Морошка глава 13

               
            В самом начале войны, вскоре после коварного нападения фашистких войск, убегая  от беды, подобрали сердобольные беженцы на одном из пепелищ западной Белоруссии, не понятно как выжившую после бомбёжки, сидевшую на земле и лопотавшую что-то, всю в слезах, в грязном платьишке босоногую девчушку, которая только и смогла им внятно при встрече назвать своё имя.  Хоронясь по лесам да по сожжённым деревням в невыгоревших погребах эти люди, рискуя жизнью, уберегли своих детей и сиротку найдёныша от холода, голода и смерти как родную.  Ближе к зиме, она подросшая попала со своими спасителями в партизанский отряд и там отмытая, приодетая и накормленная золушка, набравшись сил, научилась благодаря своим стараниям и недетскому терпению быть нужной и полезной по мере своих возрастных возможностей.  Приноровилась, крепко стоящая на ногах кандыба, в суровых условиях не болтаться по лесу зря, а помогать тамошним женщинам в отряде по хозяйству как могла, за что и была обласкана ими заботливой теплотой и сочувствием.

            - Капочка, подмохга ты нашча. – жалели её бабы, лаская.   

            - Война – будь она неладна. – говаривала бабушка в сердцах, жалуясь маленькому внуку, на какие-то свои женские переживания.

            Но тот шлёпал своими босыми ножонками по тёплому полу избы, мыча, следом за бабушкой, как утёнок за мамкой уткой, и жался к её ногам, обхватив за подол ручонками.  Знал голозадый шлёндра, что защита ему обеспечена.  А в лесу, хоть, и каждый там сам за себя, но все вместе люди общим делом были заняты.  Сантименты и сопли в лесу в почёте не праздновали.  И дети, наравне со взрослыми так же имели каждый своё задание.  И они, эти малолетние воины – рядовые карапузы войны не ныли, перенося вместе со взрослыми  все невзгоды разыгравшейся человеческой бойни.  Ещё не познавшие жизнь человеческие всходы, которые находясь внутри кровавых событий, гибли так же вместе со взрослыми, с верой в будущую победу своей страны.  Вот и эта махонькая сиротка Капитолинка суетно крутилась под ногами у баб в отряде, показывая нешуточное желание им пригодиться.  За это проворную кнопку-помощницу в отряде любили и по возможности баловали иногда, у кого что найдётся для неё, завалявшись, в кармане.
          
            И лишь к концу войны, когда советские войска стали освобождать страну, дойдя до её западных границ, удалось сиротке притулиться случайно к застрявшему в лесной грязи фронтовому медсанбату.  Выходя из лесу, партизаны в основном вливались в регулярные войска, оставляя в тылу несметную армию кочевавших с ними женщин и их приварок.  Но были и такие, кто, покидая лес, возвращался на свои, врагом спалённые родные пепелища.  А вместе с ними разбредались и женщины с детьми помогать возвращенцам заново с нуля на поруганных местах отстраивать всё и чинить, что осталось.  А те, кому уж некуда было в силу определённых причин возвращаться, пристраивались по разным местам кто где как мог.  Так партизанский гадкий утёнок и оказалась в зоне прифронтового медсанбата, сама случайно как-то отбившись от своих, выживших в войне партизанских женщин опекунш с их разновозрастными детишками. 
            
            Невзрачная, полуголодная мышь-заморыш, она была похожа на ходячую мумию в лохмотьях, когда немытая в драных чулках и ботинках не по размеру она появилась вдруг в расположении медицинской части.  Там её, лесную приблуду приветили, отмыли, одели, обули и, накормив, поставили временно на солдатское довольствие.  Вот и помогала егоза в благодарность, не ропща, санитаркам таскать охапками в стирку окровавленные бинты и исподнее.  Но когда, снявшись с места, вся эта фронтовая палаточная медицина двинулась следом за наступающими войсками, мелкую помощницу вместе с тяжело ранеными сразу отправили в тыл, но она и тут умудрилась по дороге снова куда-то пропасть и заблудиться в дороге.  Шутка что ли, снова ещё почти месяц эта малая шлёндра и смелая ребятишечка вынуждена была одна скитаться, плутая по лесам и дорогам в поисках ночлега и пищи, но  и так в жизни тоже порой бывает.   
          
            Когда ж её оголодавшую малолетнюю лесную кикимору подобрали вдруг на одном из полустанков медсёстры из литерного поездного госпиталя и, заново обиходив, привели в порядок, то неказистый их в рваном платьишке терпеливый пупс превратился в милую и со смешинкой в карих глазах девчушку.  Приглянулась неприхотливая сирота и местному начальнику этого поезда, главному врачу передвижного лазарета полковнику, профессору Сомову Борису Вениаминовичу.  И решил он тогда её удочерить, эту курносую пигалицу, но что-то у него не срослось с этой затеей с самого сначала.  Тогда он, одинокий, пожилой человек и хирург от Бога, как говорят про таких талантливых мастеров своего дела, уже на свой страх и риск, самовольно, нарушив закон, оставил эту девочку при себе.  И жила она, смышлёная птаха, у него в купе, целыми днями сама себе предоставленная в тепле, сытая и ухоженная.               

