Глава 137
Герцогиня де Лонгвиль, моя Анже, передала мне через надёжных лиц, что хочет встретиться со мной, чтобы согласовать некоторые наши действия по предпринятой нами инициативе. В её письме между строй я прочитал и другую причину для нашей встречи. Разумеется, я и сам не собирался отказываться и от приятнейшей части нашей милой беседы, нашего рандеву тет-а-тет, и даже, признаюсь, может быть именно она была основной причиной моего посещения. Так или иначе, оба этих дела меня захватывало.
Я и не подозревал, что письмо было подложное, поскольку я тогда ещё не был знаком с почерком Анже. Это письмо подготовил и передал через подкупленных людей для меня герцог Франсуа Ларошфуко, который ревновал меня к герцогине, желая занять то место при ней, которое она предпочла предоставить мне. Этот герцог, он же принц Марсийак, имел, разумеется, достаточно собственных людей, чтобы организовать засаду и попросту подстеречь меня и застрелить, как кабанчика, или же заколоть. Если бы схватка была честной и открытой, я мог бы одолеть не только его самого, но и, быть может, нескольких нападающих одновременно. Но ни один человек не сможет спастись от предательской пули, выпущенной в сумерках, в особенности – от нескольких пуль из нескольких пистолетов. И маловероятно спасти свою жизнь, когда на тебя в ночи нападает десяток убийц, о существовании которых ты даже не подозреваешь.
Передо мной лежит вторая книга Гримо, озаглавленная «Двадцать лет спустя». Что ж, он описал эпизод о том, как Ларошфуко устроил на меня засаду, и как д’Артаньян невольно спас меня, довольно точно. И дело здесь, вероятно, не только в том, что мы с д’Артаньяном вспоминали многие события, включая и это, находясь в Монквиле, но также, конечно, и в том, что Планше пересказал ему то, что ему было известно. Но Планше не знал ничего о нашем разговоре с д’Артаньяном, так что здесь Гримо передал лишь часть нашей беседы, о которой мы вспоминали.
Гримо полагал, что я давно проживал в монастыре по соседству, в котором меня застал д’Артаньян. Он ошибается. Лишь незадолго до этого я договорился о том, что мне будут уступлены несколько комнат второго этажа, используя свои связи с Орденом. Я велел Базену обставить их по моему вкусу. Лишь в дневные часы я мог попадать туда через первый этаж. В ночное время приходилось проникать с помощью приставной лестницы, но я иногда пользовался веревочной лестницей для того, чтобы её можно было легко затянуть наверх и тем самым исключить неожиданные визиты непрошенных посетителей, тогда как приставная лестница надёжно запиралась в сарае.
Итак, наёмники герцога приняли д’Артаньяна за меня, но убедившись в своей ошибке, отправились в Париж, полагая, что меня они безнадёжно упустили на этот раз. Я, действительно, вскочил на коня Планше и велел ему продолжать ехать дальше, не производя шума. Он меня, полагаю, узнал, уж, разумеется его сомнения исчезли, когда я и сам сообщил ему своё имя.
Он сообщил д’Артаньяну лишь о том, что позади него сидит человек, памятуя о том, что я велел ему на рассказывать д’Артаньяну о нашей договорённости, и поэтому решил не принимать на себя ответственности разоблачения моего инкогнито даже перед своим бывшим хозяином.
Разумеется, я принял своего друга, а теперь ещё и в очередной раз спасителя, с распростёртыми руками. Скажу честно, если бы д’Артаньян признался, что для него служба кардиналу Мазарини – свершившийся выбор, от которого он не отойдёт, и, как следствие, что ему категорически не хотелось бы, чтобы я примкнул к противоположной стороне, я, вероятней всего, отказался бы от мысли о тех действиях, которые впоследствии мы с Атосом и Рошфором предприняли. Дружба с ним была для меня дороже, даже если бы он и не спас столь удачно мне жизнь. Мне хотелось обнять его и поблагодарить за спасение от всего сердца. Но я сдерживал себя. Я молодости мы прячем чувства, а к старости становимся сентиментальными и проявляем свои настроения излишне наглядно и ярко, как раз тогда, когда никого вокруг эти наши чувства уже вовсе не интересуют. Конечно, в те сорок лет, мне казалось, что я уже зрелый человек. Как я ошибался! Вернуть бы мне сейчас хотя бы мои шестьдесят, каких глупостей я бы ещё успел наделать! В сорок лет думать, что жизнь окончена, может только наивный сорокалетний юноша!
