Где-то на заре моей карьеры, после долгих мытарств безработицы, мне наконец-то удалось устроиться в одно место. Я стоял возле проходной НИИ не поймешь, каких систем, разговаривая со своим будущим начальником, когда мимо него прошёл кто-то из его сотрудников.
- Ты что в контору не идёшь, Эдуард? - спросил сотрудник.
- Да вот с кандидатом на работу беседую.
- А у тебя что? Вакансия есть?
- Найду. Малый толковый, языки знает. Надо взять. Зачем такому на улице болтаться?
Так я стал сотрудником современного НИИ, основная задача которого была разработка технологий, казавшихся тогда чрезвычайно перспективными, потенциально полезными, но в конечном итоге оказавшихся абсолютно ненужными.
Прихожу я на работу. День работаю. Два. И понять не могу – чем тут люди занимаются и за что они деньги получают.
Огромная длинная комната, уставленная столами в ряд. За каждым сидит сотрудник, а точней, сотрудница, так как коллектив в основном женский. А поскольку прекрасный пол преобладает, то атмосфера здесь соответствующая, то есть, очень тёплая. Но порой градус повышается настолько, что на всю большую комнату вдруг громко раздаётся:
– Хамка Вы, Вера Николаевна. Форменная хамка!
Самое главное для любой сотрудницы – прибыть на рабочее место без опозданий. За этим строго следит сам начальник службы безопасности Генрих Самойлович Ягодкин. Его кабинет расположен на первом этаже нашего многоэтажного здания, рядом с проходными, поэтому выходить на отлов опоздавших сотрудников ему очень удобно.
Опоздание наказывается сурово. В лучшем случае опоздавший будет лишён квартальной премии.
Вот и влетают наши дамы в рабочее помещение запыхавшиеся и растрёпанные. Сев к столу, они первым делом приводят в порядок дыхание. Вторым – себя прекрасных. Надо причесаться, подмазаться (не дома же на это время тратить). Потом надо чаю попить. Потом обсудить последние новости (у каждой есть что поведать). Ну, а потом можно посмотреть, что там по работе надо сделать…
У самого окна сидит Матвей Семёнович, отставной полковник. Годы его преклонные. По понятным причинам он на рабочем месте носит дымчатые очки. Когда солнышко припекает, от его стола доносится равномерное похрапывание. Сотрудники стараются этого не замечать и даже не улыбаются.
Что по работе делаю я? Формально – я переводчик. Должен переводить научно-техническую информацию. Но мне её приносят редко, а перевожу я быстро (от руки, шариковой ручкой на бумаге, компьютеров тогда не было). Перевожу с польского, немецкого, испанского и совсем мало с основного своего рабочего языка – английского. Бывает, что за весь день вообще никто ничего не принесёт, так что я не переведу ни строчки. Опять же мысль появляется – за что мне деньги, хоть и небольшие, но платят.
Иногда подойдёт начальник и скажет:
- Сергей, сегодня надо бы делом заняться.
Всё ясно. Значит, перед обедом наш трудовой десант в количестве трёх-четырёх человек выедет на дачу к начальнику. Там всегда есть, что полезное сделать - беседку установить, забор подправить, лавочки покрасить. Начальник «накроет поляну», мы примем на грудь и душевно посидим на воздухе. Начальник (хоть и за рулём) тоже примет, но на всякий случай чем-то специальным зажуёт, чтобы не пахло, и гаишники не учуяли.
В таком режиме я отработал несколько месяцев, посматривая по сторонам, наблюдая за коллегами, иногда удивляясь, порой недоумевая, и постоянно задавая себе вопрос, столь нехарактерный для молодого человека - какую же пользу мы приносим национальной экономике?
Наша большая рабочая комната разделена на две неравные части. Примерно четверть, отделённую парой шкафов, занимал патентный отдел в составе нескольких человек (все, конечно, женщины).
Среди них я заметил невысокую, хрупкую женщину, лет примерно сорока. Звали её Люба. С лица – хоть икону пиши. Большие печальные глаза. Задумчивый взгляд. Ни малейшего макияжа. Одета всегда в чёрное. Её голоса никогда не слышно, даже если из-за шкафов дружно смеётся весь патентный отдел.
Однажды, накануне какого-то праздника на площади перед зданием нашего НИИ заиграла музыка. Я подошёл к окну посмотреть вниз на музыкантов. Рядом с собой я заметил Любу. Она слушала музыку, и в её глазах стояли слёзы.
