-из записок главного механика
Скорый поезд увозил Витяну Полянскую стремительно, как может быть только быстротечно время. Я держал в руке кустик барвинка, усыпанного нежными синими цветами. Вместо того, чтобы мне подарить юной даме весенний букетик, она как-то незаметно и непринужденно вложила в мои руки красивую веточку.
– “Ах! Да это барвинок в цвету!” – Вспомнилось знаменитое восклицание возлюбленной Жан-Жака Руссо. Таковы женщины, какая бы кровь в них не играла, французская или русская, они все начинают изливать свой восторг с междометия: “Ах!” И тогда я еще не мог предположить, что мост, который она сплетала из барвинок к моему сердцу, рухнул. Над нами пролегал новый мост, самый длинный из всех мною проходивших в пути, тот самый мост из пустоты, который я потом долго буду строить, из весны в весну, тщетно ожидая, что упадет от моста тень, из неё выйдет о н а, воскликнув: “Ах! Да это барвинок в цвету!”
В моем архиве так и остался нетронутым её альбом с фотографиями детства, её река забвения, которую она переплывала в седьмом классе ночью в грозу на спор с мальчишками. Ну, а потом судьба забросила её на берег другой реки, такой же привольной и красивой, но всё же призрачной.
Был еще дневник, который я пока не открывал, потому что не любил заглядывать в тайники чужой души. Из его страниц как-то выпали записки дружка Саврасова, крановщика, первого ее учителя по жизни, и скромное письмо заключенного Ташевского, то есть уже бывшего, с которым она начинала строить цементный завод, странное любовное письмо розового попугая в клетке к вольной синей птице в клюве с барвинком.
В ту первую весну я был назначен главным механиком в город S на строительство цементного завода. Весна только что пробуждалась, еще звенел вешний ручей через дорогу, которая соединяла нижнюю часть города S с еще пустынным плоскогорьем. Здесь и начиналась стройка. Потом она будет законсервирована, а на её самые тяжелые участки бросят заключенных, но через год её снова откроют и объявят ударной комсомольской той большой страны, которой уже нет на карте полушарий. Навсегда в памяти останется закладка первого камня заводоуправления, первой лопаты бетона под основание монолитного отсека. Однако сейчас по прошествии более чем сорока лет, когда многие ценности и жизненные ориентиры потеряли свое первоначальное ощущение и восприятие, когда сместились так четко когда-то обозначенные понятия добра и зла, когда казалось, что ты остановился на краю пропасти, а дальше мост невесомости… Хотя, возможно, тот первый камень, та первая лопата бетона в основание фундамента цементного завода, то цементирующее молочко стали тем стержнем, поддерживающим на мосту из пустоты, по которому я иду и поныне.
Я приехал тогда, когда огромный пустырь на возвышенности был заросшим репейником, сухими кустарниками, завален камнями-валунами, спрессованными ветром из белой известковой пыли. Надо было расчищать и строить подъездные пути, и я стал готовить фронт работ для заключенных. Беломор- канал, Волго-Дон и другие великие стройки века фактически стоят на костях простых советских заключенных, как поется в одном таком шлягере местного значения. А сколько их полегло замурованных в штольнях, заживо погребенных под темными волнами великих русских рек Волги и Дона? Хотя, это уже никого не волнует и нет смельчака копнуть нетронутый пласт истории той большой страны, где крепло и цементировалось мое сознание. Фактически оживили пустырь стуки первого новенького башенного крана Т-178, любимого крана Витяни Полянской за его особую манёвренность. И тотчас зарокотал экскаватор, выбивая основание котлована под заводоуправление. Вытягивался подъездной путь, штопались рельсы и шпалы под башенный кран. Потом появилась и первая крановщица, которая приехала по путевке сердца из города Волжского, где тоже начинала строить с нуля. Это очень заманчиво строить с нуля, когда рядом, почти под боком про¬стирается великая русская река Волга, когда почти на белом сыпучем песке раскинулся палаточный городок.
Я соскочил с мотоцикла и подошел к рельсовому пути, где уже шел к завершению монтаж первого башенного крана. Витяня Полянская шла мне навстречу с противоположной стороны вразвалочку, в фуфайке и спецовочных ватных брюках. Среди этого безбрежного пространства только что зарождающей жизни, трехэтажного мата бывалых монтажников, снующих повсюду расконвоированных заключенных с киркой, совковой лопатой, ломом несколько странно было видеть это хрупкое существо, но уже с большой заявкой на рабочий класс.
– Ну и походочка у тебя, милая, – сказал я с усмешкой, – как у морского волка, хоть стой, хоть падай!
– А вы видели в живую морского волка? – парировала она.
– Ну, я имел в виду Джека Лондона, – я протянул ей руку, – давай знако¬мится. Я твой главный механик.
– Виктория, – степенно представилась она и встряхнула мою руку.
– Да, ты хороший парень, Виктория, значит, по корешам, как говорят бывалые!
– Только родители меня всегда называли В и т я н я. По вечерам маманя выходила на гору, на самую ее высокую точку над обрывом Дона и кричала во весь голос, звала вечерять, кричала протяжно, как все казачки – Витяня - тяня – тяня... Эхо разрывало слово и оно звучало Тяня, Тяня… как новое имя.
