Повесть Теорема Неба, глава одиннадцатая и последняя.
Теорема неба
повесть
Павел Облаков-Григоренко
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Спать Скотников боялся ложиться: всякий раз во сне приходила к нему Роза. Придёт, сядет на постель и тихо синими глазами в него уставится. Он же знал, что её нет, но начинал с ней разговаривать, просил, чтобы она оставила в покое его.
Она глядела на него ясным, преданным взором, улыбалась мягко, и знание чего-то высшего, того, чего он не знал, отражалось у неё на челе. В жизни она никогда такой не была.
Алая капля крови горела у неё на кофте, и это больше всего пугало Скотникова. Горела, как укор, как предупреждение.
Предупреждение - чему?- смеялся он, протягивал руку, стараясь стереть пятно, она, едва он прикасался к ней, таяла, потом снова зажигалась, по воздуху сверкающим электрическим ожерельем текла. Он вскакивал, убегал от неё и сам падал вниз головой с лестницы в чёрную ледянящую пропасть. Просыпался. Последнее воспоминание - как катятся, стучат ступени, ломая с хрустом ему шейные позвонки - просто убивало его.
А завтра - снова у изголовья сядет, будет его ублажать.
Он так глубоко под спуд совести упрятал своё преступление, всякое даже воспоминание о нём, что всё то страшное, нет-нет да и мелькавшее в раскалённой памяти, казалось не с ним происшедшим. Курошеев к нему никогда не являлся, а вот Роза... Он попытался больше работать, чтобы забыть.
Наконец, он взлетел до самой вершины. Месяцы и годы напряжённой работы привели его прямёхонько к воротам долгожданного царства. Этот мир вокруг него, наполненный бесконечными заседаниями и съездами, телеграммами и декретами, столами и трибунами, как праздничные торт кремом, густо сдобренный красным сукном, он сам создал, варился в нём с наслаждением.
Кабинет он для начала нашёл себе самый скромный и принял выжидательную позицию. Смотрел, как потрескивают стенки терема-коробка от шевеления тараканьих усов и лапок. Всем демократично говорил "ты", и сам на короткое знакомство не обижался. Но что-то с ним стало происходить, ему стали крайне неприятны все эти красногубые, жёлтоносые его приятели, которые, поделив власть, напрочь перестали заниматься революцией, стали самоустраиваться, окладывать свои обтолстевшие зады поудобнее. Он так не мог. Точнее - теперь бы не мог. "Геннадий Иванович,- говорили ему, пошловато дёргая бровями.- Пойдём посидим, расслабимся? Водочка там и всё такое..." Конечно, хотел он выпить, но если бы как-то по-другому сказали, преданнее, или если бы он сам предложил - тогда бы другое дело. Не мог смириться, что как бы на одну доску ставят его, вождя, с самими собой, прямо в душу со слюнявыми поцелуями лезут, точно он простой смертный. Отсюда и началось всё. Взбунтовался.
Из полупустого, простенького своего кабинета наблюдал, как коллеги дома, квартиры бывших богатеев делили, офисы, брызгая слюной и с жадностью. С каким-то тихим, обнаружившимся у него талантом он не спешил бросаться тоже бежать, хотя и хотелось ему, просто - ждал, смотрел, сравнивал. И - о чудо! - оказалось вдруг, что и торопиться не надо было никуда и глотать большие куски тоже, и гнаться, толкать больно локтями,- а только и делать, что скромно, терпеливо молчать. Многое увидел и многое - всё - потом получил.
Геннадий Иванович сразу прослыл человеком умным и скромным, аскетичным, хотя имел, конечно, он и дачу служебную (небольшой особнячок с охраной) и городскую квартиру, и персональную машину с водителем, пару-тройку хороших костюмов. Считали люди: раз ты думаешь за всех, решаешь важное, раз руководитель ты высокого ранга (а на меньшее Скотников и помыслить не мог), то имеешь право на многое, если не на всё,- хоть гарем заводи на чердаке дома своего.
Ан нет, Скотников и не собирался! Пара ботинок, пара галстуков, пара отличнейших шерстяных пальто, пара костюмов и - всё. Обулся, оделся и - айда на работу. Любили его за простоту и неприхотливость, за этот настоящий культ скромности.
