Дождь тихо шелестел за окном.
Что-то с нами случилось, когда мы остались одни и посмотрели друг на друга. Моя весёлость пропала вдруг. Я перестала смеяться, неуверенно села в зелёное кресло, а ты подошел и поднял меня на руки. Покрывало на кровати тоже было зелёное и бархатистое на ощупь, мы не стали его снимать, просто не подумали об этом.
Ни о чём мы не подумали.
Сумки с продуктами остались стоять посреди номера.
...Далеко в мире шелестел над Москвой весенний дождь.
За стенами жили своей жизнью люди.
Поднимались и спускались в лифте чёрные и белые индусские чалмы.
Отбрасывая со лба мягкий свой курчавый чуб, играл на гитаре Эмир Кустурица.
Кто-то шёл под дождём на ночную смену, кто-то спешил в семью.
А нам важно было чувствовать друг друга, просто чувствовать всем телом это общее тепло, потому что именно в этом был смысл жизни и тайна жизни. И было в этом маленьком тепле что-то громадное и важное, что невозможно понять – только почувствовать. И одежде не было места в этом маленьком громадном тепле – ненужной она была, лишней, оскорбительной она была, и нужно было освободиться от неё, бросить, забыть её совсем…
И мы забыли о ней, и что-то высокое и сильное повлекло меня, подняло над городом, над дождём.
Что-то случилось - и вдруг мы вдвоём парим над Москвой, как на картинах Шагала, а весь мир внизу, и может быть, только музыканты рядом с нами, вдохновенные музыканты с полузакрытыми глазами, растворённые в своих скрипках...
Скрипки слышатся в дожде, на нашем одиннадцатом этаже распахиваются стены. Я зажмуриваюсь, утыкаюсь в твою тёплую грудь, и вижу сквозь тебя далеко-далеко – простор, горизонт, и садится солнце, и черные птицы летят через красное небо, через жёлтое поле. И маленький всадник скачет, и скачет, и скачет вдаль, стремясь уйти от погони…
Ещё один наш дом – огромный, крошечный. Наконец-то сбылась моя давняя, моя смешная мечта – мы вдвоём под одним душем, мне хочется плакать, как всегда после близости с тобой, вода то холодна, то тепла, ты не отпускаешь меня, ты всегда меня так крепко держишь, и мне это нужно. Мы так близко, что кажется, ближе уже невозможно, но ты делаешь меня ещё ближе, делаешь совсем своей… Превратиться в тебя, стать единым богом, могучим, бесстрашным… Мои слёзы смешиваются с бегущей по лицу водой, и опять я не вижу стен. Никакой это не номер, никакой это не дом, это морская вода, черная под чёрным небом, обнимает нас, и пенится, и смывает всю боль…
А ты – ты научился молчать, обнимая меня, ни единое слово не мешает нашей спрятанной внутри музыке. Тишина. Шум воды, как шум прибоя. И шелест дождя за окном.
В холодильнике мы обнаружили две бутылки шампанского с надетыми на горлышки бумажными стаканчиками, яблоки, мандарины и коробку шоколадных конфет. Завернувшись в белые гостиничные полотенца, мы сели на пол, на ковёр. Князь беззвучно открыл шампанское, я почистила мандаринки, запахло Новым годом, и я вспомнила наш старый Новый год в Крыму – мы так же сидели на полу, чистили мандарины, а потом бегали по ночной набережной друг за другом, смешиваясь с весёлой мохнатой метелью. А потом…
А потом всё было грустно. Нет, не грустно – ужасно было. Страшно было. Я внутренне содрогаюсь и тяжело вздыхаю совсем не к месту. Князь смотрит на меня, потом решительно подтаскивает к себе и обнимает.
- Что у тебя за духи? Ты всегда так пахнешь земляникой…
- Ты же сам мне их подарил, - улыбаюсь я.
