В дни сентября поток воспоминаний всё чаще относил Марину Сергеевну к её студенческим годам, к осмыслению неординарных судеб своих сверстников по студенческой группе филфака Пермского университета. «Какими мы были тогда, во второй половине шестидесятых годов двадцатого века, и какими стали сейчас», – неустанно размышляла она. – Какой была я? Кто из дружной нашей группы навсегда остался в моей памяти и почему? Конечно, прежде всего, это Лариса Васильева. Попробую воссоздать её портрет да атмосферу тех неповторимых времён».
* * *
Только после долгих уговоров Лариса брала в руки гитару, минут пять-семь настраивала её, усаживаясь поудобней, и вот под гитарные струны начинал звучать её неповторимый бархатный голос – контральто. Игра и пение преображали её – застенчивую, не вполне уверенную в себе провинциальную девушку с нависшей над глазами чёлкой и простоватым лицом. Данное мною ласковое прозвище – наш Орфей – всякий раз вдохновляло Ларису. И впрямь, песни её завораживали нас, как голос легендарного Орфея. А начинала она свой сольный концерт с любимого мною есенинского стихотворения:
Песни, песни, о чём вы кричите?
Иль вам нечего больше дать?
Голубого покоя нити
Я учусь в мои кудри вплетать,
Я хочу быть тихим и строгим,
Я молчанью у звёзд учусь.
Хорошо ивняком при дороге
Сторожить задремавшую Русь
Хорошо в эту лунную осень
Бродить по траве одному
И сбирать по дороге колосья
В обнищалую душу-суму.
Каждый русский человек хоть раз в жизни читавший эти бессмертные строки, замечал, настолько они напевны и мелодичны. Лариса сама подобрала к ним мелодию, сделала аранжировку и впервые спела песню в сентябре года тысяча девятьсот шестьдесят седьмого, когда студенческая наша группа, как десант, была срочно брошена в “Предуралье”, учебное хозяйство Пермского университета, после того, как по воле ректората рухнули наши планы отправиться на сбор яблок в один из богатых совхозов на Кубани. Помню, как расстроены были мы этим отказом, как гневались на начальство, как хандрили, и вот, дабы подсластить нам горькую пилюлю, направили нас, лучшую группу филфака, в считавшееся элитным учебно-опытное хозяйство. Предуралье – на редкость живописное место, где река Сылва петляет меж отвесных скал, а над речной поймой высится густая стена леса. Расселены мы были вполне комфортабельно в деревянных домиках учхоза, питание – более чем нормальное, условия труда – самые что ни на есть хорошие, однако, первое время мы продолжали хандрить и изливали свою грусть-тоску в вечерних песнях под Ларкину гитару. Слова и музыка рождались сами собой: мы сочинили собственную “Гаврилиаду”:
Гаврила в край кубанский рвался,
Гаврила был энтузиаст.
Полгода целых собирался
И барахла мешок припас.
С трудом достал билет он в кассе,
С восторгом ехал на вокзал,
Но был он схвачен в третьем классе
И страшны речи услыхал:
– Какой Гаврила суматошный,
Ведь фронт работ совсем не тот!
Езжай-ка ты копать картошку! –
Промолвил ректор-идиот.
Отважно два декана бились,
Пытаясь ректора сломить,
В опале чуть не очутились,
Но не могли стены пробить.
Три дня, три ночи наш Гаврила
Не спал, ни ел, вина не пил…
Его сломила вражья сила,
И стал ему весь свет не мил.
Есенинское стихотворение-песня в ту осень было созвучно нашему настроению. Уже который сентябрь напеваю я эту песню, занимаясь домашними делами, либо работая на даче. Напеваю тихонько, вполголоса – певец из меня никакой, – но музыку я полюбила с детства, слушая русские песни да оперные арии, звучащие из старого радио. Помните, было такое – с круглым чёрным динамиком, наподобие громкоговорителей. А порой эта песня звучит в моей душе, рождая целый рой воспоминаний. Почему именно в сентябре? Это было начало очередного студенческого года и время сельхозработ, время, когда невозможно было обойтись без гитары.