- Что с ней? Странная женщина, - подумал я.
О её странностях я спросил у кого-то из сотрудниц. Мне объяснили. Горе у неё. Дочь с собой покончила. Как и почему – никто не знает. Тёмная история.
Иногда мне приносили бумаги на непонятных языках, включая иероглифические.
- Я не знаю этого языка, - говорил я.
- Понятно, - отвечали мне. – Значит, надо обращаться к патентикам, - заключал заинтересованный сотрудник и шёл с бумагами за шкафы.
Там он обращался к Любе.
- Вы не скажете, какой это язык? Чертежи тут очень интересные, а вот с их описанием разобраться не можем.
- Это японский.
- Можно перевести?
- А когда Вам нужно?
- Нужно было вчера.
- Тогда приходите завтра.
- Ой, спасибо! Выручили. А ещё вот этот документик не посмотрите? Это какой язык?
- Сербохорватский.
- Можно и его сделать?
- Можно. После японского.
Каждый день одно и то же. Рутина, прерываемая только командировками в колхоз на прополку свеклы или однодневным выходом на овощную базу. Никто не горит желанием ехать в колхоз, но там заплатят какие-то деньги при сохранении заработка на рабочем месте. К тому же, там можно физически освежиться, подзагореть, а если ты молод и горяч – то можешь закрутить скоротечный и ни к чему не обязывающий романчик.
Овощная база – совсем даже не обуза. Приходи на овощехранилище для переборки гнилой картошки или засолки капусты (бросай кочаны в огромные чаны с вращающимися стальными лопастями). Работа эта не очень научная, но свои плюсы имеет, так как здесь можно поработать до обеда или чуть позже, а остальной день – весь твой. В нашем научном учреждении, финансируем очень солидным министерством по производству мягких игрушек особого назначения, сотрудницы ждут только трёх вещей – окончания рабочего дня, дня зарплаты и отпуска. Nothing exciting, как сказали бы англичане, то есть, ничего интересного или возбуждающего. Но однажды….
… Однажды дикий вопль раздался в коридоре, от которого вздрогнул и проснулся даже Матвей Семёнович.
Сотрудники высыпали в коридор, с конца которого из женского туалета доносился жуткий вой… Несколько женщин кинулись туда, среди них – Люба.
Вскоре она появилась оттуда, волоча за собой Катьку Гурьеву, нашу табельщицу, молодую женщину.
Вся Катькина юбка, и даже лицо, были забрызганы кровью.
Люба уложила стонущую Катьку на пол. Тут я заметил, как руками, с которых стекала кровь, она прикладывала к Катькиной ноге её отделённую икру. Катька была особа фигуристая, юбки носила короткие и в обтяжку, демонстрируя стройные красивые ноги.
- Что уставились?! – закричала Люба. - Вызывайте скорую! Немедленно!!
Скорая приехал быстро. С кем-то из ребят я вынес на носилках бледную охающую Катерину вниз к карете скорой помощи.
Весь этот день и ряд последующих наш институт был занят только одной темой – обсуждение происшествия в женском туалете.
Оказывается, один унитаз был там не совсем исправен, имел скол сбоку. У взгромоздившейся на него Катьки соскользнула нога на высоком тонком каблуке и своей красивой ножкой она чиркнула по острому, как бритва фаянсу. Икроножная мышца повисла на коже.
Крепко тогда получил на орехи инженер по технике безопасности Виталик Белкин. Акт о несчастном случае на производстве читался как фантасмагория. Место несчастного случая – туалет женский. Предмет, которым нанесена травма – унитаз… Во всяком случае это волнующее происшествие внесло некоторое разнообразие в скуку нашего института.
Однажды ко мне подошла Люба и сказала.
- Мне предложили перейти в другой НИИ. Но я не хочу прыгать. Пойдёшь вместо меня? Я тебе советую. Это серьёзная организация, там ты найдёшь себе применение. Может, и за японский возьмёшься. А наш институт тупиковый. Здесь ты будешь только лавочки Эдуарду красить.
Так я перешёл на работу в другое, гораздо более солидное учреждение всесоюзного значения. Большая территория, несколько крупных зданий и даже собственный опытный завод. Не одна тысяча сотрудников, среди которых специалисты с мировыми именами.
Работы на основном рабочем языке было много, и я это приветствовал. Но со временем переводить одно и то же про бесконечные молекулярные цепочки мне стало скучно. Значительная часть информации была на японском. Её отправляли на перевод в Москву. На это уходило время и немалые денежные средства института.
