Ровная голубая линия

(проза реального времени)

Умерла Надя Котова, по прозвищу Надежда Константиновна Крупская. 3 августа ее будут отпевать в Феодосии в церкви Всех святых.
В 70-е у нее был флэт в Москве, от метро Университет три остановки. Папа профессор МГУ, японист, сестра торг. менеджер в Японии. Младшая же –«неформалка».
Отношения с родителями были испорчены навсегда. Она была готова на все, лишь бы жить от них подальше. Жить в палатке, с кем попало, хиппи и панками, отказниками и диссидентами, лишь бы не встречаться с родителями.
Она рано вышла замуж и родила девочку, родители купили ей в соседнем доме однокомнатную квартиру, но семья быстро распалась, и Надя осталась в квартире одна с ребенком. Так начался этот известный многим «флэт» или «скват», по-французски, населенный многими беспокойными людьми.
Она – вечная богема. Подруга Хвоста. Не помню сколько раз я напивался у нее, или приходил пьяным и сидел до открытия метро. И снова до закрытия. Знакомых у Нади было очень много. Она работала натурщицей в Сурике. В классе портретов. Мне кажется, она одно время общалась с отцом Александром Менем, и он не благословил ее позировать ню. Какое-то время она возила к нему в Новую деревню детей причащать.
И она никогда не делала аборты по причине православия.
Потом появилась Анна от Киселёва. Одно время она была хозяйкой Коктебельской Киселевки. Но вскоре перешла к Юрию Арендту, поблизости, и жила у него на участке в палатке.
С Анечкой, ее дочкой, я подружился. У нее были руки как железные брусья. Вся в папу – Киселева. У него руки были, как ноги, а ног, как известно, у него вообще не было. Она могла делать бесконечные акробатические этюды. У нас был свой этюд. Я приподнимал ее за руки, а она поднималась ногами по моему телу и переворачивалась, как на кольцах.
 Потом, через много лет, Анне было уже за двадцать, мы встретились у Комовского. Естественно, не узнали друг друга. Анна выглядела впечатляюще. Волосы в три цвета и вся экстремально модная, с двумя кавалерами. Потом Надя объявила мне, что это ее дочь Аня. Я охнул, запричитал, развел руками, как положено делать старым людям при виде, как выросли дети, хотел броситься, поднять за руки...  Меня вовремя остановили.
Рассказал ей, как мы дружили, какие гимнастические этюды делали, как она уже лет в пять делала сама сальто и колесо, сидела на шпагате. Анна не очень обрадовалась мне. И ответила односложно.
- Да, да, те, кто знал меня в те времена, все примерно одно и тоже рассказывают. 
Знаменита Надя была двумя вещами, необыкновенной любвеобильностью. И песнями. Она влюблялась намертво, как кошка. А потом ссорилась и быстро расставалась, хотя и рыдала при разлуке всегда навзрыд. Не помню, сколько у нее детей, кажется, пятеро.

С этой стороны я ее не знал. А вот как исполнительницу песен я знал ее очень хорошо.
У нее был огромный репертуар и собственные трактовки. Вроде бы обыкновенная девушка, что-то бренчит на гитаре. Даже если ее и не слушаешь. Но стоит вникнуть, и появляются вопросы. Что за песня, откуда. Она делала Окуджаву неузнаваемым. И объясняла мне почему что-то убрано, что-то усилено. Каждую песню она прорабатывала досконально.
Было в ее репертуаре много песен Хвоста. Она пела «Над небом голубым» еще до того, как песню спел Гребенщиков. Я довольно близко познакомившийся с Евангелием еще тогда удивлялся смыслу песни. Почему там символы четырех Евангелистов оказались. А потому что «Рай». Совсем не пустые песни звучали и на флэту и на Киселёвке.
Пела она и Орландину. Причем каждый раз навзрыд.
"Нет, я не Орландино, я Лю-ци-фер!"
Голос звенел и рвался на высочайшей ноте.
Пела и «Хочу лежать с любимой рядом» и «Ответ Солженицыну.»
Были в ее репертуаре совсем уникальные песни, например, про дочь тюремщика из Нанта, которая помогла сбежать осужденному на смерть. Парень обещал вернуться и жениться, да куда там.

О тебе говорят в городе
О тебе говорят в городе
что тебя повесят
что тебя повесят

Так как я должен быть повешен
Так как я должен быть повешен
Развяжи мои ноги
Развяжи мои ноги

Девушка была молода
Девушка была молода
Ноги развязала его
Ноги развязала его

Это народная французская песня. Ноги развязала, и он сиганул в Луару прямо с тюремной стены. Эта песня ей удивительно шла, я первоначально думал, что она сама ее написала и пела от своего лица, потому что слова песни никак нельзя назвать стихами. Но для песни это, оказывается, совсем не обязательно.

Надя отличалась уникальным качеством – безотказностью. Разбуди ее посреди ночи в любом состоянии, она возьмет гитару, и заспанная станет безропотно петь. Жаль, если не сохранилось записей. Это большая утрата.
Одно время Надя была без памяти влюблена в Митю Рождественского (внука Всеволода Рождественского) Я сопровождал ее в Питер и у нас были тысячи приключений.
А история прозвища, на мой взгляд, очень проста. Киселёв был очень похож на Ленина ("пол Ленина", как его называли). И у него должна была быть своя Надежда Константиновна. Так Котова стала Крупской. Они расстались, а кликуха прилипла навеки.
Хотя, сама Надя говорила, что прозвище это у нее было еще до Киселева.

СОН

И вот я не был на отпевании. Не смог приехать.
Последний день полнолуния. Ходил по холмам при свете луны. В этом невесомом свете. Вернувшись домой, быстро заснул и вот сон.
Я иду по темному и даже безлунному Коктебелю среди неясных теней. Это Коктебель моих снов, то есть, не реальный Коктебель. Там нет таких улиц и домиков. И вижу несколько теней сидят на скамеечке. Прохожу мимо… И понимаю, что одну тень я знаю. Оборачиваюсь, конечно, это Надя. Мы даже не здороваемся, просто улыбаемся друг другу. И я говорю (мысленно говорю) что как раз вспоминаем тебя, и я написал о тебе. «Слыхала» - отвечает она. Слышу ее голос.
«А как ты тут? Ты же…» - и не могу произнести слова «умерла».
И просыпаюсь в сильнейшем волнении. Побывал в царстве теней.
+++
Вообще смертей очень много. Удивляться нечему, умирают возрастные люди.
Юрий Арендт, за 80, Гуля, под 70. Но заменить их некем. Вот что.
+++
Удобное место чтобы сидеть не всегда удобно чтобы писать. Я сижу на высоком взгорке, в кресле, под тентом, смотрю на море и пишу рассказ. Рассказ о море, о его цвете.  И о том, где оно заканчивается, - то есть, о горизонте.
Горизонт доступен каждому. Только надо выйти на ровное место и увидишь.  В горизонте нет ничего особенного, ничего элитарного. Эта линия вдали вполне демократическая и без расовых и даже гендерных предрассудков. Не надо ехать за ним на Анзорские острова, упаси Боже, лететь на Канары. Надо только лишь добраться до открытого, ровного места. В том то и дело, что чаще всего он постоянно чем-то заслонен. Можно не увидеть его и на Багамах, и на Сейшелах. В Париже он так же плохо обозначен, как в Лондоне. Это и в Мадриде, и Риме большая редкость. Напрасно выходить на улицы с плакатами: «Не заслоняйте нашего горизонта!» «Горизонт каждому!»
Но если убрать все с глаз долой, всю эту мишуру, то останется только голое поле. Или море. И ничего вокруг.  И тогда ты его увидишь.
Жить только с горизонтом невозможно. Надо чтобы кто-то, что-то его загораживало, например, какое-нибудь кафе, или магазин Продукты, или какая-нибудь девушка в купальнике, а лучше сразу Универсам. И чтобы потом, когда препятствия падут, вновь восхититься его наличию. Он есть. Кто-то его придумал. И я сегодня целый день смотрю на него. Наверное, хоть раз в год надо смотреть на горизонт, надо видеть его. Он во всю ширь слева-направо и справа-  налево. Не знаю, как его опиать. Просто голубая линия. Все великое – просто. Еще вести взгляд дальше, по линии: Справа Медведь-гора. Слева Верблюд-гора. Впереди – горизонт. И я посередине.
+++
В солнечный день монитор виден очень плохо.  По всей видимости, компьютеры созданы для норковых существ. Кротов и сусликов с подслеповатыми глазами. Поэтому все произведения, написанные на компьютере, носят какой-то подземный, подслеповатый характер. А я решил писать на солнце.
Чтобы сегодня добраться глазами до горизонта, надо пройти глазами шесть полосок разных оттенков голубого. Голубого, синего, совсем светлого, почти белого, и опять темного. А потом надо отличить где море заканчивается и начинается небо. Сегодня они сливаются в одно.  И я поначалу думал, что вот эта полосочка уже небо, а на самом деле это было еще море.  Они наезжают друг на друга так, что где кончается море, а начинается небо, не отличишь.
Вот эта, самая главная полосочка – линия горизонта, никак не оттирается, хочется подцепить ее ногтем, заглянуть туда. Чуть выше – небо, чуть ниже- море. И никаких различий между ними. Линия стерта, затушевана, ровной ретушью макияжа.
А выше, где уже небо, тоже полоски. Их всего две. Одна, белёсая, неотличимая от морской, и она широкая, и когда поднимаешь глаза все выше, то там начинается глубина. Глубина цвета.  Мощный, глубокий цвет. И можешь поднимать голову до самого зенита, до хруста в позвонках, цвет только крепнет и дает надежду, что небо не прорвется, не сотрется, как стерлась сегодня линия горизонта.
+++
На следующий день я опять сижу под шатром в кресле, у стола, на взгорке и смотрю на море. Записываю, что я вижу. И сегодня море легко отделимо от неба. Море темно-синее, небо белесое. И на границе, вернее, над границей, - облака. Легкие, кудрявые объемы облаков, а выше небо опять светлое и белесое, и слегка синее. На море никаких полосочек.  Небо тоже замазано одним цветом.
Одна моя знакомая говорила, что не любит, когда на теле полосочки, треугольнички, или кружочки. Мы были мало знакомы, то есть мы только переписывались. И я не придал этому никакого значения. И только потом, через несколько дней, рассматривая ее фотографии в интернете, понял в каком смысле она это сказала. То есть, она загорает голой. И я представил ее без платья. Или тело под платьем. И вообще, представил ее и… и мне захотелось поближе познакомиться.  То есть, в реале.  И познакомился. На пойнте. То есть – на точке. На общей встрече чата. Фигура у нее была изумительная. И я уже знал некую тайну ее тела. Оно без полосочки от лифчика, без треугольничка трусиков и без кружочка на груди.
Впрочем, я хотел писать о море. Сегодня я маринист. Ну, чем девушка на море не объект для мариниста?
Полосочки на теле похожи на расчлененку. Словно тело будут расчленять по этим меткам. Конечно, кожа, ее цвет, должны быть ровными. Или ровно растушеванными, как растушёвана линия горизонта. И заглядывать за эту линию не дано.
Не надо заглядывать горизонту под юбку. Не надо искать ультрафиолет в интернете.
И лучшее общение в реале. Так мы подружились с морем, а потом я подружился и с девушкой без полосочек. И я рассказывал ей, что видел море в полосочку, и небо в полосочку. Словно море носило множество лифчиков и поворачивалось к нам спиной. Столько сосков надо было скрыть чтобы не высасывали нагло эту небесную синь тучки.
+++
До двух читал. Потом поехал на море. И с трех где-то я тут. Валялся с четырех до шести на гальке. Потом плавал. И только теперь залез на своё любимое место, откуда видно все самое важное, и стал писать.
Описать полоски на море? Сегодня их нет. Вечером нет. А в четыре часа были. Первая полоска желтая. Море взбаламучено и это грязь дает такую коричневую полоску.  Потом наступает черед собственно, морской полоске – голубой.  Светло-голубой. А потом я видел яркую лазоревую полоску.  Она была такой яркой, что даже несколько напоминала химический оттенок. Полоска эта была небольшой, потом опять небольшая полоска до горизонта темно-синего цвета. И выше – белесое небо, обрамленное тучками. Курчавыми и легкими, немного раскрашенными в розовый цвет. Разрумянившиеся тучки на горизонте очень симпатичные и легкомысленные.
А сейчас очень далеко я вижу блестящий пароход. Он сверкает в лучах заходящего солнца на самом горизонте.
Я вешу 95 кг.  Сбавил совсем немного.  Думал, что больше.
3000 метров – 6 тыс. шагов, столько я прошел вчера.  До моря от дома и от моря к дому - 12 тыс. шагов.
Налево, то что я вижу, описать очень трудно.  Налево я вижу очень многое. И постоянно разное.  Это зависит от освещения и от дымки. С края, - огромная глыба мыса Меганом.  Он выдвинулся в море далеко и соединяется с берегом тонкой темной полосочкой. А вот до Меганома можно разглядеть четыре мыса.  И самый дальний весьма затейлив конфигурациями. Разные выступы, пики, зубцы, Никаких округлостей и бесформенностей. Вот такой это мыс. Так он выглядит с той точки, с которой я смотрю. По всей видимости, это скалы Нового Света.
Я думаю, что художник, поставив мольберт и посмотрев куда смотрю я, быстро бы все это набросал, прибавив сиреневую уже дымку и темно-фиолетовые очертания мысов, и светлое море и низко накрывающие, слоистые облака, сверху, высвеченные солнцем.  А снизу темные, синие, фиолетовые, а над облаками еще огромное небо. Гораздо шире, чем море, мысы, облака, в десять раз шире и выше. И возможно, что небо и не поместилось бы на картине, настолько оно широкое. Сразу от облаков оно светлое, белесое, а выше становится темнее. Вот так это все не резко растушевано и меняется ежеминутно. Пока я писал, низ стал более фиолетов, а верх облаков подсвечен заходящим солнцем багровыми лучами. Так вот, если напишет это художник, все сочтут его картину замечательной, ну насколько он будет талантлив. А мое описание никто не сочтет за произведение литературы. За рассказ. В чем смысл скажут? В чем сюжет. Мне кажется, что это несправедливо.  Как ты считаешь? Я считаю, что это дискриминация. Мы рядом с художником, он пишет красками я описываю словами, в меру своих скромных способностей. Но его работа считается художественной, а моя работа вообще даже не считается литературной. А возможно, только технической.
И сумерки сгущаются и мне пора уходить. Хотя с подсветкой я мог бы писать и в темноте. А вот художник не смог бы. И я мог бы описать ночь на море. Но не хочется опоздать на ужин.  И хочется прийти к 9 вечера. А идти час. 6 тысяч шагов. Больше 3 км. Мне придется пройти по горной дороге среди виноградников в сторону Чертовых ворот, в сторону перевала.
Весь фиолетовый цвет вдруг словно смыло, и он схлынул.  И теперь это только темно-синий, все градации  темно-синего цвета. И этот темно-синий, он как бы все объединил в одно. И небо и море и пять мысов, и облака.
Подъехала машина, оттуда вывалились пьяные тетки пенсионного возраста и заорали: «Море!»
- А одна говорит – я же тебе говорила- Я знала!
 И опять крик.
- Мооооре.
Такого художник вообще не напишет.
+++
Я живу в поселке Приветное. Здесь собачий рай. Все собачки одного роста - малюсенького. Верьте, не верьте, здесь нет сторожевых собак. Идешь и кто-то маленький,  лохматый лежит на дороге, - перешагиваешь, кто-то лохматый лает на тебя из-за забора - фотографируешь. А кто-то впереди смотрит на тебя и показывает свой яркий язык. Все собачки тут маленькие и смешные. И разнообразные. Есть хвост кренделем, есть гладкие, но в основном курчавые. Я дружу с Арчибальдом и Венди. У Арчи трудная судьба. Его подобрали на дороге совсем запаршивевшего. Он был весь в репьях и болячках. Курчавым тут не легко, стоит зайти в кустики, как на тебя налепятся все репьи, колючки и устюги из местной зеленой книги.
Его привели домой, отмыли, вычесали, постригли, помазали ссадины и болячки целительными мазями, и он остался жить во дворе. Но через несколько дней явился хозяин. Оказалось, что есть у собаки имя и хозяин. И хозяин забрал собаку себе. Через несколько дней Арчи объявился опять с обрывком веревки. А через день явился и хозяин с другой веревкой и опять забрал себе. Так повторялось несколько раз, пока Арчибальд не победил. Теперь он лежит у ворот и охраняет.
Еще мы дружим с Венди. Спаниелем из каракуля. Эта собака очень стеснительная и трусливая, у нее умилительные глазки. Боится фотоаппарата. Как только я наставляю на нее объектив, убегает и прячется. Странно, значит до меня ее никто не фотографировал. И она совершенно не понимает назначение этого объекта. А боится она еще и потому, что я начал ее фотографировать вечером, в темноте и фотоаппарат стал излучать разные огоньки, а то и лучи, чтобы ориентироваться. Вот это ей совсем не понравилось.  Она бежала от этого  гаджета стремглав в самый темный угол. Я не преследовал.
Если захочешь погладить эту Венди, то она от  вознесенной над ней руки,  пригибается ниже. И ты гладишь воздух. Проводишь рукой еще ниже и она  опускается еще ниже и опять   промахиваешься.  Приходится садиться на корточки, протягивать руку не сверху, а  с боку, вровень с ее головой. Тогда она может отвернуться, но погладить все равно удастся.
Когда мы собираемся на море, уже стоит жара. Рано вставать никто не любит. И курчавым собачкам жара совсем не по вкусу.  Завидев открытые двери машины, собачки плетутся, понурив голову садиться.  Забираются и ложатся сзади, на свои места. Но брать их с собой мы совсем не собираемся. На море еще жарче и мы просим их выйти, показывая рукой в сторону дверей. Собачки понимают, и безропотно, согнувшись, не издав ни звука, только еще сильнее высунув языки, неспешно, гуськом выходят и разбредаются по своим местам.
Но иногда, вечером, мы их берем с собой. И на берегу они бегают за палкой. И плавают за палкой, ссорятся из-за палки, но чаще всего, приносят палочку вместе.
Но одним свойством, Венди оставляет далеко позади всех собак. Один прием ей удается блестяще. Я назвал его «Встреча друзей».  Встречает друзей Венди, выходя за ворота, поскуливая и бешено вертя маленьким хвостиком. Это что. Как она встречает особо ей милых друзей, - вот это настоящее представление.  Она чует издалека приближение своего избранника. Выбегает не только за ворота, а на перекресток. Скулит, высоко подпрыгивает, норовя облизать лицо. И неожиданно издает такой безумный звук, словно прощается с жизнью. Словно на нее наехал колесом трактор, вот так она дает понять, как она тосковала, как дорог для нее этот человек, и как рада теперь встрече.
И такое повторяется несколько раз в день. Ее преданность поражает, она искренна и совершенна.
Людям такое не дано, хотя мы умеем многословно изъясняться якобы, в любви, писать мадригалы. Но так радоваться, так тосковать не можем.

