Атмосфера в кафе была весёлой: громко играла музыка, бармен только и успевал наполнять бокалы пивом, а официантка, словно колибри, порхала от стола к столу. Кто-то мог сказать, что в этот вечер здесь было слишком шумно, но для здешних обывателей это место — райская симфония. Нет криков, взрывов, плача и смерти… Эти люди, пережившие ужасы войны, старались вернуть часть своей безвозвратно растоптанной молодости. В зале кафе почти все евреи. Многие из них были узниками Варшавского гетто. Потому они не понаслышке знают, что значит страдать. Но и веселятся гости так, словно это последний миг их жизни. Они приучены делать всё немного быстрее остальных, чтобы у них это не отобрали.
В дальнем углу кафе расположилась компания из 5 человек: 3 девушки и 2 мужчин. Они что-то бурно обсуждали и жестикулировали. Впрочем, как и все здесь. Но было в этой компании что-то необычное: они горели духом состязательности. Женщины, хотя их сложно назвать женщинами. Скорее это послевоенные девушки со впалыми глазами и морщинами на висках. У них уже проступает седина, но дамы аккуратно её закрашивают. Никто бы даже не посмотрел косо на них, особенно здесь, в Старом городе Варшавы. Девушкам хочется выглядеть хорошо, ведь война закончена. Жизнь нужно продолжать явно не с сединой на висках.
Дамы обступили парней так, что я видел лишь 2 коротко стриженные головы. Они были красные словно вот-вот взорвутся. Вены выступили по всему лицу, и я стал догадываться, чем они занимаются. Когда подошёл ещё ближе, убедился в верности моих предположений: эти богатыри боролись на руках. Наверняка читатель сейчас ожидает прочесть описание двух мускулистых мужчин, которые давят на руки друг друга с такой силой, что у них лопаются сосуды в глазах. Но всё было совсем иначе… Два худых парня были словно высушенные абрикосы. Особенно выделялся тот, что слева от меня: цвет тела ещё сохранился, но парень был невероятно скукожен. Здесь и к гадалке не ходи, всё становится ясно — бывший узник. Второй был немного полнее товарища, но пот, обильно выступающий по его сморщенному лбу, говорил о том, что у него силы уже на исходе. Узник, как я его назвал для себя, с неимоверной силой давил на руку оппонента. Тот не сдавался, но понимал, что инициатива безвозвратно утеряна. Ещё несколько десятков секунд он поборолся и, громко крикнув, уронил руку на стол.
— Мирек, ну ты даёшь! Где ты этому так научился? — восторженно прокричал мужчина справа.
Мирек смущённо улыбнулся и обратил внимание на мужчину, стоявшего рядом с ними. Он прищурился и сконфузился. Тогда уже и вся компания обратила на меня своё внимание и замолчала.
— Добрый вечер, я не хотел вас отвлекать. Просто заинтересовался вашим поединком. Это было очень захватывающе! — быстро, словно оправдываясь, проговорил я.
После моей речи компания явно расслабилась, быстро спали оковы страха. Как ни крути, но даже сейчас, спустя год после окончания войны, в их глазах ещё тлел ужас того времени. Но как только все поняли, что я не несу зла, то сразу же расслабились.
— Желаю здравия. Вы видели, сколько мощи в его руках, это невероятно! —восторженно воскликнул соперник Мирека.
— Меня зовут Якоб, а это 3 мои сестры: Элоиза, Агнешка и Каролина. Ну а этого силача зовут Мирек.
После этих слов сам силач вновь засмущался как ребёнок и стал искренне улыбаться и отнекиваться. Сестры Якоба изредка поглядывали на меня украдкой, а потом и вовсе оставили нас, мужчин, наедине.
— Как к вам обращаться? — спросил Мирек.
— Меня зовут Петр Рудковски, местный репортёр, работаю в газете «Известия Варшавы», — ответил я.
— Ого, а как вы туда попали? — удивлённо спросил Якоб.
— Я был детским писателем до войны, а сейчас не то что журналистов, а мужчин почти не осталось. Именно поэтому мне и дали работу. А вы, если не секрет, сейчас кем работаете?
— Я каменщик. Сейчас мы кладём плитку возле Warszawska Syrenka (Варшавской Сирены), — сказал Якоб.
— А что насчёт вас, Мирек, чем вы занимаетесь? — поинтересовался я.