Витяня подошла к порталу крана, распахнула ящик с рубильником, достала масленку, присела на корточки и стала пробивать шприцем колеса, её голос я слышу и посейчас, так он врезался мне в память.
Все трущие части я шприцем пробью,
протру и промою от пыли и грязи,
мне ветер косынку случайно развяжет,
сама за штурвалом сижу,
и песню о ветре пою...
– Выходит стихи и музыка твои?
– Не вижу ничего смешного. Да, мотив мой, но слова Васьки Саврасова, моего учителя. Лихач, ухарь высшей марки, вот это крановщик! Не то что наш старик Фаня, испугался каких-то зэков, а я теперь должна пахать весь световой день с ними.
– Да какой же он старик, ему только 35 лет, – я развел руками, – ты получишь хорошую прогрессивку, твой дружок будет доволен. А кстати, где ж он сам? Или тебя вначале послал в разведку, мол, девочка, обживись, а потом я приеду на готовые хлеба.
– Да вы его не знаете... Просто, у него какие-то важные дела, он так вроде с виду баламут, наговорит на три короба арестантов, а в душе романтик. За ним какие-то два рослых молодца в клетчатых пиджаках долго ходили, всё выводили к реке, беседовали, но о чем, Васька не сказал, только сплюнул и промолчал. Васька подростком попал в плен в Германию, работал на немцев. Однажды рассказывал он о том, как прятал кусочки хлеба под хвостом кобылы, а потом раздавал хлеб детям поменьше в довесочек.
– Ну, а Волжский, красивый город?
– Красивый? Да это не то слово. Помните Кампанеллу, который мечтал построить город Солнца на пустыре и сделать всех людей богатыми и счастливыми. Я после школы, как уехала из дома, так еще и не видела своих родителей. Моя палатка была № 103 на самом берегу Волги, красотища.
Одни восходы чего стоят! Солнце выходит из-за горизонта и такое ощущение, что оно в лучах ложится на твою ладонь, так близко восход я еще нигде не видела. Даже над Доном, когда я в детстве поутру выгоняла уток к реке, не было такого ощущения близости солнца. И что еще помнится, так это маленькие цветы морозики стелились повсюду, а у придорожных полос – кустики барвинка, я здесь его тоже видела, когда в гору поднималась на стройку пешком. Он такой неприхотливый, самый первый из-под снега пробивает на свет синеньким глазком.
– Да, я тоже знаю этот цветок, этот барвинок с детства, – сказал многозначительно, – ну а почему же уехала, раз город такой красивый, к тому строила среди первых, уже поди и квартиру дали бы!
– Что? – она расхохоталась, – да зачем мне квартира. Я еще хочу пожить на свободе, поездить по миру, повидать людей. Город поднялся и закрылась моя сказка в душе, что-то нового, свежего захотелось. Однажды мы с Васькой прочитали, что будет на пустыре строиться цементный завод, и он мне сказал: давай, Тяня, езжай пока одна туда, а я закрою свои дела и махну к тебе, там нас никто не достанет, никто о нас ничего не будет знать. Ведь в Волжском, куда не пройди, везде знакомые, так смотрят на нас с Васьком, душу сверлят, собирались даже меня на комсомольском собрании обсудить, что я с женатиком гуляю у Волги.
– Ясно. Ну, а какой же он из себя, тот романтик?
– Какой из себя? Типичный р у с а к, высокий, кряжистый, как дуб, русоволосый, волосы назад, глаза зеленые, как у лягушки, – она рассмеялась, – ну, а девки за ним просто табуном ходят, чуют в нем породистого жеребца. Ну, а он говорит, – я положил их в свой прибор! Правда, вначале сразу захотел ко мне под жениться, но я его отвернула от себя. И вот когда так ладошкой чуть отдалила на пять шагов, он сразу зауважал меня, после этого мы подружились и уже стали не разлей вода. Ничего, не волнуйтесь, он скоро прилетит, ему нужна подпитка энергией, у него тоже душа непоседы!
Так мы познакомились. А потом заработал башенный кран и вместе с ним ожил весь пустырь. Витяня перелезла по секциям стрелы и у ее оси, у самой головки, откуда сбегает трос, повесила красный флаг, и ветер тотчас подхватил полотно и за трепал его в пространстве. Заключенные, опершись на совковые лопаты, смотрели на неё, как она шла гордо по стреле, а кто-то из них крикнул: “Эй, воздух!”. Весенние же дожди, порою со снегом, вскоре выбелили флаг, и он стал розовым. Но я запретил ей лазить по стреле, пригрозив, что лишу безаварийных.
Тогда, в ту первую раннюю весну, когда стройка была еще законсервированной , весь пустырь вскоре обнесли колючей проволокой, поставили вышки с часовыми, из вольных была только бригада каменщиков Петра Мамалыги, Витяня Полянская, в напарники ей прислали крановщика Фаню, но он, открутив смену, отказался и ушел в мастерские работать на мостовом кране, более безопасном и более устойчивом, чем Т-178.
