно от него.
          Вот почему верующий, не понимая того, что с его верой уже произвели подмену, принимает ее непосредственно, чувственным образом как данность, зафиксированную в качестве факта собственного решения при крещении, в кого же он верует. И в кого? В того, образом и подобием кого является. Вот и оказывается то, что есть, в его несчастном сознании ментального младенца оказывается в перевернутом виде. Это даже не он сам выдумывает того, в кого верует, а его подсовывают ему с невинным видом, грозя указательным перстом быть послушным, а не то прогневишь того, кому поклоняешься.
        В результате выходит заколдованный, магический круг веры, из которого никак не может выйти очарованный верующий.
        Есть ли тогда бог? Конечно есть, как феномен веры. Что такое феномен? Это явление самого явления. Следовательно, богом называют такое явление веры, которое является самой верой. Без веры, вне веры нет бога. Поэтому если ты не веришь, то для тебя нет бога, а есть он только для того, кто верит. Во что верит? Разумеется, в саму веру, то есть, бога. Ведь религиозная вера есть сугубая вера, которая обращается в саму себя. Иначе не понятно, что она есть такое. Конечно, религиозная вера есть специфическая вера, вера в то, чего нет в этом мире. Всякая прочая вера есть вера в то, что есть в этом мире и является не потусторонним ему, а посюсторонним. Этим религиозная вера отличается от сказки, от мифической фантазии, фантасмагории магии. В настоящей религии то, что является объектом поклонения, есть потустороннее, постороннее, чуждое для самих поклонников, но, напротив, они являются ему посюсторонними, близкими. В магии, наоборот, это предмет колдовства близок колдуну, а сам колдун является чужим, иным тем, кого он околдовывает.
        Здесь складывается та же ситуация, которая есть в неразделенной любви. Он позволяет себя любить, но сам не любит того, кто его любит, а делает только вид. Тот же кто, любит, любит в нем то, чего сам не имеет, то есть, одновременно и далек, и близок. Чего же он не имеет? Силы внушения. Он не внушает, но внушаем. Колдун же не только внушает, но и сам внушаем. То есть, одновременно и близок, и далек. Он близок, прежде всего, самому себе, более близкий, чем любой другой человек себе. И близок людям, но уже только по видимости, как результату своих манипуляций (фокусов) и мистификаций. Поэтому любому магу следует быть прежде фокусником. Да, и священнику это не помешает в том, чтобы обмануть верующего в том, что он верует, как тот, кто «сам обманываться рад».
        Так что же есть реальность? Не обман ли? Вот на этом играют мистификаторы магии и религии. Если обман есть правда, то правда есть обман. Они, известные софисты и полемисты, пользуются естественной для человека ленью додумываться все до логического конца и специально пропускают некоторые звенья, посылки в силлогизме, сокращая его до сорита или энтимемы, чтобы подменить тезис и выдать одно за другое. Да, обман есть, но он есть обман, а не правда. В этом заключается правда, истина обмана, отличающая его от истины или истинности самой истины.
        Мир веры – это все еще мир сознания, даже если речь идет о верности, о магическом и религиозном действии, результаты которого есть лишь объективация явления сознания. Но религиозная вера бывает полезной в качестве утешения несчастного сознания.   
        В известной песне поется, что «есть только миг между прошлым и будущем. Именно он называется жизнь». Имеется в виду прочерк между прошлым рождением и будущей смертью. Называется жизнь, но есть мысль. Мысль мгновенна и есть явление вечной, идеальной жизни во времени. Мы на короткое время, на момент времени можем быть причастны при смертной, материальной жизни к жизни вечной, идеальной. Это так, если мы мыслим мысль как явление идеи, а не глупость как явление невнятности, затемнения ума. Есть ли это иллюзия? Вероятно, нет. Иллюзия – это ложная ясность. Есть некоторая неопределенность, которая воображается, придумывается определенной. Это, вероятно, и есть иллюзия. Но есть и то, чего вовсе нет, но кажется, что есть. Следует, все же отличать обман и самообман от глупости, от не-умности. Так что такое глупость? Глупо не видеть очевидное, в прямом видеть кривое и, наоборот, в кривом видеть прямое, если речь не идет о кривизне самого глаза, а не ума. Также глупо не уметь использовать свой ум по назначению. Чтобы не глупить, нужно иметь опыт правильного потребления ума. И потом мыслить глупость – это противоречить самому себе как умному существу. Опять же, мыслить глупость невозможно; глупить – значит, просто не мыслить. Иллюзия имеет отношение к бытию, а глупость – к тому, каким образом к нему относиться (в данном случае, как не относиться), к методу.
        Умно быть уверенным, верить в то, что понятно. В таком случае мерилом веры становится понятие в значении смысла. Понятно осмысленное. Но если все е не понятно? Тогда приходится признать то, что есть в мире то, что не имеет отношения к дихотомии: понятно – не понятно. Понятен смысл, непонятна бессмыслица, нонсенс. Но и в случае бессмыслицы, например, при попытке понять абсурдный объект, вроде круглого квадрата или абсурдное лицо, вроде умного дурака, понятно, что в его токовании ты имеешь дело с бессмыслицей. В этом заключается п бессмыслицы. В противном случае глуп ты сам, не располагая возможностью определить, что понятно, а что не понятно. У тебя нет самого критерия такого определения и разделения, способности различения. Разделяй и понимай, властвуй над глупостью, управься с ней.
        Может ли таким «барометром понятности» выступить сердце? Может, если ум спустится в него. И тогда понимание будет чувствительным, осязаемым.
        «Но как же быть, - может спросить сведущий читатель, - с афоризмом Блеза Паскаля о том, что «ум всегда в дураках у сердца»»?
         «Да, никак», - будет мой ответ. Ум в дураках у сердца дурака, который руководствуется в своих мыслях сердцем. Сердце у умного человека советуется с его умом. У умного человека сердце говорит, когда ум молчит. Значит, он соглашается с сердцем. Паскаль противопоставлял ум сердцу, исходя из разделения поэтического и геометрического ума. Под поэтическим умом он имел в виду собственно разум. Геометрический же ум был для него рассудком. Рассудок исходит из одного абстрактного начала, из одной посылки, чтобы иметь множество конкретных (в смысле частных) следствий. Это ум дедуктивный, рассудительный.
        Напротив, поэтический ум – это ум интуитивный, который выбирает из множества начал одно. Он сразу схватывает конкретное, а не выводит его из абстрактного, отделяя одно от другого, овен от козлищ, полагаясь на доказательное соответствие истин следствия истинам основания. Интуитивный ум является индуктивным не в смысле чувственного, частного характера, а смысле наведения идеей мыслящего на верную мысль, то есть, на ту мысль, которая возвращается к истокам, сводит концы с началами, не рассуждая, но проницая. Поэтический склад ума основывается на интеллектуальной интуиции, а не на одной чувственной. Его называет «поэтическим» Паскаль. Я поспорил бы с ним в названии, но не в существе склада ума. Я назвал бы «интуитивным умом». Впрочем, кто я такой, чтобы судить суждение великого математика и мистика, а также мыслителя, который был в ужасе от бесконечных пространств, когда рассуждал о них. Его размышлении о человеке как о мыслящем тростнике вызывает недоумение, как, впрочем, и его религиозное обращение. Конечно, такое обращение можно объяснить. Но как понять утешение религией? В этом вопросе он испугался и сдался на милость вере в сердце, в котором посчитал свой ум в дураках.
        Если искать образ такого сердца на страницах книг, то его можно встретить в князе Мышкине в «Идиоте» Достоевского. Конечно, речь идет не о том, что математик и мистик в одном лице является идиотом или напоминает Льва Мышкина. Тогда что имеется в виду? Одно созвучие сердец. Это сравнение следует понимать в том смысле, что Паскаль обладал чутким сердцем и многое им видел из того, относительно чего был слеп рассудок.
        В этой слепой зоне, в которой интуитивно работает сердце, рассудок ограничен в средствах выбора и потому вынужден полагаться на одну вероятность решения, теорию которой как раз и разработал Паскаль как математик. Его надоумила, навела на эту теорию игра в триктрак, которую он как щеголь и француз практиковал, когда был светским человеком. Светские люди думают не только о красе ногтей, но и о своей карьере, заняты делом; Паскаль был занят научным трудом. Паскаль находил себе применение, как математик и в светских развлечениях.
        Так рождалась математическая теория игр. И в религии, которой Паскаль посвятил себя, отказавшись от светского образа жизни в результате несчастного случая, он остался математиком, предложив свое знаменитое пари. Это математическое доказательство бытия бога, так сказать «аргумент от вероятности». Суть его вкратце такова, как я понимаю его. Может быть, понимаю не вполне точно. Но я далеко не математик. Хотя мое занятие философией весьма близко математике, но не тем, что философская (логическая) строгость понятия напоминает математическую точность числа, чем не преминул воспользоваться Эдмунд Гуссерль, перейдя от математики к философии в попытке осуществить мечту Канта сделать философию наукой описания феномена сознания. Тогда чем? Тем, что философия занимается отношением даже больше математики, которую интересуют не сами материальные предметы, как другие науки, а отношения между ними, которые можно отнести к отношениям между переменными величинами и пределами в числовом значении (выражении). Только в философии имеется в виду ума сугубое отношение, то есть, отношение самого отношения. Это отношение сознания к самому себе. С философской точки зрения сознание находится в реальности, в бытии и относится к нему, как явление самой реальности себе сознанию. Оно есть сознание реальности. Но оно одновременно есть и то, в чем есть бытие. В этом внутреннем качестве сознание не просто отражает реальность мира вне его, но и порождает свою реальность, свой мир сознания, творит ее как феномен.
        Однако вернусь к пари Паскаля. Он задается вопросом о том, есть и смысл в вере в бога? Он находит смысл в шансе, который дает религия верующему. Паскаль начинает свое рассуждение, как математик, от противного. Если ты не веришь в бога, то ничего не потеряешь в случае его не-бытия. Но что ты выиграешь, если он есть? Тоже ничего. Но в противном случае, если он есть, ты проиграешь абсолютно все, конечно, при условии, что бог действительно есть и вера в бога предполагает бессмертие не только бога как творца, но и души его творения, согласно принципу аналогии. В рассудочном оправдании (доказательстве) веры в бога слишком много «если» (условий), поэтому математика еще никого не сделала верующим, нет, не в число (случай математической интуиции как аксиоматичности), а в бога, если только для математика число не есть бог. Ведь первоначальные математики-пифагорейцы верили в то, что вещи есть числа, то есть, они сводили относящихся к отношениям. Такая относительная религия есть у некоторых математиков. Она может привести к том, что относительность будет возведена в абсолют. Но для этого не обязательно быть таким математиком, как создатель теории относительности. Слава богу, что он не потерял физической интуиции понимания религии как космического чувства.
        Для того чтобы возвести относительность в абсолют, сделать условное безусловным, достаточно стать ритуальным, бытовым человеком или чиновником-бюрократом.
        Но самому Паскалю было мало одного своего пари для укрепления веры. Он увлекся мистикой. Однако для меня важнее его мысли, чем числа и чувства. Но где они не у Паскаля с его мыслящим, а огненным, верным кустом, а у Достоевского с его идиотом в романе. Есть ли в нем, в этом идиотском романе, что-то еще, помимо идиотизма? Ну, конечно, есть еще персонажи. Как правило, бывает в бульварных, уголовных романах Достоевского, это все честолюбцы и сластолюбцы, люди продажные и лицемерные. Но в присутствии безобидного идиота, который никого не может обидеть, они делаются циничными и показывают свое подлинное лицо. Он нужен им в качестве унитаза, чтобы облегчиться, слить в него из себя всю грязь, которая скопилось в их нечистой душе и дурном теле.               
        Более пристойным было бы сравнение идиота с умывальником, которым люди пользуются, как своим духовником, которому исповедуются, то есть, говорят то, что им мешает жить, и тем самым душу освобождают от всякой нечисти: “Dixi et animam levavi”. Да, не слишком милосерд к своему герою автор, талант которого критик назвал «жестоким». Так Достоевский пользуется своим героем как скальпелем, вскрывая им болячки и язвы нравов окружающих его персонажей.            
        Вместе с тем, автор пытается с помощью идиота как своего рода постороннего цивилизации естественного человека показать образ «положительно прекрасного человека» в качестве наследника культурного Робинзона эпохи Просвещения. Но Достоевский был дитем своего времени. И поэтому для него идеальным человеком был не дикарь просветителей, что, согласитесь, ясновидящий читатель, есть просветительский парадокс, который можно объяснить только тем, что дикарь есть идеальный объект для просвещения. Именно на нем моно испытать сверхзадачу просветителей -рассеять светом знания саму тьму дикого невежества.
        Как раз дикарь был естественным, простым существом, не испорченным еще сложной цивилизацией в качестве результата исторической суеты как серии ошибок. Есть и такое негативное понимание истории, которая учит тому, что ничему не учит. Как может научить тот, кто постоянно ли часто ошибается и не извлекает уроков из своих ошибок. Кто это? Это «вечный студент», двоечник. Сколько его не учи, все равно не научишь. Такая неразрешимая проблема как раз и может мотивировать просветителя преодолеть упорное сопротивление предрассудка просвещению как распространению знания посреди власти тьмы, бросает ему личный вызов, на который обязан ответить просвещенный человек.
        Но Достоевский жил уже в иную эпоху. В эпоху развития промышленности, в которую мало оставаться естественным человеком, но следует еще быть человеколюбцем. Кто же является идеальным, примерным («розовым») человеколюбцем для романтика, каким был Достоевский? Разумеется, не естественный человек, а сверхъестественный, Иисус Христос. В этом Достоевский шел дальше своих кумиров: Мигеля Сервантеса с его Дон Кихотом и Фридриха Шиллера с его разделением поэзии на наивную и сентиментальную. Достоевский склонен быть сентиментальным.  Его интересовала не красота, а впечатление красоты, переживание того, как она отображается в душе, представляется поклонником ее таланта, дара. Красота – это дар, который следует не только сохранить, но и преумножить своим творчеством, произвести самому. Кто как не идиот может послужить удобным материалом для творчества, рождения с чистого листа? То вам не дикарь, уже полный массой темных предрассудков. Это сама чистая доска (tabula rasa) сознания.
        И вот тут в связи с Достоевским меня заинтересовало не космическое чудо, которое волновало Альберта Эйнштейна, а философское чувство. Не сентиментального ли оно характера? Когда мы становимся сентиментальными? Когда с жалостью вспоминаем о том какими мы были наивными, идиотами. Философское чувство в своем истоке сентиментально; оно вызвано припоминанием (анамнезом). Что же мы помним? Наивность, невинность. Виноватые вспоминают о своей невиновности. «Не виноватая я, он сам ко мне пришел»? Кто пришел? Разум. Разум делает нас виноватыми.  Виноватыми в чем? В том, что мы испорчены знанием жизни. Мы виноваты перед самими собой, теми невинными. Не только Адам и Ева виноваты, как наши предки, но и мы виноваты перед ними, как потомки, что продолжаем грешить.
        Самопознание и самосознание делают нас виновными. Но именно они, причиняя нам страдания, указывают страданием как средством путь к избавлению от него. Клин выбивают клином. Так средство становится целью. Такова природа философской рефлексии, философского чувства (сентиментальности) мысли. В размышлении человек изживает свою виновность, если понимает, что она такое. Он преображается и становится самим собой. С идиота все начинается «Каким же идиотом я был»!  С этого признания начинается долгий путь, длинною в жизнь, к отрезвлению и пробуждению сознания от сна бессознательного и опьянения этой самой жизнью.
        Жаждущие вечной жизни ослеплены, опьянены ей. Если и есть резон в жажде жизни, то не в вечной, ибо для человека она есть нонсенс, бессмыслица, а в еще одной жизни. Когда же и она подойдет к концу, то еще в одной и так далее до бесконечности. Это надо понимать в том смысле, что человек привыкает к жизни и без нее уже не может быть; он становится наркоманом жизни или, как алкоголик, уговаривает дать ему последнюю стопку: «еще одну и потом точно брошу, завяжу пить». Смысл в ожидании будущей жизни есть для тех, кто не пожил на полную катушку, как те подлецы, что «катаются, как сыр в масле». Именно для таких подлецов существует эта жизнь и этот мир с его подлыми законами. Из чувства справедливости следует одарить честных, но несчастных людей, еще одной, уже счастливой жизнью, но в другом мире, чем этот. Так думает человек, которому остается только думать и не грешить. Но еще более правильным, вернее, разумным, осмысленным будет предпочесть честную смерть подлой жизни, понимая, что тебя ждет не новая жизнь, если ты умер в полном сознании, а такое существование, которое не является ни жизнью, ни смертью, но тем, о чем говорил Будда. Однако его так и не поняли люди. Трудно объяснить, что это такое, и еще труднее им понять.
        Некоторые продвинутые в науке материалисты (кстати, есть и верующие материалисты, которые понимают бога чисто материально) утверждают, что мысль материальна. Но в каком смысле? Разумеется, не в буквальном, но в том смысле, что если нечто становится предметом мысли, то оно уже проявляется, а, значит, есть. Тем более если это как мысль материализуется в слове и реализуется на деле. Если же не думать о нем, то его как если бы (alz ob) и нет. Оно остается непроявленным, скрытым качеством, паттерном, тем, что скрыто, замаскировано самой реальностью. Не зря люди предупреждают об этом так: "не буди лихо, пока оно тихо".
        Не является ли таким скрытым качеством реальности и сам бог? Каким его видит, преподносит верующему взору ортодоксальное православное вероучение? Трехликим существом с одним телом? Неужели это легендарный дракон, сказочный Змей Горыныч? Таким может представить традиционного бога дикое, наивное, детское воображение примитивного человека из народа, которого с пеленок «кормили» народными сказками. Ему скажут: «Это богохульство. Бог есть не дракон». Тогда кто он есть? Существо? Нет, бог есть сверхсущий, сверхсуществующий, сверхъестественный. «Как это понимать»? – опять спросит взрослый ребенок, наивный, невежественный человек, то есть, человек, задающий такие детские (философские) вопросы, которые отбили напрочь задавать так называемым «грамотным», а тем более «образованным людям». Кто отбил то? Да, умники в рясах.
        Как же все же понимать? Да, как хочешь, как веришь, так и понимай. Вера – это большое хотение. Бог в таком хотении представляется больше всех сущих. Каких сущих? Живых и не живых, то есть, существ и вещей. Поэтому он находится над ними, выше их. Что же есть выше всего? Небо. Значит, он находится, сидит на небе, сверху всех и все, все видит. Луше сказать, что все находится в нем, а он во всем. Как это? Что, трудно представить? Тогда ты верь, и вера откроет тебе глаза на то, что «видимо-невидимо», как говорится в сказке. Бог не есть мир, но мир есть в нем. Тогда кто такой бог, ели он не есть мир? Он есть дух. Он существует качестве дух, а не материального мира. И мир существует в боге не материально. Тогда как? Идеально. Неужели мир существует так же, как он существует в нашем сознании? Нет, не так. Мир существует в нашем сознании субъективным образом в качестве идиллии в качестве образа представления. Его представление имеет чувственный характер. Наши чувства субъективны. Они отражают мир и то, что есть в мире, включая нас, в смысле отражения как представления, то есть, представления в нас, в нашем сознании того, что есть вне нашего сознания, объективным образом, способом (методом, как есть, а не что есть). Мир же в боге есть не как идиллия, но как идея. Бог как дух, как идея идей есть другим способом, чем материальный мир и даже, чем сознание, в терминах мифа и религии душа. Дух есть творец. Сознание, как душа тоже творит, но творит субъективно, внутри себя. Снаружи она творит телом, в котором находится как субъект объективным образом. Тело для нас как субъектов является средством самоутверждения в мире. Мир есть среда этих средств.
        Но как же бог как дух творит этот материальный мир? Это тайна, а не проблема, задача, которую ученый решает за определенное количество шагов вычисления, рассуждения и опытного (экспериментального) подтверждения на фактах. Можно, конечно, сказать, что таким образом, такими словами, мы пытаемся отделаться от непосильной для нашего ума проблемы происхождения мира и нас, так сказать, от-объясниться. Хоть таким иносказательным (символическим) способом понять то, что мы больше ничего не понимаем. Таким образом, «свято место пусто не бывает», на помощь приходит религиозная вера или мистика.
        Значит, бог творит мир духовным, сверхъестественным, сверхчувственным образом. Правда, абстрактно (философски) это можно понять умом в качестве идеального образа. В религиозном же плане (образе веры) бог воспринимается на веру, которая является чувственно-сверхчувственной, точнее, чувственно-практической, как личность-творец, личность-спаситель и личность-дух. То есть, в православии принято с-читать, а считать и читать православные умеют, что бог лично все творит, лично спасает и лично вдохновляет, оживотворяет на творчество. При всех этих личных качествах у бога одна суть, единая сущность. В боге это не просто качества творения, спасения и вдохновения, но личности, ипостаси. При этом что есть сущность бога? Адепты религии, богословы называют сущность бога «божеством». Бог – это сверхсущий, а божество – его сущность.
        Так что же такое божество? Что в нем главное, то есть, что он есть сам о себе, а не в отношении к творению? Конечно, дух. Как творец и спаситель он есть по отношении к своему творению. Дух есть вечно то же самое, но материя вечно меняется, мир меняется. Мы жим в мире. Изменение приводит к смерти, к исчезновению. Все рано или поздно исчезнет. Не исчезнет только изменение. Это и есть мир как текучесть всего. Только се исчезнет постепенно. Но останется в духе, разумеется, не как материальное. Поэтому следует спокойно относиться к своему исчезновению. На фоне всеобщей изменчивости наша смерть есть ничто. Именно в смерти мы узнаем себя ничтожными. Так зачем мы цепляемся за этот изменчивый, призрачный мир, в котором нет ничего постоянного, кроме непостоянства? Мы умрем, и никто этого не заметит. Так же будет всходить и заходить солнце, конечно, не вечно, а на время существования Земли. Прежде всего, не заметим мы, ибо нас уже не будет в нем. Не плакать надо, а радоваться тому, то, наконец, исчезнет эта иллюзия, которую мы принимали за мир. Но останется навсегда бог, который будет помнить нас. Вот это и есть наше бессмертие - память бога.   
        Но как понять, что бог трижды личность? Одно понятное по человеческим меркам толкование ипостасного различия творца, спасителя и духа как функций одного и того же, пусть сверхсущего, но сущего, то есть, существующего. И совсем другое дело, три сущих, вернее, три сверхсущих субъекта. И как они могут быть одной и той же сущностью? Также, как люди, который имеют одну и ту же социальную сущность Только в случае с богом мы имеем не социальную, а божественную сущность, равным образом творца или отца, спасителя или сына и святого духа-утешителя (духом утешаемся, как творимся небесным отцом и спасаемся его сыном – Иисусом Христом). Но тогда получается множество и не выходит единого бога.
        И еще. Как так разделенный бог на личности творца, спасителя (спаса) и духа, когда он есть все это вместе? Творец есть и дух, и спаситель.
        Бог есть дух. Но в каком смысле В том смысле, что дух исходит от него как творца, сочинителя слова (логоса), который спасает грешника от греха верой в слово священного писания откровения бога? Веселится мое сердце, как веселилась мудрость (София) пред богом.
        К тому же не понятно, кто умер на кресте: бог или человек? Положим, человек, Иисус. Он и воскрес? Как же бог Христос? Он соприсутствовал смерти и воскресению Иисуса?
        Зачем он воскрес в этой жизни? Затем, чтобы самому пройти путь смертного до конца, к смерти? Или доказать смертным свое бессмертие? Второй вопрос имеет ничтожное значение для бога, но чрезвычайно важен для человека, для его веры в собственное бессмертие. Если Иисус во плоти воскрес, то, может быть, и другие плотские существа воскреснут?
        Но первый вопрос более интересен, ибо касается самого бога. На примере Иисуса Христа бог испытал до конца, что значит быть его творением, человеком, смертным.
        Для чего бог придумал смерть? Для того, чтобы она свидетельствовала человеку о том, что все, весь мир есть ничто перед богом. Что есть ничто? Ничто есть или его нет? Ну, конечно, его нет. Другими словами, его «что» или сущность заключается в том, что ничего нет и поэтому ничто есть. То есть, оно сводится к не-бытию. Не означает ли это, что сущностью не-бытия является вышеупомянутое ничто? Я думаю, означает.
        Но разве сущность того, чего, в принципе, нет, может быть сущностью? Или это не сущность? Если не сущность, то явление? Ничто есть явление не-бытия, как сущности? Тоже нет. Не-бытие относится к сфере бытия как момент его становления. Оно само-противоречивое понятие, ибо есть то, чего нет. Выходит, его сущность есть не сущность, не «что», а «ничто». Не суть. Но как же так, смерть же есть. Однако смерть есть явление ничто, как жизнь есть явление «что». Смерть есть присутствие отсутствия того, что есть, вернее, может быть. Ведь она есть относительно того, чего уже нет. Смерть есть условие отсутствия сущего. В смерти нет смертного. Именно поэтому он есть смертный, но смертный в жизни. Человек умирает в жизни, а не в смерти. Кто же или что же есть в смерти? В отличие от жизни, в которой есть живые существа, в смерти нет никого и ничего, кроме нее самой, кроме смерти. Но как так? Вот так, ибо смерть есть не процесс, как жизнь, а его конец – конец становления.
        Но есть и жизнь, у которой нет конца и начала. Это жизнь, которая идет по кругу. Она есть не субъект, а процесс, который постоянно повторяется из поколения в поколение, сменяющих друг друга. И нет этой смене конца.
        Совсем другое дело, субъект, которого сменяют. Он приходит из ниоткуда и уходит туда же, в никуда, не возвращается назад в середину, в то, что находится между началом и концом. Это есть то, что не может быть определенным. Оно определяет не себя, а иное в качестве его границы, предела, конца. Конец есть у всего. Тогда, в конце и становится понятным, что уже определилось, дошло до конца и изжило само себя. Но не всегда субъект, человек доживает до конца, до исчерпания самого себя. Чаще он уходит туда, откуда появился, так и не исполнив того, для чего появился. И для чего? Да, бог его знает. Кстати, может быть, и он не знает и никто не знает, кроме того, кому следовало бы это выяснить. Да, кому это надо, кроме него?!             