            Сам же начальник госпиталя, эскулап с довоенным стажем, седой профессор, вечно был занят, проводя порой немыслимое количество операций в сутки.  Но когда у него уже в конец уставшего медицинского пахаря выдавалась свободная минутка, тогда он, верный и бездетный слуга врачующий род людской, скромный представитель самой милосердной из наук на планете, проводил её с приёмной дочушкой, терпеливо обучая свою сметливую кроху элементарной грамоте.  И конопатая кнопка, неугомонная егоза, доверчиво внимала этому пожилому дяде доктору, с усердием и прилежанием, усваивая все азы необходимых человеку знаний, которые она как домашнее задание получала от своего благодетеля. 
            
           Оставшись одна, она, тихо сопя себе под нос, старательно выводила карандашом на бумаге каждую запомнившуюся ей буковку или цифирь и каждый раз при этом, ещё вслух повторяя их произношение.  Иногда она, ласковый хитрован, как и любая женщина, хоть и маленькая, но в итоге то будущая мамзель, еле слышно интересовалась, притупив немного свои лукавые глазки, у добрейшей души Винаминыча, так называла она своего приёмного отца в самом раннем детстве, мешая часто русские слова с белорусскими.
            
            - Дзядзенька Винаминыч, – обращалась ученица к своему покровителю, – а за што ты мяне кохаешь? 

            - А это кто тебе сказал, что я тебя люблю, – отвечал вопросом на вопрос, снимая с носа своего очки, мудрый детолюб и покровитель.

            - Я бачу, – утверждала, улыбаясь простая с виду пигалица.

            - Ну раз видишь, значит, правда, – соглашался с ней её Винаминыч.

            - Чехгошь правда? – не отступала настырная пуговица.

            - Что я тебя, мою милую деточку люблю и кохаю!
            
            - А за што ты любишь мяне, – снова повторяла свой вопрос липучий репей.
            
            - За то, что ты есть!
            
            - Тольки за хгэто?
            
            - И за то, что ты у меня самая лучшая в мире девочка!

            - А яшче за што?
            
            - За то, что ты теперь дочка моя!
            
            - И усё? – ластилась к приёмному отцу хитро-мудрая стрекоза.
            
            - И не только, – выводил эту стрекозу на чистую воду чуткий воспитатель.
            
            - А за што яшче? – добивалась признания настырная тютя.
            
            - А ещё… – делал многозначительную паузу, уставший от неё, пожилой человек, – за то, что ты, деточка у меня одна-единственная здесь самая надоедливая и драгоценная в конопушках, сладкая Капелька на весь наш колёсный военный коллектив!

            - И я тябе буду любить заусёды.  Всегда, – обнимал благодарный ребёнок, переходя на русский язык, худую шею одинокого врачевателя человеческих тел. 
            
            А что может быть для сироты дороже всего, как не привязанность к нему и чуткая доброта его опекуна.  К моменту вывода госпиталя в тыл шестилетняя муха Капитолинка уже сносно могла и читать, и писать печатными буквами.  Непоседа по натуре, она, когда разрешил ей добрый Винаминыч покидать его купе, живо освоилась в вечно движущемся на скорости в железнодорожном лазарете.  Оставаясь часто одна, она постоянно путаясь у медперсонала пол ногами, так норовила услужить кому-нибудь из них хоть что-то для них полезное.  Но её прогоняли ласково повсюду, выполняя строгий наказ главврача.  И всеми любимый птенчик, обиженный войной воробушек, надув губки бантиком, шлендала одна неприкаянная по всем вагонам, ища у раненых защиты в этом передвижном медицинском учреждении.  И как гордая птица секретарь, заложив за спину будто крылья неугомонные ручонки, она топала осанисто из вагона в вагон, высоко подняв свою светлую головёнку.
            
            - Девочка! – окликали её ходячие раненые, – тебя как зовут то, милая?
            
            - Капитолинка, – охотно отвечала та.
            
            - Это что же за имя у тебя такое, – шутливо переспрошали, мусоля цигарку во рту, счастливые, что остались в живых, перебинтованные на костылях балагуры.
            
            - Не знаю, – смешно пожимала плечами поездная гулёна.
            
            - А может, ты капитулировала перед Гитлером, вот и прозвали тебя папка с мамкой так за это чудно Капитолинкой, – подмигивая друг другу, как бы всерьёз интересовались у неё раненые дяденьки солдаты.
            
            Казалось бы, что эти мудрёные и малознакомые мирному человеку словечки фронт и тыл, окоп и стрельба, пули и атака, мины и плен, и прочие выражения военной поры в то время у всех, даже у самых маленьких детей были всегда на слуху с ясным пониманием их значения.  И шустрая в пимках на босу ногу отважная попрыгунья в перекроенном для неё из медицинского халата белом до колен платьишке серьёзно отвечала, глядя открыто этим
добрым защитникам Родины в их глаза.
            
            - И вовсе я не чудная!
            
            - А кто ты? – начинал понемногу нарастать смешливый гул.
            