Весна постепенно входила в свои права, яркое солнце уже по утрам разрывало пелену тумана, который стелился плотным ковром и мешал крановщице работать. Сверху трудно было порой различить, где стоит человек, а где бадья с бетоном или контейнер с кирпичом. На совете мы решили засадить по весне всю трассу от города по верху до плоско¬горья розовыми акациями. Только сажали акации вольные люди в перерыве от работы, а заключенные, присев на штабеля бетонных плит, молча, наблюдали за нами, некоторые покуривали махорку, которой втайне от часовых угощали их каменщики.
Когда по обе стороны уже вытянулись хрупкие деревца акаций, я вдруг услышал возглас, полный умиления: “Ах! Да это барвинок в цвету!” Я подошел ближе, присел на колени – чуть поодаль от дороги стелился кустик барвинка, усыпанного нежными синими цветами между кожистых блестящих листочков.
– Ты воскликнула прямо как мадам де Варан-с!
– Кто? Кто? Вы такой смешной!
– Ну почему же? Барвинок по-французски, la pervenche, любимый цветок Жан-Жака Руссо. Об этом он рассказывает в своей “Исповеди”. Как мадам де Варан-с, в которую он был влюблен еще мальчишкой по уши, увидев в кустах синий цветок, вдруг воскликнула: Ah! voil; de la pervenche en fleurs! “Ах! Да ,это барвинок в цвету!” В юности я увлекался великой французской литературой, в особенности Жан-Жаком Руссо. Его “Исповедь” и до сих пор моя настольная книга.
Мы, не сговариваясь, сели на землю рядом с кустиком барвинка.
– Вы знаете французский?
– Не то чтобы очень, но кое-что вынес для общего развития. Возможно, живя бы в другое время, я не был бы механиком, а пошел бы в дипломаты, я мечтал об этом в юности, но... – развел руками, – судьба распорядилась по-своему, тут уж поперед батька в пекло не пойдешь!
– Вам не нравится время?
– Да не то, чтобы не нравится... но ты еще молодая, ты глотай его по горло, но, смотри, не простудись!
– Вы говорите загадками! А я вот увлекалась в школе Чернышевским, до безумия была влюблена в Рахметова, во всем подражала ему. Помните, он спал на гвоздях, готовя себя к будущему. Ну, гвоздей у нас дома не было столько много, а вот красных кирпичей целая кладовка. Я выложила топчан и уснула... меня, естественно, везде искали, ну, и досталось мне, с той поры мать так и звала – р а х м е т о в к а, – Витяня улыбнулась, – приятные моменты детства. А четвертый сон Веры Павловны. Что за прелесть! “Будущее светло и прекрасно, стремитесь к нему, приближайте его...” По её примеру я решила начать перевоспитание Саврасова, но... – она засмеялась, – тут нашла коса на камень, у него свои п р и н ц и п ы!
– По-моему, Витяня, у нас с тобой есть что-то от общего стержня. Я в школьные годы был влюблен в учительницу французского языка Ксению Степановну Мануйлову.
– Ах! Вот откуда у вас французские корни! Любовь – это великая движущая сила, – она смеялась, но в смехе её было столько доброго, что не задевало моего самолюбия.
– Вот именно. Тогда ,после войны, в школах в основном учили немец¬кий, но в наш класс неожиданно привели «француженку», как мы потом прозвали Ксению Степановну. Она была очень добрая, никогда не повышала на нас голос, изящная в манерах, светловолосая, кареглазая, воплощение самой чистоты. Она привила нам любовь к великой французской литературе, а её любимцем был Жан-Жак Руссо. На уроках мы читали “Исповедь” в подлиннике, разбирали её главы, заучивали наизусть, разыгрывали сцены, где описывается любовь Руссо к мадам де Варан-с. Однажды... при одном крутом повороте в гору мадам де Варан-с вышла из носилок и пошла рядом с Руссо. Вдруг в кустах мелькнул какой-то синий цветок. Мадам де Варан-с подошла поближе и, взглянув, воскликнула: “Ah! voil; de la pervenche en fleurs!”
– Красиво, а что же дальше?
– А дальше..? По уши влюблённый в Ксению, я отправился в придорожный лес искать тот прекрасный цветок, чтобы навсегда завоевать расположение своей учительницы. Вот видишь? – я показал Витяне правую руку, – ты не замечала, что на моей правой руке нет двух последних пальцев? По чистой случайности, наверное, в ту минуту меня заметил сам Господь, я отделался хорошо. Сквозь талый снег пробивался, о чудо… барвинок! Я протянул руку за синим цветком, только земля вдруг взбугрилась, словно кто-то толкнул в грудь, и я упал в ложбину, но цветок, точнее маленький стелющийся кустик, я успел сорвать. Неделю ходил в школу с перевязанной рукой, чувствуя себя героем и всем с азартом рассказывал, что чуть не подорвался на мине.
– Ну, а Ксения, хотя бы поцеловала вас?
– Ну что ты, Тяня, в те годы я даже и не думал об этом, мне хватало блеска в её глазах. К тому же моя проделка стала известна директору, кто-то успел настучать, вызвали моих родителей, настроение было испорчено, но барвинок звенит в моей душе и поныне!