Я долго и основательно размышлял, и, наконец, решил – берусь за японский. Лёгкой жизни для себя я не ожидал, но те трудности, с которыми столкнулся, превзошли все мои опасения. Я бился один на один с японским драконом. Он мне не давался. Может быть, когда-нибудь я опишу свои японские страдания отдельным эпизодом из моей жизни. Я чувствовал, что нахожусь на неправильном пути, зашёл в тупик. Но не желал признавать своё поражение.
Вдруг нечаянно в городской газете мне попадается объявление о наборе на курсы японского языка. Вот оно, спасение!
Я немедленно направился по указанному адресу. Дом Науки и Техники. Там с готовностью мне предложили записаться на курсы и заплатить весьма круглую сумму за обучение. Я был готов это сделать, но решил поинтересоваться – кто будет обучать курсантов. На этот вопрос мне ответить не смогли, только предложили поскорей внести деньги в кассу.
- Неужели мы не найдём япониста в нашем большом городе? – сказали мне.
- Как? У вас ещё даже преподавателя нет?
- Найдём! – ответили мне.
- Открою вам маленький секрет. Японисты – штучные специалисты. Их по всей России наперечёт. А вы собираетесь найти в нашей деревне?
- Надо не бояться трудностей, а преодолевать их, - ответили мне.
- Желаю удач в безнадёжном деле, - сказал я и ушёл, удивлённый столь нахрапистым предпринимательством в области лингвистики.
Некоторое время спустя мне позвонили на домашний телефон (не знаю, откуда узнали мой номер). К моему величайшему изумлению мне предложили … преподавать японский язык на курсах. Я отказался в не самой вежливой форме.
Продолжая изнурительные и бесплодные бои на японском фронте, я пришёл к Любе для консультации.
- Ты, знаешь, мне предложили поработать на курсах японского, - сообщила она мне.
- И ты согласилась?
- Конечно. Люди попали в беду. Их надо выручить.
- Их надо проучить. Это мошенники. Собрали с людей деньги, попали в ловушку, а теперь не знают, как из неё выбраться.
- Ну, зачем ты так нехорошо о людях отзываешься?
- Потому что они мне тоже преподавать предлагали.
- А ты?
- Что я? Отказался. Кишка тонка. Учиться мне надо.
Забегая вперёд, скажу, что на курсах Люба отработала и потом мы с ней встретились.
- Ты знаешь, обманули меня, Серёж, - сказала она. - Обещали заплатить одну сумму, а выдали другую. Копейки, курам на смех.
- Я же тебя предупреждал, что это аферисты.
- Обидно не за деньги, Серёж, а за обман. Я ведь добросовестно готовилась к занятиям. Плохо работать не умею. А, ладно. Не в деньгах счастье.
- Конечно, не в деньгах, а в их количестве, - попытался пошутить я.
Время от времени я заходил к ней, особенно когда натыкался на очередную японскую загогулину. Она терпеливо объясняла, наставляла меня на истинный путь самураев. Я удивлялся её прозорливости, способности увидеть свет в самых тёмных лингвистических джунглях.
- У тебя очень русское мышление, - говорила она. – Ты не видишь мир, так, как его видят японцы. Читай японскую литературу. Проникайся японским духом.
Но читать японцев по-русски мне не хотелось.
В процессе занятий мы рассказывали о себе. Я – больше, она – меньше. Так я узнал, что она с детства любит литературу и языки. Школу окончила с золотой медалью. Потом институт с отличием. Потом вышла замуж. Конечно, по самой первой и горячей любви. Муж – большая умница, перспективный научный работник. Теперь он далеко, за океаном. Почему разошлись? Очень разные оказались люди.
На её столе стоит в рамке портрет дочери. Рядом ваза с живыми цветами в любой сезон. На портрете девчонка лет четырнадцати-пятнадцати. Упрямый решительный взгляд, шар пушистых волос. Дочь Надежда. Она писала стихи, рисовала, играла на гитаре. На стене висит её гитара. На книжных полках и в книжных шкафах – её рисунки карандашом и акварелью. Изображены сказочные персонажи, былинные герои, цветы. Хорошо рисовала девочка. В память о дочери Люба отнесла некоторые рисунки на кондитерскую фабрику, где на их основе создали обёртки для конфет и подарочных коробок.
Сколько бы я ни общался с Любой, каких бы тем, порой интимных мы ни касались, она так и не раскрыла причину гибели дочери. Только однажды сказала:
- Так она пыталась что-то доказать и спасти человека. Вот и доказала. В беседке на верёвке.