Согласитесь, что неповторимые студенческие годы занимают особое место в жизни каждого человека: это, без преувеличения, открытие мира, формирование личности, выбор профессии, а порой – спутника жизни. Мы росли и учились на волне хрущёвской “оттепели”, были вольнодумцами. Разнообразен и пёстр был круг нашего чтения: тут и Илья Эренбург, и Франц Кафка, Михаил Булгаков, ранние Василий Аксёнов и Андрей Вознесенский, Эрнест Хемингуэй и Василий Шукшин и, конечно, Александр Солженицын – тогда только-только прорвался в печать “Один день Ивана Денисовича”.
На семинарах по истории КПСС шли жаркие споры о культе личности Сталина: так уж случилось, что почти половина студентов в нашей группе были внуками репрессированных. Помню, как на одном из семинаров Леонид Факторович, красавец-еврей, высокий, стройный брюнет, в разгар полемики запальчиво прокричал преподавателю:
– Кровавый палач ваш Сталин!
Мы даже испугались, не отчислят ли, не дай Бог, любимца группы Лёнечку, поэта и хорошего товарища, но всё обошлось. Все мы тогда осуждали Сталинский культ. Как же далеко, слава Богу, ушла я теперь от этих стереотипных представлений! Стала подлинно православным человеком, староверкой. Однако, неумолимая “машина времени”, заключённая в филологической моей памяти, теперь каждый сентябрь уносит меня к студенческим годам.
В университете шли жаркие споры между “физиками” и “лириками”, где подчас начитанные, эрудированные математики и физики “забивали” нас, утверждая, что будущее – только за наукой. К тому времени теорию и практику сциентизма давно уже развенчали антиутопии Евгения Замятина, Олдоса Хаксли, Джорджа Оруэлла, да до нас они дошли позже.
Студенческая газета “Пермский университет”, редактировал которую Игорь Николаевич Ивакин, считалась по праву лучшей многотиражкой города. Мы: Нина Горлова, Таня Жохова и я, регулярно писали в неё маленькие статеечки о студенческом житье-бытье. Публиковались мы и в факультетской газете “Горьковец”, позже из нашей среды вырос профессиональный журналист Василий Бубенцов, автор глубоких статей в защиту пермской культуры.
Учеба на филологическом факультете дала нам глубокие, основательные знания по русскому языку и литературе. Глубочайшим уважением пользовались наши преподаватели: Маргарита Николаевна Кожина – известный стилист и автор ряда учебников, по которым учились многие поколения студентов; фронтовик Михаил Фёдорович Власов – человек неподкупной честности и принципиальности, списать на экзамене у которого было невозможно; Леонид Николаевич Мурзин – декан факультета, помогавший студентам сочинять самые остроумные сценки на сюжеты русской классики и разыгрывать их на факультетских концертах художественной самодеятельности. Филфак, благодаря этим сценкам, лидировал постоянно.
Отчётливо помню одну из них: “Вагон пригородной электрички “Верещагино – Пермь”. В вагоне лицом к лицу сидят студенты-выпускники филфака – князь Мышкин и Парфен Рогожин. Станция “Григорьевская”. Входит Ганя Иволгин, здоровается с сокурсниками, радостно восклицает:
– А меня взяли корреспондентом в пермскую газету! По распределению не поеду!
Станция “Локомотивная”. Входит Настасья Филипповна, делится своей удачей:
– Я нашла себе местечко в пермском издательстве, в деревню ни за что не поеду!
– А я вот поеду в деревню! – вступает в разговор Мышкин. – Там парное молочко, чистый воздух, добрые дети! Хочу по распределению в деревню!
– Идиот! – кричат хором все трое”.
Признанным знатоком старославянского языка был Соломон Юрьевич Адливанкин, королевой в преподавании зарубежной литературы – Наталья Самойловна Лейтес. Курс советской литературы читала нам Сара Яковлевна Фрадкина, литературы народов СССР – Рита Соломоновна Спивак, курс русской литературы девятнадцатого века – любимица всех студентов Римма Васильевна Комина.
Формировались мы в вольнолюбивой среде шестидесятых годов. Уже тогда каждый из нас старался по-своему выразить себя, но совместными нашими самовыражениями стали песни, слова к которым сочиняли мы сами, а музыку подбирала Лариса Васильева. Одна из таких песен называлась “Девица на выданье”. Исполнялась она групповым нашим хором:
Мама, я филолога люблю,
Мама, за поэта я пойду.
Он поэмы сочиняет,
Но другим их посвящает,
Вот за это я его люблю.
Мама, я физика люблю,
Мама, я за физика пойду.