– Ну, а потом?
– А что потом? Всё, милая, когда-то кончается.
– Ну ладно, тогда барвинок ваш, вы его честно заслужили, – и она протянула мне синий кустик любимого цветка Жан-Жака Руссо.
Возможно с этой минуты, но еще не понимая тогда, я был приговорен к пожизненной сладкой пытке, искать её, любить в мыслях. Бог мой, как странно устроена жизнь! Ты еще не знаешь, что случится, а она уже наперед распорядилась за тебя и только выжидает удобного момента, чтобы посильнее нанести удар из-за спины.
Потом случилось на стройке ЧП. Я был внизу, в мастерских, но, случайно бросив взгляд вдоль дороги, ведущей в гору на стройку, увидел, как зашатался башенный кран от сильной вибрации. Даже сюда, к мастерским, доносился шум и жужжанье стрелы, всё загудело в воздухе. Я мигом вскочил на мотоцикл и в гору-- к башенному крану!. В воздухе сильно раскачивалась тяжелая бетонная плита, а кран, выйдя из-под контроля, несся по рельсовому пути.
Я понял, что машина не управляема. По лестнице вниз сбегала так стремительно Витяня, что у меня перехватило дух. Но в ту секунду из толпы заключенных, работающих в пространстве крана, выскочил один, низкорослый, с черной длинной бородой, и рванул на себя главный рубильник у конечной точки рельс, прямо у бревна, которым преграждался путь башенного крана. В тот миг Витяня спрыгнула на землю. Кран вздрогнув, накренившись с грузом вперед от вибрации, резко остановился. Все собравшиеся вздохнули. Витяня подошла к заключенному и протянула ему руку.
– Вы опередили меня на секунду, спасибо, что сообразили?
– Вы так нас всех переполошили, но секунда, порой, спасает человека, а, порой, разлучает его на долгие годы с миром привычных ощущений.
– Да вы философ, за что ж сидите?
– А вы думаете, я знаю? – он смущенно отошел назад в толпу своих собратьев.
Авария башенного крана собрала всю стройку, все часовые с вышек развернулись в сторону крана и наблюдали за тем, как мы выясняли причины. Сколько было таких случаев, когда по неопытности или по техническим причинам з а в а л и в а л с я башенный кран, погибали и машинисты и те люди, находившиеся вблизи. Можете представить, такая огромная махина с железобетонной плитой, раскачивающейся в воздухе от вибрации крана, рушится на землю, это равносильно толчку землетрясения! Я прижал к себе крановщицу.
– Испугалась? Ты такая бледная.
– Не то чтобы испугалась, не то чтобы растерялась... – она развела мои руки и села на рельсовый путь, вытирая платком испачканное солидолом лицо, – Саврасов говорил мне, что башенный кран может зава¬литься, если при монтаже будет допущена ошибка, но у нас всё вроде бы по правилам, -она вытирала рукавицей вспотевшее лицо, -и я уже работала несколько месяцев, поднаторела и в Волжском, – словно оправдываясь, говорила она, – утром я всё осмотрела, как обычно, потом села за штурвал, на “вира” подняла плиту и когда она повисла в воздухе, повернула ее и дала ход. Вот тут всё и началось, всё зажужжало, заскрежетало, кран заходил ходуном и стал не управляем. Я выключила рубильник в кабине, потом рванулась вниз к порталу, тоже отжала рубильник, но кран всё несся, как сумасшедший. И тогда я спрыгнула на землю, но тут меня опередили, – Витяня нахмурилась, покачав головой.
– Я знаю, обычно заключенные, когда не хотят работать, или закорачивают вибратор, или выводят из строя бетономешалку, или ломают лопату, но чтобы вывести из строя башенный кран? Это надо еще уметь, ведь всё под наблюдением часовых, хотя, впрочем, все живые люди! – рассуждал я.
– Стоп?! – крикнула Витяня, – я сейчас! – она поднялась по лестнице на портал, открыла крышку второго рубильника, осмотрела магнитный пускатель хода, потом что-то долго рассматривала...
– С п и ч к а ! – крикнула она, – кто-то закоротил спичкой магнитный пускатель! Саврасов мне говорил как-то, что это может сделать только последний г а д.
Витяня спрыгнула на землю и протянула мне спичку, я взял её и сделал шаг в сторону заключенных. Кто-то из них бросил на ходу:
– Отдайте учителю, – и кивнул на того ,низкорослого с бородой.
– Ташевский, – сказал тот, кого назвали учителем, – мы обсудим вечером, – он взял спичку, – кто бы мог подумать, что из-за какой-то спички могла бы погибнуть такая красивая женщина , такая еще молодая – он положил спичку в карман спецовки. – Понимаете, ребята не хотят работать с утра, но только не так.
Мы пожали друг другу руки. Я почувствовал в его крепком рукопожатии недюжинную силу, было видно по всему, что он пользовался у заключенных авторитетом.
– Но вы только не пишите на нас рапорт начальству, поверьте мне на слово, пока я с ними, такого не будет. Мы отработаем свое, – и он увел заключенных от места аварии.