12 августа.
Небо совершенно чистое. Голубого цвета. Ни одной полосочки, никакой мути, ни облачка. Так что художник, смело закрашивай холст сплошным синим и выйдет реалистическая картина под названием «Небо». Конечно, могут возникнуть трудности с солнцем.  Пока оно не слишком встало надо отметить, что нарисована западная часть утреннего неба. Можно даже часы проставить.  Небо. Западная часть. 12 августа 9. 07.
Такую картину и я, пожалуй, мог бы написать. Синюю в рамочке.
Но всё небо. От края до края. Вернее от всех его краев до краев, никто не способен написать. Если только замазать холст синей , лучше, круглый по форме холст, и написать, что это и есть портрет неба,  безоблачного неба. Но куда деть солнце? его просто так не скинешь с неба. Оно там на весь день.
Художник пишет и примитивно. И его примитивы принимают. А почему писатель не может писать примитивно? Странно. Скажут, что уж примитивнее Марининой может быть?
Примитивизм в изобразительном искусстве общепризнан, а в литературе нет. Увы.
Так же, как и минимализм. Современные композиторы могут повторять одну ноту до десяти раз, и считаться гениальными, как, например, Владимир Мартынов, Филипп Гласс …а попробуй одно слово напиши десять раз. Сократят до одного.  И спрашивать не будут.
Как это мерзко, ужасно, ужасно, ужасноужасно, невыносимоневыносимо. (Десять раз невыносимо).
+++
Я пишу прозу реального времени. Она же примитивизм, она же наив и она же -  минимализм.
Теперь о пауке.
Этот паук огромен, с ладонь величиной, восьминог, и лохмат. Я видел его вчера в ванной комнате, когда принимал душ. Видеть такого огромного паука, с ладонь величиной, когда ты совершенно гол и беззащитен, когда ты распарен горячей водой и совершенно чист от применения моющих средств, гелей и шампуней, это огромное впечатление.
Не знаю, кто первый кого заметил, я его или он, но разошлись мы мирно. Паука я не потревожил, он даже не пошевелился. Меня это устроило. Он не двинулся, так и стоял на кафеле в боевой стойке, собранный, восьминогий, мохнатый. Готовый атаковать, обороняться и скрываться в засаде. А я распаренный и расслабленный на цыпочках обходил его и прикрывался стыдливо полотенцем.
Сегодня искал паука по всей комнате. Потому что вчера вслед за мной он выполз из ванны и сидел на виду, позировал, и я его заснял. А когда переключил фотоаппарат на видео, он испугался щелчков и быстренько, вприпрыжку пустился наутек, и залез под тумбочку. И я решил, что достану его оттуда завтра. И вот, завтра. С веником и включенным фотоаппаратом в руках, отодвигаю тумбочку, благо она на колесиках… и его там нет. Он не стал меня дожидаться. Пришлось подмести всю комнату и под диваном… Не нашел. Шкаф отодвигать не стал. Под шкаф нельзя залезть. У него нет ножек и щелочек.
И вот опять вижу его в ванной комнате. Загнал его в угол, а там оказался лаз, куда идет труба. В общем, исследовав все дырки, прихожу к выводу, что паук может пересекать комнату в любых направлениях. И безнаказанно выползать на улицу и вновь приходить, когда вздумается.
 Вот и детектив, с опасностью для жизни. Поисками и погонями.
Детектив — это не всегда человеческое преступление.  Гораздо сложнее находить виновника в естественной среде. Так что проза реального времени может быть не только описательная, но и остросюжетная.
Укусит или не укусит?  Кто кого?
На следующий день я его поймал, зажал между двумя своими поэтическими сборниками, показал соседям, чтобы они были осторожней со своими детками, и отправил в розовый куст. Но вечером он опять в моей комнате. Тот самый? Или это его подруга.
Решили, что это тот самый, и он решил защищать свои угодья, свой родник, свою ванную, и вернулся искать себе приключений. Прихлопнул бы его сразу и никаких проблем.  Но не могу поднять руку на живое существо, тем более, такое редкое и диковинное. Мохнатое, восьминогое, с рисунком на спине.
И опять я увидел его в ванне. Мы долго стояли и смотрели друг на друга. Стоило мне двинуться, как он быстро залез под умывальник.  Я пытался в интернете найти, идентифицировать паука. Но не запомнил его рисунок на спине. Вроде две полосочки. Южно-русский паук. Точно не каракурт. Вроде бы – тарантул. Но разновидностей тарантулов множество. И каждый по-разному ядовит. Домашний тарантул вообще не ядовит. Только дикий вырабатывает яд. И не яд это в принципе, а нечто вроде желудочного сока. Паук кусает, и пища медленно переваривается, но не в желудке, как это мы делаем, а прямо на глазах. А через некоторое время паук засасывает все, что там переварилось, оставляя нетронутой оболочку и все, что не переваривается. Все, что несъедобно.
И вот тарантул сфотографирован и идентифицирован. Прочитал несколько статей об этих тарантулах. Даже нашел такого, который у меня поселился.  Оказалось, что мой тарантул – Hogna radiata, «хогна радиата». То есть, лучистый. Рассмотрел и рисунок на спине. Три полоски. Две черных и одна посередине желтенькая. Уверяют, что укус от него не опасный, не сильнее шершня кусает. Стал вспоминать, как кусает шершень, в детстве кусали. Боль и никаких приятных воспоминаний. Опухает, чешется, болит. В душе наступишь, а он в душе любит останавливаться и прохлаждаться, считает, что это речка, родник, ногу разнесет, ходить не сможешь.
Со второй попытки я его придавил шваброй, замел в совок. И решил отнести как можно дальше. Вышел за ворота, перешел улицу, шел по тропинке, и выпустил на обочине, далеко от своего дома.
Ну, с пауками потом продолжим наш детектив или триллер. Теперь опять немного о небе.  И о море.
Небо сегодня без полосочек. Море тоже ровно синее. С темными щербинками от волн. Ровный горизонт, от которого поднимается белесое небо, намного светлее моря, и постепенно темнеет, но такого глубокого синего, как море, не достигает.  И дальше, что не умещается в картине, все такое же синее и ровное. Но будем вращать головой дальше выше, насколько дала эту способность природа и там, задрав и голову, запрокинув ее назад, вижу облако.  Облако белое, пушистое и бесформенное.
Слева, поворачиваем голову, тренируем позвоночник, освещенные солнцем пять мысов, выстроились друг за дружкой. За вторым мысом поселок Морское. За Морским еще два скалистых мыса.  И потом, отделенный от суши тоненькой полосочкой земли, огромный Меганом. На своем месте. Бесформенный и погруженный в дымку.  Он словно на канате, привязан к нашей земляной барже, и мы тянем его за собой куда-то на буксире.
А справа я ничего не вижу, потому что справа стоит вагончик трейлера и дает мне тень. А тень в этот знойный день очень дорога и желанна. Трейлер скрывает мыс справа. Я знаю, что он там, хотя и не вижу его. И называется он Аю-Даг. Или Медведь-гора. В некотором смысле, символ Крыма.
Мой ноутбук разряжается с каждым ударом по клавиатуре. С каждой буквой.  Я пишу всего сорок минут, аккумулятор показывает, что заряд 64% и хватит еще на 2 часа 39 минут.
Что я могу написать за 2 часа?  Закончить детектив с тарантулом.
Так вот, название паук получил от танца «тарантелла».  Почему-то считалось, что спасение от укуса этого паука можно получить только, станцевав тарантеллу. Интересно, что конвульсии, которые бывают у дайверов после долгой задержки дыхания, тоже называют тарантеллой. Эти конвульсии могут закончиться блэк-аутом. Потерей сознания. И тогда результат погружения не засчитывается, пловца бросаются откачивать. Бьют нещадно по щекам, надевают кислородную маску, заставляют вдохнуть, нажимая на грудь. Дайвер приходит в себя. И бывает смешное, что он не понимает, что случилось, та минута-две в блэк-ауте, проходит мимо его сознания, проходит и время мимо, он думает, что после того, как он вынырнул ничего не было. Он вынырнул и продолжает выполнять упражнение. А упражнение должно закончиться знаком ОК. То есть нужно показать круг большим и указательным пальцами и сказать: «О-кей!» И он делает это, будучи уверенным, что так и есть. Но в ответ ему, прямо близко к лицу подносят красную карточку. Он даже начинает спорить. Не верит, что он был без сознания. Конечно, как он может это знать? Эти минуты вычеркнуты из его жизни.
И в эти минуты у некоторых бывают видения. Яркие видения иного мира.
У меня было такое. И я видел другой мир. Говорят, что это просто так работает мозг, выдает галлюцинации, умирая от асфикции. Возможно. Но бывают и видения.
Ради этих видений кружатся в бесконечном танце суфии, прекращая нормальную работу головного мозга. Такова их религия. А видения, которые появляются, потом пересказываются и старцы, опытные суфии решают, правильные это видения, или нет.  Или вообще не видения, а всего-навсего обморок и никаких откровений не произошло.
Так вот, укушенный тарантулом, танцует от боли тарантеллу.  Он кричит при этом и пляшет. И, наверное, это тоже экстремальное состояние, в котором многое проясняется в жизни.
Когда я взял паука между своими поэтическими сборниками, он легко выскочил между ними и выполз на мою руку. Я не успел испугаться, но хорошо помню этот стоп кадр – тарантул сидит на тыльной стороне моей руки, и он весь своим мохнатым телом покрывает моё маленькое запястье.
И он меня не кусает. Наверное, чувствует тепло, наверное, чувствует, что какое-то теплокровное животное его тащит. Но не кусает.  Я не заслужил тарантеллы. И сбрасываю его в розовые кусты.
Вот она, проза реального времени. Аккумулятор садится, солнце садится, море волнуется, ветерок освежает мое тело, а тарантул не кусается.
А машины разъезжаются с пляжа. Потому что вечер 17.22 и надо домой. Завтра понедельник. Церковный праздник. Медовый спас.
И если моя повесть сегодня останется незаконченной, то все это из-за аккумулятора. Иначе повесть длилась бы бесконечно.
 Все заканчивается.  И вот уже 43% заряда, 1 час 26 минут еще я с вами. А потом уберу этот выдохшийся ноут в котомку и домой. Ближе к розеткам.
Море все тоже. Темно-синее. Небо так же поднимается из-за горизонта белесое и темнеет. И над головой… Что там? Сейчас запрокину голову. Потренирую свой вечно согнутый позвоночник. И над головою ни облачка. Смело крашу небо в ровный нежно-голубой цвет.
Закончу о тарантулах.  Тарантелла, оказывается, танец смерти, остро-драматический танец. Танцуют от боли и перед тем, как впасть в кому. Танец таинственных, потусторонних видений.
И мы решили не пускать тарантула в мой номер. Сохранить его драгоценную восьминогую, мохнатую сущность, но в ванную не пускать. Есть такой современный материал «воздушный пластилин». И вот этим пластилином залепили дырку из ванной на веранду.  А также дырку из комнаты в ванную. И этот пластилин засохнет намертво через сутки. И не будет соблазнительных дырок.
Это надеюсь, конец истории про тарантула. Хотя может быть, и повстречаемся с ним. Но я-то уже буду в обуви. Не страшно. А в ванной. В ванной совсем ему не место.
Пока выясняли что делать с пауком, я опубликовал его фотографии в социальной сети «Вконтакте» и мне пришло множество советов. Во-первых, сразу же определили, что это тарантул «лучистый». Во-вторых, рассказали множество историй про пауков и не только. Как одной девушке в спальный мешок забралась сколопендра. И когда девушка разделась и забралась на ночь в свой мешок и легла на бочок, сладко положив кулачок под голову, то сколопендре это не понравилось, и она укусила девушку. И она подпрыгнула вместе с мешком. И, наверное, танцевала тарантеллу внутри. Никто не видел. А потом вздулось шишка и сколопендру затоптали ногами ее друзья, прибежавшие на дикий крик и ошалелый танец. Вот такая история.
И еще посоветовали толстой веревкой окружить вход в дом. Так вокруг палаток растягивают по земле верёвки, якобы пауки не переползают их. Может быть, и сколопендры, и еще насекомые с шипом на хвосте, забыл, как они называются, тоже боятся толстых волосатых верёвок. (Скорпион! Как же, вспомнил через два дня.)
А кто-то написал, что такой паук у него в квартире живет давно, и он относится к нему как к домашнему животному. Только что не кормит. И еще я вступил в общество любителей пауков, а также в сообщество по определению пауков. Я послал им свои видео. Но там мало активности. Не самая популярная темка. Так закончилась история с тарантулом.
+++
Мне только показалось, что она закончена. Потому что я опять встретился с ним, на этот раз, на веранде, он сидел и прохлаждался на кафельном полу. Влезть в дом, помыться в душе он уже не мог, а на веранде, кто ж ему запретит. Так мы и живем вместе.
Потом я увидел и второго тарантула. На спине у него не было рисунка. Долго фотографировал его. И неожиданно, как-то само в голове щелкнуло, чти пауки – мои хранители. Они оберегают меня от чего-то плохого. И я оставил их в покое. К тому же, я заметил и совсем маленьких паучков, рассмотрел, - это тоже тарантулы, в детском возрасте. Вот сколько у меня телохранителей.  Конечно, теперь я хожу только в обуви.
Море
Я плавал сегодня два раза.  Как не рассказать об этом. Ради моря и приезжаем сюда. Вода совершенно теплая, сколько бы ни сидеть в ней, не замерзнешь. Значит градусов 26, а то и 28.  Прибой ощутительный. Может сбить с ног. И вода у берега не чистая. Но стоит отплыть, как она золотится на солнце. Я смотрю на солнце сквозь воду, и гребу руками. И выдыхаю в воду. Плыву на спине, погружаясь с головой.  И не закрывая глаза.  Вода переливается через тебя.  И бурлит, и пенится. И солнце сверкает.
Море очень пластично. Оно легко поддается прикосновению и дуновению ветра. Ветер усилился и волны усилились, и прибой оживился. И прибой живой и шумный.
Слушал бы его всю ночь. Я знаю, как надоедает прибой. И с каким удовольствием его не слышишь, когда удаляешься от моря все дальше.
Как хочется выпить спиртного. Сейчас пойду и в магазинчике прибрежном куплю бутылку сухого вина и буду пить из горлышка. Буду пить за тех, кого уже нет с нами, с кем пил, кто знал толк в вине, но уже не выпьет со мной.
 -  И посидеть не с кем, -  говорит Александр.
Гомер пишет, что море «виноцветное». Это хорошо, я тоже часто чувствую, что море, это щедро разлитое массандровское вино.
Древние греки взяли себе метафору «бесплодная нива моря». Это у них в порядке поэтики. Если источник воды, то обязательно прибавят, какая вода, пригодная для питься или соленая, или горькая. Если поле, то нива плодовитая. Те еще материалисты. И море у них поэтому «бесплодное» нельзя его чем-то полезным засадить и засеять.
Вот, например, из Первой песни «Илиады»:

После, избрав совершенные Фебу царю гекатомбы,
Коз и тельцов сожигали у брега бесплодного моря;
Туков воня; до небес восходила с клубящимся дымом.
Так аргивяне трудилися в стане; но царь Агамемнон
Зло бы еще не смирял и угроз не забыл Ахиллесу.

Да море не пашут, на море ничего не сеют. Но то, что море бесплодно… Это странно. Рыба, разве не плоды, не дары моря. Креветки, мидии, и множество морепродуктов, которых не счесть. Урожай весьма богатый! И съедобных водорослей достаточное количество. И все равно греки норовят подчеркнуть, что поле морское – незасеянное.

Дети кричат у воды.
Дети визжат на прибое. У них игры с морем.  Сколько радости. Сколько эмоций. И ты через них понимаешь, насколько полон радости мир. Полон визгов и всхлипов. Если бы не эти детские крики ты бы просто погружался в воду, плыл, приплывал и выходил из воды. Такой же унылый, спокойный, сутулый, старый. А так нет. Этот щенячий визг, этот восторженный писк и тебя подталкивает приобщиться к высоким энергиям жизни.
А в чем дело? А что случилось? А просто высокий градус жизни.
Еще 17 минут заряда. Но я уже ухожу. Забыл, что хотел записать.
Море изменило цвет.  Ближняя вода стала голубой, а даль – синей. И над горизонтом появилась румяная розоватая полоса. С лиловатым оттенком.  Сильно осветился Меганом. Розовая гора.  Последние лучи. Надо идти, чтобы прийти засветло. Хотя и в сумерках можно. Пока.

14 августа.
Вчера уйти с пляжа мне не пришлось. Стоило мне сделать пару шагов, как меня нагнал Максим. Ему 8 лет.
- Идем с нами, на шашлыки!
И я пошел. Приехало много народа. На «буханке». Это такой маленький, вместительный, отечественный автобус. Пятеро детей. Священник, отец Максим из храма апостола Андрея Первозванного с женой (не знаю, как ее зовут, и не надо знать, наверное) трое их детей. Таня, лет 9-ти, Тихон и еще Савва, лет 5 - младший. И из нашего двора Максим и Марсик (Марсель) двух лет. И Наташа с ними, мама. И в такой компании мы устроились на берегу, развели угли в мангале и нажарили шашлыков и перцев, и помидоров. Этот наш пикник имеет и название: «Заговение на пост». С завтрашнего дня Успенский пост. Самый строгий. Зашел в магазин, он прямо на берегу, чтобы купить вина к шашлыкам. И в магазине мне сказали: «завтра пост!» И здесь знают. По всему берегу объявлен строгий пост! Купил сладкое, десертное, мускатное, массандровское вино.
Сидели, смотрели на небо, считали звезды.  Матушка увидела падающую звезду. И все дети затаились и тоже стали смотреть на небо, ловить свою звезду.
На берегу ночью сидеть очень приятно. Тепло, высветлились звезды. Море утихло. Свежий ветерок раздувал угольки. Весь берег, если посмотреть, в мангалах. Все палаточники готовят себе ужин. И очаги разводят очень изобретательно.  У тех, кто рядом с нами вообще не было никакого мангала. Они вырыли ямку, обложили ее камнями, развели огонь. А когда появились угли, проложили через ямку шампуры с шашлыками. И у них все очень быстро приготовилось. Ветер не мешал.
Очень хочется рассказать о матушке. Ибо это молодое и красивое существо, веселая хохлушка, больше 25 ей никак не дашь и никак не скажешь, что у нее трое уже совсем больших детей. Она яркая, веселая, никак не подумал бы, что бывают такие простые, общительные, не закомплексованные, и красивые попадьи.
Готовил отец Максим. Он все взял в свои руки и от помощи отказывался, только просил, чтобы ему не мешали. Угли купили, и чтобы разжечь их особого труда не требовалось. Тем более, что свежий ветерок этому способствовал.
Очень смешно, вы не поверите, что пока я это на следующий день, на тот самом месте, пишу, ко мне, к нашей кибитке, как я называю трейлер, подъехала «буханка» со священнической семьей. Я живу уже тут больше десяти дней и никогда не видел их, только в церкви. И вот два дня подряд они приезжают на море. Только вспомнил о них, и они явились со своей скатертью самобранкой. Ну, чудеса, разве нет? Выскочили дети из машины, тут же подняли гвалт, нашли ящерицу, стали ее ловить, гонять. Поймали, она выскользнула, убежала, забилась в норку. Я ее мельком видел. Совсем маленькая и худенькая ящерка.
Сегодня опять пикник. На этот раз – рыбный. Потому что пост, а у Маркела именины. Так в крещении зовут Марселя. Хотел бы я взглянуть на его родителей, которые его так назвали. А Маркелом его батюшка назвал.
Интересно послушать, что клирошане говорят о своей жизни. О жизни прихода. А говорят они, что приезжают к ним их знакомые священники и дьякона в гости, с кем они учились, завидуют. «Какая у тебя тут красота!»
«Отвез их на берег моря» - говорит отец Максим.  Ахают, охают.  «Благодать Божья!» Красота Божья!» Но никто поменяться местами и уехать из города, не хочет.
Конечно, служить в Симферополе, - большом, душном, жарком городе не пожелаешь добрым людям. Жить у моря, иметь возможность отдохнуть на берегу, окунуться. Это сказочное удовольствие. Но в поселке мало кто ходит в церковь. Человека три всего. На просфорки и заказные молебны не проживешь, а тут еще надо строить, ремонтировать.  Не представляю экономически их жизнь.
Был на молебне праздничном с водосвятием. Был и вчера, в воскресенье. Служит отец Максим быстро, без задержек. Литургия с «часами» длится час пятнадцать минут, примерно. И по храму передвигается он быстро, стремительно. Энергично.
+++
Они ушли на море, а я остался сидеть за столом и писать. Сейчас пойду к ним, искупаюсь. Пора. Час сижу, час пишу.
Ну, все-таки, о море. Когда я приехал, где-то часа в три, то у моря была светлая полоска. Одна, потом шла опять темная, узкая, которая заканчивалась линией горизонта. И небо поднималось вверх белесое, и медленно становилось все более голубым. Более высоким и там, на высоте появлялись облака. Их было много и тень от них временами накрывала трейлер, землю, меня самого и я уходил в тень.
А теперь на море полосок я не вижу. А времени сейчас 17.25 и тучек на небе тоже не вижу.
Такова ситуация на море.
Плавал. Плавал долго, от берега подальше вода прозрачная. Так тепло в воде, что невозможно замерзнуть. Я пытался, но не смог.
Совсем я завял, надо идти окунаться.
70% заряда. 2 часа 36 минут гарантирует ноут работать. Хотя за 10 минут до конца, работу прекращает.
Есть в поселке своя храмовая гора, гора святого апостола Андрея, там установлен Крест. Еще первым настоятелем. И там совершаются молебны.
На море умиротворение.
 Волны укачивают даже на берегу, не только на море.
Бархатный ветерок.
Впрочем, волны сегодня более крутые и решительнее бьют о берег.
Конечно, если бы я был известным, значительным лицом, все что я пишу имело бы смысл и имело бы вес. А теперь это не имеет никакого смысла и веса. И все-таки продолжим.
На рынке.