            - Я чудо!
            - Кто это тебе сказал, что ты, чадушко, чудо, – допытывались мужички в бинтах.
            - Дзядзенька Винаминыч, – щерилась госпитальная стрекоза.
               
            - Это кто ж тебе такое сказал, что ты, наше чадушко чудо? – допытывались мужики в бинтах и с самокрутками во рту.

            - Мой дзядзенька Винаминыч, – щерилась госпитальная стрекоза.

            - Это кто ж такой будет, – будто не понимали её подзаштопанные им шуткари.
            
            - Самый заглавный тут, – выдавало на гора осанистое чудо-чадо.
            
            - А где же твои родители, чудо ты наше заглавное? – следовал тут же ещё вопрос. 
            
            - Не знаю, – искренне отвечала осиротевшая цыпа.
            
            - Ну раз не знаешь ты кто твои папка и мамка, – жалеючи подначивали поездную с искоркой в глазах смешливую говорунью отремонтированные вояки, – значит, ты, убоясь, Капитолинка, перед Гитлером то, как пить дать со страху то точно и капитулировала!
            
            - Я не капаталировала.  Я хавалася, – склоняла головку набок как игривый щеночек перед взрослым хозяином.
            От такого признания у видавших смерть мужиков на глазах проступали совсем уже нешуточные слёзы.
            
            - И где же ты, милая, девонька, пряталась, – возникал у них простой вопрос.
            
            - А хгдзе придзётся, – махала беспечно мелкая топотунья слабой ручонкой.
            
            - И с кем же ты там пряталась, где придётся?
            
            - С цётечками, - честно признавалась малявка.
            
            - С какими ещё тётеньками? - уточняли ходячие балагуры.
            
            - С розны!
            
            - А как ты там, милая Капочка, пряталась?
          
            - Як отрымаецца получится, – вздыхало в ответ смелое дитятко, – а потом у лесу знайшлась!
            
            - И чево же ты там в лесу, деточка, делала?
            
            - У партизанах была, – гордо выпячивала хилую грудку отважная малявка.
            
            На лицах солдат сквозь слёзы появлялась неподдельная улыбка.
            
            - Ты?  В партизанах?
            
            - Так! – твёрдо ответствовала лесная воительница.
            
            - И много немцев ты, Капочка, там убила?
            
            - Не, – смущалась кроха, – я тольки цётечкам там подмохгала!
            
            - Каким таким тётенькам?
            
            - Тем, яки са мной у партизанах были!
            
            - Так это тётеньки были с тобой в партизанах, или ты была с ними?
            
            - Яны са мной, – не сомневаясь в правде, чётко отвечала бравая егоза.
            
            - И где они сейчас, эти твои тётеньки?
            
            Молча пожимала плечиками бывшая партизанка, давая понять, что не знает она, – я адбилася я от них и заблудзилася! 
            
            - А где ж ты, дитятко, то потеряться там смогла?
            
            - У лесу, – отвечала потеряшка.
            
            - И что ты делала там, потерявшись, в лесу?
            
            - Хавалася!
            
            - Одна?
            
            - Ахга!
            
            - И не боялась?
            
            - Страшна баялаця!
            
            - Но не нашли тебя, значит, немцы-то, дочка в лесу?
            
            - Не! – озорно мотало головой, коротко на военный лад, остриженное чадо.       

            - А чево ж ты милая не растёшь? – серьёзно спрашивали её те из солдат, что были в годах постарше.

            - Мяне нельзя, – вертела головой по сторонам храбрая санитарка. 
- Это почему ж тебе нельзя-то, милая? – с интересом расплывались блином ходоки на костылями, дымящие цигаркой от скуки ходячие шутники.

            - Потаму, што зберу я силы и уйду от вас!

            - И куда же ты уйдёшь то, Капонька?

            - На войну!

            - Ого! – не ожидали служивые подранки такого лихого ответа.

            - Уйду, – заявляла им решительно шлёндра в подшитых пимках, – вот каши яшче я трошки поем, штобы стать помосчней, и уйду!

            - А почему ж каши то, Капочка, а не борща, – цеплялись за разговор, повеселев, от детского признания все как один в халатах без званий подранки.

            - Потаму, што дзядзенька Винаминыч хговарит, што мяне яшче много трэба каши тут зъесты, штобы стать мошчнее.  Вот я и стараюся!

            - Да много ли ешь то, жавороночек ты наш неугомонный, – начинал назревать уже в вагоне дружный взрыв смеха.

            - Усю чашку, – показывал едок руками объём посуды. 

            - Ну наешься ты, Капочка, каши и што потом?

            - Пойду на фронт!
   
            - Куда, куда?
 
            - На фронт!

            - И чё ж ты там будешь делать?

            - Как хгэто што? – удивлялась по-взрослому, разводя руками матрёна, – маленькая то я, куды хошь проциснуся и пробрацца магу!

            - Ну пробралась ты, а дальше то что? – пускали дым себе в усы, скалились широко, по-доброму временно отдыхающие калеки на всеобщем перекуре.   

            - И вытяхгну!

            - Ково? - повисал вопрос в воздухе.

            - Вас, дзядзенек раненых, – на полном серьёзе заявляла решительно пигалица.