Глава девятая. Беседа с посвященным
        Беседа шла с посвященным N на философские темы. Одна из тем – тема жизни и смерти. В чем заключается смысл вопроса? В ответе или в новом вопросе о смысле вопроса. Вот я задаюсь вопросом. Зачем задаюсь? Этот смысл зависит от того, о чем задается вопросом совопросник века. Вот ученики Будды задавали вопрос, вопросы учителю, Будда же молчал. Почему? Может быть, потому что состояние пробуждения не располагает к болтовне с учениками. Беседа может случиться только между посвященными, то есть, пробужденными. Правда, можно задаться вопросом о том, зачем им беседовать, если они уже пробужденные? Но на такой вопрос легко найти ответ. Она нужна для того, чтобы пробуждение продолжало случаться, обращаться между заинтересованными сторонами.
        Я спросил посвященного в тайну Я о том, в чем заключается смысл созерцания или медитации стены?
        - Меня не прельщает поза Бодхидхармы.
        - Что так? Но если подумать, то в этом, конечно, есть свой сермяжный смысл. Стена есть символ того, от чего отскакивает, отражается то, с чем оно контактирует. Этим символом выражается общезначимый функциональный смысл сознания. Выходит, отражение самого отражения. Не есть ли это сознание сознания предмет мысли как таковой? Но тогда Бодхидхарма и есть законченный или даже конченый философ? Кто такой философ, как не смотрящий на сознание, которое стало перед ним как стена, отделяющая его от реальности?
        - Но тогда я бросаю мяч тебе обратно. В чем же состоит смысл такого вопрошания?
        - Вопроса о смысле смотрения на стену или самого смотрения?
        - Этот вопрос обусловлен смотрением, то есть, самосозерцанием.
        - И что там можно рассмотреть?
        - Смотрение.
        - Как можно рассмотреть, разглядеть само смотрение, сам взгляд?
        - Это можно сделать занимаясь философией.
        - И что тогда есть это смотрение? Не есть ли оно Я?
        - В каком это смысле? В смысле смотрящего? Он смотрит.
        - Ну, да. Только Я имеет ввиду само себя. Поэтому философ Бодхидхарма смотрел на самого себя, когда смотрел на стену. Он видел себя в виде стены и не мог посмотреть сквозь стену, самого себя. Куда бы он не смотрел, он видел самого себя. Поэтому следовало смотреть не вперёд на стену, но назад и идти назад, к самим вещам, как к основанию собственного сознания.
        - Но для него это сознание и было предметом, тем интенциональным предметом, которое немыслимо вне сознания, - сознание сознания.
        - Так сознание сознания и есть Я?
        - Да, нет же. Это только самосознание как перфомативное состояние Я.
        - Я - это ты?
        - Я - это я.
        - Или ты - это Я?
        - Да, теперь уже не я, но и ты заставил меня задуматься над тем, что нет полной транзитивности между Я и я.
        - Так может быть я есть явление или проявление Я?
        - Не то и не другое. Кстати, как ты не можешь не знать, явление и проявление - это виды одного и того же порядка, но, так сказать, в разной степени.
        Явление есть данность сущности, если речь не идёт о феномене сверхъестественного как естественного. Между тем, как проявление есть преданность сущности. Сознание, как и самосознание, в отличие от бессознательного, существуют не сами по себе, а в отношении к своему носителю ("кто"), субъекту. Субъект и является лицом, владеющим сознанием в самосознании или имеющим сознание.
        - Тогда можно ли сказать, что субъект есть Я?
        - Можно, но только в качестве "я" с маленькой буквы в том смысле, что все субъекты в качестве я причастны Я как уже всеобщей инстанции.
        Так Я не есть отдельно взятая личность, вроде человеческой личности?      
         - Как сказать. Но оно не есть и абстрактное обобщение от множества отдельно взятых, индивидуальных я.
        - Это самый трудный вопрос, ибо им задаётся тот, кто есть в качестве этого Я. И все же он есть или является им?
        - Для меня это одно и тоже, ибо я есть в мысли, в прочем качестве я не ведаю, есть Я или нет. И в этом есть своя логика: я есть Я. В противном случае есть ли я не-я - это не столь лично (эготически, я(ти)чески) очевидно.
        - И зачем это Я?
        - Как это зачем? Ведь это и есть самое важное. Это - Я - или, напротив, не-Я - для зависимых. Есть независимые, необусловленные и есть зависимые, обусловленные существа. Вот говорят о физическом или астральном бессмертии. Но это так ничтожно. Меня это вовсе не интересует, ибо я реально живу в ментале и в будде, но лишь кажусь существующим здесь и теперь в вашем мире.
        - Так ты полагаешь, что реальность многогранна? И у каждого существа своя реальность?       
        - Есть ли общая реальность? Она есть как редакция до того уровня, который расположен ниже тебя.
        - Так ты беседует с собой или с кем-то ещё?
        - С кем-то ещё, кого я называю Я. Внутри себя я беседуют с ним так, что мне уже все равно - это я или не-я. Да, и что такое я, если оно как личное чувство реальности не совпадает полностью с этой реальностью, которую вы имеете в виду, но выходит из её границ. Мне приятно, находясь рядом с людьми, существовать, закрыв глаза, чтобы не видеть этих призраков.
        - Тогда зачем ты живёшь среди них, в этом призрачном мире?
        - Мне все равно. Всё миры в той или иной мере призрачные.
        - Значит, не только существа призрачные, но и миры тоже призрачные, в коих они существуют?
        - Естественно. Каждому миру соответствует свой субъект энной степени эготичности (яйности).
        - Это параллельные миры или пересекающиеся?
        - Мало того, они ещё взаимопроникают друг в друга согласно модусу эготичности, составляя единое Я.
        - В Я я встречаются и узнают, как себя, так и друг друга. Но они не совпадают в том смысле, что сливаются и растворяются в одном едином целом. Целое Я целиком есть в каждом согласно индексу Я.
        - То есть, порядковый номеру?
        - Нет, ты неправильно понял меня, может быть потому, что я не верно, не точно выразился. Я сказал об индексации Я в значении настроения на ритмичность, последовательность шагов (махов) медитации.
        - Так не верно или не точно?
        - Не верно в смысле не точно.
        - Как же быть с фактами воскресения и бессмертия? Возьми, например, хамбо-ламу Даши-Доржо Итигэлова из Иволгинского дацана?
        - Разговор об этом унижает мое ментальное достоинство. Обращение к такого рода фактам говорит только о детском, ребяческом уровне сознания обращенного, если это не откровенный стеб. Но я уже не в тех летах, чтобы тратить драгоценное время на пародию.
        До меня, наконец, дошло, что все естественное, то есть, то, что есть, реальное, начинается грубо, хаотично, непосредственно по-детски, примитивно, как простая данность, явление неизвестно чего и кого. И только со временем оно развивается в нечто определённое, с чем можно иметь дело, интерпретировать и понимать. Одно дело пробуждение Будды от сна реальности (в его лице реальность видела сон о себе). Но для чего? Это другое дело.
        - Естественно, для спасения.
        - Думаешь, он тогда это уже понимал? Нет. Это потом придумали его ученики. Так вот, пробудившись, он замолчал, как громом среди ясного неба тем, что ему открылось.
        - И что именно открылось, как не спасение?
       - Конечно, нет. Никакое не спасение и тем более путь к нему. Но ему открылось то, что он открыт, что вот это состояние пробуждения ничем причиной не вызвано, не обусловлено. Он равным образом открыт и спасению, и погибели.
        Только потом, когда открытость иному закрылась, Будда стал говорить, проповедовать, нести всякую околесицу о спасении, потому что кроме этого ему нечего было сказать. Следом ему стало стыдно за этот бред о страдании, непостоянстве, изменчивости всего, включая и самого себя, и он замолчал. Но это молчание было не первозданным, свободным, а вынужденным, рефлексивным в качестве реакции на болтовню с учениками и правоверными последователи. Это был уже не примитив, не простота как таковая, а упрощение толкование как редуцированное, упрощенное понимание.
        Такая простота хуже воровства, заучивания данного, характерной для традиции с его культом данного, факта, который следует звучит и передать дальше по очереди без искажения свои толкование и пониманием. Это случай механической, мёртвого понимания учеником слова учителя. Но проблема заключается в том, чтобы понять не то, что сказал учитель, но как раз то, что он не сказал. Можно даже сказать, что это не упрощение учёного и важного знатока, а опрошенные кликни, за меньшего в беззвучно крик кататоника. Но это все равно лучше, чем быть правоверным каноником.
        Так вот вернусь к примитиву. Конечно, ламы как служители культа не так примитивны, как простые верующие, которые все внушенное принимают за чистую монету. Но они собственное понимание отмечают начисто как некоторую отсебятину, засидевшись на точке зрения традиционного понимания как заучивания данного, предпочитаемого в качестве факта различным интерпретация в качестве производной, воз-действия (функции) как внушения данного на их сознание.  Мне такая дхарма мнимого Будды не по нутру, не по менталу. Это не моя карма.
        - Я думаю, что ты посвященный. Быть посвященным – это твоя карма? Если ты посвященный, то во что?
        - Не знаю, я особенно не задумывался над тем, что я посвященный. Но я не могу сказать, что я не посвященный. Если я посвящен, то во что? Казалось бы, я повторил за тобой этот вопрос. Но что именно я вкладываю в него? Так во что же я посвящён? В ничто? Ну, да если это ничто в смысле. Есть ли это бессмыслица? Может быть, только её следует отличать от того немыслимого, которое есть предмет мысли, не знающей себя. Не обязательно мысль не знает себя в качестве мысли собственно. Она может не знать себя и в качестве того, что не есть мысль.
        - Однако может ли быть предмет мысли как не мысль, но реальный предмет быть тем, во что ты посвящён?
        - Как можно быть посвящённым в предмет?
        - Может быть и можно, если это сакральный предмет, пусть хотя бы это будет реликвия. Как?
        -  Да, никак. Я понимаю посвящение в тайну, а не в предметной данность. Только представь себе как звучит фраза " быть посвящённым в факт". В таком случае можно говорить о компетенции, об информированности, но никак не о посвященности. Есть ли смысл в бессмыслице? Чтобы ответить на этот вопрос, следует разобрать, что такое бессмыслица. Что это? Это "что"? Он кстати, уместно, есть ли ему место. Если ему нет места, то это бессмыслица, нонсенс?
        - Нет места в речи, в слове?
        - Нет, я имею ввиду не неописуемо, а немыслимое.
        - Но немыслимое не синонимично бессмысленному. Бессмыслимое имеет место, если есть пустое слово как место для мысли, но самой мысли нет, или есть мысль, но ей нет места в слове, в речи, её никоим образом нельзя высказать, подобрать для него слово, место в речи. Я посвящён в то, что нельзя осмыслить, но не высказать.
        - Почему же нельзя осмыслить?
        - Потому что. Если я положительно отвечу на твой вопрос, то уже тем самым осмыслю.
        - Так что немыслимо, точнее, неосмыслено?
        - То, что противоречит смыслу, а не противоположно ему.
        -  То есть?
        - То и есть, само противоречие, но не как противное речи, а противное мысли.
         - Не есть ли это сама мысль?
         - Никак нет. Это не мысль не мысли. Есть мысль не мысли и есть не мысль мысли. Но есть и мысль мысли. Почему бы не быть не мысли не мысли?
         -  Не мысль мысли или предмет мысли в качестве её самой только наоборот, противным образом.
        Я опять задаюсь вопросом о том, имеет ли смысл смотреть и упираться своим взглядом в стену? Зачем ее разглядывать? Что там можно увидеть? Себя? Что за стеной, за мной? Мир, бытие за экзистенцией? Экзистенция - это мое место (бытие) в мире?  Вопрос неправильно поставлен. Правильнее будет сказать: не за экзистенцией, а за миром, ведь экзистенция есть выход из мира. Куда? В бытие? Или моё бытие есть бытие здесь и теперь в мире? Не везде и всегда, а здесь и теперь? И что? Не может ли эта партикулярная имманентность среди прочих мест и времен стать сингулярной трансцендентностью?
         - Да, если она станет, вернее, будет центром бытия.   
        - Что значит "центром бытия"? Бытие везде. Оно и есть то, центр чего везде, а периферия нигде.  Меня волнует другой вопрос: «Что такое точечная вненаходимость? Не это ли есть то, что достойно посвящения»?
         -  Ты понимаешь такую вненаходимость в духе Бахтина?
        - Конечно, нет. Я использую это слово в другом смысле.
        - И в каком?
        - В смысле невозможной осмысленности того, что мы называем "Я".
        - Я есть я.
        - И что?
        - Вот именно "что"!
        - "Что" в данном случае это тождество, идентичность. Кого? Личности. Чьей? Человека.
        - Это все абстракция. Как сделать её живой конкретностью?
        - Она уже есть
        - На твоём месте?
        - Как она может быть на месте, если она неуместна по смыслу, ибо абстракция, которая есть везде и всегда разве может стать конкретностью здесь и теперь?
        - Есть ли то, что является здесь и теперь, тем, что есть точечная трансценденция?
        - Конечно, нет. Такая трансценденция вненаходима и есть объект без места, нонсенс. Она неуместна, то есть, не может быть поставлена рядом.
        - Но она может быть выражена трансфинитным числом? Она беспредельная?
        - В смысле наибольшего числа? Но тогда она есть предел беспредельного роста числа в направлении все большего порядка как определения лица. Здесь наибольшее число можно использовать в значении личного местоимения единственного (сингулярного) числа, целой единицы.
        Но все это ещё только числовое или буквальное явление непроявленного, а не оно само. Как сделать так, чтобы оно проявилось в нас, во мне, оставаясь самим собой. Только оставаясь собой, оно снимает необходимость вопрошания о смысле, о "зачем". Зачем этот смысл? Почему я так зациклен на нем? Что он мне? Что я ему? Единственный ответ такой: «Я и есть вопрос без внятного, строго определенного ответа». 

Глава десятая. На приеме у психотерапевта
        Недавно я ходил к психотерапевту. Это оказалась симпатичная женщина. Приятно поговорить с женщиной, тем более, если она является красивой. Но эта разница между просто женщиной и красивой женщиной носит количественный, а не качественный характер и является делом вкуса.
        Другое дело, если ты имеешь дело с прекрасной женщиной. Я вижу разницу между красивой и прекрасной женщиной. Конечно, есть некрасивые женщины. Но это редкое явление. Такую женщину называют уродиной. Она вредная, потому что ее не любят. Важно, чтобы женщину любили или, во всяком случае, чтобы она нравилась, вызывала симпатию. Симпатию вызывает красота. Красота – это то, что является. Прекрасное – это не просто явление, но феномен, то есть, то, за чем ничего не стоит, кроме него самого. В случае прекрасного мы имеем дело с явлением самого явления как сущности. За красотой же что-то есть еще. Именно поэтому она и очаровывает, соблазняет, украдкой уклоняясь и эротически приглашая догнать и открыть себя. Так я догоняю суть красоты. Прекрасное же удивляет; оно не зачаровывает, а околдовывает в том смысле, что не просто накладывает чары на тебя, лишает воли, отчуждает от себя. Рядом с прекрасным ты становишься чужим самому себе. Прекрасное убивает в тебе Я. Прекрасное - страшная сила. Выводит из убийственного оцепенения уже не само прекрасное, а возвышенное. Возвышенное не соблазняет, как симпатичное и обаятельное, но увлекает, ведет к нечто превосходящему твое воображение. Возвышенное символично; оно непредставимо, таинственно. Это то, что находится не на границе, как прекрасное, трансцендентальное, но за границей. Возвышенное трансцендентно. Оно дальше всего. Можно ли сказать, что возвышенное – это прекрасное далекое? Точнее, сказать, что оно потустороннее, нам постороннее, чужое. Оно нас не пугает, но потрясает.
        Совсем иначе мы относимся к тому, что нам симпатично, что нравится, как красивое. Оно близкое. Это тайна близости. Но какая это близость: физическая или душевная? Вот именно: она не интеллектуальная или духовная, но душевная, трогательная, волнующая, чувствительная. В ней больше чувства, чем действия. Там, где больше действия, там господствует тело. Оно поддается чувственности. Конечно, в красоте есть чувственное, сексуальное начало. Разве может вызвать в нормальном человеке телесное желание уродливое создание? Когда мы видим уродство, мы невольно испытываем стыд, чувство вины перед уродиной. Но наше положение ложно. Мы виноваты в таком случае без вины. Красота естественна, уродство же, безобразие неестественно, не гармонично, есть нарушение меры, пропорции, разума в ту или иную сторону, больше или меньше.
        Однако симпатичное вызывает не только сексуальное желание в качестве объекта влечения. Оно еще трогает душу. Ты начинаешь сочувствовать симпатичному существу. Это сочувствие есть не жалость к падшему, к безобразному. Но оно и не есть желание. Это сочувствие есть душевность, любовь, но не как эмпатия, зависимость, а как симпатия, сопереживание, сострадание, которое страдание делает желательным. Мы не были бы сострадательными, если бы не желали этого. Сострадание есть лекарство от страдания в том смысле, что утешает его. При встрече красота сначала возбуждает, а потом утешает, когда становится близкой.
         Это можно понять при встрече с красивой женщиной, если она расположена быть близкой тебе. Но для этого следует не вспугнуть ее и расположить к себе. Как? Вниманием к ее красоте, оказать ей знаки внимания. Она может ответить на них только, если вы сами вызвали в ней чувство симпатии, стали ей близким.

        Нечто похожее я испытал к психотерапевту. Разумеется, психотерапевт, это врачеватель психики, медицинский специалист. Какое отношение такой специалист имеет к душевным состояниям? Никакого. Его как специалиста не может волновать чужое Я. Его «волнует» только дело. Ты пришел к нему на прием, чтобы он «сделал» тебя, то есть, подавил, «снял», вытеснил твое Я в бездну бессознательного, освободил тебя от самого себя, ибо Я причиняет боль, является виновником болезненного состояния. Сосредоточенность человека на своем Я лишает его чувства уверенности в том, что он находится на своем месте в этом мире, делает неспособным быть домашним, бытовым существом, обывателем, добропорядочным буржуа.
        Так вот свою красоту, свое обаяние психотерапевт использует как инструмент, как скальпель, чтобы вскрыть Я как душевный нарыв и очистить от него психику в качестве естественного продолжения и предела телесной пропорции, замкнуть больного Я на его теле, выпрямив выпуклое Я в качестве контура, границы тела. В пределе такую границу следует сделать прозрачной, если, вообще, не стереть ее для того, чтобы вслед за собой впустить в психику больного своим Я чужих, заместить множеством образов иных Я его душу, сделать ее прохожим, если не отхожим, местом их суетливого существования. Как можно вылечить душу человека? Лишить ее человека, отвязать от него. Нет души и нет у человека с психикой больше проблемы. Заодно полезно лишить его и денег в качестве гонорара.
        Я пошел к психотерапевту не для обрезания психики, которая сделает больного причастным власти тела, а для душевной встряски, чтобы почувствовать сопротивление Я терапии ампутации души.
        Терапевт погрузила меня в сон. Лежа на кушетке я отдался вызванному ей желанию. Я напряженно чувствовал близость ее мягкого тела, которого касался сзади, осязая все его выпуклости и впадины, пока не расслабился. Находясь в таком пассивном состоянии, я почувствовал себя не в своем Я, как не в своей тарелке. Меня не то, что вые…ли, но скорее нае…ли. Да, меня освободили от телесного напряжения, но не сняли тревоги с души. Мне нужен был не специалист, а обычная женщина. Но для этого я должен был стать обычным мужчиной. Как раз с этим у меня были большие проблемы. Но зачем это делать? Это равносильно отказу от самого себя. В противном случае мир сделает меня похожим на себя и я окажусь ненужным. Ведь он и без меня полон миллиардами полых людей – природных буддистов. Зачем тогда я? Естественно, не зачем, потому что мир таких имманентных, домашних, бытовых существ пуст изнутри. Что мне их мир и война, демократия и диктатура, дом и работа, признание и поношение, когда не ясно, что такое Я и как мне быть с ним? Неужели женская мягкость может решить эту проблему? Конечно, нет. Но все же она важна для меня, как не для Я, а как для простого (не альфа) самца, в той же мере, в какой для женщины важна упругость мужского члена и тугого кошелька. Важно ли это Я для женщины? Какое там. Оно не важно и для мужчины. Для него важно держаться за свой, а не чужой член, и не важно, что может быть его субститутом. Я – это далеко не член мира как кружка, которым я вертел бы вокруг себя. Так может думать только обезьяна, которым крутит хвост. Или она же, без хвоста, но с языком, который доведет до публичного признания.
    