Мне сказали, что одна женщина, которая торгует на рынке, пишет стихи. И я тотчас навострил свои лыжи и познакомился с ней. Действительно, пишет стихи, сидит на рынке целыми днями, с утра до вечера. Торгует персиками, виноградом, вареньем.  Зовут ее Надежда. Она не пишет стихи… а сочиняет только в уме. Не записывает их. Но помнит все, что сочинила. Ей 90 с чем-то лет (не запомнил). Она без упрашиваний, охотно читает мне стихи и стихи вполне заслуживают внимания. Я как-то одобряю.
- А зачем плохие писать? Я только хорошие пишу. – говорит она в ответ.
Ее сын умер в этом году. В феврале отпевали - 61 год. Я не спросил отчего умер.
Стихи я стал записывать на видео. Но Надежда попросила не записывать.
Я все-таки записал кое-что.
Пока мы занимались поэтическими упражнениями, к нам подсел мужичок, неблагополучного вида, изможденный алкоголем. Впрочем, трезвый. И сказал, что тоже написал стихотворение. Одно.
- Вернее, как написал, - говорит он, - оно само ко мне пришло. Было это когда у меня сгорел дом, а потом я попал в реанимацию. И тогда мне и пришло стихотворение.
И он стал читать. Я записал на видео как он читает, но разобрать слова было очень трудно.
Это стихотворение совсем не оптимистическое. Стихотворение я бы сказал, последнего вздоха.  Последнего отчаяния.
В стихотворении нет банальностей. Это настоящие стихи. Простые и жестокие.
Стихи о смерти. Как она заглатывает человека. А он вспоминает: где же окно моей юности, в котором мне открывался весь мир? А смерть закрывает его и забирает человека к себе. 
Слушать было очень трудно, потому что он читал тихо, а люди вокруг говорили громко и хохотали.
Кто-то сострил: «Одна будет стихи тебе читать, а он, с другой стороны, басни говорить. Вот ты попал.»
А стихи настоящие.
Олег, так звали мужичка. По виду, лет пятидесяти. Он работник, грузчик  у одной торговки.
На лице какой-то безнадежный отпечаток. Он совершенно спокойно сносил насмешки, даже ни на мгновение его лицо не откликнулось на них. Ни одним движением, ни одной гримасой неудовольствия, ни один мускул не дрогнул.
Так мы и сидели втроем, и читали стихи на торговых рядах. Вечерело, и покупателей не было. Ни одного. Надежда рассказывала о горах, о том, что родилась она в Москве, перед войной, но не жила в Москве. И ничего не помнит о Москве тех лет.
- А хотите, прочитаю об этом тополе?
Несколько высоких тополей обозначали место рынка.
И прочитала стихи. Они заканчиваются так: от тополей летит пух, и она бы танцевала вместе с этим легким пухом, который уносит ветер.
За вдохновением ей далеко не надо ходить.  Ни в горы, ни к морю. Тополь рядом, ближе растет, о нем и напишет. Ходит она вообще плохо. Рядом костыль. Да и с костылем плохо. Поэтому и сидит весь деть тут, на скамеечке.  С утра до темна.
Вот эти стихи. Расшифровал кое-как.
Надежда Охломова
Стихи о мире.
Не надо нам снарядов
И к храму пусть ведет дорога
Покаяться должны в грехах
Жизнь дарована нам Богом
Жить в радости, а не в слезах
Для этого не надо много,
Чтоб зло ушло, исчезла зависть
И страшной не было войны
Чтобы у всех проснулась совесть
Без бед, обмана жить должны
Чтоб солнце грело, сбылась мечта
И счастливы чтоб были дети,
Светила чтобы нам звезда
Дарить нам надо мир планете.
Дарить нам надо жизнь планете.
2022 г.

***
Пасутся на поляне кони,
Грибы под соснами растут -
Рыжики, маслята
Собирают там и тут
В корзины их ребята.
Горы, - лес
И горы, - синь,
Красота какая!
Кажется, у ног весь мир
Земля моя святая.
Не надо злата, серебра,
Пусть будут сладки сны,
Прошу я, Господи, Тебя
Все это сохранить.

Олег Н.
(Сам стих пришел, я никогда, ничего не сочинял.)

На сердце моем печаль.
Темный в душе моей страх.
Видимо смерть сама
Стоит в моих глазах.
Где же ты, дом мой родной,
Милая сердцу юдоль
Где я встречал свой рассвет.
Бегут злобные псы,
Шумит за плечами майдан.
Чтоб забыл я свой дом навсегда.
Смерть и горе со мной,
Если судьбы дальше нет,
Смерть ждет меня там.
Расшифровал я плохо и не точно. В живом, авторском исполнении стихи звучат совсем по-другому. Особенно, когда вокруг гогот и насмешки. Они звучат намного драматичнее и трагичнее.
Конечно, в толстом литературном журнале такие стихи увидеть нет никакой возможности. На беду, журналу, конечно. Но в очерке они вполне уместны. Кстати, Надежда уверяет, что много печаталась. И называет Севастопольскую газету, например. В газете, конечно, это возможно напечатать.
 А вообще, ее творчество – устное. Устное поэтическое, еще можно прибавить, - народное, творчество.  А живет это творчество — вот так, как живет. Ее просят написать стихи к какому-то дню. В школе просят, на свадьбу просят, на семейные торжества, дни рождения. И она сочиняет. Раньше сама ходила и читала. Сейчас уже сама никуда не ходит, а записывают, что она сочинила и сами читают.
И опять я пришел на рынок, всего два стихотворения записал, хотел еще, и стихотворение Олега никак не могу расшифровать.  Голоса, смех идиотский на записи, всё перебивают. Но Олега не застал. А Надежда отказалась записываться наотрез. Как символично, поэт читает стихи, а вокруг сатанинский гогот.
Мотоциклы.
Пока я пишу, к нашей кибитке подъехала еще одна машина. Машина Володи, у которого я живу, и из машины посыпались дети, и выскочила собака Венди. А я продолжаю писать. Мне не мешают.
Мимо уже целых два часа носятся мотоциклисты. Потрясающе. Много дорожек вокруг, и горок, и холмов, и степей, но эти мотоциклисты ездят в самом оживленном месте. И жужжат, и трещат у меня над ухом. Вот тебе и красоты морские.  И никто им не делает замечания. Бегают дети, детей тут целые сады.  И, наконец, к моему облегчению, татарка с ребенком в руках, остановила малолетнюю мотоциклистку и попросила не ездить тут. И, кажется, убедила. Воцарилась тишина и покой.
Нет, я ошибся, мотоцикл продолжает ездить. 50 метров туда, 50 обратно.
Ревет, газует, кажется, вовсе без глушителя.
Это малолетки. У них и прав-то нет.  И еще одна машина подъехала и еще трое детей высыпало.
Не знаю, как мотоциклисток успокоить.
Надо всем встать и взяться за руки.
Пойду, пообщаюсь с отцом Максимом. На берег. Спущусь с пригорка.
Историю с мотоциклами не хочется досматривать. Ведь задавят кого-нибудь.
+++
Стемнело. На небо высыпали звезды. Море утихло. Мы сидели и невольно стали смотреть все вместе на небо. Подняли головы, подняли глаза. 
- Звезда упала! – вскрикнула попадья. И дети ее прибежали, легли на гальку, стали смотреть, ждать своей звезды.  Стало совсем тихо.
- Да, попробовали бы на мое место… - Вспомнились слова отца Максима. - В церковь никто не ходит.
По дороге назад я решил рассказать что-то весёлое. И надумал что. Я ведь не просто пишу, а еще все снимаю, а иногда и видео включаю. Так вот, вчерашний молебен на медовый Спас я записал на видео и послал своей знакомой. Она живет недалеко от Неаполя и православной церкви там нет. Я прислал ей видео молебна, как она была благодарна!
И я рассказываю батюшке и всему семейству, что освящение меда я заснял и послал за Альпы и весь Апеннинский полуостров освятился и шлет ответ с благодарностью за молитвы.
- Так что теперь у нас не сельская церковь, говорю, а вселенская!
Судя по улыбкам, вышло неплохо.
17 августа 2023 г. Четверг.
Два дня прошло бесплодно. Ничего не писал.  Перебилось мое писание. Почему? Сам не знаю. Вот я сижу в новой дислокации. Не на море. В беседке возле дома.
Рядом огромный наливной бассейн.  Но тут жарковато. На свежем воздухе, в тени, на ветерочке, но жарко, потому что не на пригорке, а наоборот, под горой, и я бы сказал даже, что в яме сижу. Хотя и стол есть и кресло, и водой можно облиться.
Вижу вершины холмов над головой и кусок синего неба. И там еще обрывок белой тучки. Беседка обсажена туей. Над ней растет высокое дерево – хурма. Еще она ограждена заборчиком по пояс с колоннами. А на перилах сидят львы, четыре штуки, мордами навстречу идущим, ко мне спиной.
Тент надо мной – металлический. При малейшем ветерке он издает жестяной, противный звук. Наверно, осенью тут совсем тоскливо. Звук скрежетания. Как зима у Вивальди во «Временах года».

+++
Был на рынке. Надежда напрочь отказалась сниматься, и чтобы я записывал стихи.
 - Меня и так все, сколько приезжают, и все записывают.
 - А как же узнают о ваших стихах спрашиваю. Если только вы одна их знаете?
- Что записали, этого достаточно.
Не знаю, то ли обижаться, то ли восхищаться такому.
+++
Вокруг очень много лишних шумов. Наверное, не смогу тут писать. Хорошо было у моря. Но туда идти целый час. И час обратно. Неудобно. Например, выйдешь из дома в 9 часов, придешь в 10, сразу в море. И в час дня надо идти назад. То есть писать, если хотя бы час покупаться, все два часа. Это очень мало. Только настроишься, как надо назад.
Я нанимаю Сашу в таксисты. И он возит меня за 150 р.
После обеда намного лучше пишется. Привезет тебя Саша на своей Ладе часа в 3 То есть, в 15 часов,  искупаешься и до 7 часов можешь писать, пока батареек хватит.
+++
Когда мешают даже лучше писать. Не отвлекаешься.  стараешься писать быстрее.  Это странно. Слова быстрее влетают в голову и сразу их употребляешь, а когда много времени, долго начинаешь думать, какое слово сюда вставить. И совсем мыслями отвлекаешься, далеко.
Война
Война тут совсем не чувствуется.
Однажды видели военный самолет. СУ-шка. И кто-то сказал.
 - А ведь он на боевое задание летит. Людей будет бомбить.
Даа.. жуть …
Был тут Юра, не знаю фамилии, да и не нужно знать…  на побывке, в отпуске и на реабилитации после ранения.  Он профессиональный военный, капитан. Отставник. Добровольно пошел, по контракту служит. В День ВДВ подняли тост за десант, за победу. Юра сказал, особенно за тех, кто на ЛБС сейчас. «Что такое ЛБС?» Вслух спросил, думал, что про себя. Ответили, как ни странно, женщины. «Линия Боевого Соприкосновения».
Он «штурмовик». Есть такие отряды. Рассказывает, что дух украинской армии очень слабый. Отступая, они бросают технику.  Атакуют наскоками, сопротивления не оказывают, сразу отступают, если встречают отпор. Начинают прощупывать оборону в другом месте. Соединений, фанатически настроенных, вроде «Азова», больше нет. 
Говорил и с другим военным, в поезде. Он возле Херсона со своей ротой стоит. Говорит, что только польскую речь слышат. Нет там украинцев совсем.
Говорит, что офицеров опытных нет. Собираются старшие сержанты, те, кто горячие точки прошел, в Чечне воевал, решают, что делать в таких обстоятельствах. Разведку, например, организовать. Идут к офицерам. Они выслушивают. Кивают.
- Нужна разведка, так организуйте.
Организовываем, идем. Потом докладываем. Такие-то действия нужны. Соглашаются. Давайте, мол, действуйте. А сами ничего не предпринимают.
***
Здесь слышно, как поет муэдзин. Впечатляет. Час дня. Начинает петь. Ветер относит голос, и временами совсем не слышно. Но я слышал раньше его песню. И это потрясающее впечатление. А поет он только Аллах Акбар. И все. Больше ничего. Одна молитва на все случаи жизни.  И в нее вкладывает муэдзин всю душу.
Звучит этот напев надрывно, проникновенно и даже экстатически высоко. Он гипнотизирует. Ты застываешь, невольно, совершенно не собираясь слушать, или молиться. Просто твои мысли и желания сливаются с этим голосом в какой-то момент.  Хочется воздеть руки к небу. Стать этим звуком. Улететь по ветру вместе с нотой.
Собаки в поселке, по все видимости, чувствуют так же, и начинают подвывать, и даже попадают в унисон.
***
Столько мути у берега. Ветер сильный, ветер сухой и горячий. Как в сауне. В воде спасение. Но вода ужасно грязная, мутная. А прибой немилосердный, шлепает и тащит по камням.
Сейчас надо идти на молебен. Неохота. Обед пропустил. Хочется есть. Лежу под… забыл, как называется. Кондиционер – вот как.
Здесь, на дне ущелья, ветра нет.
***
У одной женщины дети призывного возраста.
 - Как я буду стрелять в человека? – спрашивает сын у нее.
- Тебе ружьё никто не доверит. Еще себя поранишь. Будешь подтаскивать патроны. Или полы мыть.
Есть на полы?
+++
Был на молебне на храмовой горе. Пошел не по асфальту, а через гору, заблудился.  В горах можно заблудиться так же, как в лесу.  Каждый миг вид меняется и, хотя ничего тут не растет, одна гора закрывает другую. Открываются ущелья, через которые не перескочишь. И ты теряешься. А по компасу идти в горах невозможно.  Всюду скалы, ущелья, овраги.
+++
Познакомился со старостой, старожил поселка. Он многое рассказывает.
Храм, в котором сейчас идут службы, не зарегистрирован. По документам он числится, как склад. Но мэр поселка после просьб верующих, разрешил сделать в нем храм. Пристроили маленький купол, отгородили алтарь, и службы начались. Мэра за это не похвалили, а уволили на пенсию. Но храм разорять не стали. Убоялись.
Так и служат в здании бывшего магазина. Храм должен быть возведен на «храмовой горе», где стоит большой крест и каждый четверг под открытым небом происходит молебен с акафистом св. Андрею Первозванному. Это сюда на молебен я так ленился идти, а потом и заблудился в горах. И все же пришел к последней молитве и величанию. И окропили меня водой. Но строительство затягивается. Нет средств. Так и служат не первый год в бывшем магазине, а по документам, - в складе.
Эту горку под храм, с довольно широкой, расчищенной площадкой, выбрали случайно. Под ней, внизу, находился первый храм, в помещении школы, в классе информатики. И снизу поднимались сюда наверх первые крестные ходы. И прямо с первым крестным ходом случилось чудо. Икона Божьей Матери, которую несли «вспотела».  На самой жаре, при иссушающем степном ветре, покрылась каплями росы.
То есть сама Божья Матерь выбрала это место. И значит, не случайно.
Это все рассказывает нам настоятель после молебна. И оказалось, что женщина, которая несла ту самую, чудотворную икону, тоже здесь, и она свидетельница чуда.
Нас всего шесть человек. Столько сегодня пришло на молебен, взобралось на гору.
Мироточение. Конечно, чудо, но возвещает оно, что храм будет строиться со многими скорбями и препятствиями. Но, и это самое главное, все Господь это видит, и все знает. Поэтому и нам посылает об этом весть – мироточением.  Благословляется строительство.  Храм на горе, какая красота нас здесь ожидает.
+++
Вообще, здесь, в Крыму, молитвы под открытым небом традиционны. Еще готы (или готфы, как их называют) так молились в царствах Феодоро и Алессандро. Остались каменные Кресты, каменные алтари посреди долин.
Об этом месте есть красивая легенда. Якобы корабль, на котором шел апостол Андрей здесь у берега затонул. И апостол вышел на берег и поднимался по долине реки, к роднику. То есть, как раз мимо нашего места.  И когда я иду к морю, всегда вспоминаю, что иду апостольским путем. Так это или не так, но думать об этом приятно.
А сейчас я стою под вечереющим небом и слушаю тоненькие женские голоса, священник кадит, а я смотрю мимо креста на отдаленные верхушки сиреневых гор. И огромное пространство наполняет легкие. С гор спускается легкий, прохладный ветерок и после знойного и душного дня хочется вдохнуть полной грудью.
- Святый апостоле Андрее Первозванный, моли Бога о нас, - поет хор.
И кажется, что с молитвой ты немного приподнимаешься от земли и взлетаешь.
Кто не испытывал этого чувства, когда молитва дает крылья, мне кажется, напрасно топтал землю. Никакие полеты на парашютах и дельтапланах не сравнятся с этим полетом.
+++

19 августа. Яблочный Спас
Вчера был на всенощной. Еще раз поговорил с прихожанином об истории храма.  Кажется, что это – староста. Он не пропускает ни одной службы. И знает историю храма всю до мелочи. Например, передает дословно разговор генерального директора Массандры с мэром Приветного. Он называет его микромэром.  Ну, наверное, председатель поселкового совета. Вернее, поселковой Рады.
 - Я пошел навстречу тебе, магазин   убрал, перевез в другое помещение. (А там был фирменный магазин Массандровских вин.) В этом помещении, по документам, должен быть склад материалов для строящегося храма. И там мог в половине, настоятель жить. А ты что сделал? Это похоже на склад? И абсиды, и купол, и кресты. Кто тебе разрешил склад в церковь превратить? Теперь что мне делать? Разорять храм? Ты под это меня подводишь, чтобы я как большевики стал против церкви воевать?
 Этот монолог Генерального директора Массандры он приводит в деталях, словно присутствовал. Можно было бы усомниться, но он называет и ночную цифру выделенных гривен. 453 тысячи гривен. А тогда гривна 4 доллара стоила.
Цифровую часть я опущу, потому что отчитаться за эти деньги невозможно. Куда они пошли, между пальцев рассеялись, как песок.
Много чего я узнал, и такого, что рассказать невозможно. Надо подтверждать документально.
А вкратце так. Оказалось, что и этот магазин, превращенный в церковь, и поселковая Рада с улицей Ленина и парком, и аллеей и памятником Ленину, который до сих пор стоит, все это выстроено на мусульманском кладбище. И если копнуть сейчас в любом месте, то там останки. Потому что кладбище не перенесено, а разорено. И жители волновались, устраивали митинги, ходили с вилами. Грозились за осквернение мстить и на вилы виновников поднять.
Но успокоилось все это компромиссом. Построили мечеть, ту самую, с которой сейчас поет муэдзин и отдали клуб в собственность мусульманском общине. Под медресе или еще чего.
Ну, а мечеть, как говорят, построена на месте, где еще до революции стоял православный храм.  Вот так тут все переплелось в жесткий исторический и административный узел.
+++
Но дело не в этом, а в том, что я опять сижу у моря, и смотрю на мирный горизонт.  Сегодня штиль, как и называется наша обитель, отель, в котором меня приютили.  И я плавал сегодня два раза. Плавал далеко. Смотрел в воду открытыми глазами, сегодня она прозрачна и наполнена светом. А вчера была грязна и мутна, как политика НАТО. Сегодня абсолютная прозрачность открывала ровное, отутюженное волнами дно, ныряя, я смотрел на солнце и выдыхал, наполняя эту абсолютную лазурь еще и пузырьками.  И она бурлила, когда я выдыхал в нее воздух. Когда-то я плавал неутомимо и у меня была прекрасная техника. Технику мне ставили с 6 лет. Какой-то знамениты тренер. Но я бросил заниматься, потому что тренировки были длинные и я мерз в воде. Оказывается, что и все пловцы мерзнут, и дайверы тоже. Но я не вытерпел, и бросил ходить в бассейн.  Но потом, лет через десять, уже в девятом классе, я опять стал заниматься плаваньем, как пятиборец, а не пловец. И с бортика меня увидела моя тренерша. И сразу громко заявила: «Это мой пловец. Опять переманиваете у меня моих. У него мой гребок!»
Действительно, помню, она ставила мне гребок собственными, так сказать руками. Долго возилась, чтобы я не бросал руку раньше времени, а догребал до конца, а в конце еще с усилием заканчивал гребок, прежде чем поднять руку над водой.
Так вот, эта техника у меня осталась, и я думаю, что и посейчас она со мной. И я восстанавливаю ее с каждым гребком. Ведь много лет, может быть двадцать, я вообще не плавал. И только иногда, во сне вспоминал, сколько времени провел в воде. Каждую тренировку мы проплывали по 10 километров. Легко считать. Бассейн ЦСКА близ метро Аэропорт – 50 метровый. Это мое родное лоно, родная вода. Воды было много. Это потом на нас, середнячках, стали экономить, и мы вместо плаванья тянули резину в зале.
Считать легко, по 100 метров, обычно. От тумбочек, до тумбочек. 10 раз проплыл – километр. Ну, а потом еще 10 раз. Когда плывешь в ритме, совсем не устаешь. Труднее пройти пешком 10 км., чем проплыть. Дышишь на три гребка. И как бы спишь. Настолько монотонно это плаванье. Никаких ускорений, никаких рывков. Мы же не на спринтеров тренировались. Полное расслабление, только дышишь в воду только булькаешь равномерно и расслабленно. И кладешь руку на воду расслабленно и мягко. И тянешь ее вперед. И весь тянешься за ней. И опять гребок.
Сегодня штиль и я плавал, и вспоминал как обтекала меня вода в юности. Я подныривал, переворачивался, и смотрел сквозь воду на солнце. А потом выдыхал и смотрел на солнце сквозь пузырьки. И всплывал, и опять нырял.
+++
В Москве у меня насморк хронический. А здесь насморк прошел. И я меньше стал отхаркиваться. В Москве у меня глаза гноятся, прямо гной на ресницах. А здесь и гноиться перестали. Конечно, я глаза в воде открываю. И моргаю, и промываю постоянно. Так что я тут не бездельничаю, как можно подумать, а лечусь.
+++
Сегодня на рынке подошел к Надежде, купить виноград чтобы освятить в церкви. Рынок как раз по дороге. Она кивнула на соседскую тетку помоложе. И она стала мне отвешивать. «Дочь, ваша?» - спрашиваю. «Приемная дочь, отвечает». Вроде не смешно. И добавляет. «Это приемная мать моя».
Ну, это может и похоже на юмор.
+++
Облака выстроились вдоль берега в ровную линию. Кучковатые, ватные, белые облака.
А линия горизонта опять ровная, длинная и голубая. От одного мыса до другого. Хорошо бы найти место, с которого виден горизонт во все стороны. Не могу вспомнить, был я на таком месте или нет. Хорошо бы такое место найти на земле.
+++
Этот храм совершенно домашний. В нем полно детей. И священник во время службы успевает и воспитывать детей, и возгласы давать. Воспитывает он и своих и чужих. Вот они зашумели… Он прерывает молитву и говорит строго
- А ну, быстро, все по десять поклонов.
 И все без пререканий отправляются делать по десять земных поклонов.  Захватывают и еще одного, который вообще тут был не при чем. Мимо проходил. Но и он отвешивает поклоны.  Это не означает, что потом дети усмиряются и ведут себя прилично. Нет, они продолжают бегать по храму и ссориться.
+++
Мышка не песочке не работает. На столе, на котором я пишу меленький песочек. Такой мелкий, что его не вытрешь сразу. Оказалось, что на такой поверхности мышка не работает. Я долго сердился на нее, искал курсор на экране. Но нет его и нет. Оказалось, что этот меленький песочек мешает мышке работать правильно.  Мешает оптике следить за перемещениями. Пришлось тщательно песочек удалять, стол вытирать. Но песочек все равно наносит ветер. И приходится время от времени его стирать.
+++
Тучки выстроились в рядки. Это как бы им свойственно. Выглядит странно. Свободные стихии вместо свободы предпочитают порядок. Почему западные демократы не обвиняют тучки в покорности, послушности, почему не проводят проверки на соблюдения прав. А это совсем не смешно. Вместо того, чтобы вольно летать по небу, они как-то объединяются, создают какие-то свои конфигурации, подчиняясь каким-то течениям, потокам, поветриям. Тоталитаризм ветров надо осудить!
Недаром их называют барашками иногда. Да, тучки, господа, это послушные бараны, а совсем не свободные создания. И нет на небе демократии и свободы. И лучше их привлечь в Гаагский суд. А то в Гааге заняться нечем, и они обвиняют русских во всех смертных грехах. А мы на самом деле, как тучки летаем и законов ваших не знаем. У нас один закон – свобода, воля на все четыре стороны, на все восемь ветров.
+++
Вечер, и я хожу смотреть на звезды. Звездное небо не дано мне описать. Слишком много звезд и я слишком мал среди них. Но я все равно смотрю, не зная зачем. Бесцельно.  И даже не вижу созвездий. Так много тут звезд…
+++
 Горизонт, по сравнению со звездным небом, ничтожен и мелок.
Горизонт — это вообще символ ограниченности. Горизонт — это шлагбаум. А звездное небо безгранично.  Настолько безгранично, насколько нам дано понять смысл этого слова.
+++
Я был знаком с одной одесской проституткой. Довольно привлекательной. Она жила в Одессе, а работала недалеко, на море, в каком-то курортном месте. Я ее спрашиваю: «Так ты, наверное, в одном месте работая, постоянно встречаешь своих старых «клиентов». «Бывает», - говорит.
- И как же?
- А что? Я им ничего не должна! Они  с какими-то другими женщинами идут.
Может и женами…
+++