Физик ядра расщепляет,
Но меня не замечает,
Вот за это я его люблю.
Далее перечислялись разные профессии: геолог, биолог, химик и прочие, а финал был таков:
Мама, я вкиушника люблю,
Мама, за вкиушника пойду.
Раз уж дурой рождена,
Никому я не нужна,
Буду офицерская жена.
Песни создавались по каждому поводу. Лариса Васильева, Нина Горлова, Володя Стариков да я жили аж на пятом этаже восьмого общежития на территории университетского городка. Как-то вечером захотелось нам литературно похулиганить, и мы сочинили песню под названием “Голодная”, посвятив её городским нашим сотоварищам:
Вы ни в чём не нуждаетесь,
Как сыр в масле катаетесь,
А мы, иногородние,
Вечно ходим голодные.
Вас бифштексом и пудингом
Кормят нежные бабушки,
А мы в соль тычем луковку –
Никакой нам отрадушки.
Вы потом на кушеточках
Спите – кверху животики,
Мы ж на панцирных сеточках
Травим всё анекдотики.
Пролетят годы быстрые,
В жизнь откроем ворота мы.
Мы в лишениях выстоим,
Вы ж – птенцы желторотые!
Городские ничуть не обиделись на нас за сей песенный шарж, а много лет спустя “Голодная” в полном объёме была исполнена на концерте филфака, посвящённом 95-летию alma mater – родного университета.
Помню, как на третьем курсе нашего отделения “Русский язык и литература” по инициативе Леонида Факторовича да Анатолия Князева из соседней группы «Б» стал выходить у нас рукописный, точнее, машинописный журнал “Аз”. Справа налево он читался как “За”. “За творчество! За самовыражение! За свободу мысли!” – такова была идея журнала, и суждено было ему сыграть большую роль в грядущих наших судьбах.
Так уж случилось, что в двух студенческих группах на филфаке ПГУ во второй половине шестидесятых годов обучались сразу три будущих писателя: Анатолий Князев, Леонид Факторович и Нина Горлова – совпадение, согласитесь, достаточно редкое. Как только все они стали обретать известность, мы, бывшие сокурсники, бросились читать их творения: ещё бы – авторы были нам так хорошо знакомы! Наибольшую симпатию вызывали у меня рассказы, повести и романы Нины Горловой, созданные на биографической основе: мать четырёх детей, человек непростой судьбы. Прочла я парочку романов Князева – “Гений местности” и “Голова Гоголя”, да на этом и остановилась. Согласно жутковатой князевской фантасмагории, ученые, вскрывшие гроб Гоголя, обнаружили в нём останки гения в сапогах, но без головы, а православных людей, как известно, в сапогах никогда не хоронят. Стоило ли мне, идущей к подлинному православию, и дальше читать подобные опусы!? Конечно, нет. Детективы Леонида Факторовича, сотканные на исторической канве, тоже оставили меня глубоко равнодушной к ним.
Нина, увлечённая в студенческие годы живописью импрессионистов, пошла в литературе путём авангарда. Анатолий встал на стезю постмодернизма и был чрезвычайно горд, что его романы опубликованы были во Франции, ну а Леонид ушёл в стан либералов, тех, кто ворочал литературными премиями. Его роман “Журавли и карлики” был удостоен национальной литературной премии “Большая книга” за 2009-й год. Я прочла роман: захотелось получить ответ на интригующий вопрос, кем и что дана премия в три миллиона рублей? Своё негативное мнение о нём высказала я в рецензии “Время авантюристов, или Чтиво для образованщиков”, опубликованной в альманахе “Литературная Пермь” за 2011-й год.
Привожу краткий текст этой рецензии: «В основе сюжета – миф о вечной войне журавлей и карликов, которые “через людей бьются меж собой не на живот, а на смерть”. Отражаясь друг в друге, как в зеркале, в книге разворачиваются судьбы четырёх самозванцев – молодого монгола, живущего здесь и сейчас, сорокалетнего геолога из перестроечной Москвы, авантюриста времён Османской империи ХYII века и очередного “чудом уцелевшего” цесаревича Алексея, объявившегося в Забайкалье в Гражданскую войну”.