Глава одиннадцатая. Знаю - не знаю
        Уже какой десяток лет я пересказываю студентам слова, которые Платон прописал своему учителю Сократу, чтобы от его имени огласить свои мысли (у человека - мысли, у гения, духа - идеи). Впрочем, эти слова обязательно стали бы предметом моего размышления и если бы я не был учителем философии. Возможно, я давно бы понял скрытый в них Платона смысл намного раньше, кабы я не был такого рода учителем. В этом разе во мне учитель не мешал бы думать философ.
        Ведь учитель учит, а не думает, ибо мышление мешает учить. Тот, кто учит, сам должен быть научен быть учёным, то есть, счетоводом, вести счёт, подводить отчёт, слыть начетчиком, специалистом. Иначе его не подпустят к учению (теории) и обучению (практике) учеников.
        Слава богу, ему позволено ещё высказываться и обсуждать со студентами проблемы мысли. Однако время на это значительно сокращено из-за перевода лекционного материала в режим визуализации речи (монолога) лектора в форме видео-контента на портале учебных курсов.
        Как прежде я читал лекцию? В худшем случае я систематически делился своими комментариями на чужие мысли со студентами. В лучшем же случае я не просто сообщал, доводил до сведения студентов свои собственные мысли для их же компетенции в способности самим мыслить, показывая своим способом (методом) пример, как это можно делать.
        Теперь мне в этой возможности живой передачи словом мысли отказала современная система высшего образования, заменив меня моей же визуальной симуляцией на экране монитора. Это вам не письменная подмена как буквальная имитация живого, непосредственного слова мысли как логоса, духа, а уже мёртвая симуляция оной процедуры.
        Что-то я стал чересчур словоохотливым рассказчиком. Пора вернуться к самому выражению Сократа. Впрочем, вы, любознательный читатель, хорошо его знаете.
        Проще было бы спросить о том, кто его не знает. Вероятно, его знают не только интеллигенты и люди образованные, но и даже не знающие русской грамоты. Ну, да, ладно, не буду отвлекаться. Вот слова Сократа: "Я знаю, что ничего не знаю, но другие не знают и этого".
        Так чего они не знают? Казалось бы, что может быть понятнее того, что умный человек признается в том, что не знает? Но как выходит то, что он ничего не знает? И тем более, как можно знать о том, что он ничего не знает? Как это можно знать? Если он ничего не знает, то, разумеется, не знает и того, что не знает. Между тем он, сам себе противореча, утверждает, что это знает. Как так? Это может быть только в случае тотального сомнения, сомнения во всем. То есть, он, как потом Картезий, не сомневается в том, что сомневается. Только вместе сомнения, он говорит о знании.
      Правда, Декарт не сомневается в самом сомнении, тогда как Сократ знает не то, что он знает, знает знание, но, напротив, знает прямо противоположное - незнание. Странно: он знает не знание, но незнание. Как это может быть? Понятно было бы, если бы он, зная знание, утверждал бы, что кроме этого знания, ничего другого не знает. Но как можно знать, не зная? Ведь он говорит о том, что ничего не знает. Как понять Сократа?
        Для чего он так говорит? Не для того ли, чтобы, не говоря прямо, намекнуть на то, что его интересует не знание чего-то другого, предметной, но самого знания. Я знаю знание как абстракцию, вне связи с данными чувств. Вне связи с данными чувств - это и есть пресловутое то, что "я ничего не знаю". Он как бы говорит о том, что остаётся в круге самого знания и не желает или не может выйти из него. Но тогда необходимо в него правильно, верно войти, а не, напротив, выйти. Это и есть "когнитивный круг знания". Нужно в нем удобно устроиться, чтобы не только и не столько вертеться в нем, сколько накручивать на самого себя. Ведь знает, что все не знает, именно Сократ лично в качестве Я. Что за тотализация знания вокруг человеческого Я? Ну, как он мог?! Сказал бы, что знает, что не все знает. Нет, он взял на себя труд сказать за всех, кто не знает и этого, - того, что ничего не знает. Зачем? Либо все, либо ничего. Сократ выбирает ничего. В этом ему следуют однозначно киники. Но выбирая "ничего", он знает, что выбирает, а не не выбирает. Тем, что он знает всеобщий образом, он задаёт парадигму мыслить противным, парадоксальным образом мегарцам. Совместить одно с другим мог только Сократ, но никак ни его ограниченные ученики. Так, во всяком случае, об этом думал Платон, равный своему учителю.
        Или есть ещё толкование известного принципа умудренного неведения (или незнания)?
        Из всех софистов только он знал, что не знает. Тогда как все прочие болтуны или интеллигенты думали, что знают то, что знают. Что же они знали? Разумеется, знали то, что все или почти все знают. Но знают ли? В отличие от мнящих себя мудрецами Сократ не мудрил, а разумел, что знание не ограничивается знанием, оно ещё включает в себя незнание.  Если он знал незнание, то софисты не знали знание, они только мнили его, то есть, заблуждались, чего нельзя сказать о Сократе.
        Софисты не знали, что заблуждались. Сократ же знал, что не заблуждается, ибо знал, что не знал. Только так можно не заблуждаться и пре-бы(ва)ть в истине.
         Такое знание в качестве содержания, испомещения в истине как сущности (чтойности) бытия, естины не есть ни вера, ни представление (чувство или ощущение, восприятие). Это знание, добытое в породе мысли, а не собранное на жнивье фактов. Оно не растёт на травяной ковре или газоне данных опыта, о, нет, оно спускается, сбегает древом познания с неба идей на землю фактов и проработает травами слов.
        Земля фактов, трава слов, вода жизни чувств, огонь веры и воз-дух разума. Этот дух разума и есть мысль. Ей, родной, он дышит, оной мыслью. Она не принимается на веру. Но её можно почувствовать мом как интеллектуальную интуицию. Ум тоже чувствует, но тоньше, чем сердце, токи, вибрации бытия. Трудно расслышать в гуле языка бытия раскаты грома мыслей и молнии идей, прорезающие узкие просеки в чаще неведения.
        У меня нет больше, увы, горизонта будущего и есть только мёртвое прошлое, на котором пора поставить крест. Осталась одна видимость, призрачная мнимость настоящего, карнизом опускающегося вниз, в яму смерти.
        Моя работа не идти в ногу со временем, но опережать его в мысли. Однако то опережение времени с трудом получается, ибо для идеи, которая приводит из вечности в движение мысль как замысел времени нет. Замысел - это след идеи как диспозиция, расположение, настроенность человека-мыслителя (мыслящего) на мысль. Эта расположенность к миру идей пронзает, проницает импульсно, мгновенно его сознание. Замысел есть квант мысли. Эта порция идеи, как причастие ей, возбуждает, вдохновляет масляного, генерирует у него на уме ансамбль эффектов, отражений (спекуляции или рефлексий), рассыпается на серию смысловые нюансов.
        Следом начинается работа интерпретации смысла для понимания - узнавания помысленного.

Глава двенадцатый. О Достоевского и прочем
        На днях читал одну книгу про нашего не меркнущего славой классика. В ней упоминался комплекс отца, который нашёл себя на страницах его скандальных, криминальных романов. Но этот комплекс Эдипа - не моя тема. Нет у меня   и неизбывной вины перед матерью. Но меня задело за живое противопоставление автором исследования секретов текстов русского классика голоса и письма. Для меня "Братья Карамазовы" интересны не в качестве истории одной семейки, а в виде цикла философских бесед одного из братьев Карамазовых – среднего – Федора Павловича со своими близкими, с самим собой и со своим вторым Я в образе черта.
        Не буду говорить о том, то он никудышный философ. Не о том идет речь. Он вполне находится в романе на своем собственном месте. Это место скептика как представителя огненной стихии, которая распаляет его душу великим сомнением в существовании бессмертия души. Как агностик Федор Карамазов не может понять иной мир, если он может быть основан хотя бы на одной слезинке ребенка. Он не видит основания для теодицеи, для оправдания не столько бога, сколько того мира, в котором воссядут рядом и будут вечно радоваться и славить имя бога мать ребенка и помещик, который затравил собаками ее кровное дитя.  Ему стоит поперек горла христианское всепрощение. Сострадание к чужому страданию не примиряет его с тем, кто причиняет страдание беззащитному. Он не может успокоиться не потому, что в нем говорит обиженный отцом мальчишка и не потому, что он такой сердобольный юродивый, как его младший брат, Алексей Павлович Карамазов, эта овца (как в сказке – старший был так, средний сяк, а младший дурак), которой самое место в скиту, чтобы спрятаться от жизни у бога за пазухой.
        Нет, он не в силах успокоиться потому, что мира ни этого, земного, созданного из праха, из земли, ни иного не понимает и не принимает, как существо из огня. Хотя, казалось бы, иной, духовный мир создан из огня. Но тот мир не палит, не чадит, но просветляет, ибо создан излучением света, который светит и греет, а не обжигает. Федора Карамазова тревожит то, что вдохновение не приносит ему счастья, но причиняет только нечеловеческие, адские страдания. Бог не сострадает ему в муках рождения в его душе монстра, который является в бреду помешанного. «Это был какой-то господин или лучше сказать известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином».
        Федор Карамазов проходит через горнило сомнений, которые лишают его разума. Таков ли путь философа? Ждет ли его в конце жизненного пути безумие? Разумеется, его, как и всех разумных существ, ждет ужасный конец, а не безумие, как ужас без конца, который никогда не заканчивается. Конец тем и хорош, что, наконец, заканчивается. Но что будет дальше, что начнется, если уже не началось? Вот это ужасает; неизвестность - страшная вещь.
        Для меня, как и для вас, я надеюсь, любезный читатель, важен не сам роман, как и все прочее вместе с его автором, а то, что он отвечает тому, что лежит на собственной душе, что было самим собой пережито и передумано, и, естественно, нашло в нас соответствующий отклик. Здесь нет места подражанию графомана и славословию поклонника в адрес «властителя дум», но есть место состраданию его измученной душе.
        Ну, не является вышеупомянутый персонаж романа Достоевского «солью земли русской». Это плод воображения, больного безумием. Он есть головная боль интеллигента, выпавшая в мутный осадок так называемой «достоевщины», которая давно уже всех достала, но только не меня. Чем же она увлекает, манит меня, любезный читатель? Естественно, не своими красными, мокрыми… делами. Но, как и всегда, своим внутренним противоречием. Правда, здесь есть не только проблема, здесь скрывается тайна. Что это за тайна такая? Не является ли этот персонаж реакцией самого Достоевского в виде рефлексии на зов из «серой зоны», где роются, мельтешат мушки творчества? Как всем авторам-анал-(н)итикам известно, они слетаются на то, что липко и не вкусно, но плохо пахнет и хорошо пачкает. Не является ли пресловутое творчество липким следом (****ским говном; есть еще продажное (проституированное) говно, кода за деньги пачкаешь свое и чужое сознание) работы во сне бессознательного? Мы творим, пытаясь разгадать то, что нам снилось в другой жизни.

Глава тринадцатая. Мысль
        Нельзя сказать, что я по жизни думаю. Когда я пишу о своих думах, то надо прямо понимать меня. Это именно думы, а не шум в голове. То, что люди обыкновенно понимают под думами, то для меня является суетой ума или глупостью. Дума для меня есть размышление. Но это не ретрит, то есть, убийство мысли. Они, эти ламы и прочие ненавистники мысли, которых зовут «восточными мудрецами», еще похваляются тем, сколько они жили спокойно без мысли. Разумеется, мне равным образом чужды и те, уже местные мудрецы-монахи, которые «творят», пребывают в «исихии». Разве смысл жизни в безмолвии? Правда, этим словом они называют якобы беседу с богом. Если это не только существование наедине с самим собой, но и еще нечто, то я поздравляю их с тем, что они нашли смысл в бессмыслице. Беседа с богом – это и есть уединение, разговор с самим собой и больше ни с кем. Ведь бог для нас есть, если никого нет. Есть ли тогда мы? Это трудный вопрос. В, принципе, и нас нет. Если это так, то это великое освобождение. Вся эта жизнь есть сплошной обман. Но не в том смысле, что нас кто-то, например, дьявол, обманывает. Мы и есть этот обман. Поэтому, когда человек умирает, он ничего или почти, если считать обман за нечто, не теряет.
        Ну, да, ладно. Как только я стал думать, а не просто делать глупости, которые заводились у меня в голове от заразы на языке людей, так начал болеть. Так мир реагировал на мои мысли, заставляя меня страдать. Если у других людей болезни от нервов, то у меня от мыслей. Для других людей они мыли дурные. Для меня же они умные. Сначала я думал, если все предусмотрю, то избегу дурноты. Но она все равно появляется уже случайным образом. Только этих случайностей бывает почему слишком много, уже не случайным образом.
        Человек мыслит порциями, квантами. У него постоянно работает только бессознательное. Другими словами, человек бывает редко человеком, чаще он бывает животным. У бога же постоянно работает, то есть, есть сознание. Сознание человека и есть бессознательное бога. Есть ли бессознательное человека сознание бога? Может быть, и есть, но только в превращенном смысле. Человек не сознает бога. Сознает ли бог человека? Ответить на такой вопрос трудно, ибо бог знает идеального человека. Он знает на опыте, что такое идеальный человек, ибо уже был им. Но не знает, что значит быть грешником (Адам не бог). В этом и заключается смысл предложения бессознательного бога как сознания человека. Человек сознает свой грех и то, что он является грешником. Так называемые «святые» вполне, сугубо сознают это и не могут так жить, не могут терпеть это. Вот почему их называют «святыми».            
        Для меня философия – увлечение, обучение – работа, а история – развлечение.  В жизни, на любом месте и в любое время меня спасает мысль, как правоверного вера. Давным-давно я занимался наукой. Тогда я уже умел считать, как это умеют делать хором многие ученые как коллективные создания, перепроверяя друг друга, то есть, считал и считывал слова за мысли. Потом я стал, не научился, а именно стал сам думать и больше не нуждался для этого в чужих мыслях. Не то, что эти чужие мысли были вредные для меня, но они просто отвлекали меня от собственных мыслей. Чтобы понять другого, следует стать им, думать так, как он. Зачем? Он уже есть. Мне же нужно быть самим собой, а не клоном, копией другого. Его можно только исследовать с точки зрения его же мысли. Со своей колокольни нужно не комментировать чужие мысли, а высказывать свои. Исследовательским комментарием можно заниматься, если у тебя нет своих собственных мыслей, или для развлечения, если устал от своих мыслей.
        Естественно, не все со мной согласятся. Я говорю спорно. Мне стану говорить, что одно другому, понимание чужих мыслей и имение своих мыслей, не мешает, но, напротив, помогает. Не знаю, не знаю. Здесь мы опять попадает в такой герменевтический круг: чтобы понять себя, следует понимать другого, отличая себя от него, но как его понять, не понимая себя, не находя между нами общее. Все так, если я и другой есть части одного целого, единого для нас в понимании, ибо это целое и есть связь между нами, как частями себя. Но чтобы понимать другого, нужно уже быть частью целого понятия. Но тут скрывается еще один парадокс. Я есть часть одного целого и другой для другого, но одновременно для себя я тоже есть целое. Ведь понимаем мы в себе и для себя. Мы, я и другой сразу есть в целом как части, но и целое есть в каждом из нас. И я есть целое, и другой есть целое. 
        Поэтому в отношение к целому во мне я не могу не иметь свои собственные мысли, отличные от мыслей другого. Я уже долен состояться как мыслитель, чтобы понимать то, что я подумал, не прибегая к помощи другого вне меня. Во мне уже есть другой, но «мой другой». Кто же этот «мой другой»? Alter ego? Это другое Я, сознание или бессознательное, а, может быть, сверхсознательное? Не есть ли это последнее, точнее, его агент в качестве внутреннего голоса, логоса, гласа бога, со-вести? Может ли другой вовне понять тебя, если ты сам себя как другой в тебе не понимаешь? Следует быть не только в одном, но и иметь одно в себе.
        Главное, чтобы они, ты в нем, оно в тебе, принадлежали друг другу. Есть ли между ними, этими целыми, различие? Да, оно есть. Какой характер оно носит? Онтический или онтологический? Это различие не формальное, но и не материальное, а реальное. В каком смысле? Свой другой имманентен тебе и вместе с тобой составляет внутреннее единство, одно целое. Оно есть феномен, такое явление, которое является самой сущностью. То же целое, которое не в тебе, а для тебя вовне, но ты в нем, есть ноумен. Оно трансцендентально тебе, но в другом оно трансцендентно тебе, для тебя сокровенно. Это и есть онтическая, сущая непостижимость – целое в другом. Его можно постигать только другой непостижимостью, уже своим другим. Тогда постижимым будет общее целое, в котором есть и ты, и другой. Но это трансцендентальное постижимое делает понятным тебя и другого, само оставаясь онтологически непонятным в качестве идеи понятности, понятия. Поэтому непостижимость, непознаваемость и непонятность может носить как эк-зистенциальный, так и ин-зистенциальный акцент. Она экзистенциальна в отношении своего другого в другом, ином. Но она инзистенциальна в отношении своего другого в себе. Вместе с тем она, эта непостижимость, может быть онтологической в смысле реальной формы понятия и понимания. Понятие и понимание реальны и идеальны. Понятие объективно, реально существует в качестве идеи. Это реальность идеального, а не существование в сознании как понятие. В этом качестве она есть форма материального выражения, воплощения понятного в слове. Поэтому мысль в том, что она есть (мыслится), онтологична, но в том, как (я мыслю) она есть экзистенциальна. В том же, что (мыслимое) мысль есть, она сущностна.
        Через свое причастие мысли человек становится мыслителем, во всяком случае, мыслящим существом. В мысли я выхожу на идею, выступаю в просвет бытия, ибо идея есть свет реальности, явление духа, вдохновение. Как свет бытия идея есть истина, а мысль есть в идеальном в истинном свете. Там она истинна. Истина мысли заключается в смысле, то есть, сущность мысли – это смысл. Его можно найти в слове, если понимаешь смысл, если у тебя есть его понятие. Сама мысль есть, в сущности, идея. Идея является мыслью, если мысль понятна, понятна как понятие, как концепт, как смысл. Так мысль, по существу, это идея или смысл? Мысль есть смысл в себе и для себя, но для иного она есть идея. Что такое это - идеальное иное? Это то целое, в котором есть мысль как часть идеи в том смысле, что мы причащаемся идеи в мысли. Но в мысли целое есть смысл. Смысл есть свое иное мысли. Он есть то, что мыслится и понимается мыслью. Мыслится чем? Самой мыслью. Кто мыслит? Я. О чем мыслит? О сущем или не сущем, а также о бытии сущего и не сущего. Это и есть моя работа мыслью, умственная работа, труд ума. Материальным субстратом мышления является активность моего мозга.
        Тогда можно ли мыслить непостижимое? Тем более, если этим непостижимым является бог как иное в пределе, то есть, беспредельное, ведь это не мое иное, которое определяется во мне. Есть бог во мне и есть бог, в котором я. Бог во мне имманентен мне как близкий, который ближе мне самого себя. Только через него я могу выйти на бога, в котором есть я. Постижим ли тот бог? Нет, непостижим, но он делает постижимым себя во мне. Когда мистик, вроде Николая Кузанского говорит о том, что непостижимое постигается непостижимым, чтобы его понять, следует думать так: непостижимое или бог, в котором есть я как сущее в бытии, постигается непостижимостью или богом во мне. Кто бог во мне? Я или душа? Душа как alter ego. Многие думают, точнее, считают себя душой в теле. Я ни есть ни тело, ни душа. Но у меня есть и то, и другое, не как собственно Я. Да, и «я» не совсем ясно, как это ни странно. Я это Я? Нет Я – это я. Здесь я – это знак меня, местоимение, то, что я имею место в языке. Это мое место. Но это и место всякого другого говорящего. Это «я» я имею в виду? Конечно, нет. Я говорю «я», когда представляю себя. Представляю в общении и в сознании. Но под «я» понимаю не представление и не позицию в коммуникации, а то, кто есть, кто думает, то есть, то сущее, которое есть и думает. О чем же оно думает? О себе, о я. Что думает? Мысль, смыслом которой является Я. В общем и в целом, понятно.         
        Такими, понятными и были классические мыслители. От них отличаются современные так называемые «мыслители», совсем непонятные. Естественно, возникает вопрос: «Они сами понимают себя»? В том то и дело, что нет, если исходить из парадигмы (положения) или допущения (предположения) иного, сокровенного понятия, а не не-иного, откровенного, спекулятивного понятия. Такое непонимание ни себя, ни другого есть следствие бытия наследником, не автором, но читателем, имитатором, подражателем, а тем более симулянтом. Таким образом станешь не автором, а только графоманом. Вот чем может обернуться суппозиция, подмена автора читателем, когда читатель становится автором, а автор – читателем. Так не может не быть, когда творение редуцировано к потреблению и является одним из видов употребления, так называемым «творческим потреблением». Но чтобы правильно и точно, верно отражать, рефлексировать, следует уже самому, излучать, творить. Теперь же все пишут короткие сообщения в гаджете (мобильнике). Каждому мобильнику по мобиле. Пошла писать губерния. Где же автор? Он умер. Остались одни ссылки.
        Можно понимать другого через или как себя. Возьмем крайний вариант понимания не человеком человека, а собакой (четвероногой) человека (двуногого). С точки зрения собаки или собачьей точки зрения человек – грязная собака. Она никогда не закапывает то, что нагадит. Приходится за нее подходить и задними конечностями закапывать то, что она наследит. Так «думает» реальная, настоящая собака. Это мышление на уровне «ниже пояса», если бы собака ходила на одних задних ногах, была бы двуногой. Кстати, по этой же аналоговой схеме (модели) работает мышление массового человека – человека из народа, - когда он думает о боге. По его мнению, бог – это великий человек. Это, в корне, неверно. Но неверно и прямо наоборот, когда о человеке думают, как о боге, полагая, что человек есть образ и подобие бога. Так можно сказать только о боге в себе, да, и то, условно (так думает собака о человеке в своем сознании; это животный, натуральный, естественный образ мысли), но никак о боге, в котором человек есть.   
        Я чаще стал ловить себя на мысли, что мое сознание не просто определенным, субъективным образом представляет мир как объективную реальность, но принимает деятельное участие в существовании мира. Я вижу то, что оно предлагает мне. Значит, есть не только мир, который существует независимо от моего сознания, и есть я, субъективно его представляющий и переживающий, но и нечто третье, которое делает мир таким, каким я его воспринимаю, понимаю и принимаю в качестве реальности. Но это означает, что объективная реальность не является независимой от сознания. Это может быть только в том случае, если сознание тоже объективно, а реальность субъективна и есть субъект развития.
        Как развивается субъект? От прошлого к будущему. Он укоренен в прошлом и живет в настоящем надеждой на будущее. Субъект был, есть и будет. Он собран, наполнен прошлым содержанием, которое вошло в его сознание, стало им. Без прошлого в виде памяти нет сознания самого себя. В настоящем он рассеивается по квантам «здесь и теперь». Непрерывность существования субъекта восстанавливается в будущем, если оно есть возвращение блудного сына на место, в отчий дом, возрождение, воскресение как переживание, передача, обновление прежнего. В этом заключается смысл доктрины (учения) перевоплощения. Субъект продвигается вперед, его сознание расширяется, он становится выше, появляется новое качество жизни и открывается новый горизонт, где маячит цель развития, к которой он идет кругом от себя к себе – от идеи к идеалу. Для меня этот путь развития есть путь в мысли в том смысле, что развитие становится методом, образом мысли. Его нельзя отмыслить. Пока я мыслю, я иду, живу, дышу. Не мыслю – стою, сижу, лежу, умираю, задыхаюсь.
        Рано или поздно у меня не мог не возникнуть вопрос о том, думает ли так же, как я, всякий другой человек. Ответить на этот вопрос можно легко, если вспомнить то, как я сам стал думать. Прежде я слушал и читал других людей, и не мог не заметить, что некоторые из них сообщали не только информацию, но и выражали свои и чужие мысли. Я заинтересовался тем, сами ли они надумали или выдумали эти сказанные мысли. Кстати, разница между надуманным и выдуманным, вероятно, связана с тем, что надуманное само приходит в голову, а выдуманное извлекается из нее. Обыкновенно, люди обманывали меня, выдавая чужие мысли за свои. Говорили ли они правду, можно было определить по тому, вызывали ли эти мысли у них удивление. Если вызывали, то, как правило, это были их мысли. И в самом деле, мысль по своему понятию не может не вызывать удивления. Этим она отличается от глупости, которая вызывает, естественно, у мыслящего человека смех или, по крайней мере, улыбку.
          В принципе, в ходе опытного исследования выражения мысли я не нашел существенных различий между собой и другими людьми, способными подумать и найти слова для выражения своих мыслей.
        На днях листая книгу одного современного московского профессионального философа, который намеренно представляет себя натуральным философом, занимаясь «философскими выдумками», я вспомнил другого, уже старорежимного русского философа-эстета.  Я читал перевод его короткой статьи на русский язык с немецкого языка еще несколько десятков лет назад. Она была посвящена русской философии. Так вот нынешний профессор, характеризуя русскую философию, повторял прежнего профессора, но не слово в слово, так как писал на современном русском языке, испорченном научной терминологией и постмодернистскими вывертами, а пункт за пунктом. В частности, он отметил особенность русской мысли в ее склонности к православию, в антипатии к метафизике и симпатии к практике морального толка. Я задумался и не согласился с ним, как, впрочем, и с последним дореволюционным философом, дожившим до конца социализма.  По-моему, как я думаю, в России так и не появилась философия. Но в ней были философы, вроде Владимира Соловьева. Это, конечно, парадокс: есть философы, но нет философии как социального явления, каким она была в Греции до появления православия и в Германии до середины ХХ века. Чем это можно объяснить? В принципе, ничем, ибо парадоксы до конца не объяснимы. Зачем тогда объяснение?!
        Но все же я попытаюсь, если не объяснить, то хотя бы истолковать такого рода загвоздку в смысле. Все те особенности, о которых говорили вышеупомянутые ученые (ученые – это еще не философы), имеют отношение к мировоззрению, но не к умозрению. Тут нетерпеливый читатель не утерпит и воскликнет: «Как же быть с умозрением в красках на иконе»? Это поэтическое преувеличение к лицу литератору, но не мыслителю, каковым считал себя Евгений Трубецкой.
        Но как же быть со славянофилами, которые инициировали у нас русскую философию? Какая еще философия? Это чистой воды идеология. Так вот все указанные особенности, которые называют достопочтенные ученые профессора философии, есть особенности не философии, а идеологии, которая расцвела на Западе как раз в послереволюционную эпоху. Измышления славянофилов были младенческой отрыжкой, вызванной тем, что они буквально объелись той кашей, которую намешали просветители из мыслей гениев предшествующего столетия и представили в жидком виде дешевого, упрощенного пойла своей культурной публике. Славянофилы как младенцы в мысли не смогли ее переварить и поэтому, естественно, у них появился словесный понос, - они стали поносить всю западную философию. Разумеется, судить они стали эту мысль с точки зрения того, что было до них у себя на родине. Что же было? Да, ничего другого, кроме богословского наследия «святых отцов». Ну, какая философия может быть у православных верующих? Разумеется, православная. Не знаю, как вы, любознательный читатель, но я никогда не встречался с такой философией. Но я ничего не имею против православного богословия, как, впрочем, и против любого другого богословия, например, католического. Правда, говорят, что есть религиозная философия, в частности, философия Фомы Аквинского и его последователей в виде томизма и неотомизма. Не знаю - не знаю. Да, было дело, философские идеи использовали теологи. Но превращение философии в служанку теологии не делает теологию философией.
        Служебное положение философии лишает ее философичности, и она становится только тенью, бледной, призрачной копией самой себя. Потом она опять подпала под влияние уже светской власти, сделавшей оргвыводы и принявшей ее за идеологию. Чему поспособствовали в свое дореволюционное время те же славянофилы. Я не буду говорить про советское время, в которое коммунисты идеологически противопоставили свою советскую науку той науке, которая была в капиталистическом мире, назвав ее «пролетарской наукой» в пику «буржуазной».
        Такое идеологическое размежевание они объявили философским. Опять же и в этом случае ни о какой философии не могло быть и речи, за исключением и то одной идеологии пресловутого мировоззрения, только в данном случае имела место не религиозная идеология, а так называемая «научная» в виде сциентизма под номенклатурой «научная философия» или, в лучшем случае, «философская наука» как научный комментарий на труды основоположников марксизма и тех, у кого эти классики учились. И где там философия?   
        Однако вернемся к заявленным славянофилам. Что мы можем найти у них? Одно соборное славословие в адрес «святых отцов» да поучение, как следует себя послушно вести, чтобы заслужить спасение. Но этого совсем мало для мысли, вернее, это совсем не то, что думать.
        И вот тогда эти доморощенные любители мудрости обратились к практике «безмолвного молитвословия» или «исихии» (исихазма). Да. это нечто, так сказать, «дословное», вернее, «безусловное». Но есть ли это мысль? Естественно, нет. Это, как «общее место», можно назвать верой, но никак не мыслью. Это вера, которая выражается словом как славословие, в лучшем случае, проповедь. Но мысль не есть вера и она является не в проповеди, а в размышлении, которое есть не безмолвная молитва, а мышление, мысль про себя. Назвать размышление «теоретической практикой» – значит «сморозить» глупость. Оно не просто практика созерцания, но практика творения смысла.
         Если у нас были философы, а они, конечно, были, то у них, как и у всех мыслителей была и метафизика как другое название философии. Если у философа нет метафизики, то, извините, любезный читатель, какой он после этого философ? Правильно. Никакой. Даже тот же критик метафизики, как Хайдеггер, неужели не имел своей метафизики, как, впрочем, и другой немецкий критик Кант? Конечно, имел и еще какую метафизику, какую онтологию. Но, к сожалению, мы не имели и до сих пор не имеем философии в качестве социального явления, как имеем в таком качестве и богословие, и науку, и, разумеется, идеологию, которую по недомыслию или по извечной склонности человека к вранью выдаем за философию.

