Глава седьмая.
Прозрение.
***
На стыках рельс постукивают колёса, вагон, покачиваясь, навивает елей умиротворяющей дрёмы. Намотавшиеся за день; на вокзалах, у касс, отстояв длинную очередь за билетами, на пересадках, в буфетных очередях, в попытках купить дешёвую булочку, пассажиры спят крепким сном. И лишь один пассажир, привалившись к столику, глядя в окно на проплывающую мимо ночь, широко открытыми глазами, уснуть не может. В думах его, вновь и вновь выстраивается вся его жизнь, похожая на эту, проносящуюся за окном, мглу. В которой, нет – нет, да и промелькнёт огонёк, притулившегося, у железной дороги, домика. Иногда замелькают огни далёкой деревни, и вновь тянется, вылетевшая навстречу, непроглядная тьма.
Отсидев положенный срок, Александр Афанасьевич Барышев возвращается, вроде бы, домой. Почему, вроде бы? Да потому, что он, пока ещё, и сам не знает, нужен ли он в этом доме или нет. За два года отбывания в лагере, один раз к нему приезжала на свидание Анна Петровна Анисимова, но не её ждал Александр, поэтому встреча получилась не радостная, отчуждение сквозило во всём облике и поведении Барышева, и, поняв это, больше «Рябушка» не приезжала, и вестей о себе никаких не подавала. Весточку он ждал от другой Анны, но так и не дождался. На то послание, которое Александр передал с Николаем Трофимовичем, ответа тоже не последовало.
«Странная у меня получилась жизнь, - думал Александр Афанасьевич, - как будь – то бы, вышел я за околицу, подхватила меня метель, и понесла, ударяя об землю и встречные сучья, а я пытаюсь остановиться и не могу, не хватает сил побороть её, метель эту непроглядную.
В чём же я провинился и перед кем? В том, что я родился в семье казаков. В том, что поменялась власть, и казаки, из верных защитников Родины, превратились в заклятых врагов. А я то, тут причём. Причём семья моя, отец, мать.
Во всём виноват дядя мой Ермолай !? Но все мои родственники говорят, что он был хорошим человеком, сильным, смелым, весёлым и вдруг стал Ермошкой «Лютым», а он ли в этом виноват. Убили деда моего Пантелея и бабушку Агафью, отца и мать Ермолая, ни за что, просто так, походя. И что ж, дядя должен был пойти и стать в ряды убийц его родителей? Добивать последних казаков? Тогда бы он был не «Лютый», а «Подлый».
Отец мой Афанасий Пантелеевич никого не убивал, а чем судьба его лучше Ермолаевой? Всю жизнь в ссылке. На станции Жарковской, по собственному желанию, по просьбе брата Ермолая, чтобы сохранить род наш. На хуторе по приказанию ЧК. Пять лет отсидел в лагере, совсем ни за что. Так это ещё, как выяснилось потом, ему повезло, спас его начальник лагеря Левашов, а приговор – то был расстрельный. Из лагеря пришёл, казалось бы, за всё, что было, и чего не было рассчитался, а всё равно числился в казаках – белогвардейцах. И мы все: я, Ванька, Пётр, Никита тоже до самого 1942 года считались неблагонадёжными.
В Красную армию нас не призывали, по этой причине, в комсомол меня Ванька Беклемищев хотел принять, районный секретарь Харкевич запретил. Даже трактор в колхозе я получил последним, сначала комсомольцам давали, а они и ездить – то путём не умели. Я же со стройки приехал, там классным трактористом был. И Михайлов, председатель колхоза, мне помочь не мог, боялся, его уже в 38 году НКВД пытался запереть, областной секретарь Волков Борис Николаевич отбил.
Однако, будучи председателем сельского Совета, Михайлов Георгий Дмитриевич, спас тогда нас всех. Отца от раскулачивания, а нас братьев оградил от клейма белогвардейцев. Отправил в Новокузнецк на стройку. Хорошо, что Иван, Пётр и Никита остались там, на комбинате, а то бы их в 1937 году, вместе с матерью, расстрелять могли. Да и Варю, и брата её, Димку, он и мой отец спасли. Встречались в жизни мне и хорошие люди, только почему – то все они в 37 – 38 годах оказались врагами народа: Огнев Александр Николаевич, Чернов Василий Петрович, тётка моя Елена Владимировна, расстреляли их всех. Занин Михаил Игнатьевич не дожил до 37 года, убили его подонки, а то бы тоже под расстрел угодил. А вот такие человеконенавистники, как Воронов, Мишка Овсянников стали борцами за правосудие. Сколько ж они людей хороших уничтожили?
