Зелёное мясо хохочущего панка даёт себя пощупать полуденному солнцу. Оно здесь чтобы позволить вам ощутить этот воздух. Эти оранжерейные машинки. Эту землянику на грядке, скворцов, пионерские жесты, растворённые в дыму завода. Панк разлагается и веселится, но сейчас его нет. Его рот вывернут так, что всем окружающим чудится, что он смеётся. Но его сейчас нет. А подруги и начальники брезгливо приподнимают его совками своих взглядов. Осматривают, удивляются. Конечно, грешить лишними килограммами сочувствия никогда не было модно. Один дошкольник с очень короткой стрижкой, в очень правильных штанах и с корсетом на спине подходит к телу ближе. Он суёт в разинутый рот камешки и песок, утрамбовывает ладонью. Один мужчина в кустах смотрит на ствол дерева. Деревья над телом и прохожими шелестят и кроют макушки людей болотного цвета тенью. У панка впалые щёки звенят. От этого звона плохо прохожим. У панка уши движутся, брови бродят, нос тянется. Его торжество непритязательности, душевной простоты и обаяния сочится из проталин на взмокшей зелёной коже.
Проезжают машины. Людям пора продолжать рабочий день. Но им уже страшно покидать это место, ведь они так и не решили что делать с трупом. Кто-то предлагал сдать в металлолом его уверенность, кто-то в пункт по приёму стеклотары - его надежды, кто-то в морг - его показания. А тело гнило и источало зелень. Деревья пили друг друга, пили запах, пили свет. Камни тоже, облака, земля. Вся природа была вместе, все те хорошие вещи, наполняющие вонючую куртку-судьбу, напяленную на меня с рождения, все были вместе. А люди в корсетах, кандалах и колодках стояли. Потирали ушибленные лбы, сдирали с голеней затвердевшие болячки, харкали. Они стояли усталыми ногами на порабощенной Земле и думали: "Куда вообще девать врагов народа?.."