Наш разговор прервали сёстры Якоба, обе принесли по 2 бокала пива. Вот почему они так быстро ретировались.
— Вы не против составить нам компанию, журналист Петр? — добродушно спросил Якоб.
— Конечно, с радостью! Думаю, нам будет о чём поговорить, — ответил я.
Сёстры, вновь улыбаясь, упорхали ближе к барной стойке, где собралось с десяток женщин, которые что-то обсуждали.
— Скажите, а что они там обсуждают? — спросил я у мужчин.
— Ищут своих мужей и рассказывают успехи за прошедшее время. Женщине важно, чтобы её поддержали те, кто тоже остались одни. Впрочем, эта поддержка нужна сейчас всем нам, — задумчиво проговорил Мирек.
— Это точно, Мирек. Так вы не ответили, кем вы работаете сейчас. Или это секрет? — я продолжил расспрашивать.
Мирек вновь засмущался и закурил сигарету. К пиву до сих пор он так и не притронулся. Казалось, что мужчина был чем-то сильно озабочен и мысли не давали ему покоя. Я заметил, как несколько раз, когда мы с Якобом замолкали, он открывал рот. Думаю, Мирек пытался что-то сказать, но быстро конфузился и продолжал безмолвие. Моё журналистское чутьё подсказывало мне, что именно от Мирека я могу узнать что-нибудь интересное.
Сейчас редакция разрывалась от писем с историями людей, которые пострадали от нацистов во время войны. Но, не преуменьшая их значимости и полученной боли, мы не могли публиковать такие письма. Коллектив редакции искал человека, которого муки и лишения сделали сильнее, позволили ему стать совершенно иной личностью. Мы были в поиске героя, способного вдохновить других людей и помочь им восстановиться. Никто не хотел вспоминать о тех ужасах, что закончились совсем недавно. И это кафе, где я встретил молчаливого и худощавого силача, было уже 3-м по счёту за сегодня. Сколько историй я не слушал, но не одна мне не подошла. Теперь же решил, что эта компания станет последней на сегодня, а там будь что будет.
— Если вы действительно журналист, то должны обязательно написать о Миреке в газете. Он парень скромный, но в его руках страшная сила. Все, кто сидят в этом заведении, уже были повержены Миреком, причём не раз. Если не верите мне, можете спросить любого попавшегося вам посетителя, — сказал Якоб, похлопывая товарища по плечу.
Действительно, обойдя несколько столиков и узнав о способностях Мирека, я убедился в том, что никто так и не смог его победить во всем Cтаром городе. Но, ввиду его характера, он не любил об этом распространяться, поэтому и слухи о таком силаче вяли на корню. Вернувшись к столику Мирека и Якоба, я заметил, что первый выпил оба бокала. Видимо, он готовился к чему-то и набирался храбрости.
— Мирек, ты не хочешь говорить, чем ты занимаешься сейчас. Хорошо, а до войны чем ты занимался? — поинтересовался я.
— Я работал на ферме, — ответил он, как будто стыдясь.
— Здесь, у нас? — переспросил я.
— Да, тут недалеко, — сухо ответил он.
И вновь повисло неловкое молчание. Мирек ломал пальцы и волновался. Его большой лоб покрылся испариной, и я решил сам вывести его на разговор.
— Мирек, мне кажется, что вы хотите мне что-то рассказать?
— Да, но я не знаю, стоит ли, вызовет ли у вас это интерес.
— Конечно же вызовет. Работа у меня такая, — с улыбкой ответил я.
— Вот именно, Мирек, поговори с журналистом, расскажи ему о своей силе, и о тебе напишут в газетах, — порекомендовал Якоб.
— Если можно, я бы хотел поговорить с вами в более тихом месте, — неожиданно заявил Мирек.
— Намёк понят, я пойду послушаю девчонок, но ты лишнего ничего не ляпай. Ну, бывайте! Если что, Мирек, я буду здесь до полуночи, — сказал Якоб и, попрощавшись с нами, направился к девушкам.
— Идёмте за мной, — сказал Мирек.
Мы вышли из заведения и направились к замковой площади. Вечерняя июньская Варшава была прекрасна. Даже после войны она сохранила свой невероятный дух. Мы молча прошлись по площади, и я уже заволновался: не передумал ли Мирек рассказывать историю?