- Я тебе ещё всякое подарю, - обещает он. – Много всего. Чего ты хочешь? Я с тобой такой счастливый. Такой вообще дурак…
Он кладёт голову мне на колени, и я, глядя, как с блаженной улыбкой закрываются его глаза с девчоночьими загнутыми ресницами, сама улыбаюсь в первый раз за всё это время. После душа у него совсем юное, почти детское лицо. Сейчас откроет глаза и будет пить шампанское из горла. Ужасный ребёнок. Анфан терибль. Он открывает глаза, приподнимается и пьёт шампанское из горла. Я смеюсь.
- Я тебя сейчас буду кормить! – спохватывается он. - Там Нора наложила всякого…
Он вытаскивает из сумки свертки - маленькие пакетики с чаем, сахаром и солью, чайные ложечки, нарезанную ветчину, свежий хлеб, тоже порезанный, какое-то заливное в ресторанных формочках из фольги, бутерброды с сёмгой, молодые огурчики, салат оливье в полиэтиленовом пакете. Всё это дивно пахнет, во мне вдруг просыпается аппетит. А со дна сумки появляется на свет алюминиевый бачок, ещё тёплый.
- Фирменные пельмени «Интурист»! – провозглашает князь. – И это надо есть в первую очередь, пока не остыли! Чтобы вкусить всю радость жизни. Так говорила Элеонора Исаева, доставая эти пельмени из-под полы шеф-повара. А может, буфетчика.
Он оперативно подкатывает ко мне журнальный столик, оглядывает пиршество и щёлкает пальцами:
- Вилки забыли взять! Придётся считать, что мы на Востоке. Там едят руками.
Мы едим сногсшибательно вкусные пельмени, запивая их бульоном прямо через край из судка, черпаем чайными ложечками оливье из пакета, закусываем бутербродами...
- Тебе нравится? – заботливо спрашивает князь? - Тебе вкусно?
А мне рядом с тобой всё вкусно.
- А знаешь, за что я любил танго, сам не понимая? За то, что в этот момент тебе принадлежит женщина. И ты за неё отвечаешь, ты о ней заботишься, она в твоих руках, ты можешь сделать её счастливой. Я это понял, когда встретился с тобой.
- Я же не танцую танго.
- А это не про танго. Это про меня.
- То есть, твоё призвание – заботиться о женщинах? – я засмеялась.
- Призвание… Не знаю я, где моё призвание. Внутри я – солдат.
- Солдат? – я даже есть перестала. - В каком смысле солдат?
- В прямом. Я просто чувствую, что это моё место. В строю. Когда я был в армии, я всё время чувствовал, что это моё место.
- Но войны же нет! - воскликнула я.
- Это неправда, - сказал он помолчав. – Война есть всегда. Где-то она всегда есть.
- Так не может быть, - сказала я, и внутри у меня все онемело. - Что ты такое говоришь? Войны кончаются. Мы уже пятьдесят лет живём без войны. И все люди мечтают так жить. Все люди на земле.
- Значит, я солдат каких-то других миров, - спокойно сказал он. Разлил остатки шампанского в стаканчики и протянул мне.
- За мирную жизнь, - сказал он, усмехнувшись.
Я выпила шампанское, в голове зашумело. Я встала, подошла к окну. Повернулась, глядя на наш уединённый мир и не видя его.
Я хочу твоего повторения - внезапно подумала я. - Мне мало тебя одного. Я хочу, чтобы тебя было много. Чтобы заглянуть в лицо этого «много». Я всё время боюсь, что ты исчезнешь. Не бывает так хорошо всегда. Что-то должно случиться. Ты исчезнешь, я останусь одна. Возможно, со своей бедой. Не знаю, с какой именно. Мне нужно, чтобы ты повторился - хотя бы один раз. Такой маленький ты. Заглянуть в лицо маленькому тебе, взять его на ручки. Понести его по улице. Быть с ним в поле, в роще, дома. Слушать топот его ног…
Слёзы опять побежали у меня из глаз.
- Да что ж такое? Ты опять плачешь?
Он встал и подошёл. Поднял моё лицо своими ладонями.
- Ну, почему, почему? Скажи!
