— Что-то жарко, — сказал в шестом часу вечера кот Баюн и неодобрительно поглядел на златую цепь, которая то ли от августовского зноя, то ли от трения, порожденного его неугомонными лапами, ощутимо нагрелась, так что над лукоморьем распространился запах, так хорошо знакомый ювелирам — аромат нагретого золота.
Я знаю — не перечьте мне! — что все вы сейчас вообразили запах раскаленного утюга (ну, по крайней мере, те, кто не являются ювелирами). Ассоциация понятная, но неверная. Так же ошибаются те, что вспомнили дым, исходящий от паяльника, а также некоторые извращенцы, у которых жара ассоциируется с тяжёлым паром, висящим над анапским пляжем в курортный сезон.
Впрочем, я отвлеклась. Размякший, но по-прежнему неугомонный кот покопался в корнях дуба и извлёк запотевшую бутылку зубровки, большое парадное блюдо, на котором кольцами была уложена копчёная стерлядь, деревянную кадушку, над которой поднимался аромат свежесваренных раков и обширную прохладную кегу, на которой было написано что-то с умляутами, очевидно означавшее пиво.
Русалки, скрывавшиеся от солнца под могучими ветвями, недоумевали: кот отличался трезвым поведением, а шипучих напитков и вовсе не переносил. Но тут с подветренной стороны открылся бледно-сиреневый портал, и все разъяснилось: из портала вышел Кощей в европейском платье, а с ним несколько порядком взмокших японца, также одетых в платье европейское.
Кот между тем уже бродил по цепи и приятным для азиатского слуха голосом пел песни префектуры Ямагата. Тут же в теньке и были подписаны бумаги, содержание которых я разгласить не могу, поскольку, правду сказать, ничего о нём не знаю. Коту же за службу досталась пара стерляжьих хвостов и заметка в Лукоморском вестнике, где между прочим восхвалялись выдающиеся вокальные данные и удивительная способность к языкам «Нашего славного песнопевца и сказителя».
Кот, кажется, был доволен.