— Давайте присядем здесь, — сказал он, и мы уселись на лавочку под газовым фонарем. — Я расскажу вам чистую правду и ни разу не солгу. Верить мне или нет — решать только вам, но мы, люди прошедшие… Мирек замялся и продолжил: мы не можем врать и приукрашивать о тех событиях.
— Мирек, не волнуйтесь, я верю в вашу искренность и внимательно вас слушаю.
— Вы будете записывать?
— Да.
— Хорошо. Меня зовут Мирек Шмиленьски, я родился в пригороде Варшавы в 1921 году. В школу не ходил, знаете, было не до этого. Мать растила меня одна. Братьев и сестёр у меня не было, поэтому я часто был предоставлен сам себе. Всё время уделялось нашей небольшой ферме, которая приносила хоть малый, но постоянный доход. А в эти сложные времена это было очень важно. Мама волновалась, что я не получаю школьного образования, поэтому по воскресеньям я ходил к нашему местному ксендзу, который учил меня основам грамоты. Но учеником я был слабым, да и всё это мне было неинтересно.
— Знаете, — Мирек закурил сигарету и продолжил, — к учёбе нужно привыкать с детства, а когда у тебя день начинается в 5 утра с кормёжки скота, то вечером, как бы ты не хотел, об образовании думать просто не можешь. Поэтому я быстро забросил хождения к ксендзу и просто уходил на это время к реке, где гулял в одиночестве. Иногда я доходил до небольшой фермы семьи Шиманьских. Ходили слухи, что они были настолько скупы, что даже своим детям запрещали гулять в обуви, чтобы она лишний раз не изнашивалась. Знаете, —Мирек задумался над словом и замолчал.
—Это как собиратели: они тянут всё в дом, но этим не пользуются. Когда я подходил к их двору, то часто видел такую картину: родители с детьми тащат со свалки какие-то обломки старого стола, вёдра, банки. Кажется, ну зачем им все это? Тогда это вызывало у меня лишь смех, но, как бы это странно сейчас не прозвучало, — это спасло мне жизнь. Мама умерла в 1937 году. Она не застала всего того ужаса, о котором вы сами прекрасно знаете. Вся работа по хозяйству легла на мои плечи, и, знаете, я не мог справиться. Хоть опыта и желания хватало, но я был крайне, как это сказать… Он уставился на фонарь и замолчал.
— Мирек, вы со мной? — встревоженно спросил я. — Да, простите, просто я часто ухожу в себя по привычке, это от… Впрочем, я ещё расскажу, — ответил собеседник и продолжил.
— Мне пришлось продать несколько коров и одну свинью, чтобы облегчить работу. Средства от них помогли мне продержаться, даже получилось прикупить немного мебели. Но, как оказалось, все это было зря. В 1939 году пришли немцы и день за днём у нас отбирали всё больше и больше. Я начинал солить и прятать мясо, но пытливые немецкие собаки находили и его. Нацисты часто бывали у меня и заставляли давать им мясо, молоко, яйца. Тогда ещё к нам относились как к людям, каким-никаким, но людям. Могли подарить сигареты или баварский шоколад, а один раз мне принесли несколько бутылок шнапса. Но я всё понимал, догадывался, к чему идёт дело.
Все чаще и чаще ночью звучали выстрелы, а утром немцы собирали трупы на дороге. Мы жили в состоянии беспрерывного страха. Многие бежали, но я не мог бросить хозяйство, которое мне оставила мама в наследство. Начались чистки евреев, многих увозили в лагеря, а здоровых — на работы, но и там их потом убивали. Помните, я говорил, что поначалу они относились к нам как к людям. Теперь же мы были словно назойливые комары, которые жутко мешали жить нацистам и мне стало ясно, что сносное отношение к нам в начале оккупации было лишь маской, под которой скрывался настоящий зверь. Местные, кто имел право не носить белую полосу на рукаве, при виде нас начинали вопить и звали местную полицию. Я уже оставил свой дом и прятался в лесах. Благо тогда была не слишком холодная осень, но вот зима нагрянула очень неожиданно.
