Глава 140
В погоне за Бофором, д’Артаньян, кажется, сбил советника Брусселя. Точнее будет сказать, что лишь напугал, промчавшись мимо, как молния, а отшатнувшийся советник оступился и шлёпнулся на мостовую. Этот книжный червь, состарившийся среди бумаг в пыли Большой палаты, который, как я уже говорил, считал, что неповиновение государю в некоторых случаях может считаться наилучшим способом служения государству, сочинил или, что более вероятно, вычитал где-то этот тезис, этот парадокс, и лишь искал случая, чтобы применить его на практике.
Данный казус он счёт подтверждением его собственного ожидания того, как машина государственного подавления опустится всей мощью на этого благородного старца, всеми своими силами старающегося сделать всё возможное, чтобы усложнить работу любых органов власти. Надо отдать ему должное, ему неплохо удавался его саботаж, поскольку с его помощью он приобрёл поддержку самой обозлённой части населения, с которой и занял должность советника Большой палаты. Живя в условиях монархии, он изо всех сил старался быть республиканцем, и ему казалось, что это у него получается, хотя бы и только лишь на словах.
Несомненным его достоинством было бескорыстие, так что всё своё жалованье он тратил, преимущественно, на подаяния, что исключало возможность его подкупить даже в теории.
Мазарини помнил все афоризмы Ришельё, среди которых был и такой: «Купить верность, раздавая направо-налево должности и деньги, — неплохое средство обеспечить себе спокойствие». Но в случае с Брусселем подкуп был невозможен, что ещё больше настраивало первого министра против советника. Бруссель выступал против любого налога, предлагаемого кардиналом, а вскоре привык протестовать принципиально против любого предложения Мазарини. Вследствие не столько красноречия, сколько сложившегося за десятилетия авторитета Брусселя, столь же непоколебимого, сколь и безосновательного, каждое такое его возражения было для Мазарини большой проблемой.
Репутация неподкупного ошибочно отождествлялась с репутацией мудрого, уважение города к нему достигло уровня поклонения, и при этом Бруссель избегал встреч с Королевой и кардиналом, что исключало какие-либо компромиссы или, на худой конец, дискуссии с обменом аргументами, где важней было не высказать своё мнение, а выслушать мнение оппонента. Надо сказать, что и Королева не намерена была вести дискуссии подобного рода, так что противостояние монархии и парламента из неприязни переросло во вражду, из вражды в тайную войну, а из войны тайной грозило перерасти в войну явную и открытую, как это произошло в Англии.
На фоне ухудшающихся положений на фронтах сражений противостояние в Париже стало нарастать, поскольку обе противоборствующей стороны стали обвинять сторону противоположную в этих бедах, прямо или косвенно.
Испания, между тем, осознала, что воздействовать на Королеву, происходящую их испанской династии, вынуждена была принять этот факт, состоящий в том, что ни одна королева Франции не была в такой мере французской Королевой, каковой была Анна Австрийская. Осознав это, Король Испании стал высылать во Францию агентов, действующих во вред его собственной сестре, Королеве Анне. Эти агенты распространяли памфлеты и прокламации, высмеивающие Мазарини, а заодно и Королеву. Памфлеты в стихах и прозе приписывали Королеве и первому министру связи, далеко выходящие за рамки политического союза, выставляли их в крайне неприглядном свете, используя для этих целей не какие-либо факты, а, вероятнее всего, сатиры и памфлеты Пьетро Аретино, итальянского сатирика прошедшего шестнадцатого века, изображающего все пороки людские и приписывая их папскому двору. Возник целый жанр песен, получивших название «мазаринады». Я собрал, вероятно, полнейшую коллекцию этих мазаринад, но не буду приводить ни одной из них в этих мемуарах, поскольку все они лживы, или, во всяком случае, на десять лет опередили в своих описаниях ту близость между Королевой и Мазарини, которой в ту пору не только что не было, но о ней не могло бы быть ни малейшего намёка, столь озабочены были оба этих политика делами политическими. Не могу поручиться, что кардиналу не приходила в голову шальная мысль сделаться ближе к Королеве, но если что-либо подобное и было, то было лишь в его самых дерзких мечтах. Королева же вела себя именно так, как следовало вести себя вдовствующей Королеве-матери, она целиком посвящала себя управлению государством и заботой о детях – Короле и Маленьком Месье, как называли тогда брата Короля, чтобы отличать его от его дяди, Гастона Орлеанского, имеющего титул Месье, то есть «Брат Короля».
Я уже писал о том, что после того, как четыре верховные палаты решили учредить пятый орган без позволения Королевы, это возмутило её до глубины души. Она так и расценила этот акт, как попытку создать республику внутри монархии. Четыре советника были арестованы по приказу Регентши, и среди них – Бруссель.