Авантюрист Тимофей Анкудинов, пристроенный в Москве на службу, ведающую казёнными питейными домами, совершил крупную растрату и решил бежать на исходе сентября 1643-го года в Польшу. Сходные действия предпринимает в 1993-м году Сергей Жохов: ему, прогоревшему на сделке с куплей-продажей большой партии сахара, приходится скрываться от бывшего “партнёра”, кавказца Хасана в подмосковном доме отдыха “Строитель”. Чуть позже, спасаясь от погони на одной из дач, Жохов выдаёт себя одинокой женщине по имени Катя за брата настоящего её владельца, а Тимошка Анкудинов рассказывает полякам, что он никто иной, как единственный сын царя Василия Шуйского. Другим двум авантюристам – Алексею Пуцято, странствовавшему в двадцатые годы по Уралу и Сибири под именем цесаревича Алексея, и монголу Баатару, потомку Чингисхана, – в романе уделено гораздо меньше внимания, всего-навсего несколько страниц, но и здесь двойники то искусно вживаются в свои роли, то терпят неминуемых крах. Чем пытается привлечь автор внимание читателей? “Прикол” не нов – это сексуальные приключения дважды разведённого Сергея Жохова да бегства Анкудинова из одной страны в другую: из Польши в Молдавию, оттуда – в Турцию, затем в Старый Влах, в Венецию и Рим, на Украину, в Швецию, в Голштинию, где герцог Фридрих выдает-таки его русским государевым послам. Тимошка меняет не только обличья и почерк, но с лёгкостью, ради спасения собственной шкуры и подачек от царствующих властителей, переходит из одной веры в другую: становится то католиком, то мусульманином, то протестантом, то иудеем. Его двойник Жохов, согласно приёму зеркального отражения, принимает буддизм.
Сцена интимного сближения Жохова и претерпевшей жизненное крушение Кати, вынужденной сдавать свою квартиру в Москве и сторожить чужие дачи, предельно детализирована, и эти детали – не что иное, как знаки, обозначающие непреодолимую пропасть между классической русской литературой и чтивом, рассчитанным на массового читателя: “Садясь, Катя расправила юбку. Она постоянно помнила, что в правом кармане лежит упаковка с двумя презервативами, и временами ощупывала из сквозь шотландку… На кухне Катя согрела немного воды в чайнике. Презерватив пришлось вынимать самой, при этом были небольшие потери. Она слегка помылась над поганым ведром, а заодно пописала туда же… Второй презерватив порвался, как советский, хотя изготовлен был в не знавшем социализма Гонконге”. Помимо этого – для оживляжа читателей – в романе то и дело проскальзывают матерные словечки: “хер”, “мудак”, а то и более крепкие…
Какова же при этом концепция мироздания в бестселлере Л. Факторовича? Автор всецело построил замысловатое своё повествование на одном из мифов, взятых из “Илиады” Гомера:
Крик таков журавлей раздаётся под небом высоким,
Если, избегнув и зимних бурь, и дождей бесконечных,
С криком стадами летят через быстрый поток Океана,
Бранью грозя и убийством мужам малорослым пигмеям,
С яростью страшной на коих с воздушных высот нападают.
Миф этот в романе становится сквозным, с его помощью объясняются не только поступки отдельных людей, но целых народов. По мнению Анкудинова, журавли и карлики “воюют между собой посредством казаков и поляков, венецианцев и турок, лютеран и католиков, евреев и христиан”.
В этой концепции мирозданья особенно ощутимо различие между основанной на ценностях Православия русской литературой и чтивом для образованщиков. Герои русской литературы, пережив немало искушений и жизненных потрясений, делают свой выбор в пользу высших, непреходящих ценностей и смыслов – спасения души, а не жажды материальных благ и наслаждений. В романе Факторовича ни журавли, ни карлики не являются носителями каких-либо высших нравственных ценностей, поэтому борьба их бессмысленна. Для антигероев романа не существует ни веры, ни Родины, ни нравственных убеждений.
Но так ли безобидно чтиво и полное отрицание традиционных православных ценностей? Какого читателя и какого человека они формируют? Если окинуть мысленным взором историю развития русской литературы, то мы обнаружим в ней жесточайшую идейную борьбу: А.С.Пушкин подверг резкой критике “Философические письма” П.Я.Чаадаева, полностью отрицающие созидательную роль Православия в истории России, славянофилы обоснованно выступили против западников. Идейное противостояние продолжилось в двадцатом и двадцать первом веках. Это не мифологическая борьба журавлей и карликов, а сражение подлинной литературы со чтивом, где толерантщики и образованщики всей мастей не на живот, а на смерть отстаивают губительные для России либеральные идеи вседозволенности, начисто стирающие грань между добродетелью и грехопадением человека. Если мы хотим получить нормального, верующего, думающего и созидающего гражданина России, то время авантюристов в литературе и культуре должно быть вытеснено временем национальных героев и подвижников. Только в этом залог нашего успешного будущего».