            - Ты нас, – дружно начинал хохотать передвижной контингент рельсо-колёсного и ремонтно-оздоровительного учреждения.

            И уязвлённая душа тут же сгребала в бантик свои пухлые губки и отворачивалась с укором обиженно от смеющихся курилок, направляя стопы в другой вагон.  И хохот сразу же, стихнув, прекращался.

            - Не сердись, родная, – говорил кто-нибудь из смеющихся калек жалеючи, – это же мы так, за-ради словца.  Не обижайся!  Иди-ка лучше ко мне сюды, – залезал вояка к себе в карман халата, – на-ка вот, чадушко, лучше возьми, – протягивал он немудрёный от себя ребёнку гостинец, – защитница ты наша милая.  Мы тебя в обиду никогда и никому, даже Гитлеру самому не дадим! 

            Знали раненые в поезде бедолаги, что девчушка эта круглая сирота и что удочерил её бездетный главврач, вот и старались покалеченные войной отцы и братья припасти для неё, хоть что-нибудь для обожаемой всеми малявочки по слаще и повкуснее кто и что мог.

            - Дзякую, – кланялась курносая путешественница, лукаво постреливая глазёнками в разные стороны, не подаст ли кто ещё чего-нибудь такого на зуб замечательного, добавив уже по-русски, – спасибо! 

            Бывало и подавали.  Жалели обласканные в сражениями мужики, не взирая на чин и возраст, эту неприкаянную ласточку добра, сироту, но только вот осуждал её приёмный отец за эти, невинные попрошайные похождения драгоценной для него побирушки.

            - Ну почему тебе, Капочка, не сидится на месте, – складывал он на груди мягкие и перенатруженные в операциях свои профессорские руки.

            - Я не капаю, Винаминыч, – расплывалась как масляный блин стрекоза.

            - А что ты делаешь?

            - Я дзядзенек жалею!

            - Каких дяденек? - начинал догадываться, холодея, приёмный родитель.

            - Которые з нами тут едуть!
            
            От такого признания у полковника челюсть отвисла до полу.

            - Что ты делаешь, девочка? – переспрашивал он.

            - Дзядзек наших жалею, – не моргнув и глазом, отвечала та.

            - Ну скажите мне на милость, – обливалось кровью сердце врача, видавшего всё на войне в избытке, когда рассказывал он коллегам о детских рассуждениях своей непоседы, – разве может здравомыслящий человек подумать, чтобы искалеченная войной ребятишка сумеет сохранить в своей израненной горем душе человеколюбие и милосердие, – задавал он сослуживцам сакраментальный вопрос и сам же на него отвечал, – никогда!  Ну это же, просто, непостижимо!  Чудо какое-то! 

            - Но феномен то налицо, – не соглашался со своим учителем его заместитель, друг и ученик, закоренелый ленинградский интеллигент подполковник Гущин.


            Но однажды в госпитале произошло одно весьма поразительное, но и значимое, как памятная дата, событие.  Война, она на то ведь и война, что от неё всё, что угодно ожидать можно.  Вот и случилась эта непредвиденная во время стоянки санитарного поезда близко к передовой под Кёнигсбергом в связи с особенным положением на фронте неприятная, со слезами Капитолинки памятная история.  После некоторого затишья, началось наконец то широкомасштабное наступление, и в госпиталь на колёсах стали прибывать непрерывным потоком раненые бойцы, с каждым днём умножаясь в арифметической прогрессии.  Вот и шли машины и подводы с окровавленными телами искалеченных в нечеловеческой бойне солдат, мужественно переносящих боль и невыразимые страдания. 

            Уже который день они поступали, накапливаясь, сердечные нескончаемой лавой из прифронтовых медсанбатов вывезенные в надежде и на квалифицированную помощь, и на защиту в тихом тылу.  Не могли их там всех в палатках бедненьких разместить, подлатать и обиходить.  Не хватало места под брезентовой крышей тем, кто хотя бы немного ещё, но мог потерпеть.  Не хватало и рук, чтоб успеть помочь всем доставленным раненым в силу перегруженности врачей и медсестёр.  Вот и распределялись от осколков, снарядов и пуль побитые, кто-то в госпиталь на дальнейшее лечение, а кто-то вовсе, так и не дождавшись перевязки, прямо на близлежащий, вновь образованный, скороспелый погост. 

            Какие уже сутки стояла на приколе под парами, пыхтя, паровозная лечебница, не в силах отказать, принимая охапками искалеченных солдатиков к себе.  Весь персонал её ни на минутку не прилёг отдохнуть, чиня и латая изуродованные побоищем тела защитников Отечества.  И в вагонах как и в палатках медсанбата мест не хватало, и тогда главный врач распорядился принимать всех, кого привезли, размещая легко и средне раненых на полу в полуразрушенном у железной дороги пакгаузе и там оказывать им необходимую помощь.  Вместе со всем медперсоналом как безотказный челнок моталась и пригодившаяся тут как нельзя кстати шустрая Капитолинка, таская бинты, грязные из пакгауза в стирку в самый конец санитарного поезда в прачечную теплушку, а чистые из теплушки уже на перевязку в железнодорожный склад-сарай.

