Летом это было. Выхожу из магазина - навстречу помятая девушка. Не люблю такие определения, но по-другому никак. Лет 25, одета вроде бы чистенько, но - секонд-хенд, а на руке - крутые смартчасы. Главное - никакого заискивания в глазах, какое бывает у попрошаек - вроде взгляда бездомной собаки. Эта, думаю, точно не будет клянчить на алкашку. Хотел было пройти мимо, а она попросила: «Поможете мне? Мне только хлеба и молока. Пожалуйста!»
«Ну подожди», - сказал ей и вернулся в магазин. Купил багет, плюшку, бутылку молока и нарезку какой-то колбасы. А сигареты-то какие? Не стал думать - взял свои - Camel. Когда протягивал пакет - на лице ее возникла жуткая гримаса, и пакет взять она не успела - упала.
Машина моя стояла рядом. Охранник магазина помог мне дотащить ее — уложили на заднее сидение, он вызвал скорую. Я повернул голову девушки набок и положил под ноги свой тугой рюкзак. Растер ушные раковины. Пришла в себя, дотронулась до головы.
«Не бойся, - говорю, - голова цела». «Нет, - ответила и огляделась. «Где я?» «Лежи, сейчас скорая будет». Она быстро села и через мгновение попыталась выскочить. «Мне не нужна скорая!» - заорала, отталкивая меня. Это мало кому удавалось.
«Что тут у вас?» - спросил подошедший врач. «Да вот, об...» Договорить мне нечаянная пассажирка не дала. «Все в порядке», - сказала, - я просто ничего еще сегодня не ела. Заработалась». Давление измерили — 87/52, пульс 50. «Надо бы МРТ головы, что-то не то. Жалобы были в последнее время, травмы?» - поинтересовался врач. «Нет, ничего такого», - ответила девушка. - Работаю много». «Кем работаете?» «Айтишник». «Был я у одной такой айтишницы. Месяц не выходила из дома. Ела и работала. Мусор даже не выносила. Мылась или нет — не знаю, но вонь была жуткая». Снова на лице девушки появилась такая же гримаса, как двадцать минут назад, она дернула меня за руку и сказала: «Пап, поехали домой, я есть хочу».
«Ну поехали», - сказал я, когда скорая уехала. «Высадите меня через квартал», - попросила девушка и добавила: «Можно, я поем?» Я кивнул, через пятьсот метров остановился. Она выпила полбутылки молока. Съела полбатона. «Расскажешь?» - спросил я, прикурив и протянув ей зажигалку.
«Я сбежала из хосписа. У меня рак мозга и право на смерть, на сегодняшний день и быть такой, какая я есть. Я — Вера. Спасибо Вам. Я пойду». Открыла дверь и спросила: «Как Вас зовут?»
«Евгений Андреевич. Только ты ничего мне не рассказала, Вера. Ты просто проинформировала. Нечестно. Поехали, раз ты хочешь быть собой. Иди уж до конца».
И она пошла. Ее мама жила в Ростове и ничего не знала. У Веры обнаружили рак месяц назад. Настаивали на операции с последующей химиотерапией. Она отказалась. Попробовала пожить в хосписе. Не выдерживала бесед с психотерапевтом. Все ее вещи, кроме часов, остались у ее парня. Он настаивал на операции. Очень настаивал. Это лучше, считал он, чем обмороки, судороги, тошнота, атаксия и все такое. Нет, возражала она, быть овощем — не лучше. Это как с детьми: вот мы боимся, что смерть отнимет у нас ребенка, и начинаем отнимать ребенка у жизни: не желая, чтобы он умер, не даем ему жить.
«И начинается цепная реакция, - рассуждала Вера. - Страх за жизнь ребенка будит боязнь увечья, боязнь увечья сцепляем с чистотой — это ж залог здоровья, а уж с ковидом вообще все с ума посходили. Для родителей нет разницы: что дыра во лбу, что на коленях брюк. Причем тут здоровье и благо ребенка, тут их тщеславие и карман. Весь ряд приказов и запретов - от нашего собственного удобства. «Не бегай - вспотеешь. Не бегай - забрызгаешься. Не бегай - голова болит». И так много лет. А потом скучавший ребенок становится скучающим тираном. Я так не хочу жить, Евгений Андреич, не хочу ради завтра, которого у меня все равно уже не будет, пренебрегать тем, что радует, печалит, удивляет, сердит, да просто занимает меня сегодня. Ради завтра, которого я не пойму и не испытываю потребности понять, я не дам расхищать даже мои часы радости, удивления и даже печали. Я — Вера, а не они. И я хочу остаться Верой на мой последний месяц».
«Что ты хочешь успеть?» - только и спросил я ее.
«Я хочу сделать софт для анимационного кино. Для работы через камеру, подключенную напрямую к компьютеру, ну там со всякими встроенными инструментами векторной графики, которую можно визуализировать. «Ван Гог. С любовью, Винсент» видели? С моим получится круче. Может, даже Норштейна впечатлит, а то он до сих пор не хочет с компом работать. У меня есть деньги, я справлюсь. Но не вернусь ни в Ростов, ни к Максу. Сниму квартиру и буду работать».
«Ничего ты не снимешь, - ответил я ей. - Работай здесь. Без врача и лекарств ты не обойдешься. За тобой присмотрит мой друг. И я немного».
«Вам это надо?» - спросила
«Да».
«Зачем?»
Я достал с полки фото в рамке, показал ей: «Знаешь, кто это?». «Корчак», - ответила она и добавила, - спасибо Вам».
Работала она много — за столом, на диване, на лоджии. По ночам я часто просыпался от ее сдавленного крика. Сознание теряла почти каждый день. Как правило — перед приходом моего друга, заведующего отделением больницы на Каширке. «Она — железная, - определил он. - Ей подойдет только анальгезия, контролируемая ею самой». Каждый раз после очередного приступа рвоты извинялась. На двадцать восьмой день я постучался к ней — молчание. Открываю дверь — она полулежит на диване, в ушах — наушники, макбук — в стороне. Увидев меня, улыбнулась, показав пальцами V. Взяла в руки макбук, потыкала пальцами и, глядя на экран, произнесла: «Привет, мама. Все нормально. Пиши адрес».
Через два дня ее не стало. «Она вся в отца, - сказала мать. - В один из его приездов разглядывала шрам на его плече. Он отмахивался долго, но Вера заставила его рассказать. Осколок. Извлек его штык-ножом без всякой анестезии. Когда он погиб, Вера не плакала. В глазах слезы — пока не похоронили, но совсем не плакала. Меня спрашивала: «Знаешь, что такое право на смерть?». Она с трехлетнего возраста меня пугала мальчишескими повадками. Коленки разбитые, вся одежда порванная. Отец ее все защищал, а я все боялась — за обоих».
Похоронили ее рядом с отцом. После поминок Дарья Сергеевна — мама Веры — сказала мне, что посмотрела последнюю работу дочери. «Хотите взглянуть?» Конечно, я хотел. Включила. Комок в горле от первого кадра: «Маленький принц. Посвящается Евгению Андреевичу». Пятиминутный анимационный фильм. Закончился он крупным планом: исполненные слез глаза Лиса на краю пшеничного поля.
Три дня назад возле того же магазина ко мне обратился парень: «Можно попросить?» «Нет! - резко ответил я и быстро пошел к машине. Почему? Потому что Веры больше не было, а ожидаемое ею уже осуществилось.