Но он-то всё видел, всё подмечал, никому ничего не прощал. Всех законченных хапуг и пройдох, нахалов и выскочек на заметку брал, особенно тех, кто мешали ему, не улавливали по недоумению или намеренно его роль и величие, его высокие амбиции руководителя. Само это как-то в нём происходило, автоматически.
Он жал им руки, здороваясь, шутил, но внутри его при виде надменности, с которой в эти важные моменты контактов и соприкосновений относились к нему, уже начинал зреть протест, и как бы на лицах неугодных ему, бунтарей и хулителей, чёрный, роковой крест отпечатывался.
Многое он сделал для революции, предан был ей, как женщине, и этот золотой стержень его, Скотникова, первенства излучал густое сияние вокруг себя, и - недобрее сделал его, заложником жгучей, колющей сердце ревности, могучего желания - кусать, если ему противоречилии мешали, оспаривали его лидерство. Неприятно было, когда злость охватывала, но ничего поделать с собой он не мог, бил изнутри его гейзер - такой солёный, горячий, всеподчиняющий.
* * *
Он крепко держал в руках скипетр и никому отдавать его не собирался. Что - ради последующих молчания и забвения он рвал себе жилы, рисковал жизнью, здоровьем, питался в дешёвых гостиницах сухими бутербродами, пил вонючий, прокисший чай, щупал, давясь от чувства жалости - к себе прежде всего - и брезгливости, дешёвых плоскогрудых баб? Конечно, нет. И даже нынешняя абсолютная власть в городе была для него вовсе не самоцель, а ступенька. Уж раз здесь, в сравнительно большом пространстве планеты, взял бразды правления в свои руки так запросто, то почему бы всю страну, весь мир, всю Вселенную не проглотить впоследствие? И пять Вселенных, десять, тысячу, если б можно было, скушал бы не задумываясь! Вот такая история.
Но люди - странные существа, каноны выдумывают себе только лишь с тем, чтобы потом успешно отвергнуть их. Мы, люди, - существа, слишком жадные до первенества, до крайних, заоблачных высот, все без исключения. Табу, препятствия, кумиры - для нас лишь пища, лишь знак препинания.
Стал замечать удивлённый и потрясённый Геннадий Иванович, что всё больше слов ему нужно было говорить, чтобы убедить товарищей в своей правоте, кричать со всё наростающим ударением, о чём раньше нужно было говорить шёпотом, да и то часто без толку. Часто со всем старанием, на какое был способен, сказав, искренне отторгнув часть себя, часть своей души, часть сознания, слышал, повернувшись к товарищам спиной, тотчас с их стороны к себе пренебрежение, насмешку над собой, а то и вовсе нелицеприятное. Не с явными умыслом - нет, но и того было ему достаточно, что вдруг пролетели, прозвучали они.
Не дурак ведь был Скотников, понимал, что, раз начавшись, по нарастающей процесс двинется - плевать во след ему скоро начнут по-настоящему, грубить, не краснея, а там... Кто знает, что будет потом, через месяц, через год?
Вначале Скотников задумался над этом с позиции революции. Погибнет ведь, захлебнётся милая - такая выстраданная, такая желанная, чистая, светлая. Затопчет её интеллигенция сраная, не заметив того, своими маленькими ботиночками, побегут по ней, решая своё, вошиные свои проблемки. А он, Скотников один не спит, один ей слуга, её ангел-хранитель, только он может преданно за ней надзирать, беречь и чистить её белое, розовое, безгрешное тело. А его - вон, так, что ли? Вон? Вон??
Но когда вдосталь насмотрелся он на мелкую, яростную беготню, на звериный оскал зубов, наслушался их голодное, злобное клацанье, когда ярчайше стало понятно ему, что он, вождь из вождей и лидер из лидеров, всего лишь один из них, бегущих, борющихся за место под солнцем - у него под черепом взорвалась бомба, и едким, ядовитым дымом застлало, заволокло глаза. Ни черта не видел теперь Скотников, перестал видеть, кроме того, что толкают его, прямо ботинками лезут ему на голову, хотят его звёздное место, его высокое кресло занять.