            И вдруг посредине ночи на лесном полустанке, где стоял готовый поскорей отсюда убраться подальше в тыл подвижной лазарет, неожиданно началась хаотическая стрельба.  Это какая-то, видимо, небольшая группа заплутавших в окружении немцев прорывалась к своим частям на воссоединение и случайно вышла на госпиталь.  В результате и возникло столкновение их передового дозора с охраной поезда, начался крик, суматоха, паника, и в этот момент паровоз дал длинный как набат призывный гудок опасности, и весь ходячий и бродячий, одноглазый и однорукий, одноногий и ползающий контингент пакгауза, громко и решительно потребовал себе у руководства госпиталя оружие.  Вот тут-то и проявился в этой неразберихе нежданно-негаданно непростой, как оказалось, норов у махонькой птахи веселушки.  Вбежала она в полуразрушенное это переполненное помещение пакгауза, где в голос кричали, возмущаясь раненые, взобралась разом на вынесенный туда из вагона на время перевязочный стол и заревела на нём во всю мощь своих детских девичьих лёгких.

            - Дзядзеньки! – возопила она, – не надо так.  Мяне страшна очень!

            И притихли, устыдясь, раненое мужичьё.  Узнали они – перебинтованная буза этот голосок неугомонной пигалицы, что целыми днями бегала тут, между ними лежащими на полу вповал стонущими вояками, помогая медперсоналу, как могла.  Прислушались.  А та ещё пуще начала реветь, взывая о помощи.  Тогда кто-то из раненых, натужно прокашлял.  Большой, видать по званию офицер.

            - Не плачь, дочурка.  Не плачь, родная.  Дяденьки больше кричать не будут.  Мы за тебя и голыми руками рвать их, этих фашистких гадов будем, – и, повысив голос, спросил у замолчавших, обращаясь ко всем, – верно, я говорю, мужики?!

            - Верно! – раздалось дружное разноголосье в ответ.

            И яростное негодование в пакгаузе разом прекратилось.  А вскоре и сам бой затих – это во время подоспевшая подмога живо управилась с этой немногочисленной, но хорошо вооружённой группой озлобленного неприятеля.  Убрали, как немытую посуду со стола, с поверхности земли-матушки на два метра вглубь непрошенного супостата и вся недолга, и без личных потерь.  После этого отважную ревунью, курносую, простую брошку, но, как к удивлению многих оказалось, с дорогим бриллиантом, уже не просто любили все как один заштопанные врачами бойцы, как самую родную для них ребятишечку, а уважали уже, как взрослую и вполне себе равную им серьёзную личность – боевого товарища. 

            - За этот поступок, – признавался раненым Борис Вениаминович, – наша плакса то вполне заслуживает награды.  Да уж больно рёва мала, – сокрушался он, – даже медальку прицепить и то ей некуда! 

            Кто-то из ходячих рядов весело откликался.

            - А вы ей, товарищ доктор, не медаль, а орден прямо на живот и приколите.  То-то будет она, герой нашего госпиталя, поев, со своей наградой на сытой пузяке по вагонам и будет погуливать, радость дарить нам, курилкам забинтованным!   

            В ответ тут же дружно грохотал разношёрстный и разновозрастный хор.

            - Ну разве что на живот, – соглашался добродушно старый хирург.

            Но награда Капитолинке всё таки последовала, правда, в виде большой, трофейной шоколадной плитки, которую достал в хозчасти по случаю приёмный отец да и командир подразделения, где отважно проявила себя стоящая у него на довольствии эта приёмная и ставшая родной отчаянная шлёндра. 

            А вскоре загруженный под завязку военно-санитарный поезд оставив опустевшим железнодорожный сарай, надсадно дымя трубой, стал набирать, прибавляя по ходу, свою крейсерскую скорость, направляясь подальше от боёв в безопасный тыл.  По прибытию в Москву, полковник Сомов и начальник военномеди-цинской части получил радиограмму, в которой предписывалось ему, куда предстоит далее следовать.  Разгрузив в столице свой подлатанный в дороге контингент, опустевший передвижной состав госпиталя был тут же направлен на расформирование в один из районов среднего Урала.  Добравшись до места, не торопясь, к началу мая вагонная часть состава был поставлена там в депо на переделку, а его медицинский персонал упразднённой санитарной части был вывезен на машинах на временное поселение в небольшой уральский городок и демобилизован затем бессрочно. 
            
            - Войне конец, – устраиваясь в тёплых корпусах местной богадельни, поделился со  своими товарищами радостно главный врач.
            
            - Слава Тебе Господи, – молча в душе помянул Всевышнего каждый из участников этой уставшей от войны, но с верой в победу поставленной на прикол временно созданной санитарно-лечебной организации.
            