Когда все страсти улеглись, я сказал Витяне:
– Какой интересный тот учитель Ташевский? Какая воля в его глазах, как все его слушаются! За что же он сидит?
– Вам это так надо? – засмеялась Витяня.
– А он, между прочим, не спускал с тебя глаз, так сверлил бурав¬чиком, словно приласкать хотел.
– Ну, вы и даете! Человек, идеалом которого стал Жан-Жак Руссо, интересуется взглядом какого-то заключенного!
– Не скажи, он не так прост, как кажется на вид. И борода у него красива, и такой он весь из себя, ну как тебе по- нежнее сказать? Крутой!
– Не надо сравнений, он же у ч и т е л ь! Этим всё сказано.
– Он же фактически спас тебе жизнь, Витяня, а ты даже не поцелова¬ла его в красивую бороду! Женщинам, как я слышал, очень нравятся волосатые мужчины!
– Возможно, но это не тот случай. Да, он опередил меня на миг. Но я бы сделала тоже самое, если оказалась на его месте.
– Ну, ладно, давай на мировую, – я пожал ей руку ,и мы снова помирились.
Пройдут годы, одна весна сменит другую, большая страна канет в Лету, и вот на одном международном форуме по архитектуре я случайно встречу…кого вы думаете? Витяню…
Замрет тотчас мое сердце при виде несколько располневшей, всё такой же волнующей. Но… она не узнает меня поначалу. И с кем вы думаете, она будет вышагивать под руку? Вот уж поистине пути Господни неисповедимы! Но не станем забегать вперед, опережая судьбу, у неё свой гороскоп, расписанный на десятилетия. Я любил одну до самозабвения, но та была недоступна, эфемерна, а взял в жены другую, потому что та была рядом и ходила за мной следом, пока не попала в мой след, всё уверяя, что мы по гороскопу совместимы, но разве могут всё предвидеть тайные знаки?
Я хотел поступить в институт международных отношений и уже сдал экзамены, а по любимому французскому на высший бал, но всё вдруг решила какая-то бумага от местного военкома, который уведомил из лучших, естественно, побуждений, что мой отец сидел в роковом 38-м, а кто в том году не сидел? И это письмо решило всё, перечеркнув все мои светлые мысли. Но я поднялся с колен ,пройдя с теми же баллами в строительный, на механический, этот всё стерпит! Впрочем, я отвлекся от главной мысли.
•
Потом наступило лето, и уже зацвели ромашки. Их было так много вдоль трассы, словно стелился целый ромашковый ковер почти до самой горы, где с шумом крутились экскаваторы, сновали самосвалы с бетоном, уже под монтаж главной смесительной печи устанавливался мощный пятитонный кран. Но ромашки были на удивление такими живучими, что, проскочив невзначай на мотоцикле краем поля ромашек, зацепишь, придавишь колесом, а они следом приподнимут головки и снова вытянутся к солнцу и снова смотрят на вас открыто, не тая злобы, – таких живучих цветов и таких обходительных с грубой натурой, как людская, не встречал.
В одно утро я появился в кабинете раньше обычного, уборщица только мыла полы Она как-то испуганно шепнула:
– Это не я...
– Что не я? – переспросил, удивленный
Она же показала взглядом на огромный букет ромашек в графине для питья воды.
– Я только сменила воду в графине, поставила его на тумбочку и вышла вынести из корзинок мусор, потом зашла и... вот вам крест, – она перекрестилась, – я никого не видела, ничего не слышала, а в графин кто-то шлепнул букет ромашек. Выбросить и налить свежей воды?
Я, усмехнувшись, махнул рукой.
– Да оставьте, я всё равно эту воду не пью, может, она более полезна для ромашек, нежели для меня.
– Вода, как вода, какая есть, такую и наливаю. Я и у сторожа спросила, проходил ли кто с цветами? Он лишь удивленно посмотрел на меня и пожал плечами.
Озадаченная уборщица ушла. Видно боится за свое место. Подумаешь, работа, утром чиркни веничком по ковру на бетонном настиле и на боковую. Заводоуправление еще строилось, кабинеты были оборудованы на втором этаже временно, а третий только поднимался.
В суете утренней – планерка, подбивка нарядов – букет ромашек ушел на задний план. Хотя, впрочем, все, кто заходил, особенно женщины, всплескивали руками, как будто они никогда не видели ромашек, которых целое поле вокруг трассы! Так вот, кто заходил, восклицал: “Ах! Какие красивые ромашки! Кто вам поставил? Кто это вас так любит?”
Я же отшучивался, смущенный и, впрочем, довольный, мужчинам ведь тоже приятно, когда им говорят комплименты. Возможно, они еще больше женщин любят смотреться в зеркало, поправлять прическу, галстук, разглаживать морщинки. Прошло какое-то время, я забыл про ромашки, и вот, когда я забыл про них, я снова поутру увидел в том же графине для питья ромашки, еще красивее прежних, и снова прошмыгнула только тень. Это меня уже заинтриговало. На заре, оставив мотоцикл в мастерских, я рванул напрямик через виноградники на стройку, приподнял колючую проволоку и прошел со стороны заводоуправления. Присел на перемычки. Было рано, часовых в вышках еще не было, они приезжали на машине за полчаса до того, как со стороны трассы появится колонна заключенных, – обычно их выводили из тюрьмы пешком по той дороге, где мы весною сажали розовые акации.