Новый Свет
Князь Голицын знал толк в красоте. Он выбрал для своего гнезда уникальное по красоте местечко: Под горой Сокол идеальный полукруглый амфитеатр с небольшим пляжем. И еще для прогулок проторил тропу, названную его именем, среди скал и можжевеловых рощ. Она идет то вдоль моря, то углубляется в горы. Два часа незабываемой прогулки. И оканчивается тропа, выходом к морю и пляжем, за красоту, названным царским. Да и царь тут побывал.
Первый раз мы пришли в Новый Свет большой компанией из Судака. Лет сорок назад.  Кто-то уже бывал тут и сказал, что пешком идти очень здорово, открываются прекрасные виды. И, действительно, дорожка ведет высоко над морем. Открываются дали, виды и сам Новый Свет.
Но кроме всех положительных впечатлений у меня, не знаю, как у других, от всех таких прогулок остается некий ужас. Потому что жара страшная, туалетов нет, а иногда хочется, присесть негде, а очень хочется, воды нет, кончилась, и есть хочется очень, но цены страшные, да и пирожков по дороге не разносят. И неужели мы и назад так же пойдем? Нет, назад обещают, что жара спадет и солнышко за горку задет. И жары не будет. А тогда подадут ли нам автобус? А домой хочется. Никакие красоты не перевесят усталости, но, если веселая компания, все нипочем. А если нет компании, или компания плохая, то кроме тяжести никаких впечатлений и красоты природы не спасут, а только будут раздражать.
Первый поход в Новый Свет окончился очень удачно. Весь транспорт мы, конечно, пропустили, последний автобус ушел, кажется, часов в пять. А нас назад в Коктебель, видя, что мы все такие веселые и молодые, отвез какой-то отважный таксист, посадив в машину 6 человек, собрав с каждого посильную мзду, и нам было весело сидеть друг на друге и перекатываться справа –налево и обратно, потому что шофер оказался еще и родственником Шумахера, и близким приятелем Сенны, и гнал машину, по серпантинам, над пропастью,  показывая свою удаль под веселые визги девчонок. Девчонок я не помню совсем, значит, они мне не приглянулись. В общем, Новый Свет, при первом моем посещении этого природного чуда, оказался визгливым и полным хохота веселой компании безбашенных и нищих студентов.
Вчера все было иначе. Сначала мы посетили фестиваль Таврида-арт. Еле выбрались оттуда. Мероприятие помпезное, масштабное, бестолковое и многолюдное. Разбито несколько палаточных лагерей для участников и организаторов, построено много больших корпуса для администрации и гостей. Здесь собирается  прикинутая молодежь. Видел девушку с зелеными волосами, другую с синими.  Видел девушку в  облипающих шортах, обнажающих все интимные изгибы тела.  Я даже сначала пожалел, что не аккредитовался, как журналист, а потом наоборот, благодарил Бога, что не влез в эту сумятицу.
И из Судака мы отправились в Новый Свет. В  этом маленьком поселке, под нависшей  горой, сгрудилось множество народа. Пройти трудно, не то чтобы проехать. Но мы сразу наткнулись на Саркиса, который нам все организовал. И стоянку за 500 р. А потом и морскую прогулку к Царскому пляжу, взяв с каждого по 400 р. 
И вот мы на катере. Наш капитан, и рулевой, любит прокатить «с ветерком». С нас сразу же сдувает все шляпы и панамки. Поднимаются к небу подолы, платья, юбки, распахиваются блузки, и опять визги. По визгам, я наконец узнаю этот Новый Свет. Ага, был здесь. Тот самый, что и срок лет назад! Слыхал. И все смеются совершенно беспричинно. Нас качает и обдает брызгами, так что мы все мокрые и сваливаемся в общую кучу. Новый Свет! Ты ничуть не изменился. Точно такой же  безбашенный и чумовой. И не надо даже шампанского, чтобы обрести веселое состояние духа и шататься из стороны в сторону.
Мы едем вдоль огромной горы, она как-то называется с окончанием – Оба. Кажется Каюк-Оба.  Оба-на! Оба по-татарски – камень. Огибаем мыс Чилик. И видим Голицинскую тропу, по ней идут вереницы людей. 
И каждая встречная лодка качает нас на своих волнах. И опять визги.  Достигаем Жемчужной арки. Проехать в нее нельзя, слишком узенький проход. Но красиво.
И высаживаемся на Царском пляже.  Здесь замечательное купание. Всюду огромные камни, ныряешь под них и там подводный мир. Водоросли, рыбки. Переливы света.  Три девушки взобрались на валун  недалеко от берега, стоят по щиколотку в воде и показывают всем свои купальники и фигуры. Изумительный вид. Какие там горы. Вот создание природы совершенное и вечное. Смотрю на них, а совсем не на подводный мир, и не скалы. Даже подплываю поближе, чтобы убедиться, это наш человеческий род, не морской, а девушки красуются, принимая различные позы.
Из Царской бухты возвращаемся пешком по той самой Голицынской тропе, которую видели с моря. Тропа скалистая, каменистая и идет постоянно в гору. Язык сразу положил на плечо. Фотографирую и снимаю  скалы, камни и особенно огромные древовидные можжевельники. У них нет коры, стволы замысловато переплетены, заплетены в узлы. Это удивительно. Дорога долгая и для меня трудная. Я бы предпочел сидеть на том самом месте, на котором сижу сейчас и никуда не ходить.
И где-то посередине пути  вдруг вижу пожилого мужчину на костылях. Как он сюда добрался? Подъем иногда под 90  градусов идет. Вертикально вверх. Карабкаешься с камня на камень, держась руками за верхний камень. Через несколько шагов вижу сгорбленную старушку с блаженной улыбкой и работающим смартфоном в правой руке.
- Как вы сюда забрались? – спрашиваю. Она смеется. Совершенно так, как смеялись мы 40 лет назад. Лицо счастливое. И я уже думаю не о том, как бы скорее добраться до машины, а как бы тут задержаться. Потом вижу мамочку, которая несет на руках младенца. Потом чету хромых.  Тропа зовет. Идут, не чуя ног под собой, вот что делает красота и природа. Никто не думает об усталости.
Вдруг встречаю красивую женщину в вечернем, длинном платье. Строгое лицо. Откуда она идет? Никак из самого Серебряного века?
Тропа благоустроена максимально. Перила, смотровые площадки, множество скамеечек. И есть даже царский трон на взгорке. Все по очереди на нем фотографируются.
Ну, вот, к сожалению, и конец.  Шаляпинский грот разочаровал отсутствием эха. Я спел там «Христос воскрес», «Воскресение Христово видевше…», собрал народ, но не допел до конца. 
- Акустики совсем нет, - говорю я народу. Мой голос тонет и глушится, каждый звук словно прихлопнут черной фетровой шляпой.
Сюда не придется больше вернуться. Впереди – Коктебель.
+++
Фотография
У вас было когда-нибудь такое, что вы смотрите на фотографию и вам хочется оказаться там, внутри. И немедленно. Или хотя бы приблизиться, встать рядом. И посмотреть  со стороны на то, что изображено. А было такое, что через короткое время вы и оказывались там?
У меня было.
Это случилось, когда увидел фотографию девушки с саксофоном. Она стояла на пустынной набережной на фоне гор. Слева кусок синего моря. А вокруг девушки ни одного живого существа, хотел бы я сказать, но  как раз живые существа были, но не человеческого рода. Вокруг лежали собаки и кажется, слушали что она играет. И больше никого.
Типичная крымская набережная, судя по теплой одежде, октябрь, ноябрь месяц. Отдыхающие разошлись, разъехались, а саксофон продолжает звучать.  Хотя ни одна собака  не слушает. Это шутка. Из слушателей только одни собаки. Они же и охранники.
Я запомнил эту девушку, увеличил ее. Потом нашел ее записи , другие ее фотографии, уже более многолюдные.  Нет, это была не постановка,  не фотосессия. Просто репортажная фотография. Кто-то остановил мгновение.
Фоторафия, конечно несла некую ностальгическую ноту одиночества, прощания. Но для  меня она стала  символом жизни. Работать, не бросать свою профессию, свое дело,  несмотря ни на что. И если совсем плохо, не надо унывать, и в конце-концов случится  что-то невероятное. Если люди не понимают, то и собаки  придут как верные друзья, чтобы поддержать  тебя.
Я как бы услышал этот одинокий саксофон на фоне морского прибоя.  Он звучал, не унывал,  хотя никого  вокруг. Играть морю , играть горам, небу, собакам -  смешное чудачество.  Может быть и не так. Кто-то должен играть им. Кто-то должен рисовать их. А кто-то по мере сил, и описать это. И пусть об этом никто не узнает, никто не услышит,  не увидит.
Проходит месяц.  Лето.
 Так вот, приезжаю я в Коктебель и на набережной стоит девушка с саксофоном. Я вижу ее  со спины.  Но уже чувствую. Что это она.  Та самая.
И саксофон звучал в ее руках. И нога притоптывала в такт.
Ее зовут Лина.
Да, она настоящая!
И она играет.
 Велемир Хлебников, отчаявшись, что его поймут современники, писал, что уйдет проповедовать «Доски судьбы» «умному племени коней».
И Францизск Ассизкий проповедовал птицам и рыбам. Люди плоховато его слушали.
Наверное, настанет время и будем читать стихи облакам и горам. И бродячие собаки блаженно растянутся у ног.

+++
Встретил Олега в Чебуречной и записал точный текст его стихотворения. Довольно сильно отличается от того, что я раньше «расшифровал».
На сердце моем  печаль,
Темный в душе моей страх
Это не смерть ли сама
Стоит у меня в глазах?
Где же ты, дом мой родной?
Где я родился на свет
Милое сердцу окно,
Где я встречал свой рассвет.
Бегу за судьбою я вслед,
Шумит за спиной ураган,
Дома родного уж нет,
Не увидеть его никогда.
Смерть и горе идут по пятам,
Если судьбы дальше нет,
Значит смерть
Ждет меня там.


Олег искал где выпить, но я его разочаровал, не дал на выпивку.
Пытался его отговорить, но напрасно. Крепко в голове сидит зависимость.
Попросил сделать мне постные чебуреки. С помидорами. И луком. Получилось очень вкусно. 250 р. Вместе с травяным чаем и конфетками.
Сегодня насыщенный день. Читал и дочитал книгу Ольги Яковлевой, потом «Четвертую книгу» Эфроса.  Потом прочитал свою книгу. И опечалился. Есть хорошие места, но книги не получилось. Очерк получился, или скорее – эссе.

+++
Потом я поймал паучиху. Огромного паука с большим белым яйцом на спине. И отнес ее подальше, за дорогу. Сфотографировал. Потом купался в бассейне. Потом пообедал. Саша, повар, как всегда, накормил меня мясным супом. Я нашел куски курицы и отложил их в сторонку. Сто раз ему говорил про Успенский пост.
Потом пошел нанимать такси на завтра и встретил Ибрагима в чебуречной.
Ибрагим отвез меня в Зеленогорье, там озеро Панагия и водопад Джур-Джур, что значит, по-татарски «вода падает». Журчит вода. По-русски близкие созвучия. Но это не тот Джур-Джур, что журчит у Рыбачьего.
Не водопад, а какая-то причудливая природная водная система, уникальный природный шедевр. Вода пробила себе русло в скале. Прямо желоба протесала. И течет, с камня на камень перекатываясь, перепрыгивая мелкими водопадиками, несколько километров. До конца не дошел. Был в шлепках (вьетнамках). Дорога очень рисковая, надо прыгать с камня на камень, а они скользкие.
Это место интереснее даже Тропы Голицына. Надо взбираться почти вертикально вверх по лесенкам, несколько раз переходить провалы по мостикам. Можно купаться там в купелях.
Зато потом искупался в озере Панагия.
Озеро образовано запрудой этой речушки.
+++
Самые дорогие картины русских художников написаны в андеграунде. Самые дорогие художники за всю историю русской живописи: Д. Плавинский, И. Кабаков… А как они жили? Вот так, как мы, в коммуналках и безвестности и безденежьи. Они тоже были не чужды театра. И если сами ночью не приходили ко мне, но приходил их коллекционер, тоже подпольный –Женя Нутович. Теперь вся его коллекция в Третьяковке. Он и жил неподалеку, на Пушкинской.  И мы с ним выпивали до утра под стихи Губанова.
Мне смешно, когда говорят о гонениях, о великих актерах, советской литературе. Надо все-таки знать где было великое и настоящее, а где подёнщина. Конечно, это обидные слова, но сравните ценники на картинах. Полюбуйтесь, возможно, это вас отрезвит.

Эфрос часто вел себя как подпольный человек. Это мне нравилось. Например, не раз посередине спектакля, когда я стремился посмотреть сцену из зала, то заставал его стоящим за портьерой. И он сторонился, пропускал меня. Я входил в зал, садился на свободное местечко, а он продолжал подглядывать за спектаклем в щелочку. Словно он в театре был случайным и прав у него не было на театр, а я вел себя по-хозяйски, и входил, когда угодно, и садился где угодно, хотя, я-то как раз был в театре никем. Но Эфрос тут же внутренне оправдывал мое появление и уступал дорогу, и совершенно не протестовал, и не обличал, и не прогонял.  Это уникальнейшее свойство. Такого, конечно, никогда не бывало и не будет. С таким режиссером театра не построишь. Такой Отелло всегда останется без армии.
Впрочем, Чехов, так близкий этому режиссёру, много раз писал, в письмах, «сегодня нацарапал рассказик», вчера «закончил пьеску». Это о «Вишневом саде», о «Крыжовнике». Так он относился к себе, Эфрос так же. Может быть, поэтому Эфрос заново открыл нам Чехова в новое время. А потом заново и всему миру. И Чеховские фестивали тому подтверждение.
+++
Еще раз прочитал книгу Ольги Яковлевой. «Если бы знать…» Оказывается, она есть в интернете. Как удобно. Скачал и читаешь, и перечитываешь любую страницу. И можно найти любое слово.
В книге Яковлева предстает совершенно иным человеком, чем в жизни. Не взбалмошным, не капризным, не дерзким, а бесконечно ранимым, слабым и болезненным.
Оказывается, и для меня это было просто шоком, актриса была стеснительной и не выносила публичности. Это актриса! Просто профнепригодность. Она объясняет это еще детскими впечатлениями. Кто мог это знать, если бы знать… Поэтому она волосами закрывала лицо. Закусывала свои волосы. Отворачивалась. Старалась стоять к залу спиной. Все думали, что это новый актерский прием. На самом деле – стеснительность. Психологическая травма, просто комплекс. И вот эта травма сильнейшим образом и воздействовала на нас, зрителей. Вот откуда нерв, вот откуда экзальтация.  Поэтому она не могла сниматься в кино. Мы думали, что с Эфросом у них такая договоренность устная, так же, как и с Волковым, Дуровым… На самом деле, она не выносила камеру, направленную прямо в лицо. Отсюда ее стремление уйти на задний план, не выносила фронтальных мизансцен, не выносила, когда на нее концентрируется внимание и она должна говорить. Вот так закулисные тайны. Они совсем другие, чем те, какие, как правило, ожидают обыватели. Если бы не Эфрос, мы бы никогда не знали эту актрису. Только он мог работать с ней. Конечно, она была невыносима. У нее не было друзей в театре. Только Татьяна Вуль, помощник режиссера, о ней она говорит, как о подруге, больше ни о ком.
Татьяну Вуль я очень хорошо знал. Это была женщина совершенно простая. Смешливая. С ней можно было запросто… Она была своя. Что не скажешь все-таки о Яковлевой. Однажды я наткнулся в книге Эфроса на такую рекомендацию Ольги Михайловны: «Это бес.» И я с ним согласен. Но очень привлекательный бес.
+++
После этих книг я перечитал свою, о театре Эфроса, и впал в уныние. Некоторые страницы очень хороши. Но нет конца. Книгу я написал лет десять, а может пятнадцать назад. И вот она никому не нужна. А Ольга Михайловна кричит в своей книге, что очень нужны книги об Эфросе. Нужны, но, наверное, не моя. Я как-то пришел в издательство, сказал, что принес книгу об Эфросе. Мне ответили: «Мало написано, что ли?»
+++
Мне говорят первые читатели моего бесконечного дневника в стиле минимализма и дилетантизма, что встретить паука к удаче, а уж тарантула, - так это к счастью! А я встретил четырёх тарантулов. Оказывается, в мистической иерархии пауки занимают первейшее место. Вот еще о пауках. И это, надеюсь, последнее.
+++
Так же, говорят о ястребиных перьях, которые я нашел в горах, это тоже к удаче. Так что следуем дальше за мной, дорогие читатели, нас ждет удача, нас ждет счастье впереди. Пауки не обманывают!!
+++
Очень мало пишет Ольга Михайловна о работе над спектаклями, о трактовках. Практически ничего. Только о личных каких-то впечатлениях, взаимоотношениях с Анатолиев Васильевичем. Она называет его в книге только по имени-отчеству. Всегда.
О ситуации в театре тоже очень много. Например, партком театр на Малой Бронной не дал рекомендацию Эфросу для поездки за границу, на какой-то симпозиум, где он должен был выступать. А в парткоме заседали его ученики еще по Детскому театру.
Топили, делали пакости, какие были в силах, специально, сознательно.
О ситуации на Таганке и говорить нечего. Там был бой на смерть. Никакого искусства и в помине не могло быть. Но спектакли выходили потрясающие. «Мизантроп», «На дне», «У войны не женское лицо», «Хорошее воскресение для пикника», «Четыре квадратных метра» по Можаеву.
+++
Отрывки из моей книги