- Я боюсь, что ты исчезнешь, - срывающимся голосом сказала я. - Такое чувство всегда, что ты исчезнешь. С самой первой встречи.
- Чёрт, опять! – он закрыл глаза, потом закатил их в потолок. – Я уже не могу это слушать. У тебя паспорт с собой? Завтра пойдём и распишемся.
- Надо ждать месяц, – подавленно сказала я.
- Ну, значит, подадим заявление! Будем ждать месяц!
- Это что-то изменит?
- Может быть, тогда ты перестанешь меня оплакивать.
- Мне сон плохой приснился, - сказала я, помолчав. - Я потеряла свою дочь.
Я опять помолчала, борясь со спазмами в горле. - Дом такой… много лестниц, чёрный, чадный. Я бегу по этим лестницам, ищу её, она должна быть в этом доме. Я её оставила на чужих людей, и вдруг спохватилась. У всех спрашиваю, кричу, никто не знает.
- А что за дом? – спросил он, нахмурившись.
- Старый, но крепкий. Несколько этажей, много квартир мелких, словно общежитие…
- Словно общежитие, - повторил он. – Так.
Он отошёл за сигаретами, закурил и сел на пол, глядя на меня снизу.
- Дальше что?
- Дальше я металась, спрашивала у людей. Но там не люди, там тени… Одна тень говорит: она здесь. Я так обрадовалась, кинулась к этой двери, такое было счастье, открываю дверь, а там…
- Что там? – быстро спросил он.
- Ничего. Пустота. Бездна.
- Мне снился такой же сон, - сказал он, сбрасывая пепел в тарелку.
- Как? – удивлённо воскликнула я. – Ты тоже искал свою дочь?
- Я искал тебя, - коротко сказал он. - Тоже лестницы и люди. Я тормошу всех, ору. Тебя нет. Потом мне говорят: Белка здесь. Подхожу, открываю дверь – там пустота. Бездна. Один раз я в неё шагнул.
- Тебе не раз такой сон снился? – поразилась я.
- Несколько раз.
- Ты шагнул – и что? – замирая от предчувствия, спросила я.
- Ничего, проснулся.
Я села к нему на пол, взяла него сигарету, затянулась, вернула обратно.
- Тебе не нравится этот сон?
- Дело не в сне. Мне не нравится всё это, - он быстро глянул на меня. – Я не люблю загадок. Мне казалось, что в Москве будет по-другому. Другая жизнь. Другая жизнь началась, но правильно говорят: от себя не убежишь. Весь этот идиотизм переселился сюда. Я не люблю, когда чего-то не понимаю. Я люблю, когда всё ясно. Когда вокруг слишком много непонятного, люди попадают в психушку. Какие-то идиотские совпадения. Какие-то идиотские кепки. Идиотские кольца. Этот твой знакомый… репортёр… Почему у него две фамилии?
- Ой, я тебе сейчас всё объясню, - я встряхнулась, заторопилась. – Я у него спросила, он же звонил… - я осеклась и быстро поправилась: – Один раз, по делу он звонил на работу. И он мне всё объяснил! Это всё просто. Шведов – его паспортная фамилия. Но он мне написал фамилию своей бабушки. Специально.
- Зачем? – спросил князь хмуро.
- Ну, чтобы было проще его в записной книжке опознать. Я же пришла к его бабушке. Бабушка – Скороходова. И я эту фамилию знала и запомнила. А его собственная фамилия могла мне ничего не сказать, потеряться в списках. Он просто позаботился, чтобы я… чтобы быстрее запись нашлась...
- Какой заботливый, - непримиримо сказал князь. – Он мог двойную фамилию написать.
- Ну, он, наверное, спешил, - неуверенно предположила я. – И, возможно, не хотел быть… напыщенным… Всё-таки двойные фамилии носили какие-то известные деятели. Сергеев-Ценский, Мельников-Печорский, Голенищев-Кутузов… А он довольно скромный…
- То есть, ты его так хорошо знаешь? Какой он скромный?