Когда до Парижа дошли вести о побеге Бофора, соединившись с новостью об аресте советников, эти новости возбудили город до чрезвычайной степени. Коадъютор, насколько мне известно, подлил масла в огонь, даже понёс весьма солидные издержки, раздав изрядную сумму из личных средств для поддержки бунтующих.
Следует отметить, что Париж не восстал против Короля, он возмущался лишь против Мазарини, но Королева отнесла это возмущение, конечно, и на свой счёт тоже. Она была не столь уж не права, в распеваемых мазаринадах в её адрес тоже было много оскорбительного, но парламент продолжал сохранять сдержанное уважение к Регентше, и весь город по-прежнему ощущал Короля своим монархом, чья легитимность не подлежит ни малейшему сомнению. Восстание не было направлено на свержение Короля, не было оно направлено и на свержение Королевы, но возбуждённая мятежными герцогами и принцами чернь требовала отмены арестов, изменения некоторых законов о налогах и мечтала об отставке Мазарини.
По совету Мазарини Королева с большим трудом согласилась на некоторые уступки, но не соглашалась освободить советника Брусселя и троих других. Уступки лишь на краткое время успокоили народ, поскольку агенты Испании и слуги принцев внушали податливым на агитацию парижанам, что эти уступки лишь доказывают правоту мятежников и демонстрируют их силу. Новое движение стало называться Фрондой, что символизировало пращу – оружие беднейших горожан. Один шутник высказался в таком духе, что хотелось бы ему сделать такую большую рогатку, с такой мощной и большой тетивой, чтобы вложить в неё Мазарини, дабы он вылетел из Парижа как пробка из бутыли с перегревшимся шипучим вином.
Название прижилось. Жандармерия поступила так, что глупей некуда. Опасаясь движения больших толп народа или, быть может, конницы или телег с оружием, начальник полиции распорядился перегородить главные улицы цепями. Эффект от этой меры был противоположным ожидаемому. Эти цепи, прежде всего, препятствовали проезду карет, в том числе и карет военных и придворных, а также мешали проводу войск по улицам. Разумеется, Королева не стала бы стрелять по своим гражданам, но несколько пушек, заряженных картечью и проехавших по главным улицам Парижа, заткнули бы народное волнение надолго, не сделав ни единого выстрела, но цепи сделали это невозможным.
Народ быстро сообразил, что к чему. Я отношу это на тот факт, что в народе имелись такие лидеры, которые сами в прошлом служили в армии, или, по меньшей мере, состояли денщиками при офицерах, как, например, Планше.
Наш добрый Планше быстро достиг негласного звания лейтенанта в народном ополчении. Эти-то командиры и распорядились не мешать полиции развешивать эти цепи, а, напротив, помогать им. Народ выворачивал из мостовой булыжники и сооружал баррикады. В ход шло всё, что можно было найти, но это не были простые бессистемные загромождения, если такое и было, то лишь в первое время. Под руководством бывалых солдат, горожане сооружали баррикады как непреодолимые крепостные стены: в центре находилась земля, по краям они были обложены камнями, в них имелись и бойницы, обойти такую баррикаду было невозможно, поскольку они тянулись от одного дома слева к другому дому справа.
Мне сообщали, что коадъютор Поль де Гонди явился инициатором этого бунта парижан. Я знаком с этой теорией. Слухи об этом распускал сам Поль де Гонди. Но на самом-то деле бунт произошёл стихийно, хотя, говоря откровенно, коадъютор попытался возглавить этот бунт, и, во всяком случае, содействовал его первым шагам изо всех сил. Именно поэтому он и распускал слух о том, что держит в руках все нити управления Фрондой.
Если уж на то пошло, то зачинщиками Фронды были мы: я, Атос и Рошфор, вытащившие Бофора из Венсеннского замка, и невольно д’Артаньян, напугавший Брюсселя так, что тот настолько сильно активизировал свои силы на противодействие первому министру и Королеве, что вызвал их недовольство, за которым последовал его арест.
Итак, я не признаю коадъютора творцом Фронды.
Зная о поручении от Ордена, я полагаю, что именно Орден Иезуитов давал соответствующие поручения не только мне, но и другим его членам, а в чём состояли поручения им, я могу лишь гадать. Я в ту пору не знал всех членов Ордена, но Поль де Гонди состоял в нём, так что его действия, несомненно, диктовались Орденом, и, вероятно, совпадали с его личными замыслами в отношении того, как добиться кардинальской шапки, каковая была у многих в его роду, и на этом основании епископ Парижский полагал себя в высшей степени достойным этой чести. Подобно тому, как Портос добивался баронского титула, а д’Артаньян – должности капитана королевских мушкетёров, Гонди добивался сана кардинала, в чём ему могла бы содействовать во Франции лишь Королева. Поэтому неудивительно, что Гонди искал рычагов воздействия на Королеву Анну.
(Продолжение следует)