На кладбище я видел её могилу. Высокий чёрный гранитный камень, на котором высечены кисть, перо, гитара и надпись «Ты ушла из жизни, но не из сердца». Люба приезжает сюда с цветами каждое воскресенье. На осень и зиму она накрывает памятник плёнкой.
Говорят, на похоронах она не проронила ни слезинки.
- Поплачь, Люба. Легче будет, - советовали ей.
- Как же я запомню её, если слёзы глаза застилают, - говорила она.
Не приведи Господи никому такого! Нет ужаснее зрелища, чем родитель, склонившийся над своим ребёнком, лежащим в цветах… Для матери, пережившей такое, жизнь превращается в бессмысленное и порой противное существование…
Я впервые наблюдал это, когда мне было тринадцать лет. Борис Васильевич, мужчина из соседнего подъезда, директор какого-то завода, ездивший на работу в служебной машине, сбил своего сына Сашку, бежавшего встречать его. Я смотрел на асфальт и не верил своим глазам. На дороге лежали расплескавшиеся Сашкины мозги.
Потом отец стоял над гробом и дрожащим голосом твердил: «Это я виноват. Это я виноват». Насколько мне помнится, его даже не судили. Большего наказания, чем он получил в жизни, не дал бы ему ни один прокурор. Из нашего многоквартирного корпуса он вскоре уехал.
Помню Генку Усикова, четырнадцатилетнего пацана. Лето. Пруд. Мы ныряем с разбега с невысокой, метра два с половиной, вышки. Весёлая забава. Генка ныряет и почему-то не выныривает, хотя плавает он неплохо.
Через два дня его хоронят. На выходе из подъезда в окружении соседей стоит гроб с ним в чёрном костюме с комсомольским значком в лацкане. Мать тётя Дуся с оплывшим лицом и обезумевшими глазами склонилась над Генкой. Бормочет что-то бессмысленное. Она умрёт примерно через месяц после сына.
Художник Вадим работал в нашем отделе информации. Весёлый, беззаботный парень тридцати двух лет. Безотказный, о чём бы его ни попросили. Его нашли с перерезанным горлом в телефонной будке возле драмтеатра. Весь отдел пришёл попрощаться. На кладбище мать заголосила:
- Вадимчик, милый! Ты погляди, как солнце светит! Оно тебе радуется, мальчик мой… А ты солнца больше не увидишь…
Родители Любы - люди почтенных лет, жизнь прожившие.
Отец Иван Степанович - фронтовик. Воевал он достойно, за ратные дела был награждён неоднократно. Но однажды в бою был ранен, попал в плен. Из плена бежал. Его поймали. Били по ногам, чтобы больше не бегал. Так он стал инвалидом.
После войны ему повезло - отправили домой, а не в лагерь, как многих других сослуживцев, освобождённых из плена. Такого на лесоповал не пошлёшь, в забой не спустишь. Что взять с колченогого? Помирай дома. Он жил спокойно и незаметно, не считаясь ветераном войны, хотя хлебнул всех её прелестей. Шло время. Участников войны становилось всё меньше. А они – нужный антураж для торжественных мероприятий и празднеств. Тут вспомнили про Ивана Степановича. Не юбилейные у него были медали, а боевые ордена. Приходите, Иван Степанович, мы Вам статус ветерана Великой Отечественной присвоим. Не пошёл он. Сказал: «Не к чему мне это. Я уже старый. Помру без статуса». Что вскоре и сделал.
Мама Татьяна Петровна – женщина интересная. По говору, по ухваткам чувствуется, что женщина серьёзная, несмотря на иронию, которая сквозит в каждом её слове.
- Я – пьяница запойная, - говорит она про себя. – Каждый день пью.
- Как так, Татьяна Петровна?
- А вот так. Спать ложусь, а уснуть не могу. Вся жизнь перед глазами проходит. Бессонница замучила. Но я рюмочку коньяка наливаю и только тогда засыпаю. Коньяк самый дорогой покупаю.
Она вспоминает жизнь в эвакуации за Уралом.
- Я – девчонка молоденькая. Есть хочется, а пайка маленькая. Продовольствие по карточкам скудное. А на заводе надо план выполнять. Эх, лучше не вспоминать…
Когда я ухожу, она протягивает мне картонную коробочку.
- Что это, Татьяна Петровна?
- Шиповник сушёный. Сама собирала. Очень полезный отвар получается. Витамин С.