Закурил “Беломор”, те папиросы, которые я видел на переменках у Ксении Мануйловой. Любовь опалилась с возрастом, а привычка осталась, и тут уж ничего с собой не поделаешь!
Солнце всходило, и его малиновый диск медленно выплывал из-за горизонта. На самой высокой точке плоскогорья это зрелище было впечатляюще, особенно, если наблюдать в кабине башенного крана. Сколько красивых восходов и закатов солнца было на памяти крановщицы Полянской? Такое счастье не каждому выпадает в юности.
Как она поднялась на кран в то утро, я не заметил, но услышал только жужжанье стрелы, смайновавшей на проем окна третьего этажа заводоуправления. Я привстал, и... тихий смех сдавил меня. Витяня с букетом ромашек перелазила через секции стрелы, потом, изловчившись, перешагнула на перемычку проема, чуть пошатнулась, и спрыгнула вниз. И тут я всё понял, лишь прикинув, как она тенью может просочиться в кабинет главного механика. Ага, через санузел! Ну, конечно, это тот путь, по которому можно пройти незамеченной для сторожа и уборщицы – именно через недостроенный санузел!
Но я решил не мешать. Когда она исчезла с поля зрения, я поднялся на башенный кран, заглянул в кабину. Открыл рубильник, осмотрел магнитный пускатель и, усмехнувшись, вынул деревянный кубик из-под магнитного пускателя и положил в карман. Наблюдая частенько за её работой, я определил, что она сразу работает всеми движениями – “майна”, “вира”, ход, поворот стрелы и одновременный ее подъем, что категорически запрещено инструкцией. Кстати, при разборке той серьезной аварии, чудом оказавшейся без жертв, было отмечено, что сама крановщица зачастую пренебрегает
нормами безопасности, работает не по инструкции. Правда я спрятал приказ начальника строительства “под сукно”, и Витяня отделалась только общими разговорами со мной. Положа руку на сердце, я не мог её наказать ,как подобает старшему и по званию, и по возрасту, все-таки в смелости ей нельзя было отказать.
На сиденье была раскрыта с пометками изрядно потрепанная книга, я перевернул её – и не как-нибудь, а “Персидские письма” Монтескье. Меж страниц лежала веточка засохшего барвинка. В ту минуту бесшумно появилась Витяня. Я вздрогнул и несколько смутился.
– Вы? – она же сказала довольно спокойно и как ни в чем не бывало.
– Что вы делаете на моем кране? Еще же рабочий день не начался.
– То же самое, что и ты в моем, – я вынул из кармана кубик.
– Ей богу, Полянская, – как можно строже сказал я, – лишу безаварийных. Ты забыла свой горький опыт на закороченной спичке?
– Я уже такая, без царя в голове!
– Ну, конечно, этому тебя учил Саврасов!?
– Он не учил меня этому, он тоже не разрешал, но я видела, как он сам делает, как он работает сразу всеми движениями вместе, как вихрь, он же бунтарь в душе, он не может сидеть без движения... Вы видели, как работает наш Фаня? – и она засмеялась, – сначала ход, потом медленно “вира”, потом поворот…
– А как же! Лихачество мне не нужно! В общем, эту тему закрыли, – и я бросил кубик на землю. – Все! Во-вторых, разве ты не можешь утром при мне зайти с букетом ромашек, сказав “Доброе утро!” и поставить цветы в графин, чтобы я видел, чтобы мог сказать тебе спасибо. Разве это так сложно?
Вот тут она смутилась: – Если Саврасов приедет, и кто-то передаст ему, что я приносила вам ромашки, да он от вас живого места не оставит!
– Опять этот Саврасов! 3начит, ты опять обо мне печешься! Или есть какой-то скрытый смысл, а я тугодум?..
– Да нет, – тихо сказала, – никакого скрытого смысла. Я просто играю в пустоту, строю мост из пустоты, развлекая саму лишь себя. Ведь всё пусто, милый главный механик, так всё пусто, – она вздохнула, – а вы весь как на ладони. Там же не просто ромашки, там меж них барвинок, ваш любимый барвинок, а я меняю только ромашки, а барвинок в воде пустит корни и вы его в ящичек с землей, потом посадите холодной осенью. Вот и будет у вас память о наших встречах.
– Ты чего это за упокой пошла, – засмеялся я, но она уклонилась.
– А я вот больше люблю ромашки, люблю потому, что они сильные. Я вообще люблю сильных, таких как Саврасов, как вы. Возможно, я скоро уеду.
– А что так, милая? Я что-то не понял, почему уедешь?
Я встрепенулся, мне казалось, что всё вечно, её любимый кран Т-178, барвинок, ромашки, тот мост из пустоты, который она перебросила к моему сердцу, а, перебросив, тотчас исчезает?