Я жил в землянке под огромным корневищем выломанной сосны. Огонь разводить было нельзя, еды не осталось, даже корешки откопать не было возможности, все замёрзло. Это были ужасные дни: ночью и днём постоянные выстрелы, немцы усиленно искали нас, и лес, в котором я был, не стал исключением. Они рыскали с собаками и предлагали сдаться взамен на тепло, еду и поездку на работу в Германию. Они прекрасно знали, что нас в лесу много, поэтому искали с особым остервенением. Тех, кого находили, не расстреливали на месте, а привязывали к деревьям. Бедолаги замерзали насмерть, находясь в таком положении.
Миреку тяжело было об этом говорить. Он весь словно прирос к лавочке, курил одну сигарету за другой, трещал пальцами и тревожно поглядывал на меня. Если бы я увидел впервые этого человека, то посчитал бы его скорее сумасшедшим, нежели силачом, победившим всю старую Варшаву. Мирек сам понимал это, поэтому иногда брал паузу и приходил в себя. В это время я делал пометки в своих записях, находясь в ожидании чего-то необычного.
— Извините меня, об этом сложно говорить. С вашего позволения я продолжу, — попросил Мирек.
— Конечно, слушаю вас, — сказал я максимально располагающим тоном.
Находиться в землянке было крайне опасно. Немцы нашли почти всех, меня спасало лишь то, что над моей землянкой был разбросан порох, а это сбивало овчарок с толку. Но еды не было, можно было пережить все, но голод… он сводил меня с ума. Иногда в долгие темные ночи, когда слышал пробегающее животное, я мечтал о том, как словлю его и съем живьём. И так каждый день. Да, вода была, но на ней долго не протянешь. На 6-й день без еды я обезумел окончательно, отрезал себе волосы и съел их. Мне было всё равно, что жую и глотаю свои же волосы, я почти сошёл с ума и был готов воткнуть себе нож в горло, закончив на этом. Но меня нашли. Точнее, меня сдали мои последние соседи. Они продали меня за сигарету и чашку горячего чая от немцев. Я не виню их, тяжелое было время.
Когда меня вывели на свет, то я моментально потерял сознание. Очнувшись, обнаружил, что привязан верёвкой к дереву. Знаете, в тот момент я испытал самый сильный страх за всю жизнь. Я слышал, как вопили замерзающие насмерть и звали на помощь. От этого и так холодная кровь ещё больше холодела в жилах, а тут я оказался с ними в одной лодке. Мороз начал греть меня, и я понял, что это конец. Он стал обжигать мои ноги, словно я сидел на раскаленной сковородке. Сильно хотелось спать, но я понимал, что тогда точно не выберусь. Однако повезло: немец, что привязывал меня, оказался пьян и не смог достаточно сильно привязать. Спустя час я смог освободиться. Вы не представляете, насколько я был счастлив. Настолько сильно, что забыл о том, что не ел 6 дней и провёл практически голышом больше часа на морозе.
Но радоваться было рано, ведь что-то нужно было делать дальше. Одежды в землянках не оказалось. Оставаться в лесу я не намеревался, да и первое что мне взбрело в голову — пойти на ферму Шиманьских, у нас их называли «шимы». Она находится не так далеко от моей землянки, и если я буду быстро бежать, то возможно доберусь туда, не успев отморозить себе конечности. По крайней мере я так думал в тот момент. Казалось, что я бежал вечность. Не меньше, кажется, 10 раз падал в ледяной снег. Силы уменьшались настолько стремительно, что я уже после получаса бега не смог даже стоять. Меня мучала сильнейшая одышка, безумно хотелось спать. Если бы я продолжил стоять, то погиб бы, но, превозмогая себя, побежал дальше.
— Петр, вам точно это интересно слушать? Я ещё рассказываю всё это довольно спонтанно, — виновато спросил он.
— Мирек, я вас уверяю, всё отлично. Мне очень интересно, что было дальше, продолжайте, — попросил я.
— Я постараюсь меньше прерываться, — сказал Мирек. А тем временем наступила глубокая ночь, на небе появились облака и застелили собой звёзды. Оставшуюся часть истории Мирек смотрел только на них, словно меня не было с ним и в помине.
— Всё-таки я сумел добраться до фермы «шимов». Правда не знал, есть ли хозяева на месте. Они не были евреями, поэтому я боялся, что могут сдать меня местной полиции. А вы знаете, местные вели себя хуже нацистов. Я перелез через забор и забрался в сарай к корове. Укрывшись сеном, провел там всю ночь, прячась за её огромной тушью. Благодаря этому я не замёрз. Поэтому теперь не могу есть говядину. Это животное спасло мне жизнь, и я никогда не притронусь к его плоти как к еде.