Стало ему понятно: плевать на него хотели люди по большому счёту, на его немалый, честно им заработанный авторитет, в гробу они его, Скотникова, видели с его идеями всеобщих счастья и равенства. У них у самих мечта - получше устроиться, амброзии сладкой попить, в божки выбиться, они его раздавят, как клопа, если вовремя он не опомнится, не отбежит в сторону. Вот оно что, вот оно как.
Уйти, оставить им своё детище? Ни за что!
Иногда ему казалось, что надумал всё он себе, все ужасы, насчинял, нафантазировал. Милые, отзывчивые люди, обычные человеческие желания - вверх и вперёд выдвинуться, нужна же в жизни здоровая конкуренция...
Не-ет,- говорил он себе,- нет! Не так всё просто здесь. Глаза у людей такие, что дрожь и оторопь берут. И озверел. Начал сходу бить по рукам и по головам. Мучился поначалу, страдал, но нашёл в себе силы отринуть сомнения, и - сталь в душе зазвучала. Защищаться, надо уметь защищаться,- говорил он себе. "Всякая революция тогда чего-нибудь стоит..." и так далее. Правильно? Надо бить, надо наказывать. Просрут революцию, если у руля окажутся, потопят гордый и величественный корабль, который он так долго и так сомоотверженно строил. Ведь если толкать лодку в разные стороны - потонет. В одну сторону нужно.
И одному.
Так он себе стал говорить, испытывая ко всем его окружающим только брезгливость, только голое презрение. И он уверовал в себя, как в Бога.
* * *
По ночам ему снилась такая чистота, глубина... Нежно колыхались зеркала вод... Роза, милая девушка звала его вдаль, что-то беззвучно кричала, шевеля губами, тонкой рукой примахивала... Лицо её... Ах, красота какая! Такая красивая... Он соглашался, но двинуться никуда не мог, будто что-то крепко за ноги держало его. И в груди нарастала тревога.
Он силился вспомнить, что он сделал не так? И - не получалось... Он тоже без звука шептал, что будет в жизни только хорошее делать, отталкивался, стараясь взлететь...
Проснувшись, Скотников помнил своё обещание, но ничего не мог поделать с собой. Жаркая, грязная, кипящая жизнь заливала, как смола, его до самого подбородка, и он пил, пил, пил это горькое, густое варево, пока его не начинало тошнить, и, напившись, ошалев и озверев, карал...
Кое-кто осмеливался возмущаться его возросшими полномочиями. Наивные.
На очередном заседании Перегулько резко поднялся.
- Товарищи,- сказал он, бледнея.- У меня имеется сообщение.- Примолк, дёргая пересохшим ртом, глаза болезненно блестели.
- Этот...- он махнул лицом в сторону Скотникова.- Он...
Люди чуть-чуть начали пугаться, взволновались, с тревогой и возмущением поглядывали на Перегулько: как посмел? Скотникова теплом и сочувствием обливали.
- Это он... то страшное преступление совершил...
Все ахнули. Бледный, как мел, Перегулько стал быстро вскрикивать, странно подёргивая потным, враз похудевшим лицом:
- Он виноват в гибели девушки... Он хотел её... Пригласил ночью, чтобы, значит... Ну, в общем, изнасиловать... А потом, когда не получилось, с лестницы столкнул... Я сам, своими глазами всё видел...
Люди вскакивали с мест, бежали с перекошенными яростью лицами, с вытянутыми руками к Перегулько. Скотников не шолохнулся. Остро в сердце прозвучал страх, пружины в ногах напряглись. И - прошло сразу. Ему стало жаль сосунка. Не поверят этому. К кому больше доверия - к мальчику на побегушках, к шестёрке какой-то, или к нему - к Скотникову?
- Товарищи!- сказал он вымеренно негромко, спокойно.- Вы видите до чего может алчность довести. Купили человека с потрохами...
Скотников разгульно-весело передёрнул плечами хлопнул газетой со своей передовицей по колену.
- Это не на меня покушение - что я? На революцию!