                Глава четырнадцатая. Визионер
        Для меня, без сомнения, интересным является вопрос о том, можно ли видеть дух? Конечно, можно ответить с порога, что нельзя увидеть невидимое. И в самом деле, как можно увидеть дух, который идеален, а не материален? Между тем, видимым может быть только материальное.
        Или дух можно видеть  не буквально, но в переносном смысле, аллегорически в качестве фигуры речи или категорически в качестве фигуры мысли,  мыслеобраза или фигуры смысла, смыслового изваяния?
        Такое представление является не вполне удовлетворительным, во всяком случае для меня, так как в нем нет интриги. Это вроде разрешения логического парадокса лжеца средствами языка, на что согласился sir Russell. Намного было бы интереснее увидеть мир духов. Но чем? Своими глазами? Так это невозможно. Тогда чьими? Затрудняюсь ответить.
        И все же визионеры уверяют, что они видят. Чем же видят? Глазами? Это как, ведь я не вижу. Тогда они говорят, что ты не так видишь. Тебе трудно увидеть, потому что ты не настроил оптику своего взгляда на мир духов.
        - Как же ее настроить?
        - Нет другого средства, кроме самого видения. Смотри, пока не увидишь.
        - Как я могу увидеть то, что сразу не вижу?
       - Приглядись. Дай привыкнуть своему глазу к тонко материальному миру.
        - Так вы полагаете, думаете, что духи материальны?
        - Мы не думаем, мы видим.
        - То есть, вы не умом спите, а своими глазами или руками?
        - Мы видим сердцем.
        - Это как? Вы чуете?
        - Нет, видим. Мы ясновидящие.
        - Значит, тот, кто ясно видит, - видит духов?
        - Но как видеть сердцем? Мне не понятно, если только не толковать это словосочетание в символическом ключе как переживание того, что можно увидеть, будучи в образе.
        - Ясновидение - это не фантазия, а реально (really) созерцание того, что можно увидеть сердцем. Сердце начинает вибрировать в унисон с гласом духа.
        - Так это глас, голос, а не глаз.
        - Это понятно, что голос, логос. Н его дыхание чувствует сердце, которое бьется в такт дыханию, вызывающему в глазах световые образы духов.
        - Вот эту светомузыку вы и называете ясновидением, духоведением? По меньшей мере странно. Что за фантазия!  Я готов согласиться с пониманием ясновидения как ясности ума, когда нет каши и тумана в голове. Но настроенность на игру воображения, которая, конечно, мотивирована желанием видеть, не есть простая интуиция ума. Для меня созерцание не как любование красотой природы, но как созерцание содержания сознания, внутреннее созерцание ведет к тому, кто есть во мне. Именно от него можно выйти к тому, в ком есть я. Кто же есть во мне, как не Я? Это Я есть не я собственно, но тот, кто лучше меня. Кто же это? Это тот, кого мы зовем душой.
        Это наше второе Я как представитель бога-духа в нас. Можно было бы сказать, что это наше представление бога, его извещение, обращение к нам, откровение для нас в нас (в себе и для себя). Но это не просто отношение одной субстанции (бога) к другой (человеку), это тоже инстанция как внутренний человек. Когда человек медитирует он обращает свое внимание на того, кто есть в нем и кого он воспринимает, как самого себя. Он ли это?
        Символ ли это, душа, себя, знак отношения к самому себе? Конечно, и так можно заниматься само-представлением, представлять себя себе же. Но правильно ли это? Душа есть не просто отражение, которое мы находим в сознании как зеркале, когда зеркало отражается в себе посредством другого зеркала. Что является другим зеркалом, как не слово, в котором отражается мысль? Слово держится на кончике языка, тогда как мысль срывается с ума и приземляется в языке. Не есть ли это превращение как раз функция, действие души внутри нас? 

Глава пятнадцатая. Опостылевшая работа
        Впереди новый учебный год, но нет ни малейшего желания работать. И почему? Не потому что надоело заниматься со студентами философией или обсуждать философские проблемы на кафедре. Все это можно перетерпеть, сжав зубы. Я давно уже привык делать вид, что мне нравится это делать. В действительности, философией следует заниматься наедине с самим собой, чтобы понять, чем ты занимаешься. Творение и созерцание смыслов любит покой и тишину, требует уединения и бежит от суеты, которой полна болтовня с учениками и коллегами. Тогда почему нет желания? Потому что приходится заниматься не только философией, более того, не столько философией, сколько придуманными учебными дисциплинами.
        Причем, придуманными не мной. От них нет никакого толка ни студентам, ни тем более мне, но только один вред для незрелого или перезрелого сознания.
        Мало того, есть планы и отчеты, которые отнимают время, необходимое для размышления. В них, в этих планах и отчетах по философии, нет и не может быть, по понятию, даже тени философии по причине их бюрократического характера. Вот и приходится мне лишний раз рефлексировать и об этом тоже, не забывая о том, что философия есть медленное приготовления к смерти в свете того, что бюрократия – это смерть философии.
        Поэтому я вынужден заниматься размышлением на самом занятии. Ведь мне просто не дают медитировать на рабочем месте в другое время. Это довольно затруднительно не только для меня, но и для студентов, ибо приходится экспромтом вести занятие, исполняя философскую импровизацию на заданную тему, как в джазе. Конечно, это даже приятно, но такая импровизация невольно отвлекает мое внимание от самих студентов, и я меньше уделяю им внимание, чем если бы «гнал напропалую» готовый материал на лекции.
        Между тем лекции перевели в видеоформат в качестве контента по адресу учебных дисциплин в интернете. Поэтому мне приходится на семинарах в аудитории вкратце повторять в живом виде то, что лишь некоторые из студентов усвоили, разглядывая мою виртуальную симуляцию на своем мониторе.
        К тому же ныне пошел уже не тот студент. Он не слушает преподавателя, а занимается своим гаджетом. Это не только игрушка для него, но и уже искусственное для кого продолжение, а для кого замещение его естественного мозга. Прав оказался проклятый «властитель дум», заявив еще в свое время паровых машин, что наука станет неорганическим телом человека. Теперь им стала не только наука, но и техника, в первую очередь. Почему же проклятый? Этот злополучный классик как утопист не предусмотрел того, что сознание массового человека развивается до предела, положенного властью тьмы. Чем больше, глобальнее масса, тем гуще тьма. Этой массы стала тьма тьмущая. При больших величинах содержание упрощается и уплощается. Здесь действует принцип обратной пропорциональности между объемом и содержанием сознания. Поэтому никакой коммунизм, в принципе, невозможен. Ведь он предполагает коммунистическое отношение не только к труду (трудоголизм), но и к человеческим отношениям (гуманизм) и к сознанию (интеллектуализм).
        Правда, можно построить коммунистическую симуляцию, совместив принцип коммунизма с принципом социализма. Принцип коммунизма: «От каждого по способностям, каждому по потребностям» (одни потребности, а где желания, подразумевающие уже не способности, а возможности, свободы?) можно уточнить, конкретизировав вторую часть принципа. О каких потребностях здесь идет речь? Подсказкой здесь может служить утверждение Маркса о том, что «если прежде человек работал для того, чтобы жить, то в будущем обществе он будет жить для того, чтобы работать». Поменяй местами слагаемые и смысл, не числовое значение, изменится на прямо противоположный. Поэтому главной потребностью при коммунизме будет потребность в труде.
        Давайте, вспомним, уважаемые товарищи-читатели, как звучит принцип социализма? Правильно: «от каждого по способностям, каждому по труду». Если основная потребность при коммунизме – это потребность в труде, то и получается социалистический коммунизм с его реальным уточнением: «каждому по способностям и каждому по потребности в труде». Каким образом может выработаться такая потребность? Единственным способом при неразвитом до предела личном сознанием (может ли бы в наличие такое сознание в массе?) формирования такой потребности является страх смерти в условиях жесткого выживания. Таким и было положение человека при строительстве социализма в годы правления Сталина в СССР.
        Не каждый человек способен быть гуманистом и интеллектуалом, но многих людей можно заставить быть трудоголиками под страхом смерти, принудив к рабскому труду, что и было при реальном строительстве социализма. Так что эксплуатация человека (пролетария) человеком (коммунистом) была и при социализме, а не только, как ныне, при капитализме, когда эксплуататором выступает капиталист, который, как говаривал Федор Достоевский, имеет миллион и поэтому может делать все, что хочет. Пролетарий не имеет этого миллиона, потому что так называемое «свободное, демократическое общество» не дает его ему, и поэтому с ним могут сделать все, что захочет миллионер-капиталист. Почему? Потому что в этом обществе ценностью является не человек, а капитал, вещь, в которую обращают человека по закону капиталистического обращения под номенклатурным названием «человеческий капитал».
        Впрочем, и при коммунистической социализме, единственно возможном, человек тоже не является ценностью, ибо ценностью там обладает такой труд, который дает не частный, а общественный капитал, отчужденный от работника в пользу государства. Поэтому там существует эксплуатация рабочего человека, в том числе интеллектуального пролетария, чиновником как властным лицом государства.
        В будущем, если у человека оно есть, будет господствовать кастовый строй. Это в лучшем случае. Это и есть уже «кастовый коммунизм», который, конечно, к идеальному коммунизму не имеет прямого отношения. Зато он будет реальным. В нем будет действовать принцип коммунизма, но превращенным, если не превратным образом. Конечно, никакого универсального развития человека из массы в нем не будет. От каждого будут требовать по способностям и каждому будут давать по потребностям. Правда, потребности и способы их удовлетворения будут виртуальными. От интеллектуала будут требовать искусственный интеллект, от бодибилдера – тело для рабочей услуги, а от психа – гуманное отношение к человеку на экране монитора.
        Прочитал, что капитализм основан на принципе: «от каждого по способностям и каждому по способностям». Что за тавтология? Что она означает, какой имеет смысл, если он в ней есть?
        При капитализме: от каждого по бытию, каждому по имению. Неравноценный обмен. Имеет тот, кто есть. Есть можно не само есть, а то, что имеешь, благодаря тому, что есть. Мы имеем собственность, которой являемся. Эта собственность есть капитал. Мы находимся при капитале и тогда сами являемся человеческим капиталом. Во всяком случае нас эксплуатируют, используют в этом качестве бабла. При капитализма человек есть сам бабло, которое имеют в виду.
        Правда, есть и такое толкование капитализма, который «берет от каждого по способностям и дает каждому по способностям». Не означает ли эта тавтология то, что дается, то и отбирается. Капитализм дал, капитализм и взял, взял с процентом. С первой частью фразы все понятно: " от каждого по способностям". Но как быть со второй частью фразы: "каждому по способностям"? Что она собственно означает и отвечает ли сущности капитализма?
        Является ли капиталистическое общество как общество капитала, то есть, общество сведения всех отношений между людьми к отношению обладания капиталом, баблом, обществом, которое даёт нам способности? Дает способности как возможности делать из всего деньги? Значит, дает способностью к чему? К тому чтобы все превращать в бабло, включая самого деятеля бабла, «делового»?
        Мне критик может попенять, что я мешаю жанры. Именно об этом я подумал, когда прочитал в «Дневнике» у графа Толстого, когда он творил «Войну и мир», следующее: «Читал “Consuelo”. Что за превратная дичь с фразами науки, философии, искусства и морали. Пирог с затхлым тестом и на гнилом масле с трюфелями, стерлядями и ананасами». Классика понять можно, если придерживаться его теории эмоционального заражения словом. Но он сам не выдерживает своего правила, пускаясь в пространные рассуждения в своем романе. 
        Я пишу не жанровую литературу для масс, а для себя и для таких, как я, читателей. Пишу, что думаю, а не думаю, что напишу. Конечно, я думаю и об этом, но не заранее, чтобы извлечь урок из опыта описания. Я думаю не о том, что напишу, но о том, что пишу. Письмо для меня означает творение в той же мере, в какой мышление. Это творение мысли в словах, их осмысленное выделывание.
        И все же главное в моей работе мышление, сама мысль. Но что ее порождает? Слово? Никак нет. Она появляется в слове как смысл. Слово имеет смысл. Так мы имеем бытие и обладаем экзистенцией. Экзистеницей слова является смысл (или значимость). Он конкретен. Другое дело значение слова. Оно абстрактно. Слово имеет значение в ряду других слов, это ее со-означение, десигнат или коннотат, отличитель от других слов. Так оно соотносится с другими словами и обладает синтаксической относительностью. В предметном мире связь слова с вещью, которую оно называет, является предметным значением или денотатом слова, его семантическим определителем.
        Вернемся обратно к смыслу. Мы отождествили смысл со значимостью слова. Это не совсем верно. Смысл интимно связывает слово с мыслью. Это его дементал или имматериал. Значимость же является отношением слова к самому себе; она есть, если можно так выразиться, его инзистенциал или таковость слова. Конечно, значимость слова невозможна без мышления, ибо само отношение слова к себе уже есть некоторая рефлексия и спекуляция. Так словом говорящий выражает, манифестирует себя. Это манифест слова, манифестат, чувство слова. Но в таком случае это уже экзистенциал слова, таким образом инзистенциал становится экзистенциалом. Все это так, если слово мы понимаем, как некоторое живое существо, которое живет в языке, языком.
        Так что или кто же творит мысль? Конечно, идея. Это тоже существо, только не материальное, как слово, а идеальное, духовное. Да, оно присутствует в слове как мысль, которая придает ему смысл. Идея является сознанию и в нем материализуется как слово языка. Порядок следования идеи есть логос. Все упорядочивается в сознании мыслью, становится мерным, пропорциональным, гармоничным, разумным. Такова логика мысли. Если идея – это сущность мысли, то мысль есть таковость идеи. Мыслью мы сознаем, что и о чем говорим, знаем, что выражаем и как выражаемся.
   