Итак, мы обсудили засаду, которую Ларошфуко устроил на меня, и я постеснялся поблагодарить д’Артаньяна просто – сердечно и с чувством. Надо сказать, что в бою не принято благодарить тех, кто спас тебя, и я, вероятно, всё ещё ощущал себя в бою.
Кстати, Гримо ошибочно называет Марсийака именем Марсильяк, как и ошибочно называет господу д’Эгийон госпожой д’Эгильон.
Д’Артаньян высказал своё подозрение о том, что я – любовник герцогини де Лонгвиль, и я опроверг эту мысль. А что ещё оставалось делать? Признаться? Это ведь не моя тайна, а женских тайн я не выдаю даже самым лучшим друзьям! Для подкрепления своего активного отрицания я даже спел какую-то шутливую песню про Анже, но я видел, что хитрый гасконец не поверил мне. Что ж, во всяком случае, я не проговорился, а подозрения – это ещё не полная уверенность, и если признание ставит точку, то всякое отрицание, по меньшей мере, оставляет место для сомнений. Мы неплохо обсудили много тем, давая волю своем настроению, поднять которое помогли ужин и вино. Я старался есть и пить как можно меньше, поскольку предвидел другой ужин, с Анже, но приходилось что-то есть и что-то пить, чтобы не вызвать в моём госте подозрений, да и для того, чтобы он не чувствовал себя неудобно. Ведь невежливо было бы превращать совместное застолье в кормёжку гостя, дескать, «ешь и убирайся». Между друзьями такое не водится.
Д’Артаньян подмечал всё. Он заметил, что я не бедствую, пришлось списать это на гонорары за стихи и за проповеди. Кажется, что и этому он тоже не поверил.
Я предвидел, что он спросит о причинах той дуэли, в которой я просил его принять участие в качестве секунданта, поэтому я первым завёл с ним об этом разговор и объяснил эту дуэль каким-то пустяковым поводом. Кажется, что он и в этом не поверил мне.
Когда д’Артаньян сказал: «Мне поручено разыскать моих товарищей, и я начал именно с вас», я понял, кто поручил ему это дело.
Я не считал, что этот выбор для него столь важен, и подумал, что это – разовое поручение, которое он прекрасно выполнит и без меня, и без Атоса, и понял, что ездить к Портосу не имеет смысла. Я решил, что если уж я его опередил и привлёк на свою сторону Атоса, будет справедливым, если Портос будет с ним. Мне и в голову не пришло, что наши цели могут быть настолько диаметрально противоположными, что мы столкнёмся лоб в лоб! Действительно, во всей Франции был только один человек, который мог бы остановить меня, и это был д’Артаньян, тогда как во всей Франции был лишь один человек, который мог бы остановить его, и это был Атос. Судьба в тот час распределила нас поровну в два противоборствующих лагеря, сделав с нами точно то же, что она сделала со всем народом королевства. Если говорят, что не большего несчастья, чем гражданская война, в которой одна половина населения воюет против другой его половины, но я могу сказать, что разделение таких друзей, как мы, на два противоположных лагеря – соизмеримое несчастье, во всяком случае, для них.
Мы немного обсудили политическую ситуацию в государстве, и поскольку д’Артаньян не очень-то хвалил Мазарини, и я бы даже сказал, что он кое в чём его раскритиковал, я убедил себя в том, что служба моего друга в рядах кардинала – дело временное и не основано на полном приятии этого политика и всесторонней верности его приказам. В чём-то я оказался в итоге прав.
Кое-что д’Артаньян рассказал мне из того, о чём Гримо не написал. Это – глубокое понимание всей той политической ситуации, которая сложилась в Лувре.
Некоторые из этих сведений я уже изложил в предыдущих главах.
Королева со своими детьми, Королём и Принцем, расположилась в Лувре. Более надёжным местом был бы арсенал, но переехать туда означало бы высказать страх перед собственными подданными, а также проявить перед ними встречную воинственность. Военные советники рекомендовали ей именно это, то тонкий политик Мазарини отговорил её от такого решения. Д’Артаньян уже заметил, насколько возбуждён народ, и предвидел бурю. Он сообщил мне, что, как выяснилось, граф де Рошфор находился в Бастилии, и, как он узнал, его освободила взбунтовавшаяся чернь в то время, когда его конвоировали обратно в Бастилию из Лувра, куда его велел доставить Мазарини для приватного разговора.