Как только начало светать, я перебрался в дальнюю часть сарая и спрятался за ящиком с отходами. Но время шло, и никто не приходил доить корову. Я боялся сам начать доить её ночью, так как она могла бы поднять шум, поэтому ждал утра. Но, как уже говорил до этого, никого не было. Солнце уже поднялось к десяти часам, и я не выдержал. Нашел какую-то консервную банку, подоил туда корову и выпил это теплое молоко. Этот вкус, он не сравнится ни с чем! Оно было такое обжигающе вкусное, лучше этого молока я ничего в жизни не пил. Я принялся раз за разом доить эту несчастную коровку, пока полностью не насытился. Позже подбросил ей сена и решил выйти на улицу, ведь я всё ещё был нагим и было очень холодно.
На улице не было никаких следов: на снегу виднелись лишь мои у сарая и маленькие, оставленные, наверное, собакой. Я пробрался в дом, двери были открыты, и это было странно. Пройдя немного дальше, очутился на кухне и от увиденного меня резко стошнило. Трупы были навалены друг на друга, на полу замёрзла лужа крови. Там было всё семейство и ещё двое человек. Я попытался найти хоть что-нибудь из одежды, но не нашел вообще ничего.
Видимо они продали всё до последней нитки, чтобы было чем кормить корову и детей. Не считайте меня мерзавцем, но мне ничего не оставалось, как снять одежду с хозяина, она то ему всё равно уже не нужна. Я обыскал дом и нашел лишь 2 кусочка сахара, спрятанные в двери, но не стал их есть, а положил себе про запас. Я помню всё это, поймите. Помню, словно это было сегодня утром. Хотел бы стереть это из памяти, но так и не смог.
В одежде я стал чувствовать себя немного лучше и даже позволил себе поспать на хозяйской постели. Но как же мне в очередной раз повезло, что я не заснул окончательно. Потому что вскоре услышал немецкую речь за окном. Сначала отдаленно. Я не поверил этому, думая, что это сон. Но когда высунулся в окно, то увидел пятерых немцев с собакой. Собака, боже, как же я тогда ненавидел и боялся их. Я принялся метаться по дому как обезумевший. Хотел прикинуться трупом и лечь вместе со всеми, но меня настолько сильно тошнило от них, что я не мог долго подавлять в себе эти позывы. Продолжил метаться как загнанный зверь и случайно зацепился за что-то в полу и упал. Немцы были совсем рядом, но видимо они этого шума не услышали. Это был подпол. И тут я понял, почему трупы были как раз у него. Евреев нашли там, заставили вылезти и расстреляли вместе с хозяевами. Срочно, нужно лезть туда!
Такая мысль озарила меня в тот момент, и я начал пытаться открыть люк. Трупы придавили его так, словно не хотели меня пускать. Я приоткрыл его немного, просунул в проем бляху от ремня и принялся открывать дальше. Отломал ручку, точнее вырвал ее вместе с гвоздями, но, не теряя надежды, я всё-таки смог поднять ещё немного этот люк и просунуть туда ногу. Потом, как змея, пролез туда полностью и свалился во что-то мокрое и вязкое. А буквально через 10 секунд в дом уже зашли немцы.
Мирек взял паузу и попросил меня немного пройтись. Мы шли по ночному городу, и я вглядывался в лицо этого человека. Какой же всё-таки смельчак! Он так отчаянно боролся за свою жизнь и победил. Интересно, что же Мирек расскажет дальше. В любом случае я твердо решил, что этот рассказ уж точно подойдёт для публикации. Только нужно будет его сильно сократить, потому что Мирек слишком детально всё описывает. А он всё шёл, курил и молчал, явно пролистывая в памяти все моменты. Это было отчётливо видно: иногда мой собеседник съёживался, словно от холода, и дёргался даже от минимального шума.
— Я забился в угол этого подпола как мышь, пробираясь на ощупь, и старался дышать очень тихо, — продолжил Мирек. Немцы зашли в дом и начали что-то громко обсуждать. Я немного знаю немецкий и понял, что сюда кого-то нужно поселить. Они долго ходили по дому, видимо что-то искали, потом подошли к трупам и ещё раз их расстреляли. Я чуть было не закричал от страха. Пули рикошетили и в подпол, но меня не задели. Зато после себя они оставили много дырочек недалеко от люка, и туда пробивался свет. По ощущениям полчаса стояла тишина, но я не решался вылезти наружу. Наоборот, забаррикадировался. Во внутреннюю ручку люка я вложил найденную на земле доску, и теперь снаружи только руками люк открыть было нельзя.