Глава шестнадцатая. Лекция по философии
        Я шел и думал о том, что я нес на вводной лекции по философии студентам, которых первый раз видел в жизни. О чем я им говорил? Конечно, о том, как можно заниматься философией в современных условиях существования человека.
        - Как можно теперь философствовать? Молча. Для того, чтобы вам было трудно думать вслух, преподаватели философии делятся с вами информацией о том, как думали философы, которых уже нет. Как проверить мнение преподавателей о мыслях философов, если они ограничиваются только информацией.
        В мое время, конечно, уже не философское, куда было моим современникам до настоящей мысли, которая закончила свое существование в начале ХХ века, но хотя бы научное, в которое общество было все же обществом знания, а не технической информации, как теперь.
        Собственно философское время закончилось еще в древности. Потом пришел Иисус и ушел, обещая, что еще придет и спасет.  Что случилось после того, как Иисус ушел на небо? Начался конец света. Этот конец света продолжается более двух тысяч лет. Это время можно назвать временем уже не земного рая (кстати, вечность есть только в небесном раю), но земного рая. Его можно разделить на три эпохи: Эпоху дьявола, эпоху сатаны и эпоху антихриста. Эпоха дьявола есть эпоха идеализации, господства заданности. В ту эпоху шла борьба лучшего с хорошим.
        Эпоха сатаны была эпохой материализации, господства данности, что прямо противоположно прежней эпохе. В нее шла борьба вещи с лицом.
        И, наконец, наша эпоха антихриста. Идет борьба симуляции и с реальностью. В эту эпоху важно сохранить душу. Душа в тебе, а ты в боге. Не показывай ее и никому не открывайся, кроме бога. Именно в душе находится исток мысли. В наше время - время мертвых, зомби-время – совесть является химерой, симуляцией. Она вся выбалтывается обывателем.
        Как в такое время болтовни, господства информации, держаться мысли? Только молча, медитируя. Поэтому не доверяйте тому, что слышите, даже тому, что говорю я. Проверяйте, но не фактами, ибо в мысли не никаких фактов, кроме самих мыслей. Мысль проверяется не информацией и не знанием и даже не чувством, но только мыслью, живой мыслью, если думаешь ты сам. Полагайся на самого себя, но только в том случае, если понимаешь, что происходит. Вы понимаете меня? Если понимаете, то принимаете. Но многие из вас так и не поймут меня. Не все избранные. Вас позвали, но не дали понять, заболтав, обманув информацией. Есть правда, есть ложь и есть информация, сбивающая с толку незрелую мысль.
        Где живет мысль? Конечно, в твоем сознании. Где еще? В сознании другого, который, как и ты, склонен к размышлению. Но думаете ли вы? Как это проверить? Общайтесь со мной. Я буду вашим камертоном мысли, настройщиком вашей души на размышление. Именно в этом смысле следует понимать йогу как размышление, медитацию, на языке индуса «дхьяну», в качестве беседы души или атмы с брахмой, духом, богом. Только в индийской ведической или, по-нашему, познавательной, традиции раз-мышление или дхьяна как уловка мысли имеет целью достижение состояния сознания без мысли (безмыслия), ибо любая мысль уже есть волнение. Тем более так она понимается в буддизме, в котором целью медитации является осознание пустотности сущего в целом, ибо волнение дхарм как непостоянство приводит к страданию. Мысль заостряет это чувство на болевой точке Я. «Сними» ее, преодолей Я и прекратится страдание.
        Мысль есть, но в ней нет ничего, кроме нее самой, ничем не обусловленной. Можно и так сказать, переиначив доктрину буддистов о нирване, что опустошенная, бессодержательная мысль является проявлением нирваны в чистом сознании. Состояние чистого сознания, которое раскрывается за порогом самосознания как сознания сознания, и есть состояние нирваны как состояние реальности, чистого бытия. Чистое сознание и есть чистое бытие.
        У меня другое толкование и понимание мысли. Мысль фиксирует внимание мыслящего на самом себе как Я, что Кант называл «трансцендентальным единством апперцепции» (transzendentale Einheit der Apperzeption). Тем самым человек не столько страдает от своего Я, вызывающем в нем чувство одиночества, сколько находит в себе это Я, вступает с ним в диалог, который есть беседа души с самой собой в лице тебя, то есть, с тобой. Это не ты говоришь с самим собой, а под видом тебя с тобой говорит бог в качестве идеи, являющейся тебе, твоему сознанию мыслью.
        Но может быть это бог как абсолют говорит не с тобой, а с самим собой, как своим другим? Может быть ты нужен богу в качестве того, в лице кого бог может общаться с самим собой со стороны, быть относительным, иметь отношение к себе? Но в таком, относительном случае не является ли отношение бога к себе само иллюзорным? Это один вопрос. Другой вопрос: не есть ли тогда отношение бога к самому себе его экзистенцией? Не есть ли мы как иное бога его экзистенция? Он выходит из себя, входя в нас, воплощаясь в нас, в наше тело как душа? Душа – это голос бога, окликающий себя? Вот эта эгоцентрическая вопросительность и неопределенность снимается одним разом снимается признанием реальности нашего Я. Однако мы не можем не признать, что тогда не только мы нуждаемся в боге, но и бог нуждается в нас, чтобы быть не только в себе, но и в другом для себя. Для этого необходимо существование другого. Своим другим в боге является Иисус Христос как божественный человек. Человек вне бога, но с богом в себе – это человеческий человек.
        Однако давайте вернемся «к нашим баранам», как говорили еще в древности, имея в виду предмет обсуждения. Тогда еще была философия как беседа души с самой собой. Но где душа, где ее беседа? В ушах стоит шум от вашей сатанинской цивилизации. В уши льют тонны информационной воды слуги антихриста, вещая прямо в вашем сознании, прилипшему, так что за уши не оттащишь, к всемирной паутине информации. Следует вам, как мухе, показать выход из виртуальной бутылки. Кто, как не работник с мыслью, может разобраться с виртуальностью?! 
        И что тогда такое философия? Она греческого происхождения. По ассоциации нечто подобное по умонастроению в Индии и в Китае назвали тоже философией. Хотя там она была смешана с мифологией, мистикой и религией. В Греции философия уже выделилась из мифа и мифопоэтики и мифической драматургии (трагедии и комедии) и явилась рационализацией, разумением или вразумлением мифа, сказки, сказа, рассказа. Она стала своего рода описанием, изложением понимания в понятиях или категориях мира. Начиналась она уже не как миф, а как мифология, то есть, и слово, и мысль в слове как смысл слова, как учение мифа. Дело в том, что у древних греков слово и мысль именовались одним и тем же словом «логос». То есть, в ней ключевую роль стала играть не фантазия, как в мифе, не игра воображения, как в мистике и не вера, как в религиозном ритуале, а мысль. Когда мы делаем акцент на ней в слове, мы выделяем смысл. Работая с этим смыслом как предметом нашего внимания, интенции сознания, как с интенциональным предметом, мы занимаемся философией.
        Следовательно, философия есть игра не словами, как об этом твердят, талдычат технические ученые или, другое название того же, «вычислители», сливая ее в помои культуры в качестве «воды в словах», так называемой «болтологии», но игра смыслами.
        Как переводится само слово (это словосочетание) «философия» на русский язык с греческого? Как «любомудрие», как «любить мудрость» или «любовь к мудрости». Вот здесь мы во второй раз спотыкаемся. Первый раз мы споткнулись на слове «игра», перепутав, как вычислители слова, под которые они подставляют по порядку числа (нумера), с мыслями. Кстати, в этим путались еще первые философы, пифагорейцы-математики, не понимая, чем собственно они занимались. Тогда философия стала выделяться из мифа, но из нее самой еще не выделилась математика, то есть, они считали, что думают, и думали, что считают. Значит, мы споткнулись о предмет философии.
        Второй раз мы спотыкаемся уже о само слово «философия». И это важно понять, что мы сделали. Мы встретились с мудростью. Что это такое? Вот попробуй скажи! Чтобы понять, что такое мудрость, надо быть уже мудрым, а не глупым, то есть, не мудрым. Правда, есть еще состояния ума как хитрый и умный. Ну, умный - это собственно тот, кто располагает умом, как того ум позволит, а хитрый – это тот, кто располагает умом по своему усмотрению. В этом смысле он мало чем отличается от глупого. Единственное его отличие от глупого, - это то, что он знает, что ему надо. Глупый просто не располагает умом, он не расположен к нему. Следовательно, мудрый как противоположность глупого расположен к уму, но не он располагает умом, а ум располагает им, является его живым воплощением.
        Так вот философия есть любовь к мудрости, если ее так понимать. Философия есть влечение, желание того, чтобы ум был расположен к тебе, располагал тобой, а не, напротив, ты располагал умом, желая своего, власти. Такими являются «властители дум», идеологи. В этом еще путался сам Платон, не всегда отдавая себе отчет в том, кто он философ или идеолог, чего он хочет, - мысли или власти, в уточнении, - мысли власти или власти мысли. Мысль власти у мыслителя, а власть мысли у властителя, или, по меньшей мере, у советника властители, каким некоторые время себе на беду был Платон, этот «царь философов».
        Итак, философия есть любовь к мудрости как расположенность ума к любоуму. В отличие от недоумка философ – доумок, ему до ума всегда есть дело. Не следует философа путать с любознательным человеком. Любознательным человеком является ученый. Философ – это другое, это – любоумный человек. Конечно, между мыслью как продуктом, произведением ума и знанием как произведением познания есть нечто общее. Что это? Истина. Ученый, в идее (как пределе), знает истину как объективную реальность, а философ мыслит истину как смысл. Истина является, открывается философу в смысле. В этом смысле (философском) сам смысл является тем, с чем является, мыслится идея. Для мысли как явления идея есть истина, истина мысли как ее сущность.
        Может быть я сложно говорю, но именно так я легко думаю о том, что является предметом нашей беседы, является философией. Следует заметить, что тот, кто занимается философией как ее доверенное лицо или философ, мыслитель не считает, не вычисляет себя, как умный человек, вроде ученого, интеллектуала, или культурного, образованного человека, интеллигента. Он живет не по правилам ума, как умный человек, а по его понятиям. Его логика есть понятие, а не правило. В этом смысле философский человек или философ не есть цивилизованный человек. Есть цивилизованный человек или ученый, есть культурный, образованный человек или интеллигент и есть философский человек. Конечно, любой человек может быть где-то и когда-то цивилизованным, культурным или философским. Важно, чтобы он был любым из перечисленных, иначе его трудно опознать как человека, а не как какое-то другое существо, например, собаку, или как просто вещь. Человек – это не просто существо, которое просто работает, как в поле трактор или тягловая лошадь, но работает с умом. Как работает с ним – это уже другое дело, другая песня, другая история. Чтобы работать в поле не обязательно надевать фрак или галстук, как это пристало делать интеллигенту. Быть человеком – это не означает быть похожим на интеллигента. Следует быть не похожим, но быть им, я имею в виду не интеллигента, а человека. Интеллигент, - это так мелочь, частный случай. Главное – человек. Хотя и мелочь – тоже человек, правда, «маленький». В этом случае следует помнить Гоголя и Достоевского с их заботой о бедном, несчастном, униженном и оскорбленном человеке с его нытьем, дурным настроением, мелочностью, завистью и ненавистью к сильным мирам сего. Так сказать, за Пушкиным, «и милость к падшим призывал».
        Современные учителя философии что делают? Что делают… они информируют, что философия – это любовь к мудрости и идут дальше по учебному контенту. Чиновник из учебного отдела пришпоривает нехваткой часов. Так экономят на часах, на зарплате преподавателям. Теперь понятно, что такое информирование в цифровом формате и что такое мышление вслух? Как информированием разобраться в философии? Естественно, никак. Студенту говорят: «Ты сам поищи ответ или объяснение ответа в интернете». Что, интернет думает? Тебе отвечают: «Ну, да, ведь искусственный интеллект»! Кто отвечает? Он, искусственный интеллект, и отвечает. Это искусственный интеллект технаря. Делать нечего - пришла его власть. Это власть упрощения. Понятное дело, механика. Сложнее нет ничего, чем матчасть.
        Поэтому идем дальше. Какой метод мы используем в мысли? И тут же хорошо информированный товарищ, учитель философии, скажет: «Диалектику». Вот доктринер. Они диалектику превратили в палочку-выручалочку. Сказка, да и только. И как начнет, почем зря, крыть метафизику как метод познания истины, приговаривая с глубокомысленным видом, что практика – это критерий истины. Какая практика? Это вопрос техники, исполнения. Директива, руководство к действию уже есть в виде доктринерской, педагогической инструкции: «Бери больше фактов и кидай дальше, разбрасывай сеятель семена информации – цифры, цифры, цифры – в головы – «чистые доски» Локка». Вот на самом деле для чего нужна информация, - не для мысли, а для справки, кто такой Локк и почему я связал его имя с «чистой доской», которой он уподобил сознание чувств познающего человека. На таком доске, плане сознания наши чувства расписываются в том, с чем же они про-контактировали. Что это: вещи или наши реакции на их воздействия в качестве рефлексии.
        Другая крайность – уже не вытеснение мысли информацией, но подмена ее намеренным безмыслием. Мысль не следует приносить в жертву, правда, если это мысль, а не какая-то глупость. Мысль самодостаточна, ибо в ней, точнее, ей человек узнает, опознает себя как мыслящее, разумное существо. В этом смысле мысль есть феномен, мысль есть мысль, если она философская. Именно с такими мыслями имеет дело философ и в его лице как мыслителя философия.
        Но мысль является и явлением идеи. С ней нам является, открывается путь в мир идей. Это мир духов, вечное царство бога. В этом смысле мысль не только придает смысл нашему существованию, она служит нашей спасительницей, ведет нас к богу. Если только в этом смысле понимать «намеренное, индуцированное безмыслие», которое практикуют на Востоке адепты мистики, вроде йогов, ведантистов, буддистов и прочие «мудрецы», включая наших монахов-исихастов, пребывающих в безмолвии. Что они делают? Они думают, чтобы не думать, пребывая в созерцании имперсонального абсолюта, пустоты, или находиться в сердечном молитвословии.
        Да, за мыслью нечто или некто стоит. Это стоит идея, то есть, дух, который является нам в мысли. Но мысль не стоит у нас на дороге к идее, не мешает нам сообщаться с ней, ведь мысль есть явлении идеи, а идея есть сущность мысли. Конечно, если это мысль в философском смысле, а не очевидная глупость или скрытая иллюзия как соблазн не-бытия. Не является ли таким соблазном созерцание пустоты или безответного абсолюта?
        Как у меня нет уверенности и в том, что бог доступен нам только в вере. Разумеется, люди пытаются спасаться от греха в боге верой. Это их право. Как и мое право спасаться от глупости, которую я понимаю в качестве греха разума мыслью. Мы часто впадаем в соблазн, в грех безмыслия, глупости и хитрости, которые не допустимы для разумного существа. Мысль помогает нам преодолеть такой соблазн.
        Правда, могут сказать, что любопытство – это грех. Естественно, с точки зрения веры. Но мышление – это не любопытство, любовь к испытанию, а любовь к идее. И потом не мысль впадает в грех, а человек, который путается и одно принимает за другое. Мысль, если она явление идеи как идеального существа, духа, а не собственной фантазии, мечты или наведенного другим, обманщиком, обмана, наваждения, под их действием наивный человек может принять иллюзию за реальную сущность. Поэтому не мысль губит человека, а иллюзия. Мысль же спасает его в идеальной, наиреальнейшей реальности. Но скажут, что мысль вызывает сомнение, что противно вере и спасению. Сомнение полезно и продуктивно в отношении того, что не подтверждаемо фактом или не доказуемо самой же мыслью. Но это препятствие в мысли призывает ее преодолеть себя как противоречивое состояние сознания. Понятное дело, когда ты сомневаешься, то это опасно для веры, но благотворно для мысли, ибо тогда только она может распутать тебя и вывести на свет истины из тьмы заблуждения, путаницы. Разум, как и вера, имеет божественное, совершенное, идеальное происхождение. В этом смысле они реальные сущности, или, если использовать тезаурус (словарь) средневековой схоластики (католической или церковной школы мысли), сверхреальные (сюрреальные), наиреальнейшие. 
        Говоря о философии как любви к мудрости, мы говорим о том, что думаем о мире и о своем месте в нем, как мыслящем существе. Философия нам являет мир в мысли как сущее в целом, существующее, находящееся в бытии. Это мировое бытие и наше собственное место в нем (“da-sein”, это по-немецки говоря, как говорят немецкие философы) является предметом философии бытия или онтологии (от «онтос», что в перевоже на русский с греческого есть «бытие»). Но вот когда таким предметом становится уже не бытие в мысли, а мысль в бытии, как со-бытие бытия, в котором мысль и бытие со-принадлежат друг другу, сообщаются друг с другом, находятся вместе или друг под другом, друг над другом, то мы занимаемся уже философией познания (я называю это «философией мысли») или гносеологией. Есть еще научное обозначение такого занятия, как «эпистемология». Все это категории философии, имеющие греческое происхождение. Так «гнозис» - это знание, а «эпистема» - это, так сказать, научное, дискурсивное (рассудительное) или доказательное знание. Дело в том, что ученому человеку свойственна такая способность разума, как рассудок, которая схематизирует чувственные впечатления, находя в них нечто общее и выделяя его в некоторый абстракт, с которым уже можно работать мыслью отдельно, вне чувственного прилегания, выявляя причины и предвосхищая последствия впечатления.
        Принято еще полагать разделом философии этику как практическую философию или философию воли, действия, поступка. В этом есть своя философская или диалектическая логика: логика чувства, логика мысли и логика воли. Мы непосредственно в опыте (эмпирически) чувствуем природу и думаем о ней как о реальном мире, доступном нашим чувствам в виде сущего. Мир как сущее в целом поддается уже теоретическим образом логике мысли. И, наконец, мы действуем в нем как сущее среди сущих практически сообразно логике воли. Мы можем еще выделить один практический или, как говорил, Аристотель аспект или момент в такой философской логике, когда будем иметь в виду чувство прекрасного и возвышенного уже не только в виде созерцания, любования красотой, но ее творения или рождения в ней, в красоте. Такую философию принято считать эстетикой со свойственной ей, по мысли Аристотеля, поэтическим отношением к реальности в качестве изготовления прекрасной предметности, шедевра. Работа же над собой как прекрасной индивидуальностью была собственно практическим, этическим занятием.
        Для меня философская практика – это философское отношение к жизни, это то, что говорят: «относись ко всему философски», спокойно, отстраненно, как посторонний. Это, опять скажу, мое собственное толкование философского отношения к жизни в духе эллинистических философов, как стоиков или эпикурейцев, или даже афинских неоплатоников в виде атараксии или невозмутимости, которая и есть философское, а не религиозное утешение. В мире должно быть покойно, вроде «вечного покоя» на кладбище. Вот такое элегическое, утешительное отношение к жизни. Недаром Сократ у Платона (своего ученика) в диалогах с учениками напоминает, что философия есть медленное, спокойное приготовление к смерти, философское бытие к смерти, которым немецкий философ Мартин Хайдеггер в свойственной ему как немцу манере философское бытие к смерти есть бытие, страху подобное, отчаянная экзистенция.
        Эстетика же есть философия созерцания как любования явлением идеи в идеале, в совершенстве красоты, изваянной в мысли в качестве смысла понятия красоты. Так эстетика становится творчеством мысли в пределе как в идеале (цели) понимания или понятии, исходя из идеи, интенции или интуиции ума (причины). Таким образом, мы видим умом не идею, но идеей, то есть, мыслим. Мы непосредственно видим глазами, чувствуем, чуем красоту как явление, воплощение того, что понимаем в мысли, - идею красоты.
        Вот такие разделы или части философии, дорогие товарищи студенты, можно выделить в нашем разборе или анализе. Но, вообще-то, философия, настоящая философия, а не это учебное убожество, которое я представил вашему пристальному вниманию, неделима и составляет единое целое. Я же произвел такое искусственное расчленение не для садистского удовольствия, но единственно для того, чтобы вы по трупу философии познакомились с ее анатомией в нашей учебной кунсткамере. Прежде, когда философия еще дышала на ладан, ее можно было вскрывать только в экстренном случае, чтобы она не дала дуба. Но теперь, когда от нее остался только бездыханный труп, ее можно сколько угодно препарировать и разглядывать на загляденье, на радость любопытным студентам.
        Так она примерно устроена, но каким образом она действует или испытывает, претерпевает воздействие своего пользователя? Речь теперь пойдет о философском методе или способе существования философии и философа как субъекта или деятеля философии. Я уже упомянул философское отношение к жизни. Чем оно продиктовано? Разумеется, смертью как возможностью всех других возможностей. Смерть – эта такая возможность, которая исключает все другие возможности. Перед ее лицом ты понимаешь, какие были у тебя возможности жизни. В этих возможностях и заключается смысл жизни. Что с ними необходимо сделать? Пока ты не умер, следует их реализовать, воплотить в действительность. Иначе для чего именно тебе, а не кому-то другому, жить? Так в отношении тебя стоит философский вопрос, точнее, ты ставишь себя на кон, под вопрос, спрашиваешь с себя. Это стояние под вопросом жизни и смерти пробуждает твое сознание, ты осознаешь, что являешься тем, кого нельзя никем заменить и кому-то другому решить за тебя Так занимаясь своего рода проклятыми или философскими вопросами, подобными этому, ты становишься личностью.
        Действительная, действующая философия припирает человека к стенке, у которой он начинает плясать от волнения. Но следует успокоиться, взять себя в руки и увидеть себя со стороны, окликнуть себя: «Стань спокойно, чтобы выдержать всю тяжесть жизни, которая свалилась на тебя, и понять, что нужно тебе делать. Что делать? Следует снять с себя вину за то, что ты появился на белом свете. Как снять? Понять, в чем ты виноват. Ты виноват в том, что есть только возможность, возможность человека. Ты можешь быть человеком. Так стань им. Станешь – свободен, отдыхай на пенсии и умирай. Вот и вся человеческая судьба. Такое понимание человеческой жизни дает философия как одна из возможностей, стоящая за всеми прочими возможностями. Философия находится «за кадром». Она есть мышление без картинок. За это ее ругают как некоторую абстракцию.
        Но настоящая философия не абстрактная, а чисто, идеально конкретная. Она касается тебя мыслью, которая скрыта в тебе. Ты скрываешь, закрываешь ее самим собой, своим Я. Философия гнездится в тебе, как в центре мироздания. И так в каждом. Поэтому ее центр везде, где есть человек, а периферия нигде, то есть, там, где нет человека. Поэтому тебе от нее не уйти. Твое бегство от нее подобно бегству от самого себя. Кого мы боимся больше всего? Конечно, самих себя. Мы боимся своего внутреннего врага, которым сами же и являемся. Мы можем быть, как все, не Я, а именно быть не-Я, как все, то есть, пустым местом. Зачем тогда мы есть? Чтобы быть ничтожеством, пустым местом?!
        Конкретность философии находится в мысли. Мысль конкретна, если связана с другой мыслью и так далее непрерывной цепью размышления, медитации. Вот эта непрерывность мышления в мысли и есть то, чем является бесконечное славословие правоверным бога в раю. 
        Эта лекция вводная. Мы делаем первый шаг в мир философии. Его можно уподобить пробуждению от сна безмыслия. Будит наше Я мысль о том, что я есть Я. Я есть и не-Я, но это то не-Я, которое находится в шаге от Я. Такой шаг мы назовем «философским». Как мы обычно просыпаемся от сна, так и мы шагая широко философски будем пробуждаться в мысли, будем достигать состояния боддхи, состояние пробуждения сознания в мысли от безмыслия, следуя в этом Будде, которого, кстати, за это и прозвали «Буддой», то есть, «Пробужденным». Настоящее его имя «Сиддхартха» («Податель всяческих благ» или «Приносящий добро»). Кто приносит добро? Надо разуметь, что бог. Это бог тебя будит не спать, но быть человеком. Будь не как все, не стадом, а пастухом, самим собой. Но быть самим собой, это значит понимать не только себя, но и всех, как самого себя, как Я. Это понимать, что Я есть не только у тебя, но и у всех, но не все, как ты, знают, что у них есть Я. Вот эти, не знающие, чего не знают? Не знают того, что не только у них есть Я. Но для того, чтобы быть Я, не следует сливать себя, сливаться с другими. Сливаться с другими, жить стадом легче, чем быть самим собой. Ведь в этом случае придется отвечать самому себе за все, что ты ни сделал, не имея возможности свалить вину на другого, который подвернулся под руку, шикать и показывать на него пальцем. Вот для чего следует заниматься философией. Свобода обязывает быть ответственным. Для философии это, прежде всего, ответственность перед самим собой, свобода в мыслях, свободомыслие, без которого философия просто невозможна. Но где вы видели ныне свободу в мыслях, когда наше бедное и несчастное сознание начинают оцифровывать информацией слуги известно кого. Это только начало. Впереди нас ждут еще более тяжелые времена рабского существования уже не только в рабочее время, но и в свободное время, чего не было даже при рабовладельческом строе. Для нас отдых будет работой. В таком случае какое же это свободное время? Свободное от чего? От свободы. Свободное для чего? Для рабства. И все почему? Потому что целью общественного развития является превращение работы из удовлетворения потребности в саму потребность. Необходимо выработать у нас потребность в рабстве, чтобы мы хотели и мечтали быть рабами и работать на других.
        Но если бы мы были мыслящими существами, то поняли бы, что целью общественного развития человека является не работа, а творчество, творение самого человека. Это и есть реальный гуманизм. Творчество есть цель развития. В творчестве мы совершенствуемся, становимся лучше. Бог сотворил нас хорошими для чего? Для того, чтобы мы походили на него. Чем? Конечно, творчеством. Но лучшее враг хорошего. И так хорошо, но лучше сделать самому. Вот что скрыл бог от всех, чтобы все рано или поздно догадались сами. В этом смысле творчество лучше рабства, рабского служения неизвестно кому. Бог не хочет видеть в нас рабов. Поэтому он и не показывается, чтобы не видеть нас такими. Будь таким, как я. Но этого бог не сказал. Сам человек должен был догадаться. Для этого бог запретил человеку питаться с древа познания добра и зла, но повелел питаться только с древа жизни. То есть, жить, но не думать. Это образ жизни кого? Кого ли? Может быть, чего? Ну, уж точно не духа. Тогда кого? Естественно, животного, которое не разумеет, как живет. Чтобы подставить человека дьявол опередил его и подсказал Еве соблазнить Адама сорвать плод с древа познания добра и зла. Человек был не готов вкусить такой плод и не отравиться им как плодом соблазна. Он должен был сам додуматься до этого. Но дьявол сбил его с толку, пообещав то, что они, Адам и Ева, будут как боги. Они то поняли его так, что будут сами принимать решение и жить в свое удовольствие. Но оказалось так, что воля без ума - это не одно удовольствие, но и неудовольствие тоже. Вот этим неудовольствием и покарал их господь, чтобы они, эти бестолковые люди, понимали, что творят. Но люди, хоть кол им на голове теши, до сих пор не разумеют этого.