            Разместилось это предназначенное для мирных целей в дальнейшем, как бы заново созданное после ликвидации военное подразделение, став гражданским уже медицинским учреждением в лесу, в добротных из сруба двухэтажных корпусах местного дома отдыха с красивым названием «Ивушка».  Так вот и началась у временных переселенцев их полная чаяний и надежд мирная жизнь.   Наконец-то, больше не будет ни стрельбы, ни взрывов, и все, все солдаты останутся живы, вернувшись домой.  Через полгода, освободив временно предоставленное помещение, основной костяк медицинского персонала в резерве покинул место служебного пребывания и разъехался по домам прежнего до войны проживания, так как и на Дальнем Востоке враг был повержен.  А те, кому некуда было уехать, по каким-то причинам, остались и перебрались на жительство в городок, пополнив там численность их местного населения.  Но таких оказалось немного. 
            
            Вместе с такими же беспризорными, как и она сама обосновалась там и подросшая Капитолинка рядом со своим обожаемым благодетелем, теперь уже и новым назначенным главным врачом местной больницы, а в будущем большого медицинского комплекса.  Это местное руководство города пообещало оставшимся медикам, что годка через три-четыре оно обязательно начнёт строительство многоцелевого здравоохранительного учреждения. Только ждать обещанного строительства переселенцам пришлось намного дольше.  Лишь с началом хрущёвской оттепели в городе начали вырастать многоэтажные дома, так как в нём вдвое выросло население, были заложены и фундаменты под новые здания по охране здоровья трудящихся на производстве сограждан. 

            Жильё всем новоиспечённым горожанам опять же временно предоставили в старом флигеле одноэтажной городской больницы типовой архитектуры царских времён ещё, где ещё с до революции продолжал жить и работать весь её малочисленный персонал этой по-старому называемой, амбулатории.  Так что прибывшие в город, ушедшие в запас военные эскулапы, там же, как и прежде жили, принимали заболевших и помогали выздоравливать на десяти койках лежавшим в двух палатах тяжело больным после несложных операций, и  не роптали, терпеливо дожидаясь обещанного властью улучшенных мест для работы и для своего проживания.  А Капочка, шустрая побегайка как обычно продолжала мотаться, как и в поезде по узкому коридору этого старого и насквозь пропахшего касторкой лечебного заведения в попытках найти себе полезное применение. 

            Местное руководство в городе этому не препятствовали, так как жалоб от людей на счёт каких-либо беспорядков в больнице к ним не поступало.  К тому же и самим больным в коридоре сидеть, не заморачивалась местная власть, от детской, наивной болтовни вроде бы нескучно дожидаться своей очереди.  А там, как и в любой больнице, в узком коридоре тесной амбулатории то и дело возникали маленькие смешные, курьёзные случаи и, всё это благодаря неприкаянной кнопке, вездесущей девчушке, которая постоянно рядышком, как оказалась в последствии, совсем не напрасно вертелась, облегчая тем самым болящим все
их тягости и страдания.  Радость и хорошее настроение, как известно, в лечении помогают лучше всяких лекарств. 

            И в подтверждение этому как-то раз в первую осень после войны какой-то пожилой женщине в коридоре бывшей лечебницы стало вдруг плохо с сердцем.  И доктор, который был срочно вызван на помощь страдалице из его кабинета кем-то из пришедших к нему на приём, из довоенных местный фельдшер, первым делом упавшую тётку уложил на полу с помощью пациентов на спину и попросил, обратившись ко всем.

            - Дайте кто-нибудь, что-нибудь, если не жалко!

            - Што дать то вам, доктор? – поинтересовались сочувственно присутствующие там в коридоре больные.

            - Пальто или куртку какую, – прокартавил, волнуясь, он, чтобы хоть что-то повыше под голову ей, сердечнице подложить.

            - Щас, – бойко отозвалась коридорная шлёндра. 

            И быстро принесла из палаты для тяжело больных судно, в просторечии утку.  Все, кто был в этот момент в коридоре, прикрыв рты руками, попытались скрыть возникшую у них неподдельную судорогу на лице, но это им плохо удавалось.  И даже та, которой тут в коридоре неожиданно стало плохо, лёжа на полу, сквозь боль улыбнулась, увидев в руках посыльной торопыги, в обще-то, по большому счёту, горшок, но в медицине прозванный в честь водоплавающих.  Но вызванный из кабинета на подмогу в коридор врач на полном серьёзе, оценив обстановку, сказал, пресекая все улыбки, что он просил не утку принести, а что-нибудь из одежды.

            - Куртку, например, – повторил он уже более внятно. 

            И Капитолинка тут же подставила под безвольно поникшую седую голову нестарой женщины, подсев под неё, свои худые ручонки и тощие коленки.  После укола эта простая и пожилая женщина, придя в себя окончательно, подозвала к себе сметливую и скорую на подъём, отзывчивую на чужие несчастья бойкую стрекозу.

            - Помощница ты моя, – погладила она, любя, свою палочку-выручалочку по голове и протянула в фантике дешёвую карамельку, – уточка ты моя сердобольная.  Дай Бог тебе хорошего селезня, – обласкала детскую щёку поцелуем незнакомая больнушка.   