- Да неужели я в аптеке не куплю?
- В аптеке таблетки. А это натуральный продукт. Бери и пей на здоровье.
Она умерла на Пасху. Говорят, это очень почётный день для кончины. Не помню, почему я не приехал попрощаться. Какие-то дела были. Сейчас понимаю, что в таких случаях надо все дела откладывать и непременно являться для прощания.
Однажды, приехав к Любе, я встретил прохаживающегося по её комнате мужчину средних лет. Высокий, осанистый, с пышной шевелюрой пепельных волос. Зная монашеский образ жизни Любы, я был удивлён изрядно. Или это какой-то родственник?
- Знакомься, это Роберт, мой хороший друг, - сказала Люба, застенчиво и светло улыбаясь.
Мужчина протянул мне руку.
- Капитан первого ранга подводного флота России Роберт Никольский.
Я пожал руку и, понимая, что зашёл явно в неудачное время, попросил у Любы какой-то словарь и поспешно удалился…
Всё-таки очень странно было встретить мужчину в её комнате. Она была для меня человеком не от мира сего. Замкнувшаяся в себе монашка. Кроме памяти о дочери – никаких интересов. Или жизнь берёт своё и человек начал оттаивать?
Некоторое время спустя я снова заехал к Любе. Она выглядела ужасно. Красные глаза на опухшем бледном лице. Всегда аккуратно уложенные волосы разбросаны беспорядочными прядями по плечам.
- Что с тобой? – спросил я.
- Я замуж вышла, - ответила она.
- Ты совсем не похожа на новобрачную, - сказал я.
Она глубоко вздохнула и, протянув мне трубку беспроводного телефона, сказала:
- Позвони по этому номеру.
- Что сказать?
- Скажи, что ты работник торговой фирмы «Модница». Предложи дамские сумочки из натуральной кожи. Если будет мужской голос, попроси женщину. Мне нужно знать, есть ли там женщина.
Я звоню. Слышу в трубке голос Роберта.
- Алло?
Слегка изменив голос, я говорю в трубку:
- Это фирма «Модница». У нас есть очень привлекательное предложение для Вашей супруги. Дамские сумочки из натуральной кожи. Недорого.
На заднем фоне слышится женский голос:
- Кто там?
- Какие-то дамские сумки предлагают, - говорит Роберт.
- Скажи, что нам ничего не надо, - доносится женский голос.
- Нам ничего не надо, - говорит Роберт и отключается.
- Там была женщина? – спрашивает Люба.
- Да. Похоже, что капитан-подводник нырнул глубоко и к тебе не вынырнет.
- Дура! Какая же я дура! Ведь жила нормально, спокойно. Какая нелёгкая дёрнула меня на эту авантюру…Зачем мне это?
В её глазах я вижу с трудом сдерживаемые слёзы. Мне её нестерпимо жалко. Не было в моей жизни человека более порядочного, честного, ответственного. И вот сидит она передо мной, психически раздавленная, сама на себя не похожая, с трясущимися губами… Действительно, разве она этого заслуживает?
Я ничего не говорю. В таких случаях слова бесполезны. В коридоре, когда мы прощаемся, она выносит мне учебник Japanese for Today, роскошное японское издание.
- Вот возьми. Я своё отработала, а у тебя ещё всё впереди…
Недавно, после долгой паузы, я проведал её. Надо встречаться, пока не поздно. Она передвигается по квартире шаркающей походкой, заметно медленнее, чем когда-то.
- Да, я знаю, - говорит она. – Не та уже прыть. Но это нормально. Мне же девятый десяток. Всю родню похоронила. И почти всех однокашников. Господь дал мне жизнь долгую и насыщенную. Пора к свиданию готовиться.
- С кем?
- Как с кем? С дочерью Надеждой. Заждалась она меня.
- Не говори такое.
- Отчего же? Это естественно. В моём возрасте – в самый раз.
- Ты шутишь?
- Нисколько. Прожила я честно, но, видно, правильно говорят японцы, что чрезмерная честность граничит с глупостью. Такая моя судьба.
- Да, судьба тебе выдалась презанятная.
- У каждого она своя, Сергей. Jedem das Seine, как говорят немцы. Звони. Заходи.
На прошлой неделе я несколько раз звонил ей. Никто не отвечал. Надо бы съездить, узнать, в чём дело. В нашей жизни всякое возможно. Если узнаю, что её больше нет, я посетую и вздохну, но удивлён не буду.