        Вот для того, чтобы они понимали, что творят, и самые разумные из них сотворили философию. Дьявол же как враг рода человеческого, возненавидевший реального человека по причине своей идиллической призрачности, и соблазнил человека тем, что он сам должен был открыть в себе, - идеальное измерение. Это измерение открывается в чистом, идеальном виде именно в философии как мысль, как размышление. Ты сначала подумай, прежде чем что-то делать, а стоит ли? Может быть, и не стоило такому болвану, как человеку, открывать ящик Пандоры, срывать плод познания добра и зла. Вот так бы и пребывал он до сих пор в земном раю животного и растительного существования.
        С таким вопросом обращается философия к нему. Теперь понятно, дорогие товарищи студенты, что такое философия? Она, по меньшей мере, не плодит умников, как это делает иная специализированная наука. Вот эти умники-специалисты и мнят себя знатоками. Тут не лишне вспомнить Сократа как учителя философа Платона. Он говорил, что знает, что ничего не знает. Многие не знают и этого. Кого он имел в виду? Таких же, как и он, софистов, которых народ и власть принимали за знатоков или, того хуже, за мудрецов (слово «софист» в греческом языке производно от слова «софос», то есть, мудрец). Это были платные учителя мудрости или ученые интеллигенты. «Чтоб им пусто было», - так о них думал Сократ. Сократ, в отличие от прочих софистов, брал лишь символическую плату, плату «на словах» со своих учеников, понимая, что учит их знанию того, что они не знают. Софисты же, как и современные ученые учителя, так сказать, «просветители», учили тому, что знали. Что же они знали? Они хорошо знали, как из знания «доить» бабло, точнее, как с помощью знания собирать деньги с наивных простаков. Ведь с того древнего времени до сих пор за все, хорошее и плохое, чем соблазнил нас дьявол, следует платить. Эта плата идет в карман не богу, а дьяволу. Рабы работают не на бога, а на дьявола. Творят же с понимаем для бога, как для себя.
        Что нам остается делать? С учетом того, что этот мир все равно погибнет, ибо будет конец света, нам следует жить настоящим днем. Ведь бог придет, как тать в ночи, когда его никто не ждет и все нормальные люди спят. Следует не спать, а быть пробужденным и ждать конца света. Но как ждать? Творя добро, то есть, превращая рабский труд в творческое деяние. Это как еще посмотреть на него, на этот труд. Если с пониманием, то и в рабском труде можно найти отдушину для души. Главное, чтобы он не мешал беседе души с самой собой. Когда нас полностью оцифруют и мы превратимся в полноценных роботов, ходячий «искусственный интеллект», вот тогда мы перестанем переживать свое рабское состояние и предоставим своей душе заниматься не нами, несчастными, а самой собой. Это легко понять, если представить такую ситуацию: ты занят тупым, монотонным, многократно повторяющимся трудом, например, преподавателя или педагога, но в мыслях, в душе, в сознании ты живешь в это время интересной, идеальной жизнью. И это хорошо, ибо такая нервная работа, как труд учителя, и должна быть тупой, чтобы учитель вовремя успокоился, отключился, бубня свое школьное знание и не «доставал» учеников. Иначе можно «ушатать», почем зря, до неприятия молодой, неокрепший организм подрастающего поколения.            
        И все же я еще не все сказал о философском методе. Давайте, уважаемые товарищи студенты, вернемся к нему за пониманием. Этот метод есть диалектика, а диалектика есть ближайший род той работы, которой я занят. Конечно, я занят не диалектикой, а тем, что трудно объяснить словами. В таком случае диалектика может служить примерным в смысле приблизительным, наглядным, разумеется, не для глаз, а для ума образом мысли того, чем я занят в размышлении. Поэтому свою работу мысли я буду переводить на язык или логос диалектики (диалектическую логику), чтобы быть в некотором, правда, в минимальном, но все же возможном, размере быть понятным вам. Если бы вы были мыслителями, то могли бы сами, уже самостоятельно понять, во всяком случае, истолковать в своем духе (по идее) мои мысли. В качестве же студентов и прочих обучающихся субъектов (магистрантов, аспирантов, соискателей) вам трудно будет это сделать. Поэтому я сделаю такой перевод, конвертацию за вас, представив себя в качестве подопытного студента. На мне, учителе, как на симуляции ученика вы можете попробовать почувствовать на вкус философию. Таким образом можно попытаться вам привить, а вам выработать философский вкус.
        Разумеется, чтобы отвести беду в виде экзамена, я вынужден буду дрессировать вас на тестовые задания (куда вам без них в наш век массового тестирования на вшивость, на специализацию; только эта специализация в случае философской компетенции будет специализацией целиком, в общем, то есть, вокруг и около, так сказать, “about”) и учебные, не философские вопросы. Естественно, можно было обойтись и без них, но только в обществе мысли и даже знания, но никак не обществе информации.
        Так вот эта самая пресловутая диалектика, на которую чуть не молились так называемые «философские ученые» в советское время. Диалектика, конечно, полезная вещь для тех, кто не умеет думать. Она помогает принять роды мысли у тех, кто не может мыслить сам. В этом качестве она есть своего рода повитуха, акушерка мысли. Как говорят учителя мысли, которые таким образом появились на свет идей с помощью своих учителей, можно начать философствовать в поисках живых противоречий, которые возникают по необходимости, когда ты в мысли сводишь в одно то, что естественно противостоит друг другу.
        Для примера возьмем такое противопоставление, как «умный – дурак». Когда у тебя может появиться мысль, когда ты сам почувствуешь себя дураком, перерождающимся в умного. В философии все можно понять, только став мысленно всем. В результате можно получить живое противоречие в лице умного дурака или, умного до дурноты, то есть, (дурного) умника. Что такое умный дурак? Риторически, как игра слов, это оксюморон, вроде «горячего снега» в качестве нонсенса, бессмыслицы. Но и бессмыслица тоже имеет свой смысл. В данном случае если такой оксюморон выведен Юрием Бондаревым в заглавие романа «Горячий снег», он означает тот снег, что плавится, испаряется, горит в бою. Это своего рода символ войны, его метафора.
        Но нас интересует уже не литературный символ, а философский смысл того, что значит быть «умным дураком». Вы, уважаемые товарищи студенты, никогда не были в роли умного дурака? Ты дурак (это я про себя), но умный… дурак. Этим все сказано. Трудно что добавить, чтобы до конца понять. Конечно, можно сразу истолковать это так, что человек понимает, как сделать, но делает не так, как понимает, и даже больше, - делает прямо наоборот, чем понимает. Почему? Ну, потому, что дурак. Есть такие философы. Вот он все понимает, философски относится к жизни в мысли, но в самой жизни вне мысли делает против мысли. И почему? Ну, потому что он живет не только мыслью, умом, но и телом. Здесь можно вспомнить апостола, говорящего в одном из своих посланий, что в человеке есть два закона: закон духа и закон плоти. Поэтому у духовного человека «несчастное сознание», ибо он не забывает о духе, живя в теле. Этот философ хоть не врет. Он может быть циником, киником, то есть, собачьим, натуральным философом.
        Есть и другие философы. Это умники, софисты, интеллигенты, книжники, лицемеры или фарисеи. Такие философы не в жизни, а только на кафедре, за кафедрой. В жизни они филистеры, обыватели. Таким Маркс считал Гегеля. Диалектики Маркс учился по Гегелю. Но в жизни он нашел ей обратное применение, чем Гегель. Если Гегель все выводил из мысли, начиная с мысли о бытии как становлении не-бытия бытием, то Маркс все в мысли выводил из бытия. Это «все» он брал в отношении к человеку и понимал все, как то, что есть, в общем, в общественном роде, вроде общественного бытия. У него выходило так, что общественное бытие определяет общественное сознание. Поэтому истина того, что говорят фарисеи или филистеры за кафедрой, есть то, что они делают вне кафедры. Такого рода умники и есть живое ходячее противоречие. Они противоречат, говорят противное в словах тому, что сами делают.
        Если натуральный философ является умным дураком потому, что он не всегда думает в жизни, то умник или умник до дурноты продолжает думать, когда делает не то, что думает. Поэтому то, что он думает, не стоит и выеденного яйца.
        Но диалектика не только разделяет, но и соединяет разделенное, в противоположном находит единое. Что едино умнику и дураку, который у себя на уме, ум. Он примиряет дурака с умником, только в разной степени является в их лице, в различных формах своего воплощения, которые можно иерархически выстроить друг относительно друга. Так дурак умен только у себя в голове, а умник умен в умах, в головах глупцов. Синтез заключается в том, что умный человек не должен пребывать в недоумении, но и чересчур быть умным, то есть, умным за чужой счет, тоже не стоит, ибо это стоит больше, чем надо, а надо в самый раз, в меру, то есть, в разум. У каждого своя мера ума, у недоумка, умного дурака она тоже своя, недоумочная.
        Умный дурак односторонний. Там, в этой односторонности, он сливается, совпадает с умником, ведь противоположности в пределе совпадают, есть одно и то же. Не зря говорят, что дурень умками богат. Это так говорят про умного дурака, простота которого хуже воровства. Так про умника не скажут, ибо умник, он же интеллигент, живет чужим умом. Многие культурные люди живут так, не своим умом, а умом культуры, как накоплением ума других.  Умник собирает с мира по нитке, по стрингу, по пылинке, по праху мысли сплавляет себе на цельное ядро как чистый изумруд мысли. Он, с легкой руки Германа Гессе, есть «игрок в бисер» культуры. Философия есть игра в свои, а не в чужие ворота.
                Есть ли в этом движении от положения (тезиса) дурака как наивного человека, доверчивого к словам другого человека к противо-положению (антитезису) умника, который уже никому не верит и во всем сомневается, некоторый прогресс? Конечно, есть первое положение является непосредственным, но ограниченным, неполным. Второе положение есть отрицание первого, наполнение умника зарядом отрицания. Оно опосредствовано сомнением. Но в нем нет еще полноты самого сомнения. Это сомнение во всем, но только не в сомнении. Я знаю все, то есть, знаю, что одно стоит другого. Шагом вперед по отношению к такому отрицанию должно стать отрицание самого же отрицания, то есть, сомнение в самом сомнении. Когда оно есть, то есть ему прямо противоположное – несомненность, несомненность сомнения как того, что уже преодолено в нем самом, само себя в себе собой «сняло» в утверждении существования сомневающегося, то есть, мыслящего. Так умник ограничивает ум самим собой, находит свою меру ума. Собрав себя в уме, он успокаивается, примиряется со своим умом и прекращает быть дураком, становится умным, во всяком случае, поумневшим.
        Так мы имеем линию развития от менее умной формы к более умной форме воплощения ума в лице умного дурака и умника, и через них как простое утверждение и его отрицание переход к отрицанию самого отрицания простого утверждения, а от него к сложному утверждению, прошедшему опыт отрицания и «снявшему» его в себе. В итоге мы достигли предела развития на первой стадии или цикле развития до уровня сущности первого порядка. Здесь одновременно есть круг в утверждении и прямая развития от глупости дурака через разумное сомнение к мудрому сосредоточению разума, синтезированию меры, соразмерности глупости и хитрости или мудрствования в самой разумности.
        Для иллюстрации обращусь опять к тому же самому библейскому сюжету истории Адама и Евы в бытность их пребывания в раю. Бог специально запретил им не рвать плод с древа познания добра и зла, зная, что запрет вызовет в незрелом сознании своих творений естественное желание его нарушить. Вот если бы он не запретил этого сделать, то они и не подумали нарушить запрет. Однако они сами должны были на это решиться. Такое решение могло породить в них сознание самим определить свою судьбу. Если бы так и произошло, как задумал бог, то они стали бы действительно свободными и понесли заслуженную кару за содеянное. У них появилось бы чувство ответственности за то, что они наделали. Таким образом, они сами извлекли бы урок из ошибки в жизни в земном раю, где есть место только живым существам, но не разумным. В противном случае Адам и Ева остались бы вечно в животном состоянии. Но они не сделали ни того, ни другого, потому что в то, что задумал бог вмешался дьявол. ОН соблазнил неразумных детей божьих, и они так и не успели сами нарушить запрет, а нарушили по наущению дьявола, подсказавшего им, что они будут как боги. Вот они и совершили грех. Это был грех непослушания. Они не послушались бога, но послушались дьявола. То есть, дважды согрешили, не став от этого умнее.
        Напротив, они попали в глупое, двусмысленное положение, из которого их вывел бог, Он понял, что они так и не поняли того, что такое работа над собственными ошибками. Что сделал бог? Он выгнал из земного рая животного состояния. Что им оставалась делать вне рая? Так жизнь учит, набивая шишки на лбу, тех, кто отказывается от безопасной помощи бога. Если бы человек до всего доходил умом сам, то он был бы готов встретиться с богом. Человек говорит с богом, но бог молчит и не показывается. Почему? Потому что человек не знает бога. Если бы человек знал бога, то увидел бы его. Отсутствие знания бога восполняется его почитанием. Человек верит в бога как в господина слуга, во всем полагающийся на господина. Но бог не заслуживает такого отношения. Он желает видеть в человеке не раба, но друга. Чтобы принять в себя обратно то, что он выделил из себя, сотворил нечто другое. Однако человек еще не готов к такой долгожданной встрече. Он не дорос еще своим сознанием.
        Что это за сознание? Это сознание того, что весь мир есть предмет человеческой мысли, в которой появляется мир как создание человека. Мир есть предмет философии. Философское отношение к нему человека является смыслом, который скрывается в его сознание. Философский смысл открывается только самому человеку как субъекту мира. Человек есть центр того мира, который раскрывается в его сознании. Таким является каждый человек, как только он задумывается. В итоге такой центр располагается везде, а его мировая периферия нигде. Бесконечность мира становится доступна человеку в мысли.   
        Другим названием философии является «метафизика». Это наименование говорит больше, чем обычное словоупотребление философии как «философии». Оно буквально означает то, что находится «за физикой». Такое название философии вошло в словесный оборот после того, как любитель Аристотеля Адронник Родосский, живший в первом веке до нашей эры, раскопал собрание трудов Аристотеля в мусорной куче и составил их перечень, в котором за книгами по физике поставил книги по философии.
        Если физика есть наука о вещах подвижных, то метафизика есть наука (в греческом толковании науки как эпистемы или знания) о покоящихся причинах и началах вещей. Теория начал и есть метафизика. Теория – это умудренное или вдумчивое созерцание, то же самое, что умозрение – зрение умом. Занимаясь метафизикой, ты созерцаешь, наблюдаешь мир в сознании, будучи в мире в качестве сущего среди сущих в целом. Помимо собственно метафизического или теоретического отношения к миру, философия демонстрирует еще практическое или этическое отношение уже к себе и себе подобным и поэтическое или эстетическое, чувственное отношение к прекрасной предметности в качестве предмета изготовления, творения и любования.
        Философия появилась на свет не как подражание магии, но как ее симуляция, подмена практики использования сознания наивных людей в своих корыстных интересах теорий незаинтересованного наблюдения за тем, что происходит с собственным сознанием. Она взяла у мифа как описания манипуляции состояниями человеческого сознания невидимого, выдаваемого за состояния самой природы как видимого (видимо-невидимо), саму форму мистификации видеть за видимым невидимое, но уже в собственном содержании мысли как чувственное представлять в виде сверхчувственного. То есть, находить за явлением скрытую чтойность или сущность. Эта сущность есть то, что является.
        Что же является в мысли? Сама мысль является в слове в виде (в идеи) смысла, который понимает. Чтобы понять смысл слова как явления мысли, необходимо находиться в идее, то есть, доводить свое понимание до необходимого предела или понятия. Этот предел есть константа понимания или идеал в свете идеи как истины или того, что есть (бытия), а не только видится или кажется, мнится в качестве мнения, в качестве того, что мне принадлежит, имеется в виду, имеет имя. Мнение есть описание того, что имеет имя.
        Прежде я преподавал философию, подавая ее вам, уважаемые господа-товарищи студенты, под соусом истории развития человеческого сознания, переходящего в ходе развития путь жизни, свойственный любому нормальному человеку: от наивного, ребяческого, идиотского, чувственного состояния (так называемое «воспитания чувств») через взрослое, классическое, серьезное, уже опосредствованное мыслью (логосом) состоянию («воспитанию характера» или личности) к ироническому, опытному, пожилому состоянию («воспитанию ума») собственно состоявшегося человека.
        Ныне же я вынужден под диктовку информационно укомплектованных специалистов нести вам не мысль со светом знания, которую не могут вынести вычислители, потому что мысль не считывается, а творится, но информацию о философии ввиду сокращения часов на философию и увлечения нетрадиционной ориентацией современных людей не мышлением, а калькуляцией, естественной для человеческого бабла. Такое техническое отношение к философии начинается с предложения: «давайте, ребята, сядем и посчитаем, из чего состоит философия, из каких частей-деталей-отраслей». Это уже не история, а техническая эксплуатация философии, пост-история статических состояний механизма мертвого сознания, который приводится в движение путем (методом) толчка и тыка пальцем по клавишам «да» (1) или «нет» (0). Это философия «тык-мык» («философия на мелких местах» и коротких сообщений). Прошу вас, дорогие товарищи студенты, не путать меня с такой философией мычания, ржания, гавканья, мяуканья, кваканья и философского свиста. Я вам не киник, чтобы издавать утробные звуки философии. Моя философия есть метафизика внятного понимания.
        В последнее время у меня естественно возникает желание взглянуть вашими глазами на мир и самих себя. Мне интересно узнать, как вы, господа-товарищи студенты, думаете, если думаете, вообще. Нет я не могу отказать вам, как разумным существам, в праве думать. У вас по определению есть такое право. Но пользуетесь ли вы им? Я надеюсь, допускаю, что пользуетесь, вероятно, случайно или, все же, не случайно, а закономерно, по необходимости? Кто вас знает. Знаете, наверное, вы. Я, например, пользуюсь этим правом мыслить, как возможностью быть. Для меня возможность мыслить является возможностью быть.
        Я могу быть человеком в мысли. Мне трудно быть человеком еще в чем-нибудь еще, только, может быть, еще в слове про себя и при записывании, в письме. В разговоре, в общении с людьми, с публикой мне труднее быть человеком. Дело не в том, что я так привык жить, а в том, что мыслить для меня является все еще возможностью, той свободой мысли, когда я могу мыслить и могу одновременно не мыслить. Это свобода как для мысли, так и не для мысли. Я думаю, то еще не стал обреченным на мысль, когда не могу уже не мыслить и когда мысль стала для меня потребностью, необходимостью. Это наша расплата за то, что мы свободны, может быть другими. Но могу ли я еще быть таким, как те из вас, кто не думает, а верит, знает, чувствует? Да, я тоже верю, знаю, чувствую вместе с мыслью, но делаю ли это помимо мысли? Это еще тот вопрос. Я думаю, что чувствую, знаю и верю. Как мне отмыслить другие способы (модусы) существования в мире?
        Другой вопрос, который тревожит меня, - это вопрос о том, существа мысли – идеи – могут ли не мыслить, если их бытие есть мышление. Для них быть – значит существовать. Они думают по необходимости. Это духи, ддляя которых мыслить, это дышать, существовать. Это у нас действует канон (правило) жизни: «Пока дышу – надеюсь». У них другое правило жизни: «Пока дышу, есть – мыслю». Или я ошибаюсь? И духи думают не сами по себе, а в отношении к нам, чтобы общаться, сообщаться с нами? Может быть, они делают так, что мы думаем, а на самом деле они думают за нас, как наши души в нас?
        Кто я такой? Может быть, дух, который забыл себя и подумал, что он есть я? Вот я смотрю на себя в зеркало, но я ли смотрю в него и вижу себя? Конечно, я не хочу сказать, как говорил Ницше о бездну. Помните его предположение о том, что на человека, смотрящего в бездну, смотрит сама бездна, заглядывает в него, Кто бездна то? Не ты ли сам? Страх, да и только. Так и с зеркалом. Ты ли смотришь в зеркало? Может зеркало смотрит в тебя? Зеркало здесь образ. Образ чего или кого? Образ сознания.
        Сознание – это душа? Или душа – это тайна сознания, то, что скрывается в нем. Кто в м скрывается? Дух? Или ты сам? Вот какие вопросы стучатся тебе в голову, когда ты мыслишь, что думаешь. Или думаешь, что мыслишь? Таким образом здесь я поймал корову за рога, то есть, понял, что, когда мы говорим, что мы думаем, что мыслим, имеется в виду уверенность в этом, но она не обоснована, как в обратном случае, когда мы мыслим, что думаем. Во втором случае мыслить – значит однозначно знать. В первом же случае с думой мы имеем дело с мыслью двусмысленно: то ли знаем, то ли мним, что мыслим. Мы не знаем точно, мысли ли? Вот почему мы философа называем мыслителем, а не думателя, ибо мыслитель знает, что думает, философствует. Думатель же думает, что мыслит. Но мыслит ли он или только думает об этом?  Вот такой пассаж мысли к вашему размышлению, дорогие господа-товарищи студенты.
        Знаете, дамы и господа, верно ли говорят философы о том, что это они мыслят, а все остальные думают? Как вы думаете? То-то!
        И последнее. На десерт, для развлечения можно разобрать разницу между глупцом, хитрецом и умником (или мудрецом). Глупец оправдывает существование хитреца. Почему его не обмануть, если он глупый. Так оправдывает свою хитрость, обман хитрец. Может ли хитрый обмануть умного? Может, если умный сам обманывает себя. Зачем он делает это? Затем, что ум в живом виде встречается редко, поэтому умному человеку одиноко среди глупых людей, ибо глупые, наивные люди встречаются чаще. Кто является наивным человеком? Кто живет не умом, а чувством. Он не сомневается, а доверяет чужому уму, потому что собственный не имеет, вернее, он у него не развит, существуя только в виде чувства. Вот для таких людей мнение начальства  -  указание к действию. В этом случае имеет смысл поговорка начальников: «Начальник умный, подчиненный дурак». Поэтому начальство, которое составляет целый легион хитрецов, так не любит умного человека. Его не обмануть, если только он не интеллигент, занимающийся самообманом. Интеллектуал, в отличие от интеллигента, не склонен к самообману; он не тешит себя иллюзией, что все люди хорошие. Интеллектуал не доверяет, а сомневается. Начальство тоже не доверяет, но проверяет подчиненных на ум, как на вшивость. Ум для хитреца так же опасен, как для солдата вошь:  от нее можно самому заразиться и заразить окружающих.
        Если ты умный, то не можешь уже обманывать, хитрить, потому что полагаешь это действие ниже своего достоинства. Ведь достоинство ума заключается в том, чтобы каждому воздавать по заслугам, держать гармонию как логос, порядок мира, жизни, которая в противном случае оборачивается, как оборотень, в хаос, в беспорядок. Если мир разумен, то он в порядке и есть не хаос, а космос. Если космос логичен, то хаос алогичен, абсурден. В логосе есть смысл, в хаосе есть бессмыслица.
        Нормальный человек разумен по ситуации. Он приспособленец. Если нужно быть глупым, быть рабом, он будет им. Если следует быть умником, интеллигентом или интеллектуалом он и им будет. Если придется обмануть человека, он пойдет и на хитрость. Это в порядке вещей. Разумность обычного, нормального человека выражается в том, что он всегда знает, кто он: глупец, хитрец или умник, то есть, мудрец. Смотря по обстоятельствам.
        Поэтому не надо ни человека, ни народ в целом идеализировать. Народ тоже с половинки на серединку бывает не так прост, наивен, как прикидывается. Раб лукав в той же мере, в какой господин коварен. Лукавство об беса, от сатаны, а коварство от дьявола. Умному человеку следует сторониться и тех, и других, и водить дружбу с такими же умными существами (не обязательно людьми), как и он сам, а не с народом и с начальством. Лучше быть с Буддой или с Иисусом в душе, чем в обществе с подобными персонажами. Продадут и подставят не за понюшку табака.
        Английские ученые сделали открытие, что есть люди с принципами. Врут. Они, конечно, есть, но как исключение из правил, из закона. Поэтому такие люди находятся вне закона. Они преступники против самих себя. Принципиальный человек является идеалистом. Он живет другим миром, идеальным, но находится в нашем подлом мире. Поэтому он сам обманывает себя, а тем самым образом обманывает и окружающих, теша их надеждой на то, что есть лучшая жизнь, чем эта, одна-единственная. Может быть, она и была, когда-то, когда нас, человеческого капитала, не было. Иные возразят и начнут ругать меня, что не прав, что они думают не только о бабле, но и о ценностях. Правильно, вы думаете о ценностях. Ведь бабло – это ценность, и чем его больше, тем больше ценностей у вас. Вот такой ценностью стала теперь информация, которую, как, впрочем, и знание, легко оцифровать и конвертировать в бабло. Слава богу, что вы не можете оцифровать и обаблить мысль.
        Довольно для размышления. Кстати, этот же вопрос я уже как писатель, а не лектор, адресую вам, уважаемые читатели. Мне интересно знать, действительно ли так бывает, что человек в беседе выговаривает, выходит из себя, а записав находит себе место в записанном и не может из него выйти. Остается ли в словах тот, кто сказал и записал, или он может вернуться к себе, как тот, кто слово дал и обратно взял себе? Есть ли мысль в слове текста или там остался только ее смысл как образ, отражение мысли в слове? Да, текст – это творение автора. Но творит ли текст как автор, вернее, как его наследник? Является ли текст творящим произведением, производящим читателя. Делает ли сам текст из нас читателей? Делает ли произведение со смыслом из нас мыслящих? Автора уже нет, но есть его слова и их смысл.
        Другой вопрос: «является ли текст собственным читателем»? Могут ли герои произведения прочитать о себе сами то, что в нем написано о них? Было бы интересно, если ы нее в нашей фантазии, как читателей, и не в игре воображения писателя, а в самой книге герои прочитали свою историю, узнали о своем героизме. Насколько виртуальный мир произведения реален? Насколько возможен? Он возможен настолько, насколько его создатель уверен в его существовании. Как правило, верующий в кого-нибудь, начинает о нем думать и общаться с ним. Правда, он тогда верит, когда не видит и не знает. В противном случае является лишим верить. Поэтому автора лучше уподобить автора мистику, который видит невидимое и описывает его так живо, что невольно, как читатель, увлекаешься описанием.          
      