– Вчера один парень подошел ко мне неожиданно в городе, остановил за плечо и сказал тихо: – Здравствуй, Таня! – надо же такое выдать, – ну как, Саврасова уже выпустили из тюрьмы, и вы уехали вместе из Волжского? Я же дернулась плечом, оттолкнула его, сказав, что я не Таня, что никакого Саврасова не знаю, что он меня с кем-то путает. Сказала резко и тотчас убежала, но всё время было не по себе, и вдруг сообразила! Так же Таня -это жена Саврасова! Тот парень, видать, меня с ней перепутал! Нас же частенько видели в ресторанчике на плаву по Волге, он такие всегда финты откидывал, меня своей женой всем пьянчужкам представлял. А однажды сидя за кружкой пива, он стал двигать раков к середине стола, приговаривая под общий хохот, понимаете, кореша, ходят за мной двое в пиджаках в клетку по пятам и всё интересуются: почему в плену прятал хлеб под хвост кобылы? Вы еще видели где-то такого артиста?! Я ему говорю тихо: кончай театр, Васек. Ну, а сразу после освобождения из фашистского плена женился в 17 лет на женщине с двумя дочками и удочерил их. В аккурат его жену и звали Таня Однажды, он меня с ней даже знакомил, она тоже, как и я, высокая, светловолосая, только старше его, и была та женщина какая-то очень грустная, мне стало неловко, я хотела уйти, но он удержал за руку. Так или иначе, я должна ехать в Волжский, раз долго его нет, нет писем, нет никакой весточки, значит, с ним беда?
-Раз он женат, зачем его жизнь снова ломать?
– Саврасов такой, что в жилетку плакаться не будет. А в Волжском так хорошо нам было, какая красивая река, мы гуляли с ним под луной, любовались огнями бакенов, – долго Витяня рассказывала еще про Волжский, про Васька непутевого, про то, что и не хочется уезжать, что она привыкла ко мне, что она просто растеряна, к тому же ей часто передают записки от заключенного Ташевского, она не знает, что делать..
Я стал смеяться, но она лишь смущенно отвернулась. Тогда по легкомыслию я не придал особого значения тому разговору ,а он был последним.. Несмотря на то, что время в чем-то зацепило и меня, но в молодости это особенно не чувствуешь, ты паришь, подобно птице под облаками.
Спустя некоторое время Витяня всё же уехала, оставив мне на временное сохранение свой альбом, дневник, письма Саврасова, которые он писал ей в Волжском, пряча их под магнитным пускателем. Но я не люблю читать ни чужих записок, ни тем более чужие дневники, это всё равно, что лезть в чужую душу с расспросами. Но любопытно, что первую записку от Ташевского она, видимо, порвала, потому что я не нашел ее в дневнике.
Потом стройку открыли и вбили на той дороге, где по первой весне мы сажали розовые акации, указатель с надписью “Ц е м с т р о й – у д а р н а я к о м с о м о л ь с к а я ”.
Однажды я увидел коренастого, с окладистой красивой бородой и перекинутым вещмешком через спину, путника. Вначале я не признал его.
Странный человек в фуфайке лишь смотрел на меня, прямо в лицо. Лился бетон в арматурный каркас ,и я не мог оторваться, стучали вибраторы, а путник всё сверлил мое лицо. Я отошел на несколько шагов, потом всмотрелся и вздрогнул... я признал в путнике учителя Ташевского. Мы молча пожали друг другу руки.
– Воля? – спросил я тихо.
– Да она-то воля, но порой, хуже неволи. Но вот что небо над головой, а не тюремная крыша, в этом, конечно, великое преимущество.
– А что же вы преподаете, если не секрет?
– Да ни что! – он усмехнулся в бороду, погладив её, – это моя подпольная кличка. А я священник. На меня настучали хорошие люди. Привез я из одесской семинарии несколько брошюр, дипломных работ сокурсников по семинарии, чтобы пробежать их на досуге. По наивности показал соседу некоторые страницы, как их суть может воспринять с философской точки зрения человек без креста? В общем, для кого оттепель, а для кого и поземка с мокрым снегом. Хотя везде надо отстаивать место под солнцем – это случилось поутру – за завтраком перекрестился, как водится, у христиан, прочитал про себя “отче наш”, но только положил ложку в кашу, как миска вместе с баландой перевернулась и кашица растеклась по коленям. Наступила гробовая тишина, ложки перестали стучать. Я же слегка развернулся и левой ладонью, а она у меня была сильнее правой еще с детства, приподнял на локте искателя приключений, и макнул его мордашку в кашу на штанине и дал ему вдоволь наесться. С тех пор и прозвали у ч и т е л е м.
– Да, весомо, – сказал я, – Ну, а как со спичкой, той, помните, разобрались?
– Я вам признателен, что вы не написали на нас рапорт, а то каждому добавили срок, и вы бы еще не видели мое молодое, красивое лицо перед своим, – он усмехнулся, – да ничего особенного, вычислили и сделали ему профилактику... А я вот Витяню решил проведать, ради неё поднялся в гору пешком, сорвал цветущий барвинок, такой мудрый цвет, и ранней весной, и поздней осенью не сбрасывает свой синий наряд, чтобы радовать хороших людей, – он вынул из кармана фуфайки кустик барвинка. – Но по дороге узнал, что она уехала в Волжский, такой я невезучий.