Мнение это осталось неизменным. За сию рецензию Факторович счёл бы меня нерукопожатной, но либерал староверу не друг! Тем паче, что талантливым русским писателям на литературном пиру перепадают крохи. Такие разные судьбы!
А куда же забросила судьба нашего Орфея? Далеко-далеко в Казахстан, в небольшой посёлок под Павлодаром, куда вышла она замуж. Мне довелось встретиться с Ларисой несколько лет тому назад, когда я на пару дней уехала в Соликамск – читать лекции на курсах повышения квалификации учителей, – а та, благодарную память о которой храню я всю жизнь, гостила неделю в родных Березниках. Какое счастье, что сокурсники сообщили мне об этом и что автобусы между двумя городами ходят регулярно! Отработав на курсах первый день, я бросилась в Березники, легко найдя нужную улицу и дом. Лара выбежала встречать меня на лестницу, мы обнялись, и в располневшей, поседевшей женщине с сетью морщинок на лице с трудом узнала я нашего Орфея.
– Как ты живёшь? Чем занимаются муж и дети? Много ль у тебя новых песен? – засыпала я её вопросами, когда уединились мы в одной из комнат в квартире её родственников.
– Детей было пятеро, остались четыре дочери, а сын Алёша год назад повесился из-за неудачной любви.
– Как же так? О Господи! – я перекрестилась двуперстием.
– Я и сама в двадцать шесть лет чуть было не полезла в петлю. Навряд ли ты помнишь эту историю, но угораздило меня влюбиться в молодого парня. Василий Быстровец обещал тогда жениться на мне, поехали мы с ним в Киров, где учился он на охотоведа, да вскоре поклонник моих песен передумал и оставил меня. Старшая его сестра спасла меня от смерти, а вот сберечь сына мне не удалось.
– Работаешь ли ты? – попыталась я перевести разговор в спокойное русло.
– Ушла из школы. Слишком уж стало там тяжело. Русских детей почти не осталось, одни казахи. Сейчас занимаюсь домашним хозяйством: у нас две коровы, свиньи, куры, гуси да ещё большой огород. Этим и живём.
– А чем занят муж?
– Работал механиком, потом совхоз развалился и его сократили. Теперь ходит по шабашкам.
– А песни? Есть ли у тебя новые? Жажду их услышать!
– Муж разбил мою гитару лет десять назад, чтобы я не занималась, по его словам, ерундой. Два года я не разговаривала с ним, а теперь играю и пою украдкой, когда его нет дома.
– Есть здесь гитара?
– Как же без неё!
– Спой нашу любимую!
Настроив гитару, Лариса начала песню с конца:
Но равнинная синь не лечит,
Песни, песни, иль вас не стряхнуть?..
Золотистой метёлкой вечер
Расчищает мой ровный путь.
– Подумай только, – тихо и грустно промолвила она, – песня эта написана была Есениным в 1917-18-м годах. Прошло почти сто лет, а что изменилось в России к лучшему? Как сказал поэт Юрий Кузнецов, “но русскому сердцу везде одиноко// И небо высоко, и поле широко…”
– Не одиноко, коли твёрдо веришь в Бога! – решительно возразила я, подняв правую руку с двуперстием. – Наша богооставленность и все наши беды – прежде всего от неверия.
Лариса в ответ тронула гитарные струны и снова запела. То была песня о собственной её судьбе:
Птичьи стаи плывут в тихом небе осеннем…
Ловит гусь на воде их прощальные тени,
Смотрит в небо и он и о небе вздыхает, –
Почему же они без него улетают?
Этот гусь так обидно домашним зовётся,
Вот и рвётся с воды, вот и рвётся.
Так и тянет туда свою длинную шею,
Чуть не плача кричит: “Я умею! Умею!..”
Но хозяин расчетливый крылья подрезал…
Ах, зачем вы так, люди, всё судите трезво?
Важно то, что он был не последним, а первым.
Разве разница в том, был он белым иль серым?
Важно то, что душа у гуся не простая.