Даже на фронт нас сразу не взяли, пошли мы с отцом в военкомат, добровольцами, а нам Воронов, он тогда тоже в комиссии сидел, ехидно улыбнувшись, указал на дверь:
- Что притащились, без вас белогвардейских недобитков справимся. Сейчас, вот основную мобилизацию проведём, и до вас доберёмся, всех в Прокопьевск отправим в шахту, уголь долбить.
Не справились, полегло, с июня 41 до января 42, более трёх миллионов бойцов, и до нас дело дошло. Отец, перед отправкой на фронт, вывел меня на улицу, развёл руками вокруг и говорит:
- Вот Александр твоя Родина, вот эта земля, этот лес, эта речка, это небо. Трудно жилось нам, всё время нас пытались выставить за околицу жизни. Но ты это забудь. Забудь тех людей, которые нас пытались стереть с лица земли. Помни тех, кто помог нам пересилить все невзгоды. Ты же не хочешь, чтобы вот по этой земле шли чужие танки и солдаты, плевались в нашу речку, рубили наш лес, коптили наше небо.
- Нет, не хочу,- сказал я тогда твёрдо.
- Вот, иди и воюй, ты казак, умение защищать Родину в нашей крови. Это умение придёт к тебе в первом же бою, поверь мне, я знаю! Но самое главное ты должен во что – то верить. Раньше мы верили в бога, эту веру у нас поломали, но веру в свою землю, в свою Родину никто не отберёт. Да и Бога, ты в бою не забывай.
Меня проводил, и сам на фронт ушёл добровольцем. Погиб на Северном Кавказе, всё - таки ближе к родному Дону. И братья мои сродные все на Курской дуге полегли. Похоронки на них пришли в районный Совет, не кому их было отдать, мать их, Елену Владимировну расстреляли. Позже мне передали. «Пали смертью храбрых» - гласили чёрные траурные буквы. Тогда всем погибшим так писали. И это правильно, я думаю, что этого мало, нужно было писать: погибли героями. Кто был на фронте, меня поймёт. Разве не геройство это, выскочить из окопа и бежать в атаку, зная, что навстречу, роем летят пули, рвутся впереди снаряды, в любой момент ты можешь наступить на мину. Так же и в танке, в тебя бьют орудия, кидают гранаты, бросают с самолётов бомбы, в землю понаставлены мины. Но ты об этом не думаешь, а думаешь о том, чтобы как можно скорее выгнать проклятого врага со своей земли, и смыть позор отступления с солдатской совести.
На фронте с командирами мне повезло, никто, ни разу не вспомнил то, что я второго призыва, из тех, кому сразу не доверяли. Танк я получил совершенно новый, по тому, что во время переподготовки, был признан лучшим механиком – водителем. Отец оказался прав, я не был в армии, никогда раньше, даже близко, с танком не стоял, но когда я занял место водителя, мне показалось, что мы с этой машиной давно знакомы. Что такое танк? Это большой трактор, только рычаг, коробки скоростей, переключается тяжело, иногда, особенно в холода, переключить его помогает сидящий рядом радист, он же пулемётчик.
Так вот, воевал я хорошо, можно сказать, мне везло, я всегда чётко реагировал на команды командира, во время останавливался, вовремя поворачивал, снаряды ложились то сзади танка, то не долетали. Отец оказался прав, на войне я себя чувствовал казаком, только не на коне, а на танке.
Но, война есть война, и везение у каждого, когда, ни будь, заканчивается. Помню, выдвинулась наша танковая рота у одной деревушки, под Сталинградом, в наступление, идём десять танков в ряд, сзади пехота, за танковой браней укрывается. Вдруг командир танка Семёнов Иван, толкает меня в правое плечо, что значит - поворачивай вправо, а мы идём первыми с правого края. / В танке стоял ужасный грохот и, чтобы команды подавались быстрее, командир руководил механиком ногой, так, как располагался над ним. Удар левой ногой, по плечу – влево, правой – вправо, по голове – вперёд, в спину – стой./
Я поворачиваю и приглядываюсь в смотровую щель. Командир уже по шлемофону, мне кричит:
- Сашка справа в лесочке немецкий пулемёт, косит нашу пехоту, жми, сейчас мы его в землю загоним»
И только я начал жать, в шлемофоне раздаётся мат:
- Ни … себе, разворачивай Сашка влево… Три «тигра» из лесу, нас окружают».
Я влево, страшный удар снизу, танк крутанулся и стал.
« Всё – понял я – гусеницу перебили».
Тут ещё удар, в бок. Командир в шлемофон кричит:
-Конец ребята, поворотный механизм заклинило, мы отстреливаться не можем, Сашка открывай запасной люк, мотайте из танка.
Запасной люк в нижней части танка, за моим сидением.