Решил осмотреться, хотя, наверное, не совсем верно выразился: я просто двигался на ощупь, и иногда свет в отверстиях помогал мне кое-что разглядеть. Это оказался бетонный подпол, который уже понемногу разрушался, потому что в его левом углу я чуть не ушибся об толстую арматуру, торчащую из стены. Вдоль этой стены шли деревянные стеллажи с закрутками, многие банки разбили пули, и вся эта каша была на полу. Было опасно передвигаться по битому стеклу, поэтому я наощупь все это перенес в другой угол. Положив доски на пол, соорудил себе что-то наподобие лежака, на котором сидел, пока в доме не стемнело. Хорошо, что я взял шинель хозяина. Она, конечно, невероятно воняла, но была очень теплой. Так, лёжа на полу, я и заснул. Это был мой первый день заточения в подполе, хотя называл его добровольной тюрьмой.
— Почему же заточения, разве вы не могли выбраться из него по своей воле? — спросил я.
— Если всё было так просто, то я и не рассказывал бы вам эту историю.
Утром меня разбудили немцы, которые гурьбой волокли что-то тяжелое. Они быстро убрали трупы с пола и начали его заколачивать новыми досками. И тогда я понял, что нацисты готовят дом для какой-то важной персоны. С болью в груди я слушал, как они колотят гвозди с немецкой педантичностью, тем самым строя мне гроб. К полудню они закончили. Да, пахло теперь приятным сосновым лесом. Это был для меня единственный плюс, хотя нет. Если бы они обнаружили ручку в полу, то я наверняка был бы в той куче трупов, но очередная случайность помогла мне выжить. Целый день сверху всё таскали, пилили, переносили. Лишь к ночи все работы были завершены. Ночью дом драили польки, которых под утро изнасиловали, но отпустили. Я всё это слышал, и, знаете, лучше бы я был глухим.
На следующий день надо мной цокала дорогая обувь оберштурмфюрера Фридриха Гильтмана. Он поселился здесь вместе с охраной и тремя служанками. К нему так часто обращались, что я до сих пор помню его звание и имя. Мирек процитировал обращение к немцу с достоверной точностью, и нам обоим стало неловко от такой речи. А вот я продолжал находиться в темноте, холоде, но вокруг меня было достаточно еды, хоть и не первой свежести. Тогда это казалось деликатесом. Мне повезло, что Гильтман большую часть времени проводил у себя в кабинете, что располагался в дальней части дома. На кухне он бывал редко, там были лишь служанки, две сестры и старая женщина. Сёстры были украинками, Алеся и Наталка, а имя старухи я так ни разу и не услышал. Забегая вперёд, скажу, что сёстры пропали, осталась лишь одна старуха.
Да, я вновь сбился и не рассказал про еду. Силач Мирек 40 Смог насчитать 15 литровых и 7 трехлитровых банок закаток. В большинстве своем это были огурцы и помидоры, лишь в трёх банках был вишневый, яблочный и сливовый компот. Потихоньку я стал оборудовать свое новое жилище, но делал это крайне медленно и аккуратно, чтобы не вызвать лишнего шума. Я разобрал стеллаж для банок, сами банки поставил вдоль стены и накрыл их самыми толстыми досками. Ел скудно, но трижды в день. По четным дням были огурцы, а в остальные — помидоры. Иногда служанка сметала со стола крошки, некоторые из них падали ко мне. Так за неделю я мог насобирать себе ни много ни мало хлебную лепешку.
Знаете, жилось мне нормально, но самое главное, что я страдал от одиночества и темноты. Порой часами сидел возле отверстий в полу, но они были ничтожно малы. Потом немцы и вовсе положили ковер, и я очутился в кромешной темноте. Я тихо говорил сам с собой, пересказывая истории. Иногда слушал, что происходит в доме, но всего этого мне было мало. Я не мог нормально спать и вздрагивал от малейшего шороха. У меня начали выпадать зубы, благо, не передние, но всё же.