            Через год с небольшим после этого случая больничная юмористка пошла в первый класс в одну из местных школ, и славной уточки в коридорах старой амбулатории больше не стало.  А ещё через год определили её органы образования, так как у главврача Сомова не было на приёмную дочь никаких прав вообще, в школу-интернат в город по соседству, превратив его жизнь в безрадостную серость одиночного существования.  И всю неделю, а это шесть дней, так как в субботу в те годы так же учились, находилась его птаха почти за полсотни вёрст от своего дорогого Винаминыча.  Лишь в субботу во второй половине дня, с рук на руки передавая, отпускали её там в интернате к Борису Вениаминовичу домой.  А в понедельник, чуть свет она отправлялась с первым рабочим поездом обратно.  Сдавший немного, но ещё не сдающийся, профессор, был всегда несказанно рад этой каждой его на короткий срок встречей со своей повзрослевшей егозой Капитолинкой.  И всю неделю как пришествие Бога ожидаемое им короткое свидание с его чудо девочкой ставшей для него в этой безрадостной от разлуки жизни самым дорогим человечком, было делом особенной важности, не исключая, правда, работу его. 

            Что нужно уставшему с возрастом пожилому человеку – всего лишь внимание, вот  и внимала благодарная ученица в долгих беседах уму-разуму своего, ставшего для неё уже более чем родным, незаметно стареющего профессора медицины.  Но необходима ещё так же всем одиноким людям и забота о них со стороны их родных и близких.  И его ученица заботилась о нём, о своём обожаемом ею полковнике, отдавая дань ему своего уважения и признательности, медленно прибавляя в росте, но быстрее в уме.  А он, счастливейший из людей, добропорядочный человек время от времени старался подарить своей сноровистой и хлопотливой хозяюшке что-нибудь такое, что могло бы порадовать её, расцветающую в дали от него приёмную дочку.  Но в интернат эти подарки Капитолинка с собой не брала,  храня каждую вещицу как самую дорогую для неё реликвию в шкатулке, которую на день рождения ей преподнёс добрый дяденька Гущин.  После войны то до шестидесятых годов большинство людей в стране жили, надо признаться, скудно.  Многого чего не хватало им в их повседневной в тот момент жизни, особенно из дамских украшений и личных, но так необходимых для дам предметов косметики.

            Время шло, и курносая кнопка, успешно закончив семь классов, мечтая стать, как и её приёмный отец врачом, она в том же городе поступила в школу фельдшеров и через три года, сдав на отлично все экзамены, получила документ об окончании, но не школы, а уже медицинского училища.  Довольная собой новоявленная медсестра, не мешкая, вернулась обратно домой к своему скучавшему по ней уважаемому ею батюшке и наставнику, иначе как отцом она Бориса Вениаминовича уже давно никак не называла.  К обоюдной радости состарившегося врача и его приёмной дочерью, молодой опекуншей у них сложился такой удивительный по своей доброте и пониманию душевный альянс двух искренне любящих и одиноких сердец.  Эти отношения постепенно перетекли и в другие не менее приятные как и полезные, взаимопонимания между Капитолинкой и учеником профессора, который его и заменил после выхода того на заслуженный отдых на посту главного врача построенной современной больничной структурой.

            Определили вначале вновь прибывшую выпускницу медицинских курсов молодую  сестру милосердия на поселение в рабочее женское общежитие и на работу в здравпункт в один из цехов разросшегося эвакуированного завода.  Но тут в дело с назначением уже на правах опекуна вмешался авторитетный Борис Вениаминович.  Отработав, как и положено в цехе весь испытательный срок, его приёмная дщерь была сразу же переведена на работу в хирургическое отделение городской больницы, где и была назначена возглавлять новым, главным врачом по личному уговору там хозяйственную часть, став уже не просто Капой, а Капитолиной Борисовной.  Сам же старый хирург незадолго до этого с почестью отбыл на пенсию, но для милой шлёндры расстарался.  Теперь уже Юрий Петрович Гущин взял всю заботу о молодом специалисте на себя.

            Так как официально Капитолинка не была по закону профессором удочерена, ну не получилось у него эту формальность выправить сразу, а потом уже этот вопрос как-то сам собой подзабылся в жизненной суете.  Так вот и жила Капитолинка нигде не оформленная в комнате у своего благодетеля.  Но когда подошла пора ей в школу пойти учиться, тут то и возникла неувязочка с документами об установлении личности данного ребёнка, тогда и решили органы опеки отправить девочку в школу-интернат, так как никто не знал, даже и сам опекун откуда была родом его приёмная дочь и кто её родители, то отыскать какие-то концы после жуткого разора было невозможно.  Война всё безжалостно уничтожила, сдав довоенное прошлое у множества детей в невосстановляемый архив.  Так как сама Капочка почти ничего не помнила из своей коротенькой мирной жизни в семье, то и документы на неё по просьбе Бориса Вениаминовича оформили на его фамилию и отчество, что и было отражено в местном ЗаГСе в бумагах, но в самой опеке ему опять отказали, учтя и возраст его и само состояние здоровья, поручив присмотр за девочкой местному интернату.    