– Слух по стройке пошел, что её дружок в плену прислуживал немцам, был у них старостой. Так вот она уехала спасать его.
Ташевский, спрятав улыбку в бороду, тихо сказал: – В нашей стране, любезный, вся вина ложится на старосту, еврея и попа, а другие, меж тем, умывают руки...
Вместе с барвинком он протянул конвертик и тихо сказал: – В письме несколько строк к Витяне и мой для нее адресок, но только для неё. Вы человек совестливый, не заносчивый, бывшему зэку и попу без рясы руку жмете, это не каждому по зубам. Ну, а веточку барвинка лично вам, – он вновь хитро улыбнулся, – мне всё равно долго ехать!
Ташевский, склонив голову, вложил в мои руки письмецо с цветущим кустиком барвинка и спешно зашагал в сторону трассы. Но тогда мне и в голову не приходило, что тот.., тот попик перейдет мне дорогу.
•
С годами я пришел к мысли, что если в молодости упустишь синюю птицу, своего журавлика в небе, то и синицу можешь не поймать на лету. Но только все ждешь, как из той страны, которой давно нет, из тени прошлого раздастся до умиления знакомый возглас: “Ах! Да это барвинок в цвету!”
И так каждую весну, начиная с той первой весны, я строил мост из пустоты, увитый цветущим барвинком, строил и спрашивал себя: “Как долог мой путь? Как длинен тот мост из пустоты в страну безбрежных желаний?” Спрашивал и не находил ответа.
И чтобы утолить сильную жажду, которая мучила меня все эти долгие годы, жажду эфемерной любви, – в чем просчитался, почему оказался хуже того странного д р у г о г о, опередившего меня, – решился открыть дневник Виктории Полянской, юной каменщицы Волжского, первой крановщицы той великой стройки века канувшей в Лету страны, – открыв дневник желаний, я напал на её след. Я стал искать тайну, которую унесли в могилу близкие. В поисках своих корней я и напал на её след.
– Что ж так долго? – спросите вы с усмешкой. – А таков он, мост из пустоты, в нем нет ни начала, ни конца, – был бы мой ответ.
Протянув мост из пустоты, я стал готовиться к прыжку. Но вдруг почувствовал сильный толчок в грудь. Переступая пропасть, никогда не оглядывайтесь, а я оглянулся, какой глупец!
– …А я вас узнал сразу, – скажет мне Ташевский, держа Витяню под руку. Право же, она так и осталась в моих глазах той хрупкой девочкой, той нежной синей птицей в клюве с барвинком. – Вы почти не изменились, а вот я... раздобрел, – усмехнется он в бороду.
Облаченный в черную ризу, Ташевский постукивал тремя пальцами левой руки по большому кресту с распятием Христа, переливающийся изумрудной огранкой. Чуть сделав шаг назад с поклоном в мою сторону, он удалился.
– Я же вас не признала, – тихо скажет Витяня, – как много воды утекло. А я, вот, видите, стала матушкой, – и она засмеется, и в её голосе неожиданно проснется что-то от прежней бесшабашной девчонки-рахметовки.
Только я еще не успею на нее наглядеться, как вновь появится Ташевский с шампанским и тремя серебряными фужерами на подносе.
– Ф р а н ц у з с к о е... – скажет он всё с той же лукавой усмешкой, – но наше лучше, – спокойно сорвет пробку и наполнит с каким-то артистическим изяществом фужеры игристым напитком, – ночь почти не спал, всё пеленки, пеленки, потом повез жену на форум, думал, сразу вернусь, да что-то задержался, вслушиваясь в умные речи об искусстве архитектуры, но может, предчувствие остановило?
– Ташевский всмотрелся в меня, – нет, вот вы ни- сколько не изменились.
Позванивая ключами от машины, он приблизит свой фужер к моему, поймает её смущённый взгляд, и я внезапно уловлю тот страстный, пронизывающий душу жар, которым он одарил Витяну тогда.., тогда после аварии башенного крана.
– Ну да ладно, без сантиментов, за встречу... – пригубив шампанского, тихо скажет, – за н е ё, за удачу, з а В и к т о р и ю к а ж д о г о, – и уже после этого пропустит шумно и отбросит фужер на поднос.
Очень колоритная фигура! Шампанское снимет и мое напряжение, я, склонившись, поцелую ручку Виктории Ташевской. Надо уметь и проигрывать с достоинством.
– Приходите в наш храм, в нашу маленькую церковь души, – тихо скажет она, – ей скоро будет десять лет, вы увидите, как с помощью добрых людей мы с мужем восстановили её, приходите на освящение нового иконостаса, голубчик наш. – Витяня протянет визитную карточку, – как выйдете вниз за главный проспект, сразу улочка старого Кишинева, такая вся тенистая под липами и каштанами, спросите церковь отца Кирилла, вам каждый покажет.
Я же хотел было спросить у неё о том, что так внезапно разделило нас на долгие годы, или о ком? Но в ту минуту забыл, спрятал в карман её визитку и удалился. Уж если не в этой жизни, то в следующей точно, я постараюсь найти и себе такую же пахучую, с таким же волнующе сладким голосом, но уже только свою, только свою Ви к т о р и ю.