Так пустите его, пусть совсем улетает!
“Где в холодной ночи в перелётах ночуют,
Всё равно я туда улечу, улечу я!..”
Мы учились в университете в славные времена расцвета бардовских песен: Клячкин, Кукин, Галич, Булат Окуджава… Одним из бардов со всероссийской известностью могла бы стать и Лариса Васильева. Могла бы, но не стала. Чудесные её песни умерли для широкого круга слушателей: им, – как падшему на камень пшеничному зерну, – не суждено было принести много плодов.
* * *
В один из октябрьских дней две тысячи двадцатого года Марина Сергеевна неожиданно обнаружила фэйсбуке фото своей соученицы по студенческой группе Татьяны Найшевой на фоне собора святого Марка в Венеции. Вспомнила, как в их лучшей на филфаке группе особняком держалась замкнутая девушка-сирота, избегая весёлых посиделок – с непременным пением бардовских песен под гитару, коллективных празднований дней рождений, выпуска журнала «АЗ» да прочих студенческих развлечений.. К концу третьего курса Татьяна вышла замуж за пятикурсника с романо-германского отделения. Вскоре родила она двух девочек-близнецов и перевелась на заочное отделение. Семья сняла квартирку на одной из железнодорожных стаций близ Перми, где однажды Марине довелось навестить соученицу, передать подарки да поклоны от группы. С тех пор волны времени далеко унесли семью Найшевых…
Увидев фото однокурсницы, Марина Сергеевна отправила ей свой электронный адрес и вскоре получила ответ: «Дорогая моя! Я очень многих забыла, а тебя отлично помню по нашей последней встрече. О себе: «После получения диплома мы всей семьёй переехали в Славянск-на-Кубани. Там работала всю жизнь завучем в школе, вела свои любимые предметы, стала, как написано в удостоверении, "Заслуженным учителем России, родила в тридцать два года – к имеющимся двойняйшкам – еще одну дочь, была абсолютно счастлива в материнстве, но потеряла свою младшенькую 24 февраля 2006-го.
Третья моя дочь Наташа закончила МГУ без единой четверки, вела отдел экономики в "Ведомостях", а в тот роковой день после взятого интервью ехала в машине пресс-секретаря Кудрина. Машина была взорвана на Крымском мосту вместе с водителем и пассажирами. Погибли все. Конечно, в прессе об этом – молчок! Незадолго перед этим я похоронила мужа Юру, заядлого курильщика, умершего от рака лёгких, и жила в Москве. У Наташи осталась дочка двух с половиной лет. Представь, какой я была счастливой матерью и бабушкой, но все рухнуло в одночасье.
Теперь Настеньке уже семнадцать лет, девочка очень способная, учится в 179-й школе в изобретательском классе, живет на Третьяковской с отцом Игорем Прошиным, «гением спортивной журналистики", как его называют. Он известный в своих кругах сноб и эстет, но очень любит дочь, а я живу возле метро "Перово", заменяю внучке погибшую в двадцать восемь лет маму. Если не считать трагедии, что произошла четырнадцать лет назад, в моей нынешней жизни все хорошо: у меня две пятидесятитрехлетние дочери, молодые на вид, замечательно стройные и очень заботливые. Есть своя небольшая трехкомнатная квартира возле метро, дом в два этажа в Славянске.
Да что говорить, дай Бог всякому такую старость: вся Европа моя, езжу, куда хочу, читаю, что хочу, делаю, что хочу. До пандемии по утрам крутила педали в фитнесе на Авиамоторной, потом падала в бассейн, плавала в своей стихии. Ещё хожу в парке со скандинавскими палками, читаю наизусть Бродского и стихи Лёнечки Факторовича. Чего еще желать? Полная личная свобода. Ездила до пандемии в любимые места Европы: бабье лето ловила каждый год в Венеции, а в феврале в другие итальянские города: Перуджию, Флоренцию, в Катанию-Палермо... Европу знаю лучше, чем Москву, которая остается до сих пор враждебной для меня средой, хотя четырнадцать лет прошло, как я потеряла тут Наташу.
У меня две внучки: хотелось бы увидеть правнуков. Переписывалась с Ниной Горловой, даже назначила с ней встречу в Перми, но дернул меня черт прочитать перед этим пару горловских книжек, и я поняла, что скучно будет смотреть на нее и слушать, как она упивается своей нищетой. И все герои ее рассказов – не мои герои, меня всю жизнь окружали совсем другие люди.