Перегулько схватили, чуть на месте не растерзали. Увели с разлитыми по лицу волосами, окровавленного, растрёпанного. Скотников отчётливо услышал со двора хлопки выстрелов. Он поднялся, один в опустевшем зале, и, прикрыв глаза, закинув назад громадную круглую, лысую голову, захохотал.
Он стал людей, осмелившихся перечить ему, просто убирать, убивать. Точнее, считал он, вычёркивать из списков достойных находиться рядом с ним, в огненной революции. Спешил сделать это. Ибо это был самый верный, быстрый способ избавиться от проблемы, решить любой спор. Зачем спорить? Спорить зачем? Слушайся, подчиняйся и - всё. Разве это сложно? И для общего дела полезней. А не хочешь...
Нет человека, нет проблемы.
Увидел он - нет ни Бога, ни чёрта - только он. Никто не смел мешать ему, никакая сила. Любой его план, любое решение - осуществлялись. Осуществлялись, хоть и неправ часто был он и иногда - закон преступал, ради пользы дела, разумеется.
Скотников кусал сразу, если схватка начиналась.
И подобная жизнь, подобная грызня на всех уровнях грянулих. Все вдруг, глядя на него, почуяли, что власть - пусть даже самый крохотный кусочек её - которая оказалась ненароком в руках - так сладка, так желанна, так невообразимо возносит вверх, что за неё надо драться и разбивать в кровь носы и губы противника! А то отберут её, а то - в самом низу окажешься, а то - так и помрёшь дураком. Некая пирамида выстроилась в городе - строгая, холодно острыми гранями сверкающая, точно ледяной айсберг, и на самом верху её - он, Скотников.
* * *
Утром над головой затрещал телефон. Из пробитого дырками пластмассового колечка истошно-радостно вылилилось в ухо:
- Стена рухнула! Всё - возвращается!
Скотников поздно лёг, спать хотел, не расслышал, в чём дело, трубка падала у него из рук, он грубо выматерился. И тут до него дошло... Сон как рукой сняло.
- Что?- рявкнул он.- Выезжаю немедленно!
Примчался, галстук даже забыл надеть. Женщины к нему кинулись гурьбой:
- Геннадий Иванович, ах... Геннадий Иванович, ох...
Он отмахнулся от них. Собрал бюро.
- Товарищи,- взволнованно прохаживаясь в новом громадном своём кабинете с книжными шкафами, сказал он, незаметно выдёргивая задравшиеся из-под штанов трусы.- Свершилось. Вступает в действие план номер два. Расширяемся...
Он был краток, сказал напутственные слова и отпустил людей. Из окна видел, как по центральным улицам, направляясь к окраинам, двинулись колонны грузовиков с красногвардейцами, на груди у которых трепыхались алые лоскуты. Урчали тяжёлые моторы, вздребезжало стекло. Из соседней комнаты доносился голос диктора перед радиостанцией: "Всем, всем, всем! Граждане земли! Мы в преддверии всемирной революции! Вся власть трудящимся!.."
Он вдруг взлетел так высоко - над домами, над городом, над целым светом! Гордость, восторг сладчайшей, горячейшей волной облили сердце...
На улицах бурлили толпы, многие поднимал головы вверх, удивлённо ахали. Что-то странное происходило с небом, неслись по нему, надуваясь и лопаясь, красные, кровавые пузыри. Кипели, точно розовая угловатая пена, пластмассовые треснувшие облака. Но ветра не было. Хорошо видно было, как за городом, в зеленоватой прозрачной дымке, прирастая один к одному, со страшным скрежетом и громыханием падали громадные куски пространства, содрагая землю, пугая. Непроницаемая стена постепенно исчезала, делавшиеся голубоватыми её очертания таяли. Стала видна привычная картина: далёкие холмы и поля, прорезанные дорогами, рассыпанные тут и там, залитые туманами деревеньки. Сизое, дымчатое, лениво зевающее солнце, уронив длинный, нежно дрожащий луч до земли, появилось из-за облаков.