— О чём же мог Мазарини беседовать с Рошфором? — удивился я.
— Вероятно, желал у него выведать какие-то секреты кардинала Ришельё, — ответил д’Артаньян.
— Может быть, он хотел от него узнать его личное мнение о каких-то людях, например, о нас? — спросил я, поскольку я уже встречался с графом и знал об этом разговоре практически всё из первых рук.
— Нет, не думаю, — ответил д’Артаньян. — Какой смысл узнавать мнение о каких-либо людях у человека, который провёл четыре года в Бастилии? Да после такого времяпрепровождения неудивительно, если человек будет иметь о любом человеке, который находился всё это время на свободе, самое неблагоприятное мнение! Лично я, если бы я провёл в Бастилии такой срок, объявил бы, что мир заполнен ничтожествами!
— И вы распространили бы это утверждение на ваших друзей? На меня? На Атоса и Портоса? — спросил я.
— Боже сохрани! — расхохотался гасконец. — Нет, конечно! Пребывание в тюрьме не изменило бы моего отношения к друзьям, но я не думаю, что Мазарини расспрашивал Рошфора о его друзьях. Да и были ли они у него?
— Например, Миледи? — спросил я.
— Перекреститесь, Арамис, и прополощите рот святой водой! — ответил д’Артаньян, отмахнувшись от моих слов. — Что это вы к ночи вдруг решили припоминать ту, которая, полагаю, сейчас имеет постоянное место жительства в Аду у Сатаны?
— Нет смысла гадать о содержании разговора Мазарини и Рошфора, — ответил я.
— Могу сказать, что именно после этого разговора мне было поручено разыскать своих друзей, — ответил гасконец.
— Так это Мазарини поручил вам нас разыскать? — спросил я самым невинным тоном и увидел досаду в лице д’Артаньяна.
— С чего вы взяли? — возразил он с возмущением. — Вы же знаете, что я – лейтенант королевских мушкетёров, следовательно, служу Королю и Королеве. Лишь она может давать мне поручения, хотя, конечно, она может передавать мне свои приказы, через того, кого она этому уполномочит. Иногда через Гито, иногда через канцлера Сегье.
— Иногда через Мазарини, — добавил я.
— Дался вам этот Мазарини! — воскликнул д’Артаньян. — Да, если хотите, и через него тоже, ведь он первый министр. Но сказать вам по чести, я предпочитаю подчиняться виконту де Тюренну.
— Он, кажется, далеко от Парижа? — спросил я.
— Сейчас – да, — согласился он. — Но если мне вновь предстоит отправиться на войну, лучшего начальника я бы себе не пожелал.
— Итак, вы хотели пригласить меня на войну? — спросил я.
— Вот уж нет! — возразил д’Артаньян. — Я полагал, что мы могли бы найти себе достойное дело в Париже.
— У Мазарини? — спросил я.
— Чёрт побери, Арамис, вы произносите это имя таким тоном, что для моего слуха оно становится всё противней и противней, — ответил гасконец. — Прошу вас не называть его больше при мне, иначе я настолько сильно возненавижу это имя, что по прибытии в Париж попытаюсь уговорить Его Преосвященство изменить своё имя по той причине, что оно мне слишком уж не нравится!
— Это окончательно разорит Францию! — воскликнул я.
— Почему? — удивился д’Артаньян.
— Потому что он с радостью примет ваше предложение, на основании чего выпросит у Королевы какое-нибудь герцогство себе в подарок, чтобы впредь именоваться по имени названию этого герцогства! — ответил я. — Хотели бы вы, чтобы он получил себе во владение новое герцогство, наскоро сколоченное из нескольких маркизатов?
— Избави Боже! — воскликнул д’Артаньян, и мы оба рассмеялись.
— Ну что ж, дорогой Арамис, благодарю за угощение, мне, пожалуй, пора, — сказал мой друг. — Кстати, не подскажите ли мне, как разыскать Портоса?
— Он поселился в своём имении дю Валон, и прикупил к нему соседнее поместье де Брасье, — ответил я. — Так что он теперь зовётся шевалье дю Валон де Брасье.
— Благодарю ещё раз, — ответил д’Артаньян.
Мы обменялись ещё несколькими ничего не значащими фразами, после чего расстались.
(Продолжение следует)