На Таганку к Эфросу критики уже не ходили.  Хотя рецензии на премьеры писались и публиковались даже больше обычного. Да, это было уже политическое дело. Не только театральное. Но рецензии были совершенно слепые.
Первый спектакль - «На дне». Не знаю причину этого выбора. По всей видимости, замысел сложился еще до конфликта.  Потом уже Эфрос решил, что «На дне» это Таганка и он сам в ней. На дне. Я думаю, что это само по себе так вышло в процессе работы, но не задумывалось изначально.  У Горького в пьесе действие происходит и в ночлежке, в подвале, и на улице, во дворе. Как-то надо сценически решить это… У Станиславского это решалось «чистой переменой». В «Современнике» как бы вообще не было двора. Сцены проходили в тех же декорациях – условный двор. У Эфроса декорации совмещали интерьер и экстерьер. Невозможно было определить, когда сцена идет внутри помещения, внутри ночлежки, а когда снаружи, во дворе. Актеры смотрели в окна, их было два. Одно на дальнем плане, другое ближе, и актеры заглядывают в окна и невозможно было точно сказать, смотрят они с улицы, или смотрят они из ночлежки на улицу. Каждый раз на этот вопрос не находилось однозначного ответа.  Прямо посередине сцены стояла рама окна, в которую с той стороны смотрели на нас, зрителей, персонажи пьесы. Они освещались, как портреты в раме.  И тогда это читалось, что они стоят на улице, а заглядывают к нам, а мы, весь зал – в ночлежке.   Так что смотря с какой стороны посмотреть. Типично русская шутка, родившаяся во времена сталинских лагерей, когда вся страна была овита колючей проволокой. Все оказывались за проволокой. Кто внутри, а кто снаружи, не разберешь.
Я до сих пор помню свою реакцию, когда в это окно заглянул Трофимов. Актер, сыгравший Раскольникова, потом Гоголя, в общем, ведущий актер Таганки, ее второй половины жизни. У него и волосы были отпущены длинные и ровно пострижены, совсем как у Гоголя. Я встал с кресла.
- И он тут? Гоголь? В ночлежке… 
Меня посадили за плечи назад.
Эта постановка потрясала! Но никто не написал об этом.
В пьесе «На дне» множество персонажей и каждый настолько ёмок, что не знаешь, кто же тут главный герой. Ну, уж точно, не Настя. Если скажешь кому-то, что в этой пьесе главная героиня – Настя, то тебя засмеют. А вот в постановке Эфроса главная героиня пьесы – Настя. Я думаю, что из любопытства сам Горький бы встал из могилы на пару часиков, чтобы увидеть этот спектакль. Мыслил ли он такое? Маленькая роль, всего несколько реплик: «Уйду я от вас!» И рассказ о Гастоне из «Роковой любви». И всё.

Настя (ударяет стаканом по столу). И чего... зачем я живу здесь... с вами? Уйду... пойду куда-нибудь... на край света!
Барон. Без башмаков, леди?
Настя. Голая! На четвереньках поползу!
Барон. Это будет картинно, леди... если на четвереньках...
Настя. Да, и поползу! Только бы мне не видеть твоей рожи... ах, опротивело мне все! Вся жизнь... все люди!..

Нет, она не выкрикивала это в пьяном угаре, как обычно играют Настю:

«Пропащая душа! Пустой человек! Где у тебя — душа?»
 
Нет, она говорила обличения укоризненно, с сознанием своей абсолютной правоты. Так, как, наверное, объяснялся с протестующими, разгневанными актерами Таганки, сам Эфрос. Это он говорил через свою актрису: «Уйду на край света от вас». И даже так: «Голый! На четвереньках поползу!»
Ужас, когда у человека край. Так и было сыграно. Я бы хотел, еще в каком-нибудь театре, в каком-нибудь спектакле увидеть подобный образ, подобный рисунок. Но неповторим! Нужна подобная ситуация и актриса Яковлева.
Яковлева была одета в невероятное, светло-коричневое шелковое платье. Среди нар, грязи, оборванцев, она реально была пришелицей из другого мира, из другой пьесы, из другого театра. Из мира Шекспира, Мольера. Но она вынуждена жить в ночлежке. И представьте себе, как она «задирает» это платье, и ползет отсюда на четвереньках… Потому что иначе нельзя. Иначе не уползешь. Некуда идти, только на край света. А это далековато…
И она живет здесь. Она валяется в своем потрясающем платье. Да, в том самом платье, которое я рассматривал ночью, но еще более великолепном, я-то знаток был по платьям Яковлевой, как вы знаете. В том самом платье она валяется на подоконнике, и на нарах, и кажется, по полу, сидит у грязного стола. Она сворачивается в нем клубочком, натягивает его себе на ступни, вжимает колени под грудь. И она читает книгу. Книгу у нее никто так и не отберет в спектакле. Она единственная здесь с книгой. Сказано у Горького, что называется книга: «Роковая любовь», не сказано, кто автор.
Подразумевается, что это бульварный роман, из которого Настя и почерпнула историю «роковой любви» Гастона, и героини, с которой она себя олицетворяет. И рассказывает ее, под дружный хохот завсегдатаев ночлежки. Да, здесь в роковую любовь не верят. Не ставят ни в грош никакую любовь. Но у Эфроса, автором этой книги является, конечно, кто-то из великих. Это драгоценная книга. И Ростан, и Гёте, и Сервантес. Это они постарались. Они, все вместе писали эту книгу на протяжении всех веков, что отпущено человечеству. Эта та самая книга, которую человечество может предъявить Богу в свое оправдание. И лицо читающей актрисы, прямо на наших глазах, медленно, медленно, увлажняется. Она плачет. Это потрясающе. Это огромная пауза. Огромная зона молчания. Она плачет без всхлипов. Слёзы тихо текут и даже капают, и всё лицо становится мокрым… постепенно. Никому не приходило в голову так играть. А эта сцена подошла бы для практически любого спектакля. Как демонстрация мастерства актёра. Читай книгу, сначала безразлично листай страницу за страницей, потом вживайся всё глубже, потом плачь, плачь сколько влезет, молча, все пять актов. Рыдай! Больше ничего не надо. Думаю, что это будет интересный спектакль.
Не только потому, что она с книгой в руках проходит через все сцены, много других причин можно найти в пьесе, чтобы оправдать такую трактовку. Барон называет Настю «леди!». Да, в насмешку. Но всё же. Она и есть – леди, решает режиссёр.
Всё остальное в спектакле вообще не важно. Всё решено через Настю. Она тут главная, в ней смысл и больше ни в ком. И чем лучше играют актёры, чем проникновеннее произносят свои монологи Лука, Сатин, Барон, Актер. А лица-то все знакомые. Золотухин, Джабраилов, Славина, Смехов… Лица великого театра на Таганке. Чем лучше они играют, тем страшнее становится от их падения.

Настя…несчастные! Ах... бродячие собаки! Разве... разве вы можете понимать... любовь? Настоящую любовь? А у меня — была она... настоящая! (Барону.) Ты! Ничтожный!..
Настя. А вы... не люди... вы — ржавчина!
Настя. Жаль. В каторгу — лучше бы... Всех бы вас... в каторгу... смести бы вас, как сор... куда-нибудь в яму!

Слушать это из уст Яковлевой, слушать актерам Таганки, это было нечто! Сам Горький им говорил! Не только Эфрос. «Ржавчина!» И бароны, и князья театра могут оказаться на дне, сами не заметив этого.

Настя. Ах ты несчастный! Ведь ты... ты мной живешь, как червь — яблоком!

Текст сам превращался в нечто совершенно иное. Настолько актуальное, обжигающее. Невыразимое и невыносимое.
А вам никогда не хотелось голым ползти на четвереньках на край света? Если нет, то вы ничего не поймете.
Конечно, Эфрос совершенно не предполагал поставить спектакль для уничижения актеров Таганки. Это родилось само собой. Ситуация создала этот спектакль. А замысла такого и быть не могло. Просто была артистка Ольга Яковлева. И так вышло, что она оказалась одна против всех. В шелковом платье. Вышла и сказал свой текст. Так сказала, как ей было свойственно. Актеры Таганки играли, как им было свойственно. Широко махали руками и тоже высказали свой текст. Высказали как умели – яростно, талантливо и темпераментно. И все получилось. Решение элементарное. Главное – как решить эту, одну, главную мизансцену. И она была решена Эфросом. Не сразу, конечно. Долго она ставилась и встала на место. В этом мастерство режиссёра. В этом гениальность режиссёра. В этом его профессия. И чем яростнее ругались, спорили жители ночлежки, а ведь, доходило и до поножовщины, как помните из пьесы, тем сильнее текли слёзы у Яковлевой. Тем разительнее проявлялся контраст. Театра Таганки и театра Эфроса. И ни на кого кричать режиссеру не пришлось.
Неблагодарные актеры всю жизнь жили Эфросом, как червь яблоком. И оставались злыми на него. Яблока на всех не хватало.
Эфрос предложил роль Васьки Пепла Леониду Филатову. Он бы, конечно, сыграл прекрасно эту роль, но как бы он посмотрел на общий смысл спектакля? И понимали актеры Таганки, какой спектакль в итоге вышел? Возможно, что и не понимали. На спектакли не ходили критики, и близкие театру люди. Игнорировали, бойкотировали, повинуясь общему протестному настроению театрального мира.
Я ходил. Критики прошли мимо последних спектаклей Эфроса, а это была вершина его творчества.  «Мизантроп» оказался провидческим спектаклем. Он показал, что будет со страной. «Мизантроп», последний спектакль Эфроса, ставился в условиях откровенной вражды, войны, которую объявили Эфросу актеры Таганки.  Вспоминаю, как смешно, во второй книге Эфрос возмущенно пишет, актеры приходят на репетиции не подготовленные, не настроенные, даже расстроенные своими личными делами и обстоятельствами. Знал ли он, мог ли он хотя бы предположить, что вскоре актеры будут приходить на репетиции хорошо настроенные, но враждебно настроенные и хорошо подготовленные, для того, чтобы все срывать и топтать.
В спектакле два актера соревновались друг с другом и противостояли друг другу. Два актера, олицетворявшие два театра. Валерий Золотухин и Ольга Яковлева.
Повторялась тема, заявленная «На дне».
Когда я смотрел спектакль, то вовсе не ожидал, увидеть то, что я увидел.  Как пишет Ольга Яковлева в своей книге, подобного замысла вообще, изначально не было. Эфрос хотел ставить спектакль, как репетицию. Но и от этого первоначального замысла быстро отошел. Хотя начинался спектакль, еще при свете в зале, с перестановок, проверки реквизита, актеры ходили на сцене в полутьме. Так же было и во время антракта, актеры прогуливались по сцене, так же свободно, как зрители в зале. Это детали, орнамент. 
Мизантроп, - Альцест в изображении Валерия Золотухина, склочный, скандальный, мелкими шажками в исступлённом бешенстве постоянно пересекающий сцену, под смех зала. Постоянно со всеми в ссоре, ставит нелепые вопросы перпендикулярно здравому смыслу. Возненавидевший весь человеческий род. Это как бы карикатурное воплощение, вставшей на дыбы, возмущенной Таганки.
Селимена – Ольга Яковлева – символ театра Эфроса. В финальной мизансцене она сидит грустная, испуганная, с огромными, наполненными слезами глазами, а вокруг актеры театра на Таганке: И. Ульянова, Ю. Смирнов, В. Золотухин, В. Шуляковский… обступили ее, обвиняют ее во всех грехах, тыча в лицо подметными письмами. (Анонимок было написано неизмеримое количество.) Что даже становится символичным. Она ничего не отвечает. Только смотрит в зал, мокрыми глазами. И зеркала смотрят в зал. Всё-таки киноверсия спектакля, снятая уже через год после смерти режиссёра, не вполне передает все нюансы роли Ольги Яковлевой. А в ней, собственно суть и сердце спектакля. В ней одной человечность. В ней одной укоризна. И это является на сцене совершенно неожиданно, неожидаемо, сквозь весь пустой треск укоряющих и обличающих слов.
Вот, собственно, последний спектакль. Финальная мизансцена жизни, под звуки неистовой трубы Дюка Элингтона.  Тысячи многоречивых обличителей, и одна молчаливая справедливость.
Вскоре так произошло и в самой стране.  Обличители множились, страна рыдала и умирала. В который раз удивляешься прозорливой интуиции режиссёра.
+++
25 августа.
После пансионата «Штиль», который вполне соответствует своему названию, попасть в Коктебель, это значит окунуться в другую стихию. Из штиля в шторм. Или тайфун.
Набережная полна веселого народа, детьми. Торгуют свежеотжатыми соками, ароматами всех деревьев и цветов, одеждой, босоножками, ювелиркой, кожей, деревом, отполированным до нежной гладкости, фарфоровыми украшениями, картинами, которые тут же при вас пишут, гадают по руке, по картам Таро, заплетают косички…
Бусы можно рассматривать бесконечно. Нет, в магазине такого не купишь. Только здесь.
И как только село солнце, на набережную выходят музыканты, за плечами у них чехлы с контурами инструментов, в руках усилители, аппаратура. Медленно, неспешно подключаются. А уже вовсю поют акустики. Бренчат, дуют в трубы, стучат барабаны. Но когда совсем стемнеет, после девяти вечера, начинает играть тяжелая артиллерия. И вся набережная пускается в пляс. Люди, которые никогда не танцевали в своей жизни, люди, вес которых далеко зашел за сотню кило, все стеснения уходят, и ноги сами выделывают кренделя.
Шурик- рок&ролл? Лина –саксофон, Гарри – контрабас. Заводят публику до экстаза. Кричат и вопят, и аплодируют. Ложатся в изнеможении на набережную, у ног музыкантов, и танцуют лежа, перекатываясь. Задирая ноги вверх. Неприличен тут только тот, на кого эта заводная музыка не действует. Стоят столбами. Но улыбаются все-таки. Улыбаются долго, и когда отходят, отходят с улыбками. Вот так выглядит настоящее веселье.
Больше нигде на побережье такого нет. Даже в Ялте, говорят, совершенно пусто. В Новом Свете всегда много народа. Но музыканты все приехали к нам. Поиграли там, и не добились успеха. Не раскочегарили публику. Не вышло. Ходят деревянные какие-то. Нет куража.
Фестиваль Таврида-арт в Судаке собрал множество народа. Но кроме скучного концерта ничем не отличился. Разве можно сравнить с Шуриком. Тут играют от всей души. Тут все от души. И зрители, и мы, аборигены, и художники. Тут все становятся художниками. Кругом сплошные поэты, музыканты, артисты…
+++
Вот я думаю, почему Эфрос не мог уехать из этой Таганки? Существуют же отпуска. Существуют больничные.
Да и сами актеры, вместо того, чтобы множить интриги, обмениваться бесконечными сплетнями, не могли отвлечься от травли. Почему?  Ведь все это разъедает душу.  Леонид Филатов писал потом, что его ужасная болезнь была послана ему как возмездие за то, что он травил Эфроса.
Почему люди не могут отвлечься от войн друг с другом, конфликтов. И жить просто, как люди. А не злобные твари.

+++
Лежу на пляже и слышу, что молодая супружеская пара разговаривает только матом.  И ссорятся бесконечно, по пустякам. И вокруг бегает их ребенок. Плещется в  море. Но лицо совсем не радостное.
Я подумал, лучше бы они напились, беспричинно смеялись. Обнялись пьяные. Все друг другу простили.
Представляю, как они ругаются наедине, у себя в квартире.  Уже никого не стесняются. Доводят друг друга, вот так и до поножовщины дойдёт.
+++
Мне сделали вчера два комплимента – Света (все сто десять) восхищалась моими танцами.  В каких словах?  Ну, она говорила, что завидует людям, которые могут так отчаянно, на всю катушку веселиться. Сама она не танцует и даже не притоптывает. Правда, потом мы все же станцевали. Второй комплимент получил после купания. Девушка Анна (вес 150) сказала: «С каким наслаждением вы купались, я наблюдала за вами, и сама получала удовольствие». Действительно, купаться в темноте, удовольствие. Тем более, после танцев, разгоряченный, опускаешься в воду и блаженствуешь.
Мы танцевали, кто-то с отдыхом, а я непрерывно. Компания такая: Фефа, Ольга, Лариса, Сим, Мартин – человек из Германии, который уже 6 лет тут живет, и, не помню, как ее зовут дама с собачкой, это все завсегдатаи и жители Коктебеля, а также, Феодосии. Приезжают сюда на набережную каждый вечер. К нам подходят знакомые и незнакомые. Обмениваются новостями. "Кто играет в Богеме? Кто в Калипсо? Кто на «Голубом заливе»? Приехал Комовский? Приехала Наташа Арендт! У Шептовецкого сегодня баня. А потом посиделки. Пойдем? «Неее, тут интереснее сегодня» И так далее.
+++
Весь берег освещен. И когда ночью купаешься, то свечение воды плохо видно. А вода фосфоресцирует. Проведешь рукой, и тянутся за ней искры. Бултыхнешь, возмутишь воду, и поток разрядов холодного электричества брызнет вослед. Это уже не вода, а огонь. Но плохо видно из-за света. Раньше темных мест на море было много, и мы ходили смотреть как фосфоресцирует море. Это красота невероятная. Фантасмагорическое зрелище, как за твоим телом тянутся зеленые, голубые искры.  Ты весь охвачен свечением. И с каждым движением огонь разгорается больше. Тянется за тобой.  Только надо опустить голову в воду и открыть глаза. И ты увидишь этот холодный, фосфорический огонь.
+++
Сегодня дождь, то закапает, то утихнет. Только выйдешь на улицу с ноутбуком, вытрешь стол, а дождь, как назло накинется, да с ветром, мгновенно все вымочит до нитки. Еле убережешь компьютерную технику.  Накроешь собой и бегом под крышу. А потом опять вроде как утихнет. Выходишь из кухни, смотришь на Кара-Даг. Где он, дождик витает? Над Святой? Или стоит над Сююрю-Кая? Ходит вокруг, ходит, ждет, кого бы еще окатить? Хулиганистый дождик.
Сегодня решил сам себе готовить. Купил картошки, помидор, геркулеса, лук, но кабачков не удалось купить, синеньких тоже. 
+++
Два часа, сейчас отварю картошки.
Начистил и поставил.
+++
Пошел вечером на набережную. Разменял 5 тысяч.
 Купил литр пива.  Слушал «Тринидат» в Калипсо, дуэт скрипки и гитары  у кафе Август, потом в Богеме ретро  джаз и рок.   Потом Лину, потом Оззи, потом «Башмак»…

+++
28 августа. Успение.

Причастился, готовился.
Купил мяса кило и ребер полкило. Приготовил бишбармак. Но есть не хочется.  Думал, съем с урчанием. Нет. Очень жаркий день.  Починили ноут, даже стал работать лаптеп. То есть, без мышки.
Зря купил мышку значит. Все непредсказуемо, странно.  Пошел на набережную. Еле шел, через силу. И вернулся только в час ночи. Меня напоили, приняли.
Я познакомился с Мишей из Ростова на Дону.
С Анной из Москвы, филологом (она меня и напоила).
С Андреем, Вячеславом и Володей из Симферополя. И их подругой, забыл, как звать.
А также вновь познакомился с Профессором.