Сложнее всего дело обстояло с туалетом: куда девать продукты жизнедеятельности? Сначала я складывал все это в пустые банки, но потом от этого стала подниматься ужасная вонь, и я начал скоблить пол. Делал это пряжкой ремня, которую согнул вдвое, и в итоге получился своеобразный коготь. Хорошо, что бетон в полу был не везде крепкий, и мне удалось найти уязвимое место. За три недели мне удалось добраться до почвы, куда я стал все сливать. Вони стало меньше, но моё состояние от этого лучше не становилось.
Я уже находился в заточении больше двух месяцев и ужасно страдал от безделья. Мне просто не было чем заняться, голые стены, банки, древесина и шинель на мне. К тому же от такой пищи у меня появились проблемы с пищеварением. С каждый днём я чувствовал себя всё отвратнее. И когда я понял, что у меня остались только компот и по банке огурцов и помидоров, решил, что нужно разработать план побега. Выбраться наверх — не вариант: было бы много шума и меня расстреляли бы на месте. Помните, я рассказывал вам про торчащую арматуру из стены? По моим расчетам стена, исходя из её местоположения, должна была выходить на заднюю часть двора.
И я решил, что нужно копать туннель. Но делать это пряжкой было невозможно, нужно было что-то больше. И с этого момента началась моя битва с арматурой. Я не знаю, кто её делал, но она оказалась настолько неподатливой, насколько это можно представить. Каждый день я боролся с ней, пытаясь выгнуть то в одну, то в обратную сторону. Гнул её по несколько часов правой рукой, потом левой. После этого час я отдыхал, потому что страшно гудели руки. И потом всё повторялось вновь и вновь.
Оставалась последняя банка компота, арматуру я так и не сломал. Гнул её месяц напролет, но всё безрезультатно. Я не чувствовал рук, мышцы ужасно болели, по утрам не было сил, чтобы просто встать с досок. И со временем я понял, что теряю рассудок. Я разговаривал с ней, целовал её, просил поддаться мне, угрожал ей. Поймите, Петр, я стал видеть в этой железяке человека. Мог вместо того, чтобы гнуть её разговаривать с ней шёпотом часами. Мой воспалённый мозг не отличал вещь от человека, и я был счастлив говорить с ней. Иногда меня все же отпускало, и я продолжал её гнуть, но с каждым днём делал это всё меньше и меньше. Даже руки перестали так сильно болеть. Я прекратил спать и есть, лишь сутками напролет разговаривал с торчащей из стены арматурой, которая, как мне казалось, вообще не сдвинулась. И вновь произошло чудо.
Одним утром немец был чем-то очень раздосадован. Он пришел на кухню к служанке, долго и громко на нее кричал и ударил ее. Да так, что она уронила кастрюлю с супом прямо на пол. Он потек прямо с потолка! Понимаете, прямо манна небесная, я принялся, как сумасшедший, облизывать доски и безумно ликовать. Это помогло мне немного прийти в себя. К тому же я вспомнил о запрятанных кусочках сахара в шинели и стал их делить по крошкам. Сахар и суп вновь запустили мой мозг, я перестал говорить с арматурой и принялся её нещадно гнуть. У меня получилось её сломать, она сдалась, когда уже наступила весна. Думаю, это был апрель.
Уже было немного теплее и как раз земля начала прогреваться. С помощью арматуры мне гораздо быстрее удалось проделать дыру в стене, нежели пряжкой от ремня. Я ощущал как мои мышцы стали твёрдыми точно камень, чувствовал в них силу. За 3 дня я пробурил дыру в стене, сквозь которую мог бы пролезть. Потом начал аккуратно копать землю, подставляя все доски, что у меня были. Оставался лишь путь наверх, к долгожданной свободе. Но тут меня ждало самое сложное испытание. Позвольте, мы сядем, мне сложно так долго ходить.
Разговор настолько затянулся, что уже начинало светать. Мирек щурился от света, словно боялся его, это я заметил ещё в кафе. Он сел на лавочку, попросил у меня сигарету, затянулся и начал говорить. На самом деле история почти закончена, как раз к рассвету я вам её и расскажу до конца.