- Князь… - я вздохнула. – Ну, ты же понимаешь. Ты бы все равно стал придираться, почему него двойная фамилия. Даже если бы он поставил просто крестик, ты бы придирался, почему крестик. Ну, не надо ревновать!
- Почему это не надо? – сердито сказал князь. - Я мужчина, и я всегда буду ревновать тебя ко всяким… ко всяким… - Он сощурился, помолчал. - Ладно, скажу. Ты конечно, будешь говорить, что я дурак, но я и так знаю. Помнишь мои сны, как я уходит от погони, скакал на коне? Вот один из преследователей был он. У нас была схватка в лесу.
- Но это логично, - сказала я. – Тебе он не понравился, и во сне он предстал врагом.
- Не сходится, - сказал князь быстро. – Сначала был сон. Потом – встреча с ним. Все наоборот.
- Да ничего не наоборот, - заспорила я. – Ты увидел тревожный сон, ты во сне чувствовал врага. Потом пришёл ко мне. Увидел человека, к которому испытывал ревность. По сути, увидел врага. И у тебя в воображении два образа соединились. Не потому, что лицо похоже. А потому что чувство похоже.
Не глядя на меня, он тяжело вздохнул.
- Хорошо, - сказал он наконец. – Пускай будет так. Но это ничего не меняет. Когда на тебя сыплются всякие идиотские совпадения...
- Ой, ты знаешь, - перебила я его, - я же ещё одно совпадение нашла. Помнишь, у нас крутится число двадцать два? Так вот, я оказывается, в первый раз вышла на работу после окончания института тоже двадцать второго. Двадцать второго августа я пришла в музей.
- Куда пришла? - вдруг насторожился князь.
- На свою первую работу в музей. Ты забыл, я же у себя в городе работала в музее.
Он странно смотрел на меня, и я осеклась. И я поняла: он думает о Белке. Белка тоже очутилась в музее. И если прикинуть время - тоже где-то в августе.
Я закусила губу, не отрывая от него взгляд.
-Ты пришла в музей в августе, - сказал князь сосредоточенно. - Что было потом?
- Потом... - я задумалась. - Работала, разумеется. Потом заболела...
- Почему ты заболела? - быстро спросил он. - Расскажи подробности.
- У нас не топили долго, а осень была холодная... Я простыла, но на больничный не ушла, мне совестно было, ходила на работу с температурой, мерзла, кашляла...
Он все продолжал смотреть на меня странно, сосредоточенно, и я замолчала. Перед моими глазами словно замелькали страницы моего блокнота. Белка заболела осенью. В музее было холодно, топить было нечем, она простудилась. Есть было нечего, лечиться было нечем, она почти слегла, потом её забрала к себе Богорада...
Князь подошел к окну и встал возле него молча. Я подошла и тоже встала рядом - так, чтобы чувствовать его тепло. Не отрывая взгляда от окна, он обнял меня, и я облегчённо вздохнула. Какое-то время мы молчали. Здесь, у окна, шелест дождя быть отчётливее, Москву заливало весенним дождиком прозрачно, молодо, и мокрыми были красные рубиновые звёзды, и мокрой была брусчастка Красной площади, и мокрыми были древние кремлёвские стены… Мир за окном жил тихо, сладко и нежно, мир за окном умывался после зимней спячки. До конца старой жизни оставалось четыре месяца. И мало кто об этом догадывался. Может быть – никто.
- У меня предложение, - сказал князь, обнимая меня крепче. - Все эти разговоры про совпадения, все эти разборки и сногсшибательные новости – всё завтра. У нас всё время какие-то считанные часы, чтобы побыть вместе. Пускай этот вечер будет абсолютно счастливый. Помнишь – как в первые дни, у моря? - он посмотрел на меня и тихо чмокнул в висок. - Когда мы только встретились, когда мы танцевали на берегу, и ничего между нами не стояло, никаких колец, никаких совпадений. Мы просто были счастливы. И лучше этого ничего на свете не было. Хочешь так?
И я зажмурилась и быстро-быстро закивала.