Но - небо, самая высокая полоса его? Над всем этим кипело, колыхалось какое-то сумасшедшее варево, которое теперь совсем нельзя было назвать небом, трещало и шуршало, точно тысячи флагов рвались под ветром. Но - ни дуновения, ничего.
И вдруг, как звон, грянули медные трубы. Скотников, ошалев, оглохнув, схватился за уши. Внутри него, показалось ему, стали рваться жилы. Люди падали, корчились на земле. В душе - страх и предчувствие непоправимого. Во рту, на языке - горячее, солёное. Из розовых непроницаемых облаков, как из расхлопнувшихся штор, выныривали, очень низко плыли, разламываясь, верховые строи крылатых, суровых, бронзовых голых плечистых великанов. Крылья, белые, как снег, гремели у них за плечами. И сверкали в руках острейшие иглы мечей. Скотникову показалось, что он спит и вокруг него сон, нереальное разворачивается. Нереальное?
- И-их!- захрипел он и начал непривыкшей к плавным движениям, каменной рукой креститься.- Ангелы! Ан-ге-лы! Ангелы же! Кончилось...
Ему словно по затылку хлопнули. Всё встало на свои места. Понял, уразумел!.. Он протяжно, пронзительно закричал.
И вот здесь рванул ветер - такой удар, что задрожали стены. Еле держась на ногах, он стал махать руками, обращаясь к крылатым всадникам, поражаясь мимоходом размером их и полной безучасностью. Угрюмо строи проплывали над ним, закругляясь, окружаяя. Весь мир окружали. Их было так много! Скотников почувствовал, что время - кончилось, в смысле - вообще, навсегда, до точки нового, если оно ещё будет, рождения, и исправить в содеянном ранее ничего невозможно. Ему стало страшно, его рвало от страха и безысходности, но, кажется, он понимал, что происходит.
И тут, умирая, угасая, он увидел - как росчерк, как пророчество - весь свой путь, его канву, от него незавищее и то, что сам мог исправить и не захотел, накуролесил. Увидел вдруг ярчайшим сполохом перед глазами решение этой сложной теоремы, которую назвали - жизнь. О, он понял - понял, понял, понял! - есть на свете могучая сила, как бы отец наш и мать, которая шёпотом, криком, громом звучит над нами каждый день и - просит, требует: люби... Любить - вот что, как дышать, надо; не нужно ни крови, ни войн, ни высосанных из пальца революций - все вопросы, какие ни взять, можно с помощью одной только любви решить. Он, Скотников, узрел эту грозную небесную мощь теперь, сверкающую обнажёнными мечами. О!
Ясно было, как день, что отвечать прийдётся. И прекрасно он знал, за что, прекраснейше. В душе горело, что сам себя в дураках оставил, а мог же... а чувствовал же... Срочно ему захотелось хоть что-то, хоть каплю исправить, сделать что-то хорошее. Он, поглядывая с надеждой наверх: видят ли его старания,- стал срывающимся голосом учить обезумевших от ужаса людей, что надо в жизни быть добрым, отзывчивым, избегать насилия... Никто не слушал его...
Развалив, открыв рот, он упал спиной на кирпичную стену, да так и остался стоять с задранным вверх, в небо лицом, наполненным мольбой и страданием.
* * *
И семь Ангелов, имеющих семь труб, приготовились трубить.
Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела.
Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья чать одушевлённых тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла.
Третий Ангел вострубил, и упала большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.
Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
Четвёртый ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звёзд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня и света была - так, как и ночи.
И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трёх Ангелов, которые будут трубить!
Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду,падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны:
Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя.
И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы.
И сказано было ей, чтобы не делала вред траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих.
И дано ей не убивать, а только мучить... и мучение от неё подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека.
И в те дни будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть убежит от них...
Одно горе прошло; вот идут за ним ещё два горя.
Шестой Ангел вострубил, и... от язв... от огня, дыма и серы... умерла третья часть людей...
Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить;
И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своём...
И седьмой Ангел вострубил, и раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира сделалось Царством Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать во веки веков...
И отверзся храм Божий на небе, и явился ковчег Его в храме Его; и произошли молнии и голоса, и громы и землетрясения и великий град.
1996, 1999
конец