29 августа.
 Нет, выпил я немного, но разнообразные напитки. Стаканчик розового-сухого, потом стаканчик портвейна, потом стаканчик коньяка. И потом глоточек Шоколатье –коньяка. Шоколотье мне очень понравился. Не представлял, что существуют такие напитки вкусные. Говорят, что это женский напиток. Ну да, им все самое вкусное, а нам что? Горькую жрать? Нет, уж. 
 Все это только предисловие к истории Андрея, Володи и Вячеслава. Они приехали в Коктебель, не знаю, в какой компании, но по всей видимости, очень крепко выпили.  И наутро, а где их настало утро я тоже не в курсе, обнаружили, что нет ключей от машины, карточки, телефона и Славы.  Вспомнили, что Славу отправили вместе с карточкой за добавкой, коньяком и шампанским. А вот где ключи от машины и телефоны, вспомнить не могли. Позвонить Славе они не могли, похмелиться они не могли и сесть в машину, включить кондиционер, и расслабиться, они тоже не могли. Подошли к машине. Стоит на месте. Родной, новый лендровер. Двери надежно закрыты. Машина их не признала, двери не открыла.  Пошли искать ключи. Вот как они искали ключи, это прикольно. Они стали обходить все бары Коктебеля и спрашивать, не оставляли они тут свои ключи от любимой машины. То, что в барах они были, это они помнили. И на всякий случай, обошли все. Всюду и их помнили, но ключей не находилось. Их самих помнили, как они тут пили тоже, но ключей не было и бесплатно не наливали.
Надо все-таки описать как выглядят эти сказочные Андрей с Володей.  Лет им под пятьдесят. Они бизнесмены. У Андрея 6 детей и 8 жен. У Владимира тоже и тех, и других немало. Кроме того, они знакомы были и хорошо знакомы с певцом Кругом. Поэтому знают и поют сами все блатные шансоны. Крутые во всех измерениях мужики.
Андрей огромен. Вес за 150, рост 190. Широкие бермуды. У Володи широкая соломенная шляпа. Он помельче, улыбчивый.
Вот такие хлопцы целый день бродили по Коктебелю в поисках опохмелки и ключей. 
Я был свидетелем конца этой истории. Идем мы по набережной уже время приближается к полночи. И тут навстречу нам Вячеслав, кого сутки назад послали за  добавкой. Сцена встречи неповторима и непередаваема.
Я поздравил их с приобретением машины и кредитных карт и поспешил откланяться, пожелав успехов в поисках смартфона.
+++
Вышел полюбоваться по старой привычке, на луну и звезды. Два часа ночи. Бессонница. Стоял, молился, пока не почувствовал, что весь искусан комарами. Все тело теперь зудит.
+++
Не могу избавиться от мерзкого чувства, что море — это канализация.  Оказалось, то место, где я купаюсь, является стоком канализационным. Сток проведен очень хитро и незаметно, под огромными блоками. Под ними, по всей видимости, труба. И в самом конце течет из-под этого блока железобетонного – ручей. Я понюхал и меня чуть не стошнило. Теперь всюду мне чудится этот запах канализации. И меня постоянно подташнивает.  Все равно купался сегодня, но в безопасном месте – на волнорезах.  Волны довольно сильные. Зашел в совершенно темное место, ну, думаю, сейчас увижу свечение. Зашел в море, и увидел свет со столба, на море направленный. Зачем, совсем не понятно.  Берег освятить, еще туда-сюда, но зачем засвечивать море? Электричество некуда девать.  В общем, сегодня никаких искр, ни зеленых, ни голубых не видел. Никаких всполохов. Только лунную дорожку.
 +++

Эти кафе и рестораны и гостиницы только обманывают, что ничего не спускают в море, а вывозят в контейнерах своё говно. Все спускается в море самым наглым образом. И никто за этим не следит.
+++
 Не хочу спать, что поделать, буду писать. Есть так же тошнотворные люди. Люди – канализация.
+++
Но и писать сегодня не могу. Никак не распишусь. Лимонов по всей видимости, писал сразу несколько книг. Писал, как бы, постоянно, как и я, но это сортировалось. Одно шло в «Это я – Эдичка», другое в «Записки неудачника». Мне тоже надо рассортировать написанное. Рассказ о пауках, о собаках, о поэтах, о  Соборянах, это отдельные рассказы. А рассказ о своих личных впечатлениях,  и наблюдениях, о море и звездах – это и есть проза реального времени, как я называю.
+++
Горы, море, небо, облака и ночное небо. Вот что меня привлекает. Я должен следить за ними.
+++
Больше некому.
+++
Отзыв на мою «прозу реального времени»
«Мне очень нравится, как ты пишешь. буду коротать вечера с твоей прозой.
 Помнишь? когда мы познакомились в 2010 году там был твой друг, я забыла его имя. Он умер потом. Мы стояли у калитки Стаса, и ты говорил, - вот девушка, ее любимый фильм "Таня"... обойди весь свет и не найдешь сейчас такую вторую, чтобы пересматривала до сих пор Эфроса.
          Странно, что баклажаны ты называешь по-украински, синенькими. В то лето я каждые два дня готовила минестроне, это такой итальянский суп, попробуй. Берешь много баклажан, и режешь как картошку, и сразу в масло, можно в кастрюлю, сразу на огонь, потом перец, на пять шесть средних баклажан, два-три перца, лук, картошка одна или две, помидоры, все добавляешь по мере нарезания так чтобы успело протушиться. морковь не обязательно, кабачки можно, но тоже не обязательно. Все это тушишь потом слегка заливаешь водой,
один два стакана, так, чтобы только чуть чуть накрыть овощи. варишь до готовности, овощи должны оставаться  тушеными, не переварить важно. хорошо добавить туда крупные оливы с косточкой, коричневые. Масло у нас только оливковое. но можно попробовать на другом нерафинированном. Минестроне удобно тем, что если большая хорошая сковорода или кастрюля правильная, готовится очень быстро и можно делать сразу большой объем.»
+++
30 августа.
Шесть вечера, я только сел за ноутбук.
Писать до темноты недолго осталось.
Набережная Коктебеля полна приключений.
Полна неожиданных знакомств.
Нет, минестроне я не буду делать, а опять забыл слово, попробую.
Я сейчас пишу в саду. И в саду не видно горизонта и гор. И даже неба не видно.
Надо мной акации, надо мной… забыл, как называется, но очень похожи на акации. – Айланты. Вспомнил. Такие же ветки длинные, с листочками, выстроенными вдоль ветки справа и слева. И все увито плющом. Чтобы добраться в этот уголок сада, надо долго идти по тропинке низко нагнувшись. Все густо заросло. И все равно, каждый раз мою лысину карябают ветки или шипы. Эти заросли нельзя отвести руками, они все ужасно колючие.
Взглянул в прогалину, встал – весь Карадаг затянут облаком.  Ветер стих. Будет дождичек или нет?
Да, кулебяку я буду делать. А минестроне ни в коем случае не буду.

 Кулебяка — это вообще все овощи. Капуста, картошка, кабачки, свекла.
Хочется спать дико. Наверное, из-за этих туч над Кара-Дагом.
И так спал весь день после кладбища. Устал.
На кладбище видел могилу «Вагнеровца» с черным знаменем.
Кровь Честь Родина Отвага
ЧВК ВАГНЕР
+++
Кладбище

Крест у мамы Волошина, у «Пра», как ее звали, совсем упал.  Он деревянный, подгнил и упал. Этот крест делал сам Волошин. Он представляет историческую и художественную ценность. Кто-то теперь может забрать его себе. Очень красивый. Снял его.
Могилу Гули так и не нашли, поднялись на самый верх нового кладбища, искали, но не нашли. Нашли какую-то безымянную могилу, решили, что это ее могила и спели «Со святыми упокой…»
Внизу похоронен Андрей Дементьев и Быков, не помню, как его зовут, поэт.
Последние годы одни поминки и похороны. Какой-то фильм ужасов. Стас уговаривает меня купить место себе здесь, на этом кладбище. И показывает на телефон, номер которого крупно над входом на кладбище. Звони и бери местечко повыше. Я говорил ему, посмотри, как тут красиво, вокруг горы, много места. Он и предложил. Ну, нет уж, говорю, я умирать не собираюсь, у меня еще есть дела. Только сейчас получил две рецензии на свою прозу от девушек. Одна: «будет коротать вечера с моей прозой», а вторая пишет, что меня хоть можно читать, потому что современная проза очень сложна и докопаться до ее смысла через путаницу метафор, невозможно.
- А кто тебе сразу умирать велит, - продолжает Стас. - Ты купи, место, пока продают, а умереть всегда успеешь.
На старом кладбище нашел могилы Арендтов: Ариадна Арендт, Анатолий Григорьев (муж), а также Елена Павлова (мама Наташи и Маши Арендт) и Юрий Арендт. У Юры даже таблички нет.
Чуть выше их семейного захоронения могила Ирины Махониной. Моего друга, поэта и художника. Умерла в 1992 году.
Потом спустился пониже и пошел в другую часть кладбища, по диагонали, где некрополь основателей Коктебеля. Бабушки Волошина – Глезер, мамы, - «Пра», Алеши Минц (сын Анастасии Цветаевой), умер в 1918 году. Мария Николаевна Изергина, Габричевский с женой. И сын Ольги Северцевой Федя Погодин, а теперь и сама Ольга Сергевна Северцева. Памятники Погодину – Иона, которого выплевывает кит и Габричевским, «семь отроков Эфесских» - уникальны и поразительны. Никогда ничего подобного не видел. Таких изобразительных интерпретаций библейских сюжетов не встречал. Кто делал эскизы, не знаю. Наверное, сама Ольга Сергеевна постаралась. Эти сюжеты – символы воскресения.
Памятники сделаны недавно, может быть, лет пять назад. Приезжая, я всегда поражаюсь ими. Хотя уже видел, и фотографировал, и пересказывал. Верхний обрез плиты здесь выполняет роль поверхности воды, Иона выскакивая из пасти морского зверя, как кита именуют в песнопениях, вдыхает глоток воздуха, его лицо вровень с этим обрезом.   
А также тут вблизи, могила протоиерея Михаила Синицына, первого настоятеля Коктебельского храма, который отпевал Волошина. И его сыновей, которые погибли по неведомой причине в расцвете сил.
+++
Не могу избавиться от ощущения, что море – это канализация, и я только что из нее.
+++
Приходишь с набережной поздно домой, еле волочишь ноги, раздеваешься и валишься на постель голышом. Жарко, но засыпаешь сразу. А ночью просыпаешься от ветерка. Ночи уже прохладные. И натягиваешь на себя простыню.

И натягиваешь на себя простыню, ощущая одновременно холодок и блаженство, что жара отступила и настал час прохлады. И твои полуденные просьбы услышаны ночью.
+++
Продолжение рассказа Татьяны
В комнату вошла русоволосая девушка, кивнула ей, а с художниками не поздоровалась. Судя по всему, она жила здесь. Девушка была в легком, длинном платье, которое обтягивало и подчеркивало ее фигуру, красивую грудь, в диковинных бусах. Она положила руку на плечо тому, что повыше который смотрел вдаль сквозь сотрудницу музея, и сказала: «Очисть и для меня три картошины, я тоже буду». Парень рукой приобнял девушку, она подставила ему свои губы.
 - Ну, вот и все, - подумала специалистка по истории малых городов, мне тут делать нечего. И стала собираться.
- Ну, зачем тебе он? Столичной штучке. Просто для развлечения. Ну, оставь его мне, - подумала она, поправляя очки. И вспомнила, какой нелепый у нее хвостик, и какие глупые очки. И на что она надеялась?
- Нет-нет, и не думайте, без ужина мы вас не отпустим, - сказал коротыш, увидев поползновения научного сотрудника, и вытащил откуда-то бутылку вина.
На реке загудел пароход. На набережной зажглись огоньки. Сырой воздух потянуло в окно.
- Ни таких волос, ни такой груди, ни таких бедер, ни таких бус у меня никогда не будет, - подумала Галя. И потом добавился сам собой и вывод – и такого Николая.

https://litrossia.ru/item/makushka-leta-ijul/
+++
Воздух и цвет

(Памяти художницы Ирины Алавердовой)

Сегодня узнал о смерти Ирины Алавердовой. Молодая, красивая женщина. Я был очень увлечен. Ее картины ценились, у нее были сотни поклонников. Она жила много лет в Париже, а отдыхать приезжала в Коктебель, в Усадьбу Шептовецкого.
Умерла два года назад и завещала прах развеять в Коктебеле. Приезжала мать, я ее тоже знал, и исполнила завещание дочери.
Кажется, совсем недавно мы говорили с Ирой, что она хочет полноценную семью, иметь детей. Она это говорила в передаче «Арт поход» которая шла по каналу «Культура». Попросила меня ее записать. Потом, я переспрашивал: «Правда? У Вас мало предложений, поклонников?»
-Да, правда, - скромно отвечала она, и смотрела на меня своими искристыми глазами. Поклонников много, а семьи не случилось. Я не мог сделать ей никакого предложения. Из-за разницы в возрасте и разницы в положении. Она – известный и дорогой художник, я – какой-то обормот андерграунда.
Помню, однажды она катала меня на своей шикарной машине по Москве, после ее вернисажа, очередного вернисажа в Доме Художников.
У меня тогда не нашлось денег на метро.
Ее лицо изнутри освещалось светом. И картины ее были яркие, искрящиеся, как она сама.

Ирина умерла, а я узнаю об этом только спустя два года.
Именно два года назад мы встретились с ней в Коктебеле, Она жила у Шептовецкого. Приехала сюда отдыхать специально из Парижа. Жила вместе с мамой. И я по-дурацки опять спрашивал, не вышла ли она замуж.
А она не вышла.
Это был последний год ее жизни.
Известность она получила, славу тоже, состояние само собой, а семьи, о которой мечтала – нет. И детей тоже – нет.
Ее награды, титулы, звания поражают своей невероятностью.
Почетный доктор искусств Академии Pro Deo при Ватикане(Рим, Италия)
Действительный член Академии Св.Бонифация при Ватикане(Рим,Италия)
Действительный член Международной академии творчества (Москва, Россия)
Действительный член Европейской академии естественных наук (ЕАЕН, Ганновер, Германия)
Член международной ассоциации «Aurelia Cote d’Azur».

Ну с Ватиканом еще можно смириться, но при чем тут Академия Естественных наук? Такое впечатление, что ее принимали всюду, где она появлялась. Какой бы уголок земли не освящала своим посещением. А кто она - художник, физик, религиозный деятель, было уже неважно.

- Я хотела бы изменить этот мир к лучшему. Но я мало что могу, - говорила Ирина - Могу только цветом влиять на состояние мира. Вот это я и делаю.

Работы находятся в собраниях: Государственного Владимиро-Суздальского музея-заповедника, Российского фонда культуры, Музея современного искусства, музея современного Искусства Нагорного Карабаха, государственного музея г.Ханты-Мансийска, музея Ватикана, а также в частных собраниях в России, Швейцарии, Монако, Франции, Англии, США, Чехии.
По сути - это концы ее путешествий. И всюду ее работы. Америку она не посетила, в Америке ее работ нет.



И выставки.

13.11.2017
Выставка "Ретроспектива" в Шато Груши
13.11.2017
Выставка в Марэ, Париж
10.05.2017
Выставка в Оранжерее Сената
02.06.2016
Новая выставка в Париже \"Сезоны\"

28.03.2016
Воскресные завтраки
1-ая премия за работу в технике пастели на Международном Фестивале искусств в г. Ферте-Бернард (Франция)
 Работа "Крыши Парижа" получила 1-ую премию на Международном Фестивале в городе Ферте-Бернард (Франция)
 

Выставок много. Иногда, по 6 выставок в год. Все не перечислить.
Мама была самым близким ей человеком. Она специально приезжала из Парижа, чтобы быть вместе с ней. Интересно, что к своей жизни в Париже она не относилась, как к какому-то достижению. К парижским выставкам, наверное, да. В Сенате, в престижных галереях.
Помню ее вернисаж, совмещенный с ее юбилеем в галерее у Патриаршего моста. Тогда говорили бесконечные речи.  Говорил папа, очень крутой бизнесмен, двоюродные сестры, тоже успешные в бизнесе. В конце вынесли огромный торт, который сделала мама. И я съел огромный кусок. Это был торт – безе.  Он хрустел и таял на губах.
Ирина задула свечи. Ей исполнилось тогда 40 лет.  А в 48 она умерла.

Цифры жизни.

В ней не было двойного дна.  Это был человек насквозь просвеченный светом. У нее не было черных или задних мыслей. Зависти, раздражения на неудачи, кажется, и неудач не было. Есть же такие люди! Я таких не знал, и был всегда весь изъеден сомнениями, самокопаниями.  Как она ко мне относится, вспомнит ли, узнает ли вообще?
Оказалось, что не узнал ее я. А не она.
На очередной вернисаж она привезла из Парижа картины огромного формата. В отведенном ей месте поместилось всего четыре картины. Я исхитрился и купил бюджетный букет цветов и собирался поздравить ее, как старый знакомый. Но, к своему удивлению, обнаружил, чтобы поздравить ее с выставкой выстроилась огромная очередь, и каждый говорил что-то, близко к ней, неслышное для других, бесконечно долго. И букеты у всех были такие, что мне за свой, бюджетный, стало стыдно. Это были не букеты, а целые цветочные магазины на колесиках. Я ждал, стоял терпеливо полчаса. Но терпение мое быстро иссякало, а очередь не таяла. Положил букет у картины и поспешил откланяться, хотя моих поклонов кроме самих картин, никто не видел.
В Коктебеле наша встреча была совершенно случайна. Мы сидели за одним столом, и я что-то громко говорил. Читал стихи. А рядом со мной сидела тихая, серенькая девушка и она повернула ко мне лицо: «Вы меня не узнаете?» И она поняла, что я ее не узнаю.
А это была она, но без макияжа и с просоленными после моря волосами. Конечно, потом я ее узнал.  Ее и маму.
Говорили злые языки, что она приезжает к Шептовецкому ловить женихов. Ловить женихов с мамой несколько неудобно. Какую чушь только не приплетут длинные языки.
Это было 31 августа, вчера, в четверг, у Шептовецкого, когда я узнал о ее смерти, и что она тут, ближе, чем где либо, ибо здесь повсюду ее прах.
Четверг у Шептовецкого банный день. Парился. Сидел на полке в простыне, потом плюхнулся в его пруд. И плавал вместе с рыбками и лягушками среди кувшинок и лилий.
Потом купил и выпил белого вина – Шардоне из его погребов. Вино лучше заводского. Сидели до половины первого, ждали, когда же наступит осень. Дождались, и выпили за все хорошее, за Шептовецкого, за его единственный, оставшийся и действующий Коктебельский дом, куда можно прийти, сесть за стол и хоть о чем-то поговорить.
Вот здесь я и узнал о смерти Ирины.
- Вас во Франции никогда не признают за свою, - говорил я Ире. – вы всегда будете чужой и «понаехавшей», и соперницей.
- Если бы вы знали, как меня не хотели сюда отпускать! Как уговаривали остаться, а сколько человек меня провожало, несли чемоданы, так что мне оставили только маленькую сумочку с косметикой, даже цветы несли за мной.
- Художники провожали?
- Да, художники.
Не зря они так беспокоились. Она больше не вернулась. Умерла в Москве. Похоронена в Коктебеле. То есть, как похоронена? Просто развеяна.
Это так странно, не иметь могилы.
Я как раз с кладбища. Посетил старое Коктебельское кладбище. Могилу бабушки Волошина, мамы Волошина, искусствоведа Габричевского, многих других людей, основателей Коктебеля. Семья Юнге, первый настоятель храма, семейство Арендтов, Ира Махонина. Все здесь. Она тоже где-то здесь. Но не найти могилы.
А сегодня еще один Коктебельский дом, куда можно прийти.
Я пришел первый. Опять поминки. Нажал одновременно две цифры замка и калитка открылась, сильно щелкнув, и выстрелив от меня прочь. Я пошел по тропинке с включенным фотоаппаратом на видео. Медленно пошел. Здесь всегда раньше кого-то можно было встретить, сейчас  совсем пусто.
Ночь, четыре утра. Проснулся, не могу заснуть и стал писать. Но писать не могу, почему-то разучился писать. Это такое свойство, сначала описать место и обстоятельства, когда ты пишешь и для чего. А потом можно писать, о чем угодно. Я пишу, чтобы дневные впечатления и мысли упорядочить и заснуть. Но не получается, хочется  говорить. Хочется делиться этим открытием: наша жизнь так резко обрывается.
Просто она была необыкновенной. Красивая и неземная. Мягкий, картавый выговор. Отсутствие резких движений. Улыбчивость, ее лицо – привет. Детская припухлость лица.  Я на двадцать один год старше ее. И она выглядела всегда на десять лет моложе своего возраста.
Она наверняка, тоже тут бывала, в этом доме и заходила по тропинке сюда, по которой я иду.
Я живу в Москве, я хожу на вернисажи, на премьеры. Но никогда, ни от кого не слышал, что Ирина умерла.  Она правда не выставлялась в тех крошечных галереях, в которые я хожу. Она выставлялась всегда в серьезных галереях, которые открыты только для больших художников. Наверное, в «Оранжерее французского Сената» знали, в Шато Груши тоже, и особенно в Ватикане. А у нас нет.
Смотрю ее картины, и нахожу много Коктебельских.  И это коктебельский свет, и это. Они отличаются от других.  Особенно одна мне интересна. Коктебель написан с высоты. Картина охватывает весь залив и весь поселок. От Карадага до Хамелеона. Вознестись на такую высоту можно только воображением.
Помню, как впервые в  нашем разговоре промелькнуло это заветное имя – Коктебель.
- У меня долго не получалось написать Сююрю-Кая. Стояла с мольбертом целыми днями и ничего не выходило. А в номере, вечером,  вдруг пришло решение.
И тогда у меня перед глазами пронеслось вновь ее творчество, и я понял, откуда у нее этот цвет. Синий – струится на горе Коклю, а красный на Сююрю. Здесь источники, родники, стандарты и эталоны цвета.
Например, березовые аллеи, которые она увидела, вернее, в которых она услышала музыку Баха, партиты Баха, это – русские мотивы, Московские. Потом появляются прямые классические линии Петербурга. Потом она открыла для себя Суздаль. Потом Париж. Париж для нее стал просто натюрмортом и пейзажем, не более. Она не стала от этого более европейским художником. Никак не изменилась.
Искусствоведы отмечают гармоничность ее творчества. Интересно увидеть чье-то негармоничное творчество. И тем не менее, это правильно. Эта гармония, увиденная  не только в природе, а в себе.
Особенно странным мне показалось  стремление  Ирины писать  город, архитектуру.  Тут уж никакой гармонии света и цвета никак не увидишь. Но города Алавердовой, это не конструкции и объемы, не стены из  прочных материалов. А это цвет. И ты понимаешь, что все эти стены прозрачны и они ничем не отличаются от природы.  В природе тоже много несуразностей и нестыковок.  Не обязательно рисовать то, что видишь, хорошо бы рисовать и то, что чувствуешь. Мосты, стены, башни можно увидеть  и рисовать так же, как цветы, как облака, как горы. Оставляя их все теми же архитектурными нагромождениями.
Утро все никак не наступит. А уже пять утра, пятнадцать минут. Вокруг летают комары и я от них отбиваюсь, поэтому все время сбиваюсь и останавливаюсь, и начинаю сначала, и начинаю не оттуда, где закончил, а с какого-то другого места. Словно прыгаю с камня на камень. Сегодня я был в Доме художников и скульпторов Арендтов. В Коктебельском доме. Здесь она наверняка бывала. И я как бы видел здесь ее тень. И спрашивал у людей, пришедших сегодня сюда, знали они Алавердову? И после небольшой паузы, получаю утвердительный ответ. Да, видели. Но ничего больше сказать не могут. Видели и все. Сегодня поминки по другому человеку. Постоянные поминки в последние годы.  Наверное, кто-то знал ее лучше меня. Хотел бы найти такого и поговорить об Ирине. Но не с кем мне о ней поговорить.
Париж для нее был только натюрмортом, только пейзажем, городским пейзажем. Только крышами он для нее оказался.  Но никак не наградой и высотой, на которую она взошла.  Конечно, Париж был определенным этапом, нужны были средства, чтобы тут жить, чтобы тут обосноваться. И все это появилось не сразу. Но не стало достижением.  Она относилась к Парижу как к выходу на этюды.  Не более того. Это был Свет цвета. Так странно называлась одна ее выставка.
Ее цвет не был настоящим. Это был фантастический цвет. Она брала его не из натуры. Нет, это был ее цвет, цвет генетический. Армянский во многом цвет. Поэтому так странно выглядит Суздаль, так не по-волошински увиден Коктебель.
Она могла написать картину в холодной гамме. Сдержанную. Могла держать равновесие, соизмерять сочетание теплого и холодного. Но жар вырывался из ее холстов неукротимо и ослепительно. И этот жар попалял и испепелял, и даже ослеплял, так что хотелось одеть темные очки. Цветовые эффекты – вот это она находила неутомимо и ежедневно, на каждом миллиметре холста. Собственно, поэтому ее и заметили сразу, поэтому полюбили. Картины бросались в глаза.  Они кричали, они вопили, поэтому березки в аллее у нее могли быть вопиюще нескромными, как их обычно пишут.  Березки похожи на экзотические, тропические хвосты. И готический Бах вплетается сюда совсем уже некстати, но неотделимо. И Бах у нее становится поэтом и певцом березового ситца. Хотя это уже не ситец, а Бухарский ковер.  Или эчмиадзинский ковер.
Она ходила здесь, где я сейчас иду. Наверное, она смотрела на все иначе. Видела по-иному. И все-таки, идти по этим местам смотреть ее глазами намного приятнее, чем своими, глазами обывателя и скучающего пенсионера.  После дождя, здесь, кроме глины и луж я ничего не вижу. И луна светит холодно и даже какой-то свой кусочек сверху она уже потеряла. Но с Ириной, с художником,  все иначе. С ней намного интереснее и теплее.
Нет могилы. Значит и прийти некуда. Можно бросать в море цветы, можно бросать на воздух фейерверки. Можно искать красивые камешки и бросать их в волны. Ухаживать не надо. Можно ухаживать за луной. Выйдет так же нелепо.