           
Глава семнадцатая. Встреча
        Давайте расскажу вам, любезные читатели, о том, как я встретился со своим персонажем. Только я прочитал вышеизложенную лекцию студентам, так сразу вышел из учебного корпуса и пошел обычной дорогой домой, задумавшись над тем, все ли я рассказал из того, что предварительно набрал на гаджете, готовясь к лекции, сидя в транспорте. Зачем зря тратить время в нем, уставившись невидящими глазами на окружающих?
        Меня так увлекла игра с ожившей памятью, что я буквально потерял счет времени. Скажу сразу, что мне больше удается игра воображения, чем игра памяти.  У меня сильное воображение, которое восполняет слабую память. Но тут сразу же после лекции мне чудом удалось воссоздать в мельчайших деталях не только то, что я читал, но и что думал и переживал во время лекции.
        В итоге, когда прокрутил в памяти всю лекцию, завороженный тем, как она легко поделилась со мной без остатка собой, ничего не утаив от меня, то под впечатлением от воспоминания оглянулся вокруг себя. Я прямо поразился тому, что увидел. Я оказался там, где никогда не был. Во всяком случае, я не помнил этого места. Место, скажу я вам, было примечательное. Я не поверил своим глазам, - это был погост, сельское кладбище.
        Передо мной стояло несколько десятков могил с покосившимися от старости крестами, ничем не огороженных в небольшом смешанном перелеске с заброшенной, но подтянутой церквушкой. Не найдя на погосте памятников, увенчанных советскими звездами, я невольно подумал, что, наверное, никто не посещал его еще с дореволюционных времен. Сквозь редкую листву виднелось широкое русское поле. Мне почему-то подумалось, что оно усеяно останками убитых в битве воинов, которых забыли убрать и похоронить рядом со мной. Вокруг было пусто и ни одной души. И вдруг, час от часу не легче, мне пришла в голову безумная мысль, а не сплю ли я наяву, находясь в городском транспорте? Но тут голос, неожиданно раздавшийся за моей спиной, вернул меня к действительности и буквально пригвоздил меня к тому месту. На котором я стоял.  Не смея повернуть голову от леденящего страха, я невольно переспросил: «Что вы сказали»?
        - Я сказал: «Вы тоже пришли на могилу своего предка»? – спокойно повторил скрипучий голос за спиной.
       Я с трудом повернул голову, но увидел не то, что ожидал увидеть. Я даже повернулся на одной, толчковой ноге вокруг себя, проводя вокруг себя по земле другой ногой, как циркулем, дугу. Но никого рядом со мной в пределах досягаемости звучного голоса незнакомца не было, кроме скукоженного карлика со сморщенным от старости лицом, который внимательно смотрел на меня. Мне стало до жути страшно, еще страшнее, чем от пугающего голоса.
        - Не только вам страшно. Никто из вас, высоких людей, н знает, как нам страшно жить среди вас.
        Чтобы сменить тему разговора, который сразу стал меня раздражать, я спросил: «Вы пришли на кладбище, чтобы помянуть своего родственника»?
        - Вы сделали меня круглым сиротой, - ответил карлик опять тем же неприятным, скрипучим, как несмазанное маслом колесо, голосом.
        - Что? Каким это образом, уважаемый… незнакомец? Мы с вами незнакомы, - ответил я, опешив от неожиданного обвинения.
        - Почему же? Очень даже знакомы. Вы знакомы со мной как со своим созданием, - сказал незнакомец и громогласно рассмеялся.
        - Как? Я ваш папа? Нет, не может быть! – в ужасе воскликнул я.
        Вероятно, мой непроизвольный испуг покорежил его сердце так, что он, естественно, горько скривился от обиды и саркастически произнес: «Да, в некотором роде я ваш уродливый сын, а вы мой отец».
        - Литературный отец, - добавил он, зло усмехнувшись.
        - В каком смысле?
        - В прямом. Я – герой вашего романа «Философия с уродом».
        - Какое уродливое название. Я не мог так называть роман и тем более об этом написать его. Вы ошибаетесь.
        - Ничего не ошибаюсь. И я пришел к вам на могилу, как вы сказали, «почтить память предка».
        - Не может быть! Я не могу лежать в могиле. Вы только посмотрите: я живой!
        - Тем не менее. Вы сами посмотрите на изголовье вот этой могилы. Что вы здесь видите? Вот ваша фамилия, вот имя, а вот дата рождения и дата смерти. Правильно написано?
        Я подошел ближе к указанной карликом могиле и наклонился с опаской, - вдруг он огреет меня чем-нибудь тяжелым, спрятанным за спиной, - к изголовью, как он посоветовал. Действительно, там были вырезаны и моя фамилия, и мое имя, и, наконец, дата моего рождения.
        - Но я до сих пор живой, - возразил я, то ли в слух, то ли про себя.
        Однако мой карлик был тут как тут.
        - Вот я тоже удивляюсь, что вы до сих пор живой, хотя с вашей гибели прошло целых десять тысяч лет.
        Известие о том, что прошло много тысяч лет после моей смерти не то, что потрясло меня, оно просто меня рассмешило своей невероятной неправдоподобностью.
        - Сколько-сколько?
        - Повторю: Целых десять тысяч лет.
        - И вы еще живы, через десять тысяч лет?
        - Конечно, ведь мы никогда не умираем.
        - Кто рождается, тот рано или поздно умирает.
        - Это не так даже для вас. Ведь вы живой! Или мертвый и видите смертный сон о том, что еще живой? Может быть, не жизнь, а смерть, есть сон?
        - Интересное соображение. Только на какой срок, умирая, мы засыпаем и видим сон? Вы предлагает мне принять версию, что я сплю уже десять тысяч лет? Вы и самого себя признаете спящим и смешиваете во сне нас, авторов и их героев в одну невероятную кучу? Или вы считаете себя пробужденным?
        - Да, я пробужденный, будда будущего, который будит вас от тысячелетнего сна. Вот мы и попали в мир и видим уже не сон, но реальный мир, который стался без людей уже какую тысячу лет.
        - Что с ними случилось за это время?
        - Они давно вымерли, как мамонты. И после них остались эти могилы, вы, конечно извините, но как, это самое, от мамонтов.
        - Но что стало с коммунизмом и гуманизмом?
        - Они никогда не были построены, если не считать советского коммунизма как утопического проекта и абстрактного буржуазного гуманизма. Человечество выродилось и вымерло после ядерной войны. Сначала случился ужасный конец, а потом тлел ужас без конца до победного конца.
        - Как это?
        - Да, вот так. Ведь вы сами писали, что капитализм уже прошел свою стадию развития, то есть, исчерпал себя как предлагаемое обстоятельство для развития самого человека в таком обществе, как все прежние общества, основанные на эксплуатации человека человеком. Но если прежние общественные формации как формы социальной связи представляли эту связь как отношение личной зависимости, то капиталистическая формация освободила людей друг от друга, да и то только частично, но поставила их в еще большую зависимость от мира вещей как товаров. В конце XIX века и в начале XX века мера или разумность такой эксплуатации была нарушена и развитие капитала стало препятствовать развитию самого человека, который становился уже массовым явлением, вплоть до глобального масштаба. Чтобы дать возможность человеку дальше развиваться в направлении не капитализации общества, но его гуманизации на основе свободного от капитала как мертвого уже живого труда. Сам капитал как мертвый труд доводит общество до социальной атомизации, до отчуждения человека от человека и от самого себя в тотальном, во всеобщем масштабе. Но та революция, которая случилась в мире в первой четверти XX века не привела к гуманному или социально развитому обществу. Это показал пример Советского Союза и всех других обществ, где строилась человеческая жизнь на принципе социальной солидарности, как положено для людей, а не на принципе социальной конкуренции, как положено для зверей, в лучшем случае, для скотов, селекционно выведенных зверей с подавленным инстинктом естественной агрессии.
        К сожалению, естественный (биологический) материал, из которого состоит человек, имеет свой предел в массе его облагораживания или очеловечивания. Не всякий человек поддается очеловечиванию или вразумлению. Кто не поддается, тот симулирует в себе человека, чтобы приспособиться к обществу, основанному на принципе социальной солидарности. При омассовлении общества эта симуляция человека, как показало время вашей жизни, увеличилась до предела. Сила сопротивления биомассы оказалась выше силы разума (интеллекта) человека, и он сдался и опять откатился, пошел на попятную. Но там, где он оказался, а оказался он в капиталистическом обществе, пребывал в развитии только капитал. Человек сам тотально стал превращаться в капитал, а массовый труд, которым он был занят, приобрел симулятивный, а не творческий характер.
        Общество социальной солидарности можно построить только людям, которые не отчуждены друг от друга и заняты не работой на капитал, а живым и творческим трудом на благо каждого. Труд так и не стал потребностью или хотя бы возможностью, поэтому мы до сих пор работаем для того, чтобы жить, то есть, используем в себе человека, высшее для удовлетворения в себе животного, низшего. Между тем, если бы был прогресс, то низшее использовалось бы ради высшего, и человек жил бы для того, чтобы трудиться в модусе твориться, то есть, он творил бы самого себя. Но скажите, какая настоящему человеку охота жить только для того, чтобы работать, то есть, быть рабом господина, вещи или капитала. Вот для того, чтобы такая работа стала потребностью для него и стали в массовом порядке подменять человека его симуляцией в его же собственном сознании, превращая симуляцию человека в раба никому ненужных и вредных потребностей. И все для чего? Для увековечивания царства капитала. Для такого царства человека как разумного существа, то есть, существа с естественным интеллектом уже не надо, достаточно его цифровой симуляции как существа с искусственным интеллектом, ограниченным сетью технических коммуникаций. Вот до чего довела человека социальная инженерия царства технократов: до сингулярного состояния, которое наступило сразу после вашего исчезновения, из которого невозможно выбраться, как только через разрушение и рассеивание человеческой биомассы, энергии и информации.
        Вспомните, уважаемый автор, другого автора, уже английского, Редьярда Киплинга и его «Книгу джунглей», которую вы читали еще в детстве. В ней он изобразил в сказочном образе Маугли, этого человека-волка, индийца, который говорит окружающим волкам, что они – «мы все одной крови». Кто такое мог написать? Только расист. Но, к сожалению, для этого автора, он как британец сам недалеко ушел от прочих людей. Вот эта животная натура человека оказалась слишком грубой, чтобы ее мог переварить естественный интеллект.
        К счастью, это не так в некоторых иных звездных мирах, на которых существуют более гармоничные космические цивилизации, где существа относятся друг другу, как того они заслуживают, а не так, как это случилось у вас. Я говорю: «у вас, а не у нас», ибо в этом крушении человеческой цивилизации я не принимал деятельного участия. Вы написали роман с моим участием перед самым своим концом и не сумели оказать заметного влияния на то, что потом случилось. Хотя вряд ли, кто вас читал и мог предотвратить случившееся позже.
        - Неужели я написал об этом роман?
        - Да, я тому живое или, как сказать, мертвое свидетельство. Конечно, некоторые вещи я сам домыслил, встав на ваше место. Вы, наверное, не знаете, но существует такая закономерность, что автор умирает и на его месте рождается герой. Правда, не в его мире, а в некотором ином мире, в котором мы пребывали до поры до времени все эти тысячи лет. Только теперь не вы автор, а я, и вы – мой герой. Мы поменялись местами.
        - Но как же? Мы же вместе вернулись на Землю.
        - Мы вернулись на нее в моем воображении. В новом воображении воображаемое отличается известной самостоятельностью. Поэтому вы чувствуете себя самим собой, а не рабом моей фантазии.
        - Поймите, вы не правы. Кстати, как вас звать?
        - Вы назвали меня Спасителем.
        - Как-как? Спасителем?
        - Ну, не сам же я назвал так себя.
        - Не знаю - не знаю. Неужели вы возомнили себя богом? Поймите, бог в нас есть бог для нас. Он есть не мы, но мы есть по аналогии образ бога, если живём по душе, а не по телу. Душа и есть бог как дух в нашем теле. В этом смысле душа сирень образ бога в нас есть лучшее, что есть в нас именно оно и останется после нашей смерти как возвращение в бога как в вечность. Это бог как не-иное нам. Но есть сам бог для себя и для других, чем мы. Это бог вне нас, в мире. Он есть иное, для нас, не для себя. Если полагать бога иным для себя, то это означает уподоблять его нам, человеку, что в корне неверно, ибо он есть абсолют как конкретный предел, а не беспредел бытия (существования). Иначе выходит бессмыслица.
        Бог есть предел в беспредельном, а не беспредельное в пределе. Последним является другое бога, иное для него. В противном случае получается обожествление мира, признание в качестве бога всего, что есть и не-есть. Всё есть в боге, но все не есть бог. Он есть во всем как сам бог, а не все. Например, в человеке он есть, поэтому для человека он есть идеальный человек, но не для себя, ибо для себя он есть бог, бог реальный, а не идеальный, в идее. Только для него реальность есть идеальность. Поэтому не имеет смысл говорить о том, что бог идеален. Он реален. Но для человека он идеален, ибо доступен только как идея.
        - Как же вера? Бог доступен человеку в вере!
        - Кто это сказал вам? Сам бог? По-моему, в вере доступен опять же не сам бог, а его образ в вере. В религии он является в образе, в виде веры.
        - Да, отстали вы от жизни. И все потому, что пребывали все эти тысячи лет во сне.
        - Резонное замечание. Я ничего не помню. Вы тоже были во сне или как? Медитировали в астрале?
        - Вроде того.
        - Ладно не хотите говорить и не говорите. Но как понять ваши слова, Спаситель? Скажу честно, мне, мягко говоря, странно называть вас Спасителем. Как я мог так назвать вас? И еще, мне не понятно, как вы стали вместо меня писателем, а тем более как я стал вашим читателем, и мы, таким образом, поменялись местами?
        - Мы находимся в ином мире. Это уже мир не для вас, для людей, а для нас, в частности, для таких, которые прежде сидели у вас в сознании. Мы вышли наружу, как только вы вымерли.
        - Вы серьезно считаете, что люди умерли? Мне же кажется, точнее говоря, я чувствую себя живым, только что проснувшимся от сна без сновидения. Немыслимо, чтобы за время, пока я спал, прошла не одна тысяча лет. Да, что тысяча! Один день! Я никогда в жизни не спал больше десяти часов.
       - Вы до конца не дослушали меня. Вы находитесь в ином мире, который стал миром на Земле. Описанное вами чувство естественно, характерно для человека, попавшего в иной мир. Он не чувствует себя мертвым, как люди в том мире, который он покинул. Для них он умер. Но сам он воспринимает переход в другой мир как пробуждение от сна.
        - Вам то откуда это известно? Вы же не человек.
        - Но я был образом человека в вашем сознании. Не может ли аналогия между творцом и творением мне послужить ключом понимания вашей ситуации?
        - Вы намекаете на то, что человек является образом и подобием своего создателя? Послушайте, уважаемый! Человек прибегает к такого рода аналогиям тогда, когда нет иного образа, способа объяснения. Не принимаете этого в буквальном смысле.
        - Вот и я говорю о том же. К тому же наш разговор идет об ином мире.
        - И что мне делать в вашем мире?  Как я понял вас, вы отождествили иной мир, то есть, мир мертвых с придуманным и описанным, художественным миром автора, с его сказкой. Но сказка и зазеркалье жизни – не одно и то же.
        - Это почему же? Как раз, наоборот, в принципе похоже. Просто иной мир есть сказка бога, а моя история жизни из вашего романа – это ваша сказка. И там, и здесь сказка.
        - Но я не бог.
        - Во почему я оказался на вашем месте – на месте писателя. Теперь я пишу вашу историю жизни в моем романе.
        - Так этот мир есть мир вашего романа, и я в нем есть герой?
        - Вот именно.
        - Хорошая шутка оказаться самому персонажем истории, которую придумал не я. Или вы и есть я в нынешнем состоянии? И вот я морочу голову себе же, бывшему прежде?
        - Это было бы слишком просто, чтобы можно было в это поверить.
        - Поверить в это? Вам нет веры - вы призрак.
        - Такой же призрак, как и вы. Прошло целых десять тысяч лет.
        - Что вы заладили: десять тысяч лет! У вас, вероятно, пунктик, комплекс на большие числа. Почему именно десять, а не, например, сто тысяч лет или, мало того, - бери выше, - целый миллион. Какая разница: одна минута или миллион лет? Это что-то меняет? Нет.
        - Конечно, меняет. Все меняет. Время имеет большое значение для перемещения между мирами.
        - В каком смысле? Ну-ка, объясните, если знаете.
        - Да, как вам сказать.
        - Говорите прямо, что не знаете, - заявил я и махнул на него рукой.
        - Зря машете. Я все знаю.
        - Что именно?
        -  Знал, что вы махнете рукой. Я се знаю потому, что пересоздал вас. воскресил как персонажа в качестве автора в моем романе.
        - Значит, я образ автора в вашем воображении как писателя. Выходит, я нахожусь в виртуальном мире своего персонажа, вернее в вашем сознании. Оно отдельно существует от моего сознания или мое сознание как вкладыш вложено в ваше сознание?
        - Можно сказать так: вы находитесь во мне, а я нахожусь в своем сознании, которое раскрывается перед вами, как вот этот мир с вашей могилой на погосте.
         - Ну, а если я просто вижу сон о том, что стоя и разговариваю с вами, с моим еще ненаписанным персонажем, у моей будущей могилы. Как вам мое употребление «бритвы Оккама». Это проще допустить с точки зрения всей моей прожитой жизни, которая стоит за моим, а не за вашим объяснением.
        - На это я могу сказать вам только то, если вся ваша жизнь есть только сюжет романа, написанный вашим автором, которого вы принимаете за бога. И вдруг автор взял и поменял своего героя – в произведении автора – на персонажа романа уже героя. Как вам такая чехарда в игре воображении, соответствующая характерному для него как автору произволу?
        - Что за бред!
        - Вот именно. Можно предположить, что все это – ваш бред автора-графомана, графоманская мания. Уж лучше так, - найти объяснение в том, что вы просто сошли с ума от ваших авторских мыслей. Или мой вариант объяснения невероятных событий вам симпатичней?
        - Не знаю, что и сказать. Но тогда кто вы? Образ бреда? Вас это устраивает.
        - Конечно, нет. Поэтому я предлагаю вам свою историю про вас.
        - Но как же: все так достоверно.
        - Достойно веры и чудо, которое случилось с вами, и ваше возможное сумасшествие.
        - Но как можно быть сумасшедшим, будучи в ясном уме и твердой памяти, кто я есть.
        - Знаете внутри своей системы координат безумцы ой-как разумны, вполне логичны. Но, к сожалению, их система координат прямо расходится с системой координат как большинства людей, так и с системой координат других сумасшедших. В любом случае, она перпендикулярна здравому смыслу.
         - Если продолжить вашу мысль, то вы вполне тоже можете быть сумасшедшим, ведь снаружи, следуя предложенному словарю, ваша система координат не соответствует моей. В нашем случае важно для определения степени различия раз-умия и без-умия не синтаксическое соответствие структур внутреннего мира, но их семантическое расхождение в отношении к реальности. Степень такого расхождения между людьми со здравым смыслом имеет минимальное значение. У нас же оно, если не максимальное, то значительно большее, чем оптимальное.
        Еще более вероятным является такое предположение, что вы есть творение уже больного моего воображения, а если быть еще более точным, моего больного интеллекта или сознания, вернее, самосознания, когда оно потеряло берега и себя приняло за саму реальность, стерла грань между собой как Я и не-Я вне себя. То есть, мир внутри себя не просто слился с миром вне себя, а принял его за себя.
        Обратное тоже может быть, но не в нашем случае. Тогда мир, который сознанию является бессознательным становится «своим бессознательным» для сознания. И таким, уже боковым путем, из-под полы, а не прямо он проникает в сознание. Проникая в сознание, если оно еще незрелое, безотчетное, не способное еще удержать в себе рефлекс, отражение и покрутить на свой лад, моет вытеснить его собой, цензурировать не себя, а само сознание. Таким образом оно сможет беспрепятственно проницать себя, без сопротивления сознания, точнее, при его слабом сопротивлении, ведь, элементарно, действие рождает противодействие при примитивном положении дел и уже подражая сознанию в благоприятном случае не просто механически воспроизводить сознание, но и симулировать работу самосознания.
        Это тот легкий путь («царский путь») в «развитии», который как раз выбрала в мое время технократия. То есть, недоумки, у которых интеллект был с горчичное зерно, решили создать интеллект, превышающий их собственные умственные возможности и назвали свою глупую, ребяческую затею «креативной программой изготовления искусственного интеллекта». Такое вздорное, бессмысленное мероприятие можно провести с верой (волей, желанием), но никак не с самим интеллектом (умом). Это достаточно только для счетно-решающего устройства (рассудка), который как лишь часть (низшую часть) разума, вероятно, спутали со всем разумом, а тем более с разумным субъектом, у которого есть еще воля с желанием, чувства, идеалы и прочее.
        И все почему? Потому что такая модель (идея, концепт, смысл) творения работает по остаточному принципу, как это и заведено у буржуа, когда дело касается духовного развития. Им можно было бы сказать о том, что если хотите найти интеллект более высокого уровня, то поищите вокруг себя. Но, к моему глубокому сожалению, они уже уничтожили его носителей. Может быть, сама их техническая среда уничтожает еще в зародыше носителей естественного интеллекта. Естественный интеллект появляется не с рождением младенца, а со становлением его совершеннолетним, взрослым существом.
        Корень причины кризиса рода человеческого, который, как вы говорите, уже исчез, правда, если только вам верить на слово, был связан с бесчеловечным капиталистическим устройством общественных отношений эксплуатации человека (Я) капиталом (не-Я) и превращением самого человека в капитал, в вещь. Ведь при капитализме не просто один человек угнетает другого человека, как это было в прежних обществах личной зависимости людей. Это осталось и при капитализме.
        Но к нему дополнительно прибавилось угнетение обществом в образе капитала как мертвого труда любого человека как носителя живого труда. Без живого труда никакой креатив, никакое умное творчество просто невозможно. Как можно творить без чувства правды, красоты, без совести, без идеала? Где и как в таком обществе возможна более развитая интеллектуальная работа, чем калькуляция и конвертация ценностей в цифру? Счет и пересчет ценностей не есть творение ценностей и тем более смыслов. Можно считать ценности для утилитарного использования, но творить таким образом ценности и, повторю, высокие смыслы (идеи), а не ничтожные инновационные проекты, которыми были забиты пустые головы моих современников, просто невозможно. Этого уже не было, были только жалкие попытки симулировать творчество. И потом, мысль не переведешь в цифру, как цифру в цифру. Таким образом, может появиться копия мысли, но не сама мысль. Она тестируется как копия, а не оригинал, потому что тестировать оригинал можно только отрицательным образом.
        - Значит, вы думаете, что искусственный интеллект не возможен?
        - Конечно не возможен, ибо уже есть интеллект. Он есть и только поэтому он естественный интеллект в лице, в образе человека как то, что дано. Кому дано? Нам. Это факт, данность. Кем дан? Богом, природой, - какая разница? Главное: дан. Это как жизнь: она уже есть. И зачем тогда другая жизнь, когда есть эта? Причем, она есть не в одном экземпляре, а в виде множества существ и их поколений. В мире есть только этот естественный интеллект, как в нем есть только эта жизнь. Всякая другая же жизнь в той вселенной, в которой мы находимся такая же, такой же в ней и интеллект. Нет, я не спорю с теми, кто говорит о других мирах, других вселенных. Но мы закрыты от них нашей вселенной. Мы закрыты ей и от царства идей.
        Вероятно, единственный путь к другим мирам лежит не через наш мир, который ограничен самим собой, а через царство идей, через духовный мир, который един для всех прочих, уже физических миров, одним из которых является и наш мир. Поэтому во всех этих мирах есть различные интеллекты. Но они различные только по виду, а не по роду, так как родовым или всеобщим интеллектом является божественный интеллект. Бог един и един его интеллект. Божественный или сверхъестественный интеллект – это предел для развития (и совершенствования того, что уже развито) естественного интеллекта, который разнообразен в материале представления, но не в идее, в форме представления. Искусственный же интеллект – это просто усилитель естественного интеллекта, не более. Думает не машина, а сам человек, правда, если есть мысль как свет, явление идеи, которая и есть духовный интеллект. В духе телом является интеллект. Мы видим дух, бога как тело в идее умом.
        Почему же усиливаем интеллект, пытаемся сделать его искусственным? Потому что мы не боги, нам недостаточно того, что есть у нас. Кстати, поэтому мы до последнего (моего) времени и развивались. Но уже в это последнее для нас время мы прекратили развиваться, потому что достигли предела своих естественных возможностей. Нам оказалось этого мало. Почему? Вероятно, потому что в человеке воли, желания на порядок больше, чем ума, который перестал справляться, переваривать наши неуемные, нерелевантные, бессмысленные желания. Вот для чего мы стали уже не просто усиливать наш естественный интеллект, но подменять его так называемым «искусственным интеллектом», то есть, интеллектом «машины желания». Откуда же появились эти искусственные желания, на самом деле никому ненужные желания? Из средства, из капитала, который стал целью движения человеческих желаний. Для человека с его естественным интеллектом ничего этого не нужно. Это нужно только для человека-капитала как машины желания.
        Есть одна непреложная истина: бог творит от избытка, а человек от недостатка. Но во всем нужна мера. Примиряет бога с избытком, а человека с недостатком, - мера, разум. Он же примиряет человека с богом. Бог дает человеку то, чего человек не имеет. Что это? Разум, которым должен научиться пользоваться человек. Не изобретать новый разум, а научиться пользоваться тем, что есть. Человек изобретает не от достатка, а от недостатка. Когда он достигает достатка, он успокаивается и ему больше уже ничего не надо, кроме него, этого достатка.
        Бог же творит от избытка, от есть, от того, что больше достатка. Он освобождается от того, что ему мешает жить, существовать и делится этим остатком с человеком. Но человеку все мало. Он хочет невозможного, - быть богом. Вот это свое неуемное и неумное, безмерное желание он выражает таким безумным образом. Человеку не быть тем, кем он не является. Бог потому бог, что он бог от века. Вот это желание и погубит человека. Или как ты, Спас, говоришь, уже погубило тысячи лет назад. Что же вы, несчастные творения человека, все это время делали, когда человек уже умер?
        - Мы старались повторить вас. 
        - И как, повторили?
        - Слава богу, у нас не получилось повторить вас, иначе, так же, как и вы, уже давно лежали бы в могиле.
        - Откуда ты мог взяться, как не из моего сознания. ладно, пусть после моей смерти, осталось нечто от меня в виде тебя и окрестностей, вот этих самых, - погоста, перелеска, поля и церквушки. Кроме этого, еще что-то есть? И, главное, кто еще есть, ну, хотя бы в виде симуляции, которой живет остаток моего сознания? Где остальные носители сознания?
        - Они во мне.
        - Если это так, то положение еще хуже, чем я думал. Значит, произошла космическая катастрофа. И не важно произошла она по вине человека или нет, случилась сама по себе. Важно одно? не осталось никого и ничего из того, что необходимо для полноценного человеческого существования. Как же ты выжил мой мозг? Или выжил не мозг? Но как тогда существует тот остаток сознания, который достиг такой работоспособности, что симулировал свое существование в виде образа героя, а потом возжелал стать автором и стал, наконец, им, самим собой, мной, обрел самосознание. Кстати, откуда тебе известно, что я умер именно десять тысяч лет назад? Ты так и не ответил прямо!
        - Ведь на памятнике написана дата смерти, - возразил мне карлик.
        - Но там не написано, что с момента моей смерти прошло десять тысяч лет. Откуда это известно тебе?
        - Я знаю, - раздраженно ответил Спас. – Знаю и все. Не знаю, откуда знаю. 
        - Это хорошо, что честно признался в том, что не знаешь. Значит, я сам не знаю, если предположить, что ты являешься мне моим вторым Я, уже человеческим, а не божественным, не душой, а некто, рожденным в муках одиночества из самой пустоты. К слову сказать, тогда кто ты, если не душа, что за неведомая мне субстанция? Или ты есть я, забывший себя? Кстати, кто, как не сама пустота, способен породить бога в качестве одного, занявшего творчеством, чтобы не быть наедине с пустотой.
        Однако бог живет, пока творит, а творит он вечно. И вечно только то, что является идеальным, совершенным. Человек не вечен, но он долговечен в своих творениях. Тогда он существует в идеальном виде, то есть, в виде идеи, смысла, что остался от его, например, словесного творения до тех пор, пока это слово читабельно, пока его читают люди (в пределе пока существует род людской), переживают и то, что он вложил в свое творение. Можно было бы сказать, что он вложил в свое творение душу, если бы душа не была от бога. От человека остается не душа, а лицо, личность, которая снимается с него смертью и остается на хранение в сокровищнице сознания.               
            