            Призванный в самом начале войны на фронт вместе со своим обожаемым учителем бок о бок с ним вторым хирургом Юрий Петрович Гущин за долгих четыре года колёсных скитаний успел потерять в блокадном Ленинграде умерших от голода своих престарелых  родителей, дом, где они проживали, и который разбомбили при обстреле города фашисты, и своих погибших в этом доме жену и ребёнка.  Оказавшись осиротевшим холостяком он, Гущин ЮПи, как прозвали его, любя сослуживцы, практикующий врач-ординатор, так же продолжал во всём следовать за своим глубоко уважаемым им по службе и в жизни таким же как и он вдовцом-профессором, набираясь у него и опыта, и мастерства в нелёгком, но почётном ремесле хирурга, и вместе с ним остался, помогая ему растить и удочерённого в пути найдёныша, непоседливую его боевую непоседу, Капитолинку. 

            Пока та, покинув дом и город, училась в интернате, он успел жениться на местной, молоденькой и капризной вдове, взяв её в жёны с маленьким ребёнком на руках.  Бабёнка  эта была весьма из себя привлекательной женщиной с полным набором убийственной для холостых мужчин вожделенной статью, но замуж за подполковника Гущина вышла она из расчёта чисто меркантильных соображений.  Среднего росточка, сладкой полноты, с тугой косой чёрных, как воронье крыло длинными волосами и с пышной, притягательной, как на показ округлостью молочных желёз, эта с выразительными чертами лица благообразная с виду вдовушка была далеко не ангел по своей натуре, которую не очень то жаловали меж собою соседки по дому.   

            Её избранник наоборот был худая, сутуловатая каланча, но с ярко выраженными во всём признаками меланхолика.  И главным выводом в выборе мужа хитроватой красавицы было то, что приваженный ею доктор, представлял престижную профессию, носил погоны подполковника и обладал чрезмерно мягким характером, что и требовалось для дамочки с небольшим достатком образованности и ума.  Интеллигент до мозга костей новоявленный главврач при всех своих достоинствах красотой не блистал, зато чертовски был обаятелен, подкупая тем самым всех окружающих своей добротой и ненавящивой искренностью.  А его недалёкая пассия по своей природе была более чем хорошо приспособленной к жизни хваткой особью, чего нельзя сказать о её престижном супруге.  Он, увлечённый любимым делом добровольный раб своей профессии, конечно же, не обладал этим изворотливым по мере поступления проблем качеством человека способного всегда и при любых ситуациях выходить из воды сухим.  И такая жена, как его выбранная им кондовая хозяйка ему была, просто, необходима для личного выживания.   

            Поселившись после узаконенных отношений в доме у своей жены, новый главврач, начальник местной больницы товарищ Гущин, не взирая на все протесты своей половины, так и продолжал опекать повзрослевшего курносого кузнечика своего наставника, которая была уже и его подчинённой.  Это и раздражало его ревнивую собственницу, потому что с его языка частенько срывалось в её присутствии имя Капитолинки, хотя к профессору она относилась с большим пиететом, чем к супругу.  А тот, искренне радуясь успехам своей с детства обласканной им молодой коллеги, как истинный наставник не исключал иногда ей давать тот или иной совет-подсказку по исполнению возложенных на неё обязанностей.  И девушка это ценила, считая его как бы вторым в её жизни родным человеком после дорого профессора Винаминыча.
            
            Но всё равно, как бы не было ей хорошо и комфортно общаться по работе с ЮПи, в конечном счёте Капитолинка всегда спешила домой к тому, кто её приручил, отдав ей всю свою душу и щедрое сердце, к кому была безоговорочно привязана сама без остатка.  Этот добрый дяденька, Витаминыч из того её военного детства был для неё не столько отцом и мудрым наставником, сколько самым лучшим, самым верным другом, которому она могла честно и открыто рассказать все, что её как человека и девушку интересовало и волновало серьёзно.  Он, и только он мог её по долгу слушать, не перебивая, и коротко потом, угодив в самую точку, с уважением к девичьему самолюбию высказать своё мудрое резюме, но в форме той или иной библейской притчи, значит, знал он библию старый эскулап наизусть, позволяя себе каждый раз цитировать её, не поминая всуе. 
            
            - Винаминыч – это ангел мой и хранитель, – признавалась она своим подругам в её заводском рабочем общежитии.      

            Взвалив на себя всю хозяйственную часть хирургического отделения, Капитолинка ещё сидела у Юрия Петровича и помощницей на приёме в поликлинике.  Совмещая две по обязанностям разные профессии, она умудрялась занятая на работе на все сто и на танцы с девчатами бегать, и готовиться к школе, чтобы поступить учиться дальше, и всё так же бы и шло своим чередом, не повстречай она однажды старшая, доверенная медсестра вдруг у себя на пути одного в будущем такого пылкого, как жар в русской печи, но такого же, как и капризное дитя нетерпеливого воздыхателя.  Сам то морячок ей смешливой конопушке с косичками, как нельзя, пришёлся по вкусу.  Его неброская и мужественная стать, крепкое, мускулистое, как сжатая пружина, атлетическое телосложение зацепили девичье сердечко, уже вполне сформировавшейся женщины и будущей матери.
            
            На смену добрейшему Винаминычу в сердце девушки пришла в полосатой рубахе душа незнакомого, но привлекательного внешне демобилизовавшегося матроса.