+++
Умер Юрий Арендт. Доктор наук, палеонтолог, художник, скульптор. Но я знаю его просто как человека. Юра, именно так его звали в 88 лет, облагораживал собою любое место, в котором бы он ни находился. Рядом с ним и я чувствовал себя чем-то значащим. И читал ему свои стишки, и даже осмеливался показывать свои фильмы. Юра облагораживал море, возле которого жил много лет, коктебельскую бухту, оккупированную отдыхающими. Он возвышался над любой, самой интенсивной суетой. И сам он был скалой, и теперь она обрушилась. И в пейзаже оказалась пустота. И в этой пустоте никого не видно. Юра занимался палеонтологией и я иногда приносил ему камни с какими то окаменевшими тараканами и он говорил: «Это трелобит, это аммонит.» Как хорошо быть трелобитом или аммонитом, чтобы лечь, окаменеть и оставить след на пару юрских периодов. Окаменелости от меня даже не останется.
Фамилия Арендт славна в русской истории. Среди Арендтов врачи, скульпторы, воздухоплаватели, художники.
Юрий Андреич был потомком врача, которого позвали к умирающему А.С. Пушкину. – Н.Ф Арендта. Он же лечил Николая I, и М. Лермонтова. Журнал «Сын Отечества» в 1812 году был создан лишь для того, чтобы напечатать перевод рукописного немецкого сочинения Э.М. Арендта «Глас Истины», в котором говорилось, что если Наполеон нападет на Россию, то на следующий год русские возьмут Париж. Поразительное пророчество, которое исполнилось в точности. Об этом пишет в своих мемуарах Николай Иванович Греч, ставший основателем журнала. (Н.И.Греч «Записки о моей жизни» стр.184-185. Москва, «Книга», 1990 г.)
Уже в другом веке доктора Арендта вызывали в Мелехово к Чехову, который предписал ему немедленно уехать в Ялту.
В Храме Козьмы и Дамиана на отпевании, яблоку негде было упасть. Настоятель, протоиерей Александр Борисов сказал великолепную проповедь.
Мы поехали из церкви Козьмы и Дамиана, в крематорий на машине, рядом с гробом, простились, машину зачем-отпустили. И назад ехали наобум, на перекладных. Сначала сели в автобус 741. И думали, что доедем до метро. Но на первой же остановке передумали и сошли. Дождались другого автобуса. И доехали до метро и сошли... Но решили дождаться другого автобуса. Начался дождик. И довольно спорый, укрылись под навесом. К нам примкнули совсем посторонние девушки, и мы охотно приняли их под свое крыло. И тут я увидел радугу... дождик скоро прошёл и Маша воскликнула: «Опять солнце!» И светило солнце. И Наташа сказала, что зря не взяла вискаря. А Катя сказала мне: "Читай псалмы". И с нами были все четыре сестры. Все его дочери. И я вдруг понял, что мы опять в Крыму, и идем из Коктебеля в Планерское и в Старый Крым, и все еще молоды, и еще никто не умер, и … мы трелобиты...

На фото Юрий Адреевич Арендт и я  в Коктебеле. 2018 г, 12 сентября

 Вчера в четверг 31 августа я попал к Шептовецкому   Парился. Сидел на полке в простыне, потом зашел в его пруд. И купался вместе с рыбками и лягушками.
Потом купил и выпил вина белого. Шардоне из его погребов. Вино лучше заводского. Сидели до половины первого, ждали, когда же наступит осень. И выпили за все хорошее, за Шептовецкого, за его единственный, оставшийся и действующий Коктебельский дом, куда можно прийти, сесть за стол и хоть о чем-то поговорить.
А сегодня еще один Коктебельский дом, куда можно было прийти.
Я пришел первый. Я нажал одновременно две цифры замка и калитка открылась, сильно щелкнув, и выстрелив от меня прочь. Я пошел по тропинке с включенным фотоаппаратом на видео. Медленно пошел. Здесь всегда раньше кого-то можно было встретить, сейчас она совсем пуста.
Ночь, четыре утра. Проснулся, не могу заснуть и стал писать. Но писать не могу, почему-то разучился писать. Это такое свойство, сначала описать место и обстоятельства, когда ты пишешь и для чего. Я чтобы заснуть.
А потом можно писать, о чем угодно.
Не ходил бы ты, епископ, в литературу. Что бы ты сделал, если бы я зашел в алтарь и стал учить тебя как служить? Так примерно и здесь. Литература тоже литургия. И не каждый может свободно сюда зайти. Сначала три земных поклона. Это обязательный ритуал.  А заходить сюда с осознанием, что ты спускаешься во что-то светское, низкое, что ты собой освящаешь это место.   
Косноязычие – смертный грех здесь.
Я что-то шутливое сказал Саше – повару насчет его стряпни. Что в его  блюдах мало постного, а хотелось чтобы было больше.  А он ответил, что пост заключается не только в воздержании от какой-то еды, но надо и нести лишения и терпеть неудобства и искушения.
 Это он намекал и на мясные блюда, которые он мне преподносил.

Утро все никак не наступит. А уже пять утра, пятнадцать минут. Вокруг летают комары и я от них отбиваюсь, поэтому все время сбиваюсь и останавливаюсь и начинаю сначала, и начинаю не оттуда, где закончил, а с какого-то другого места. Словно прыгаю с камня на камень. Сегодня я был в Доме художников и скульпторов Арендтов. В  Коктебельском доме. Здесь она наверняка бывала. И я как бы видел  здесь ее тень. И спрашиваю у людей, пришедших сегодня сюда, знали  они Алавердову, и после небольшой паузы, получаю утвердительный ответ. Да, видели. Но расспросить подробнее невозможно. Сегодня поминки по другому человеку. Постоянные поминки в последние годы.  Наверное, кто-то знал ее лучше меня.
Париж для нее был только натюрмортом, только пейзажем, городским пейзажем. Только крышами он для нее оказался.  Но никак не наградой и высотой, на которую она взошла.  Конечно, Париж был определенным этапом, нужны были средства, чтобы тут жить, чтобы тут обосноваться. И все это появилось не сразу. Но не стало достижением.  Она относилась к Парижу как к выходу на этюды.  Не более того. Это был Свет цвета. Так странно называлась одна ее выставка.
Ее цвет не был настоящим. Это был фантастический цвет. Она брала его не из натуры. Нет, это был ее цвет, цвет генетический. Армянский во многом цвет. Поэтому так странно выглядит Суздаль, так не по-волошински увиден Коктебель.
Она могла написать картину в холодной гамме.  Сдержанную. Могла держать равновесие, соизмерять сочетание теплого и холодного. Но жар вырывался из ее холстов неукротимо и ослепительно. И этот жар попалял и испепелял, и аде ослеплял, так что хотелось одеть темные очки. Цветовые эффекты – вот это она находила неутомимо и ежедневно, на каждом миллиметре холста. Собственно, поэтому ее и заметили сразу, поэтому полюбили. Картины бросались в глаза.  Они кричали, они вопили, поэтому березки в аллее у нее могли быть вопиюще не скромными, как их обычно пишут.  Березки похожи на экзотические, тропические  хвосты. И готический Бах вплетается сюда совсем уже некстати, но  неотделимо. И Бах у нее становится поэтом и певцом березового ситца. Хотя это уже не ситец, а  Бухарский ковер.  Или эчмиадзинский ковер.
Она ходила здесь, где я сейчас иду. Наверное, она смотрела на все иначе. Видела по иному. И все-таки, идти по этим местами смотреть ее глазами намного приятнее, чем своими, глазами обывателя и скучающего пенсионера.  После дождя, здесь, кроме глины и луж я ничего не вижу. И луна светит холодно и даже какой-то свой кусочек сверху  она уже потеряла.

3 сентября. Воскресенье.
Искусствоведы отмечают гармоничность ее творчества. Интересно увидеть чье-то негармоничное творчество. И тем не менее, это правильно. Эта гармония, увиденная  не только в природе, а в себе.
Особенно странным мне показалось  стремление  Ирины писать  город, архитектуру.  Тут уж никакой гармонии света и цвета никак не увидишь. Но города Алавердовой, это не конструкции и объемы, не стены из  прочных материалов. А это цвет. И ты понимаешь, что все эти стены прозрачны и они ничем не отличаются от природы.  В природе тоже много несуразностей и нестыковок.  Не обязательно рисовать то, что видишь, хорошо бы рисовать и то, что чувствуешь. Мосты, стены, башни можно увидеть  и рисовать так же, как цветы, как облака, как горы. Оставляя их все теми же архитектурными нагромождениями

+++
Вчера замечательный день. Весь день на море.
Ветер от берега. Волн нет. Море абсолютно прозрачное. Опять вижу дно, валуны, траву, водоросли, убегающего от тебя (меня) бычка. И переливающийся свет. Переливается и сама вода и дно и все камне.  Куда не посмотришь – калейдоскоп цвета И внизу, и вверху, над головой,  и в толще воды, и на поверхности, где много пузырькой , которые ты выпускаешь  изо рта.

+++
Видел Гусева. Монстр. Но смешной.

+++
Я живу в саду Стаса.
Я пишу в саду Стаса. Но опять недолго мне писать. Опять надо идти. Опять меня отвлекают. Отвлекает меня все. Все на свете восстает, когда я начинаю писать. И главное восстает отсутствие настроения писать. И вот с этим я борюсь. Я должен писать всегда. Прерываясь только на сон. Писать обо всем, что приходит на ум. Писать  обо всем, что я видел.
А видел я Сашу Гусева, он приехал с очередной выставкой.  Он стал огромен, огромней в два раза, чем был. Сейчас начинается «Подзаборная выставка» я должен идти на нее.
 6 сентября.
Ничто меня так не успокоило, как звонок Лены, моей соседки снизу. Я ей сказал, что вернусь 11 сентября и она пожелал мне отдыха. Вот  как хорошо-то.
За квартиру я спокоен теперь.
Настроения писать нет.

История с Татьяной,
Это фантастика. И глупость с моей стороны.
Она стала мне писать. Я не помню, кто первый написал. Но началось со дня рождения Стаса, на котором я прочитал ее поздравление. Потом письма от нее приходили каждый день. И я их пересказывал Стасу, ее бывшему жениху, потом и Шептовецкому, у которого она бывала и с восторгом и ностальгией вспоминает, как танцевала здесь до утра.. У нее оказывается, все неблагополучно в Италии. Она вышла замуж туда, несколько лет назад. Вроде бы как 6 лет уже. И в итоге все сложилось неблагополучно, и назревает развод. Потому что ссоры и скандалы.
И она пишет, что этой зимой собирается умереть, потому что невмоготу.
А я ей написал, что Стас, тоже собирается зимой помирать. Ему 83 года все-таки. Немощь, безденежье…
И вот разговор.
-Стас, ты знаешь, Таня, твоя Таня, пишет, что собирается тоже вслед за тобой , этой зимой помирать.
-Так пусть приезжает.
- И вы вместе помирать будете?
- Нет, не так.
- А как?
Тут его лицо озаряется и он изрекает.
- Если она приедет, я не помру. И она не помрет.
И я тут же передал этот разговор Татьяне.  И она быстро ответила, что приедет в ноябре.

И прилетит ведь.
Вот до чего довела меня переписка. Теперь я какое-то связующее звено, потому что у них никакой связи нет. По телефону она ему звонить не хочет. А у него другой связи нет.

«Скажи Стасу, пусть посмотрит Призрак любви. Дино Ризи. 1981 года.
ему понравится. там Марчелло Мастрояни и Роми Шнайдер.»
В этом фильме смешение жанров. Получилась мистическая мелодрама. С пихиатрической больницей в конце. История психического заболевания. Интересна скорее для психиатров.

7 сентября.
Ничего не пишу это так портит настроение.
 У Саиды такая улыбка, что кажется в ней вся жизнь. Она сфотографировала множество улыбок людей, пришедших на подзаборную. Вот это получилась выставка! Выставка улыбок. Откуда столько неподдельной радости.  У некоторых на лице просто ощущение счастья. А ведь на самом деле, они не испытывают этих чувств. Покажи им фото, скажут, неужели я такая была. Такая счастливая. Буду только счастливые фотографии выставлять.  Чтобы шла волна счастья.
Когда возвращался домой, увидел купола церкви на фоне Большой Медведицы.
Все звезды видны. Хорошо. Все выстроились и вошли правильно в очертания своих созвездий. Никто не разбежался по небу. А ведь так бывает. Стоит только посмотреть иначе. Вот, в Приветном так было. Ни одного созвездия, от огромного обилия звезд, не видно. А сегодня только созвездия в правильной конфигурации и ни одной лишней, неприкаянной звезды.
Половина первого. Неохото писать.
+++
Театр меня не отпускает. Эфрос пишет, кто в «Мизантропе» главный, кому будут сочувствовать. Альцест или Флинт? Альцест - мизатроп, ему все не нравится, он против всего, а Филинту все  пофигу. Вот что пишет Анатолий Васильевич.
«А самое главное, я ни разу не видел Альцеста на сцене. Какой он в представлении французов? Тщедушный, но при этом кипящий гневом? Высокий? Маленький? Толстый? Крепкий? Какой?
Я читал, что бывали времена, когда героем пьесы становился Филинт, а Альцест всем казался смешным забиякой. А потом в герои выходил Альцест, относительно же Филинта никто не сомневался, что это обыкновенный конформист. Как сейчас все это видят во Франции? Все же как-никак Мольер — француз! У французов, наверно, накопилось по поводу Альцеста много мыслей.»
А в итоге главной оказалась Селимена. Вот так фокус! Никаких подобных постановок, я уверен, и во Франции не существовало. И Эфрос даже не думал об этом. А оказалось, что Ольга Яковлева своим молчанием всех переиграла и заставила умолкнуть.
+++
Наконец, откликнулся Ярослав Шевалдов, худрук тетра им. Сергея Есенина. Теперь мы в переписке.  Послал ему отзыв на его «Раскольникова»
Вот он.
Романтический Достоевский.
«Раскольников . Между светом и тьмой.»
Ярослав Шевалдов – Родион Раскольников
Андрей Перов – Аркадий Свидригайлов
Ольга Гончарова – Софья Мармеладова
Режиссер – Ярослав Шевалдов.