Глава восемнадцатая. Рабочие афоризмы
        Мысль. От глупости до мудрости один шаг. Этот шаг – мысль.

        Глупость внизу, мудрость вверху. Глупость, возведенная в ранг афоризма, становится мудростью.

        Мудрость. Мудрость – это просто трюизм. В этом смысле гениальное просто, то есть, понятно всем.

        Философия. Философия – это любовь дурака к умнице, у которого можно занять мысль и не отдать в счет долга или рассчитаться с ним глупостью.
 
        Идеология. Идеология – это превращенное, испорченное, отравленное властью состояние человеческого сознания.

        Диктатура мысли. В царстве идей нет диктатуры мысли, ибо мысли не диктуются, а мыслятся. Диктатура идей есть в царстве вещей. В этом царстве никто не думает, но все пользуется вещами как идеями, навязывая их друг другу или обмениваясь ими.
 
        Диктатура пролетариата. Диктатура пролетария, в корне, ничем не отличается от диктатуры буржуа, или феодала, ибо пролетарий как господствующий класс свое желание, волю, возможность возводит в потребность, в закон, в необходимость для всех. Как могут пролетарии построить общество лучше общества буржуа или феодала? Это общество будет обществом не верхов, а низов. Эксплуатация человека человеком в нем останется: низ будет эксплуатировать верх, то есть, они поменяются местами, а отношение останется прежним. В этом обществе нет места для развития сознания, как, впрочем, и в других обществах. Сознание развивается вопреки движению общества от одной формы эксплуатации к другой, будь то личная эксплуатация или вещная.

        Власть. Власть имеет животное происхождение. Оно дает о себе знать во всех проявлениях власти. Сама власть живет по волчьим законам, но делает вид, что правит овцами так, как если бы была сама овцой. Яркий пример – советская власть. Это власть личной зависимости, доведенная до предела – возведения в степень личности коллектива. Такая власть есть власть коллектива над отдельно взятой личностью, которая не чувствует себя в своей тарелке, если не признает эту тарелку предметом общего пользования.
        Другой пример – буржуазная власть. Это власть вещной зависимости, в которой человек поменялся местами с вещью. Буржуа - это овеществленный человек, а капитал – это очеловеченная вещь.

        Медитация или размышление. Когда я думаю, я мыслю себя свободным, хотя таким не являюсь ни в чувствах, ни в действиях. Даже познаю я вынужденным образом. Как быть с фантазией? Таким же образом, как и с чувством, поступком и знанием, - никак. Фантазия как желание в образе представляется вольной. Но такой она является только в игре воображения. Она не свободна от того, что из нее следует как из мечты в качестве импульса движения к цели, к воплощению в некотором материале. Приходится считаться с сопротивлением материала воплощения. В этом смысле человек есть не только творец, виновник обстоятельств, но и их жертва, продукт.

        Нашло. Человек творит, когда на него нашло, когда его кто-то нашел. Вот он потерял себя, забылся и его некто нашел. Кто есть этот некто? Он сам из другого времени и места в бытии. Бог или дух есть тот же самый субъект, но из другого образа воплощения. Человек творит, когда перенимает самого себя у себя из другого измерения пространственно-временного континуума.

        Конкуренция. Нельзя превзойти всех, но только самого себя. Если это понимать, то можно конкурировать с успехом.
 
        Личностный рост. Личность растет до тех пор, пока не достигает предела роста. Она, как пружина, сжимаясь, разжимается на интервал, количество витков сжатия, который прибавляется к ее росту. Это и есть развитие до предела своих возможностей. Сжатие символизирует собранность в едином как в поле напряжения, где воцаряется покой, равновесие между полюсами. Малейшая флюктуация приводит к разжатию. Важно успеть направить случайное колебание, которое возникает от усталости нахождения в одном и том же положении, в нужном направлении, его индуцировать путем намеренного ослабления усилия. В этом случае мы имеем дело уже с совершенствованием, которое возможно при идеализации роста.

        Знание и знание знания. Знание как знание есть то, что мы знаем. Знание же знания есть то, что мы думаем этим знанием.

        Интеллигент-болтун и интеллигент-мыслитель. Кто такой интеллигент, если спрашивать по уму, а не по науке? Есть такая наука, как социология, которая изучает интеллигента как социальное существо. Мне интересен интеллигент как тоже существо, но только не как социальное, а как умное. Интеллигент – это такое существо, которое склонно умничать, то есть, включать голову, мозги, когда это требуют обстоятельства жизни. Эта склонность вынужденная. Интеллигент умничает не по своему желанию, по возможности, но по необходимости. Поэтому выражения его мысли строги, точны, доказательны и подтверждены фактами. Умничать можно вслух, а можно про себя. Тот, кто умничает вслух, становится болтуном, софистом. Это интеллигент-болтун. Таковы ученые интеллигенты и интеллигенты-учителя.
        Правда, есть еще «интеллигенты-мыслители», которые умничают про себя. Таким не далеко до самих натуральных, естественных мыслителей. Естественный мыслитель не умничает, но мыслит, и мыслит не под давлением, прессом обстоятельств, по необходимости, а по своему желанию, по возможности. Он мыслитель по натуре и судьбе (призванию), а не по специальности, по профессии. Это не интеллигент, а мыслитель. Его не следует путать с интеллектуалом. Интеллектуал склонен не к размышлению, а к знанию. Он не умничает, как интеллигент, а думает, однако думает не ради того, чтобы думать, как мыслитель, но знать. Особым случаем интеллектуала в массе является знаток, эрудит, который конвертирует свое натасканное знание в бабло. Такими знатоками, компетентными персонами желает сделать современных учеников олигархическая система обучения.
 
        Классификация видов истории. Вспоминая стародавнюю классификацию типов или видов истории, я вижу ее в свете мысли так: Во-первых, история – это точное и буквальное, но не полное описание фактов (описание никогда не бывает по определению полным). Это описательная, последовательная история или история хода событий, которые располагаются в хронологическом порядке (летописная, хроникальная история). Такая история есть буквальная, фактическая история, фактология. Тут не лишне вспомнить Ницше, который писал об антикварной истории или истории артефактов или материальных памятников. Есть еще история воспоминаний, которую тоже имел в виду Ницше. Называя ее мемориальной историей. Это история памятников, увековеченных не в материи, а в сознании людей (так называемые «памятники сознания»).
        Во-вторых, это история поучений, дидактическая, моральная история, которая учит извлекать уроки из прошлого ради будущего. Она действует на сознание заинтересованного историей лица. Это история значения.    
        В-третьих, есть история понятия. История понятия – это интеллектуальная история в том смысле, что она излагает причины хода событий и те последствия, к которым они приводят наблюдающего историю. Такая история позволяет видеть то, что происходит «за кадром» события. Она носит символический, аллегорический характер.
        И, наконец, в-четвертых, есть еще история духа или смысла. Такая история учит цели развития. Цель – идеал. Это идеальная история. Вот она и интересует меня. Есть ли смысл в истории? Вот что может занимать историка смысла. Где он, этот смысл, находится: в самой истории, во времени как последовательности событий или скрывается в вечности? И что тогда такое вечность? Одновременное соприсутствие того, что было, есть и будет? Или нечто другое? В вечности нет последовательности, но есть одно настоящее, которым является и прошлое, и будущее. Вечность присутствует во времени истории в сжатом виде как мгновение. Имеет смысл говорить о смысле истории в самой истории с точки зрения настоящего.
 
        Исторический подлинник. То, что является документом для потомков, для исследователей, было литературой для творцов, авторов. Подлинник существует в традиции, в передаче, то есть подлинником является не документ, а его передача, традиция; она должна быть подлинной, то есть, быть традицией, передачей. Чего? Самой передачи, сообразно духу современности. Какой ныне у нас дух? Цифры, информации. Где же мысль? Ищи, считай в числе.
      
        Философия и история философии в преподавании оных. Как можно преподавать философию студентам? Разумеется, знакомя их с мыслями мыслителей, которые были в истории мысли – в истории философии. Но для этого следует самому познакомиться с ними. Познакомиться с философом - это ознакомиться с его мыслями. Однако, как понять чужие мысли, не имея собственных? Поэтому, чтобы познакомить студента с философией, нужно самому быть тем, с кем ты собрался знакомить, но это невыполнимо, хотя бы потому, что, например, Платона или того же Гегеля, давно нет в живых, или иметь собственные мысли, собственную философию, быть таким, какими были указанные мыслители. В противном случае студенты ничего не поймут в философии. Да, конечно студенты сами должны иметь мысли или нечто, похожее на них, чтобы иметь возможность понимания.

        К понятию совести. Читал пятый том материалов Нюрнбергского процесса, посвященный преступлениям немецких нацистов против человечества и человечности. Вспомнил пресловутое выражение Фридриха Ницше о «химере совести», которое любил повторять Адольф Гитлер. Что имел в виду Ницше, связывая совесть с химерой в значении выдумки? Да, бог его знает. Гитлер как болван, который с ума сошел от власти, понимал это выражение буквально. Почему? Просто потому, что был бессовестным человеком. С ним все ясно. Ему точно была несвойственная человечность, гуманность.
        Однако в каком смысле уже можно говорить о совести как химере? Вероятно, только в том, что она не есть нечто натурально данное, вроде вещи, которую можно пощупать пальцами и удостовериться в ее чисто физическом, точнее, материально чувственном существовании. Но тем не менее, как все идеальное она существует, реальна, но в другом смысле, чем вещь. Так же, как совесть, идеально существует и душа, и идея, и дух. Совесть химерична в смысле материального существования. И все же человеческие зверства заставляют нас признать ее физическое существование. Я установился на собственном жизненном опыте, что при встрече с бесчеловечной реальностью, перед ее безобразной физиономией совесть становится физически зримой; она стучит в моем сердце и требует собственного признания в качестве наличной данности.

        Заповеди. Вы знаете, они говорят: «люби себя». Я говорю: «люби бога».  Он лучшее, что есть во мне, в тебе, в нас. Это Я, не я. Люби Я больше, чем себя. Люби его в себе, в тебе, в другом, в не-я. Есть Я, оно в не-я, вернее, не-я в Я как то я, которое он, оно не знает. Но оно о же самое Я, которое оно не сознает как свое, себя. Это первая заповедь.
        Вторая заповедь «люби другого как себя». Люби себя и люби другого, как близкого, как себя. Вернее, люби близкого, как себя. Себя люби, а близкого люби «как», вроде себя. Точнее, люби в другом того, кто лучше него, но не себя, а бога. Впрочем, в нем, в другом люби себя. Это ты в образе другого. Но не люби другого больше себя. Себя люби больше образа себя в другом. Любить другого как себя – это любить образ другого в себе. Любя образ другого в себе, ты любишь себя. Но никак нельзя любить близкого больше, чем себя. Никак нельзя обожествлять близкого. Бог есть любовь, а не любимый или любимая. Люби любовь больше того, кого любишь, ибо не будет этого, разлюбишь. Будешь любить бога больше себя, полюбишь другого, как себя, не себя, а «как» себя. Никак не люби не-я, ибо таким образом обесценишь Я.

        Эстетические виды дам по вкусу. Женщин можно различать по любым критериям. Вот один из них: это вкус. На вкус есть разные женщины. Например, сладкие или соленые, или кислые, или, наконец, горькие. Зачем же пробовать женщину на вкус? Затем, что мужским путем к женщине является пищеварительный тракт. «Сладкие женщине» добрые, полные, как сдобные булки. Но они сентиментальны и слащавые. Такие женщины располагают к ничегонеделанию. С ними жить, как сыру в масле кататься. Но такая сладкая до приторности жизнь не всякому мужчине всласть.
        Напротив, «соленые дамы» придают жизни мужчины необходимую остроту, обостряют до предела их чувства. Но они впору только умным мужчинам.
        Есть и «кислые дамы». Конечно, с ними можно скиснуть от их недовольства всем, как тем, что есть в тебе, так и тем, что в тебе нет, но по их капризу должно быть. Но они могут пригодиться тем, кто склонен меняться сообразно их капризам. Обычно это очень энергичные, деятельные мужчины-добытчики.
        И, наконец, горькие как редька или хрен («один хрен»!), «роковые дамы». Это такие дамы-разлучницы, что «не дам», вечно «крутят динамо», «динамят» мужчин, отравляют им жизнь так, что они пьют горькую и спиваются, стреляются и вешаются.
        Если человек делает дело, которым он занят, то мужчину делает вкус того, что он пробует и ест.               



 
               
         
               (Продолжение следует)