Я последние двадцать лет не живу в одном месте. Про таких, как я, в Ветхом завете написано: "И ноги её не живут в доме её." Каждый год неукоснительно в конце октября продлеваю бабье лето или в Венеции, или в Испании. В январе езжу в санаторий, в конце февраля снова в Европу, в конце мая улетала с Настенькой в Ульцин, в Черногорию. Она считает её своей родиной: там у нее вилла "Наталья", купленная родителями к ее рождению. Представь себе дом на горе, стеклянную стену над морем. Оттуда лунная дорога ведёт в Италию. Там мы двенадцать лет июнь проводили всегда вдвоем. Когда в августе зацветает амброзия, я быстренько сбегаю на Кипр и в Лигурию. А в сентябре снова Москва, моя квартира, где сижу себе спокойно в кресле, передо мной на всю стену "та самая длинная набережная, которая делает жизнь короткой». Любимая набережная Иосифа Бродского. Хорошо бы, конечно, остаток дней не просто смотреть на неё, а прожить там безвыездно. Зато есть цель – приезжать туда – и это лучше всех предписанных таблеток держит меня в тонусе.
В моей жизни после потери Наташи все так переменилось, что хочется туда, где время никуда не торопится, где все так, как было всегда, где ничего не исчезает, не теряется, а остается с тобой навсегда. Поэтому самые увлекательные путешествия для меня те, которые предполагают перемещения не в пространстве, а во времени – вот я и люблю Венецию, где давно УЗАКОНЕНО не трогать её камни. Не только не строить ничего нового, но и обветшавшие фасады не подновлять! Там все всегда на своем месте, и там ничего не хочется менять!
Там "пряча лицо, но спиной пленяя, время выходит из волн, меняя стрелку на башне – её одну". Я старею, но не хочу меняться хотя бы в привязанностях.
Еще меня радует дружба с Лёнечкой Факторовичем, он тоже живет в Москве. Я его очень люблю и как человека, и как писателя. Люблю его стихи. Мы постоянно на связи. Он очень изменился внешне, но остался в душе тем светлым мальчиком, каким и был в университете. Мне недавно Леня прислал свой новый неизданный роман « Филэллины».
* * *
Трижды с захватывающим интересом перечитала Марина Сергеевна, депутат поселкового Совета, автор многих статей о соединении настоящего Православия с новым социализмом, письмо сокурсницы и вновь поразилась разности их судеб. Подумала, что никогда не променяла бы ни на какие Венеции свою жизнь в разорённом внутренними врагами посёлке. Вновь поняла всю глубину и мудрость слов: "Живи не как хочется, а как Бог велит!", делая все последние двадцать лет не то, что хочется, а то, что нужно делать.
Их переписка длилась ещё некоторое время, а 15 декабря 2020 она написала сокурснице по студенческой группе: «Сложившееся мировоззрение изменить чрезвычайно трудно: тут я понимаю тебя. Весь мой земной путь – поиск и обретение истины.
Мне глубоко чужды твои кумиры – Бродский, Факторович и прочие. Читать я их не буду, лучше лишний раз перечитаю русскую и мировую классику. Для меня самое дорогое место на Земле - мой разрушенный посёлок, за улучшение жизни в котором боремся мы, депутаты.
Позволь и мне высказаться откровенно. Если бы твоя дочь Наташа и её муж не служили мамоне, – а Кудрин - её яркий представитель, – тогда трагедии могло не случиться. Подумай, разве может у нас рядовой учитель, врач, инженер, научный работник купить виллу в Черногории? Мой хороший друг из Екатеринбурга, доктор географических наук, зав сектором развития экономики РАН, получает тридцать тыщ рублей, вся академическая наука у нас угроблена, как и образование. Либералы в любой момент могут сделать ноги на Запад, а как быть тем, кто не мыслит жизни без России? Защищать её от всякой нечисти».
Ответ не замедлил себя ждать: «Прощай! Успехов тебе в твоей борьбе не желаю, потому что в них не верю».
* * *
С наступлением тяжёлого военного сентября две тысячи двадцать третьего года Марина Сергеевна вновь вспомнит переложенные Ларисой на музыку бессмертные стихи Сергея Есенина, полные веры и любви к России: «Песни, песни, о чём вы кричите?».