Немец наверху всё чаще и чаще кричал, я слышал все больше и больше ног — видимо что-то шло не так. И в один день, когда с самого утра принялся рыть свой тоннель, начиная копать его немного вертикально, я услышал, что из дома начали уходить люди. Они кричали «schneller, schneller» (быстрее, быстрее) и я был вне в себя от радости. Наконец-то смогу выбраться! Но правда оказалась куда прозаичнее: немцы решили сжечь дом со всем, что в нём было. Дом начал гореть снаружи и дым ещё не попадал ко мне, я боялся рыть, опасаясь, что немцы стоят как раз надо мной. Но когда дым стал пробираться через щели в мой подпол, я стал сильно паниковать и принялся, как крот, усиленно рыть вверх. Закрывал себе рот куском шинели, потом сбросил её, потому что было невероятно жарко. Я копал одной рукой, а второй закрывал рот, и это очень замедляло процесс. Глаза ужасно слезились, я был весь в земле, глотал всё больше и больше дыма. Но в один момент с силой ударил арматурой вверх и пробил дыру! Представляете, там был воздух! Стал бить арматурой по земле как обезумевший, меня придавил её огромный ком, но я всё-таки смог выбраться.
— Посмотрите на мои глаза, — неожиданно приказал Мирек. Я ужаснулся. В кафе это было совсем не заметно — он был слепым! Эти зрачки просто были серой массой. Возможно, он ещё немного видел, но самую малость.
— Вы ослепли? — обескуражено спросил я.
— Почти да, я немного вижу. Этого хватает, чтобы жить, — грустно ответил собеседник.
— Я допустил большую ошибку, — печально проговорил он.
— Сразу же посмотрел на солнце, и оно тут же ослепило меня. После этого всё смешалось, я выбрался наружу и так и остался лежать. Не знаю, сколько времени так провел, пока меня не нашли русские и не доставили в госпиталь. Там я ещё оставался слепым, но со временем зрение немного вернулось.
— Теперь я понимаю, откуда у вас такие исключительные способности! Вот почему вы стали таким силачом! — восторженно проговорил я.
— Знаете, я просто не вижу своих соперников, и мне всегда кажется, что нахожусь в темном подполе и передо мной эта железяка. Поэтому я и давлю руки оппонентов так, словно мне нужно немедленно сломать эту арматуру, — проговорил он, улыбаясь.
— Поразительно, это превосходная история, Мирек! Позвольте пожать вашу руку! — радостно попросил я.
Я пожал ему руку и ощутил на себе эту железную хватку. Он улыбался, но так крепко держал мою руку, словно увидел во мне арматуру.
— Мирек, мы обязательно опубликуем вашу историю, пусть о ней узнает вся Польша. Вы человек поразительной силы, как духовной, так и физической. Я обязательно запишу ваши контакты и свяжусь, как только появится возможность! — отрапортовал я.
— Я рад, что вы выслушали меня. Надеюсь, моя история поможет тем, кто оказался в тяжёлой ситуации. Я, пожалуй, пойду. Плохо чувствую себя на солнце, — договорил Мирек, поднялся и быстро ушёл в направлении восходящего солнца.
Я ещё долго сидел на той лавочке, находясь в полнейшем удивлении. Как только открылась редакция, я пулей влетел в неё и начал пересказывать историю Мирека. Уже через неделю о Миреке знала вся Польша. Его пригласили принять участие в выставочном поединке с чемпионом мира по рукоборью в Париже. Соперник, крепкий бразилец, стал для Мирека арматурой, которую он тоже сумел победить. Эта новость шокировала весь мир настолько, что Мирека приняли в национальную сборную Польши по рукоборью.
Именно благодаря ему поляки трижды подряд стали чемпионами мира в этом виде спорта. Но всё-таки здоровье дало о себе знать: Мирек в возрасте 40 лет покинул большой спорт и вернулся в свои родные края, где вновь завёл ферму в память о своей матери. Мы ещё долго поддерживали дружеские контакты с Миреком, я любил слушать его истории и вспоминать моменты триумфов прославившегося поляка. О тех временах мы больше ни разу не говорили. Я думаю, что эта история, длиной практически в 3 месяца, отпустила Мирека и он не стал её держать.
Этот невероятный человек прожил долгую жизнь и умер в 98 лет. На его похоронах кто-то из присутствующих положил к нему в гроб кусок арматуры. Кто знает, может быть это именно та самая. Вместо эпилога пусть будет мудрость, которую Мирек рассказал мне незадолго до смерти: «Момент, когда жить страшнее всего — это лучшее время для того, чтобы начать всё сначала».