«Не успеем мы выбраться – думаю я, - три «тигра» расхлещут, сей час, нас до основания»
Но всё же полез открывать люк, оборачиваюсь, смотрю, мой помощник радист татарин Баюшев Расим, сложил ладони лодочкой, гладит себя по лицу и бормочет, что, понять не могу, одно только до ушей доходит «Аллах» или «Алла», я его за руку тяну. А он отбивается и всё своё «Алла» твердит.
Вдруг сверху навалился рёв двигателей, так ревёт пикирующий штурмовик, затем ещё один и ещё, потом прозвучало несколько взрывов и стихло. Слышно бой идёт, но он идёт в стороне, по нашему танку никто не стреляет. Потом люк сверху загремел, командир кричит:
- Выходи ребята, жить будем.
Оказывается, в бой вступили наши штурмовики, сверху один, из лётчиков заметил, как нас «тигры» собрались причесать, ну и разгромили этих зверей. Я потом спрашиваю радиста:
- Расим, ты чего это там бормотал?
- Богу своему, Аллаху молился. Если бы он нам не помог, крышка нам бы был!
И чтобы мы ему не говорили, как не убеждали, что это нас лётчики спасли, всё бесполезно, Расим стоял на своём. Человек верил своему богу.
Так ведь, и моя Анна уверена в том, что каждый русский христианин, должен быть крещённым, а я дурак, безбожного коммуниста начал из себя изображать. Побоялся, что эта гадина, Овсянников, меня на собрании будет разбирать, бригадирства лишит.
Я не против партии, вступил в её ряды на фронте. Политрук сам предложил, хотя знал, что я лишенец. Тоже оказался человеком. Я, когда он мне про это сказал, ночь не спал, думал, что этот человек, Советский офицер, наконец – то вывел меня из рядов лишенцев и поставил рядом с собой и с другими коммунистами. А когда я получил парт билет,/ на фронте кандидатского стажа не нужно было проходить, мало бы кто его пережил/, я почувствовал необычайный душевный подъём. Почувствовал, что теперь я, если придётся, не раздумывая, отдам жизнь за эту страну, за Коммунистическую партию и её вождя. Вера и у меня появилась.
А, оказывается, пока я воевал, такой же коммунист Овсянников, пользуясь служебным положением, склонял к сожительству мою жену, других красивых женщин, а когда получал отказ, уничтожал или их самих, или их мужей. А главное, пожаловаться было не кому, их прикрывали такие же коммунисты, их начальники. И никто, ни секретарь райкома, ни секретарь обкома их на бюро не вызывал.
***
« Секретари эти сами боялись сначала ЧК, затем ГПУ после НКВД и НКГБ. Кто же допустил до такого, что любого секретаря, как не высока была его заслуга, в любой момент могли отправить в лагерь, а чаще всего поставить к стенке, вот такие Вороновы и Овсянниковы. Такими полномочиями наделить их, кроме вождя, никто не мог, не имел права. А ему – то это было зачем? Так было проще управлять нижестоящей номенклатурой / политической элитой /. Живя в страхе, её представители боялись возражать, мало того, чтобы войти в доверие к вождю, начинали доносить друг на друга. Ещё в третьем веке нашей эры отец Александра Македонского Филипп произнёс фразу: « Разделяй и властвуй», что означает: разжигай вражду между отдельными группами власти, пусть они дерутся между собой, не давай им сплотиться. По одному, их уничтожать проще.
Да, Великую Отечественную войну мы выиграли, невероятными усилиями воли и ценой миллионов человеческих жизней. Несомненно и благодаря разумным действиям наших командующих на фронтах. Некоторые из них, во главе с верховным, после войны, стали делить результаты победы, кто больше вложил сил и умения в её достижение. Однако ответственность за гибель миллионов людей, с конца первой мировой войны и до конца политических репрессий, никто из руководителей того времени на себя не взял».
***
- Станция Лесозаводская, кому выходить, готовьтесь, - объявила проводница.
Поезд загрохотал на стрелках, паровоз, выпуская клубы пара, затормозил, двери вагона распахнулись. Александр Афанасьевич выскочил на землю и, с тяжёлой, растравленной воспоминаниями душой, быстро зашагал в сторону Орловки…
- Мама, мама, - забежал в избу возбуждённый Фёдор, - там, на крыльце сидит какой – то дядя и говорит, что он мой папа.
- Какой дядя, - покрываясь румянцем, тихо спросила Анна Григорьевна, она медленно открыла двери в сени, с замиранием сердца сделала два шага и вышла на крыльцо. Александр повернулся, стал на колени, обхватил ноги любимой женщины, и тихо произнёс:
- Прости меня, ради Бога, родная!
Анна медленно подняла руку и опустила её на седеющую голову мужа.
Конец второй части.