 Это первая постановка театра имени Сергея Есенина  в новом помещении. До этого они  освоили целую усадьбу, в распоряжении театра был дом, хозяйственные постройки (конюшни) подвалы и большая территория, и все это пригодилось, все это использовалось в иммерсивных спектаклях. Если кто не видел эти спектакли, больше никогда не увидит.
А новое помещение, арендованное у библиотеки им. Пушкина, это всего-навсего большая комната и все. Для театра она никак не оборудована. И во т в этой комнате  предстояло увидеть сцены из романа Достоевского. Рассаживались мы в полутьме. Мне выпал первый ряд  крайнее место справа. Спектакль долго начинается, под ужасную музыку, таящую в себе угрозу, с сигналами воздушной тревоги, напоминающую работу какого-то цеха. Вся декорация представляет собой имитацию разрушенного дома. Только дверные косяки в некоторых места сохранились. И вот в эти двери, которые держатся непонятно на чем, и входят и выходят актеры. Из всех персонажей романа оставлено только  трое. Аркадий Свидригайлов, Соня Мармеладова и Родион Раскольников.
Спектакль освещается в основном, изнутри. У каждого персонажа какой-то свой источник света, которым он и пользуется, чтобы  передвигаться в этих  завалах. У Свидригайлова на лбу закреплен довольно сильный фонарь, которым он водит по декорациям, по зрительному залу, а потом углубляется в какую-то работу.  Он что-то переворачивает, что-то ищет. И довольно долго. Мы ждем, к чему это все приведет. Появляется Соня, и тут же скрывается в полутьме. Проходит в оставшиеся  двери. Кстати, во время землетрясения – косяки дверей – самые устойчивые и надежные конструкции. Они  остаются, даже если рухнет потолок. Поэтому декорации, как мне показалось, как я объяснил это сам себе, выполнены со знанием дела. Потолок и стены рухнули, образовали завалы. Трех человек спасли косяки, потому что они вставали в проемы дверей во время катастрофы.  Кстати, и волосы и костюмы у них густо обсыпаны известкой. Черед  молчаливого действа после Свидригайлова, настаёт для Сони. И она начинает что-то делать в полутьме. Это происходило как раз под моим носом, справа. Я понял, что она переодевается. Что-то снимает с себя, потом надевает. Я не стал смотреть, только слушал как ткани  шелестят друг о друга. Сколько же у нее одежды, подумал я, потому что пауза затягивалась. Но весь зал сидел бесшумно, терпеливо ожидая итога. Актриса  надевала очередную юбку. Ну, да по тем временам женщины носили под платьем еще две нижних юбки. А сверху платья еще какую-то верхнюю одежду. Даже летом.
Мы терпеливо все это ожидали, шелестение и свист говорили, что переодевание продолжается.
И это было достаточно долго. И очень долго, пока я не догадался к чему это. Переодевание – это же неизбежное сопутствование профессии, которой вынуждена заниматься Соня. Вот так нам дали понять об этом. Почти физическими ощущениями. Мы присутствовали в тот момент, когда она вышла от клиента. Оказалось, что это совсем не проходная сцена. Меня даже передернуло.
И потом, когда актриса, наконец, вышла на свет,  оказалось, что Соня очень привлекательная женщина с горделивой  осанкой,  чувством собственного достоинства.  Презентабельно и опрятно одетая. Нет, это совсем не плаксивая,  забитая , опустившаяся  чумиха в обносках, какой, обычно играют Соню. Действительно, судьба у нее ужасная, но такую проститутку, извините, никто не  захочет взять.  И тут мы опять сталкиваемся с преодолением стереотипов.. Конечно, проститутка должна быть привлекательной. Иначе она должна идти в прачки.  Достоевский же ей определил такую долю, значит Соня миловидна и на нее обращали внимание мужчины.
И как актриса ведет себя в общении с Раскольниковым, вполне  раскрывает нам замысел.  Именно такой женщине он может открыться, женщине, в самом глубоком  падении, сохраняющей чувство собственного достоинства и человеческую привлекательность.
И как мы знаем, центральным моментом романа  и как отмечают литературоведы и философы, центром вообще русской литературы стала эта сцена, когда студент, безбожник и убивец с  проституткой, сидя на ее кровати, открывают и читают Евангелие.
Поскольку в постановке нет других персонажей и взаимоотношения Сони и Родиона  взяты крупным планом. Мы как бы в  увеличительное стекло видим, что Раскольников никогда не читал  Евангелия, не брал его в руки, и никогда  в церкви не бывал. И это вызывает сильное удивление у Сони. Она его  жалеет, как какого-то дикаря. Такому никакие законы не писаны. Жалеет, просвещает, а потом и спасает.
А сейчас все мы такие, добавлю я от себя.  А спасать некому. Вся надежда на театр. И надежда не постыжает. По крайней мере, в этой постановке. Хотя бы уже после того, как рухнул дом, рухнула страна, стоит почитать на развалинах Евангелие. Самое время. На любой странице и особенно  о воскрешении Лазаря.
Роман интерпретирован в мистико-романтическом ключе. Этот романический ключ находишь не сразу, а только выслушав множество вскоропалку произнесенных текстов. Родион Раскольников и Соня Мармеладова – оказывается, любят друг друга. Не замечал этой темы у Достоевского. Но в спектакле вновь и вновь нас убеждают, что именно к Соне приходит постоянно Родион с исповедью. Он у нее ищет понимания. Сначала они читают Евангелие, о воскрешении Лазаря. Потом он бросается в ноги к Соне, поклоняясь ее страданиям. Потом Соня обнимает Родиона, догадываясь о его преступлении. Потом опять Родион приходит исповедоваться, раскрывая окончательно Соне свою душу и свое преступление. И очередь Сони обнимать Родиона. А потом опять объятия и Родион целует ноги за его прощение. Сначала Соня поняла и пожалела. Это меня вконец впечатлило. И только потом происходит сцена публичного покаяния.
Когда Родион кается на площади перед всеми людьми. «Это я убил, это я убил о обокрал!». Сзади стоит Соня и читает то самое место воскрешении Лазаря из Евангелия. И здесь является кульминация спектакля. Раскольников убил, а в Евангелии Христос – воскресил. И эти два текста звучат одновременно.
- Это я убил, и обокрал - кланяется в землю, и ползет Раскольников
 Соня все громче читает Евангелие.
И постскриптум спектакля вполне счастливый. Они вместе где-то в Сибири. Соня значит, не бросила его, поехала за ним. Родион в валенках. они сидят на завалинке у какой-то избушки, поют русскую песню и опять целуются.
Бог воскрешает божественной силой любви, люди могу воскрешать в пределах земной, конечно, жизни, силой взаимной любви. И такой интерпретацией я вполне удовлетворен, она для романа совершенно естественна.

+++
Видел все спектакли этого театра и обо всех написал рецензии. Ярослав приглашает на новую премьеру, но я ещё в Крыму. Так что, извиняюсь, не буду. Я все тоскую по той, утраченной театром усадьбе, выгнали их, бесправных, бесприютных, молодых и талантливых. Но тот театр, назовем его, - Усадебный,  незабываем. Хорошо, что я многое успел пересмотреть, записать, переснимать.
+++
Саида

Не могу не написать о Саиде Юсуповой, я видел многие ее фотографии в интернете, фотографии Крыма и особенно – Коктебеля. Все удивляются совершенно новым видам, как бы новому вздоху, с которым открывается в них Крым, его природа. Мне рекомендовала ее моя знакомая из Парижа, художница Евгения Миро.
Даже взяла досада, что кто-то без меня, без моего ведома, фотографирует мои любимые места и выходит так прекрасно, что хочется немедленно туда ехать, лететь, бежать и даже ползти. А, казалось бы, я все эти места давно изведал. 
И вот, я вижу на Подзаборной выставке такое знакомое лицо и бросаюсь к ней: «Вы же Саида Юсупова!» А она меня и не знает. Я объясняюсь, что нас познакомил интернет, она приветливо кивает головой, не пугается моих вскриков, я долго объясняюсь, что ее фотографии смотрит весь мир. И так далее: «это новое открытие Коктебеля, его суровой и прекрасной природы.»
И прочие глупости. Но она все прощает и не возражает. И даже меня фотографирует. А я не растерялся, мой фотоаппарат всегда со мной, и я ее тоже фотографирую. И вот получилась серия фотографий. Есть и совместные, то есть – сделанные методом селфи.
Глядя на ее фотографии, я думал, какой же у нее навороченный фотоаппарат. Один объектив, наверное, килограммов пять весит. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что все фотографии она делает мобильным телефоном.
 - Да, не может быть, никогда не поверю.
И тем не менее, фотографии все сделаны с помощью мобилы. Обычного мобильника, который продается во всех магазинах.
- Да, у вас тут, наверное, пикселей наворочено немеряно, - говорю ей. А вот такого как у меня нет. И показываю свой объектив, и она смотрит в экран как увеличивается фигура и от фигуры на экране остался только нос крупным планом.
- Не такое, но есть и у меня, и она показывает, как увеличивает ее телефон без всякого объектива.
Но она этим практически не пользуется. Снимает все без фокуса (и без фокусов.)
Так произошло наше знакомство.
Хорошо написать хоть о каком-то коктебельском человеке еще при его жизни. А то кругом одни смерти. Написал некрологи о Наде Крупской, Андрее  Дементьеве, Ирине Алавердовой, Гуле, Гоше, Юре Арендт, Александре Юдахине. Так вот, о Саиде. Не некролог, а скорее эпиталама. 
Я сообщил о новом знакомстве своей корреспондентке, Татьяне, которая живет в завинченном, как улитка, городе Лукка. И она ответила весьма неожиданно, а именно, что давно заметила Саиду. Уже больше года наблюдает за ней. Вот так-так. Вот что делает интернет. И она поздравляет Игоря Шептовецкого с таким ценным и бесценным приобретением, с такой женой, такой   исключительно красивой женщиной. И точная цитата: «Недаром, он так долго не женился». А я и не знал, что она жена Шептовецкого. В Италии, оказывается, все знают!
А мы подчас и не предполагаем, что находимся под пристальным наблюдением.
Шептовецкий, конечно, видный был жених. На него все девки смотрели внимательно.
Что такое фотография? С выходом «мыльниц» все стали фотографами. А уж когда появились мобильники, фотографией вообще никого не удивишь. И такая профессия, как фотограф стала совсем сомнительной и умирающей. Ну, еще репортажи бывают нужны для газеты. А фото-художников теперь столько, сколько продано мобильников. И все же, все же фотографии Саиды исключительны, уникальны, неповторимы. В них нет особых световых эффектов. Есть виды и ракурсы, освещение. Вы будете снимать в одном месте одно и тоже. Но посмотрев на фотографии Саиды будете поражены.
- Неужели я был тут? Неужели я видел эту красоту?
И был, и видел, и не увидел, и не запечатлел. Вот что это за фотографии. Недаром, за ними так много глаз. Так много художников отмечают их.
Особенно в Коктебеле это странно. Здесь все не только сфотографировано. У Волошина был Кодак, и он оставил нам сотни дагерротипов, этого мало, все зарисовано, акварелью, маслом и пастелью, все описано в стихах и прозе. Но появляется новый человек и все звучит по-новому. Все открыто заново. Вот что такое талант.
Мы были на одной выставке, 3 сентября, которая уже в 26 раз происходит под забором   усадьбы Шептовецкого. Я снимал, довольно азартно, до самого вечера, вдохновленный Саидой. И она снимала, так же, как и множество других фотографов. И вот я вижу фотографии Боба, Комовского, свои, других фотографов и сравниваю с фотографиями Саиды. Такое впечатление, что снимали в разных местах. Я не говорю, что другие фотографы хуже, ни в коем случае. Никогда вы не услышите от меня, что Комовский плохой фотограф. Но…свои фотографии я удалил.
 Саида выложила «ВКонтакте» 80 фотографий. 8 серий по 10 фото. И это в основном, - портреты. А в портретах – улыбки. Но какие улыбки! Я и забыл, что люди могут так беззастенчиво улыбаться. А это все схвачено, зафиксировано. Она сняла 80 счастливых улыбок, 80 счастливых лиц. Вот через что мы получаем представление о выставке, о художниках, об их творчестве, об их картинах. Сняты не только сами картины, но то, что ведет кистью художника. Через улыбки узнаем о вдохновении, Коктебеле, о счастье, в конце-концов. Это такой накат, волна счастья, которая не перестаёт накатывать. И захлестывает. Переворачивает, как переворачивает волна. И ты весь в голубом накате, в солнечных лучах, зайчиках, пузырьках, задыхаешься от счастья.
Ну, и автопортреты самого автора. Застать Саиду без улыбки очень сложно. Если она замечает взгляд, улыбается навстречу, замечает, что ее снимают, - с готовностью улыбается навстречу. Пошла какая-то мода прятаться от фотографа и даже ругать его. Ну, вот к ней это не относится. Она всегда улыбается навстречу. Улыбка навстречу! Ее улыбка — это не движение губ, это движение света. Сначала к тебе устремляется ее свет, он освещает лицо, все вокруг, потом появляется улыбка на губах. Ее улыбка – и пожелание радости, и пожелание счастья. И это пожелание не скупое, адресовано не только избранным знакомым или любимым людям. Ее улыбка – для всех. Кто сколько может вместить. В её улыбке, мне кажется, и секрет ее мастерства, как фотографа. Она всю местность, всего человека освящает своей радостью. Радостью, Бытия. А потом уже нажимает на пуск. Поэтому на фотографиях такие редкие, такие незаметные мгновения счастья. И получается, что это не мгновения, а целые вагоны света и калейдоскопы улыбок. Улыбок навстречу горам, волнам, облакам, айлантам, смоковницам, винограду, камням, и даже небу…

Из книги А. Эфроса

«Поначалу на Таганке она съежилась и затаилась. Шутка ли — перейти за мной с Малой Бронной, где столько было сыграно ролей, столько общих наших работ! Потом в «На дне» она уже освоилась. Она сыграла Настю отчаянно и свободно, с той собственной ненавистью к «дну», которую это «дно» заслуживает.
Вот сейчас я услышу опять музыку Эллингтона, а потом по еле уловимому шуму в зрительном зале пойму, что на сцену вышла Селимена… Яковлева еще как-то особенно умеет играть именно выход, появление свое на подмостках. В Мольере это очень важно — легкая вуаль театральности на всех актерских движениях и передвижениях.
В Тбилиси ему рассказали, что актеры на Таганке легли на пол и таким образом массовой демонстрацией выразили свой протест. Мне было и смешно, когда я это услышал, и больно. Какая чушь. Каким количеством слухов и сплетен мы окружены. В самом бурном темпе шли репетиции «На дне», и я только удивлялся вниманию и скромности таганковских актеров. Это вам не Малая Бронная, где никакой творческой задачей мне уже никого было не увлечь. Тут — так мне казалось — люди хоть и отвыкли работать (театр уже давно находился в простое), но в свое время приучены были к трудной работе и дисциплине. Это заслуга Любимова, его порядки, еще не забытые. Надо эту память сейчас подхватить и закрепить во что бы то ни стало. В «На дне» мы именно это делали.»
+++
В саду писать интересно. Конечно, ни горизонта, ни неба не видно. Только тени. Сначала мне это не нравилось, я чувствовал себя словно в капкане, в каком-то темном тупике или чулане. Но в жару я был благодарен саду и ветерку, который проходил по листьям, овевал голову и, казалось, навевал сами мысли. Потом, я ощутил, что совсем весь погружен в ажурные тени. С головой, утонул в них. Они приняли меня и укрыли. Интересно, что на тени, можно наступать, и ты идешь словно вброд в тенях, вернее, плывешь в них. И они на каждое движение колышутся. В полуденный зной, я ощущал себя словно погруженным в воздух. Это особый тенистый воздух, который держал в себе эти тени на невидимых веревочках. Тени дрожали, тени сквозили. Тени укрывали.  Я подружился с тенями и стал сам как тень. Стал какой-то заплаткой и прорехой одновременно для нестерпимых солнечных лучей.  Я стал ненадежным и зыбким. Как писал какой-то богемный поэт из отверженных.
«Пусть я ненадежный и зыбкий, рехнувшийся света пророк. В прорехах, заплатах улыбки, в пыли распростертых дорог. За вами иду незаметно, все мимо, все мимо пройдет, прошедшим останется летом, в ходячий войдет анекдот…»

Это поступь какого-то нового пророка.
Тени многому меня научили. Быть незаметным, тихим, не высовываться, скользить. Идти мимо. Мимо всего и всех. И сквозить! Идти насквозь.
Надо, конечно, почтить те деревья, которые отбрасывали на меня свои тени. Назвать хотя бы их. Я сидел под орехом.  Могучим и ветвистым, грецким орехом, справа росли акации, а если пройти два шага, то другой стол, за которым я сидел с утра, когда тут было прохладней, окружала роща айлантов. Листья у айлантов такие же, как у акации, но намного крупнее. И шипы длиннее. А за спиной, в болоте, шелестели огромные камыши. И все вокруг было увито плющом.
+++
У меня есть читатели. Я выкладываю эти заметки по главам и целиком в интернет и получаю отзывы. Их довольно много. Много безмолвных – это просто лайки или в основном (на некрологи) – слезинки. Но есть и словесные. Мой знакомый оказался, я и забыл, близким другом Нади Котовой, и он прислал мне много дополнений и уточнений к моим воспоминаниям о ней. А к некрологу о Ирине Алавердовой он приписал: «Чувствительно тронут. Рыдал». Немногословно, но таких отзывов я бы и хотел больше.  Настя читает и читала все, что я пишу уже много лет. Но ее отзывы очень кратки, как я не просил ее высказать свое мнение. Она отвечает: «что я могу вам сказать?»  И только. Приятно, конечно, ощущать себя каким-то большим и значимым, но и досадно. Ни слова.  То есть можно понять, что так плохо, что и сказать нечего.
А вчера я получил неожиданный вопрос: «Для кого я пишу?» Не для чего, а для кого. Имеется в виду для каких изданий. Этот вопрос поначалу поставил меня в тупик. Я не мог на него ответить. А потом подумал, я ведь пишу не первый год. Начал писать свой первый рассказ в 8 лет, как только научился писать. Для кого же я писал? И надоумило меня набрать свою фамилию в интернете и интернет любезно разъяснил этот вопрос, предложив мне ознакомиться с 150 тысячами публикаций.  Кто же меня опубликовал? Ну вот несколько изданий хотя бы: «Дни и ночи», «Литературная Россия», «Формаслов», «ЛиТЕРРАтура», «Акрида», яндекс-Дзен, «Независимая газета», «Zavtra»…
Но я не для них пишу, нет. Просто пишу и все. Это моя работа, это мое призвание
 Ребром поставлен вопрос о Достоевском. «Кто это считает, что сцена чтения Евангелия студентом и проституткой является кульминацией русской литературы. У русской литературы нет центра и кульминации». А считал так Николай Бердяев в статье «Метафизика Достоевского». У Сергия Булгакова тоже можно подобное найти.
Приятно думать, что ты намного умнее того, кого ты читаешь. Но не всегда так выходит.
Другая моя читательница прислала мне начало рассказа, который стала писать под моим влиянием. Очень интересное начало, действие происходит в городе Плесе, на Волге. Но начала и прекратила писать. Это вот и значит, что не все писатели. Она показала, что может писать, и лучше, чем кто-либо другой, но, чтобы закончить начатое, нужно что-то еще, кроме таланта. Какой-то еще талант. Нет, это не усидчивость, не прилежание, не трудолюбие, это особый талант к письму. Алексей Толстой вспоминал, что просто любил лист бумаги, запах чернил, и любил писать, поэтому несмотря на критику и замечания на свои первые опусы, продолжал писать, и… продолжал. То есть, как-то даже безотчетно. Вот и я безотчётно пишу.
Художник, у которого я живу, признается, что любит запах скипидара… Это его подбодряет, зовет к мольберту. Он использует скипидар вместо растворителя. Сейчас уже давно так не работают.
А рассказ, который начат моей корреспонденткой, я допишу сам. Не пропадать же добру.
++
Рассказ Татьяны
часть первая . Она встала у окна и долго всматривалась в рисунок стекла ,за ним серое поле, только летом оно покрывалось травой, но и это не надолго, трава вскоре желтела и серела опять. Узор на окне, более менее, оставался неизменным, в нем присутствовала даже изысканность. На стекле просматривались кружочки и волны напоминающие воду, она отражалась в этой воде и казалось,что дом подобрался к Волге. Но нет, до Волги по прежнему оставалось три километра. И реку даже не было видно с третьего этажа четырехэтажки. Поле, маленький лесок и каменистые спуски в старый город. Тридцать лет она спускается по ним чтобы попасть в свой основной дом, в старый бревенчатый сруб отстоящий от набережной метров на сто. Насыпная набережная одного из самых известных дачных русских деревень. Там внизу, у Волги, издавна  селились художники и артисты Шаляпин, Левитан, место знакомое всем. И центром этого места, душой его, по воле случая был теперь ее дом.
    Очень давно, еще при советской власти, она училась в историческом, училась прилежно и как выяснилось, не зря. Теперь, можно уже сказать, что сбылось все, что  могла желать девочка прилежно изучающая историю в 80 годах в городе Иваново. Тогда, в 89,  и случилась  квартира для молодой сотрудницы краеведческого музея.  Только что студентка в больших круглых очках  с черным хвостиком, густые волосы с пробором, смущенная улыбка, и вдруг эта  маленькая квадратная  комната напоминающая келью.
   Если пойти налево от домиков для  специалистов   можно быстро выйти на кладбище,  оно мрачное и находится в лесу, лес еловый. Непонятно, зачем выбрали такое место, куда не тянет на прогулку, куда идут только по большой необходимости,- похоронить и помянуть, лишний раз не пройтись по нему, тьма подступает со всех сторон и воздух всегда влажный. А там, внизу на открытом месте стоит Храм, и вокруг него  вросшие в землю кресты. можно найти и поваленные заросшие травой надгробия старинного кладбища за церковной оградой.
   Холмики, яблоки, яблочный Спас. Было это сразу после приезда. Подошла к храму и увидела художников, двое с мольбертом.  - вы как здесь? Она привычно смутилась . Хоть и лето, но не жарко, на черных волосах белый платок. Может храм сегодня откроют и будет служба." -Откроют?"
"-да нет", пробурчал маленький упитанный джентельмен из зарослей своей веселой бороды. "-не откроют уже". С утра отслужили. Второй, высокий, с чистым взглядом вдаль куда то за Волгу, молчал. Ей  сразу подумалось,- мне бы такого. Он казалось и не смотрит, о своем молчит, пишет на холсте холмики с крестами, черный крест -белый храм, красиво.
"-Мы здесь  работаем. В городе никого, уже разъехались. Дом творчества опустел."."-  я Николай, вдруг очнулся высокий, и протянул руку.- давайте пожарим у нас картошку,  дом здесь на берегу. Галя опять смутилась, покраснела. Конечно, надо идти! разговор завязался легко. Она живо принялась рассказывать о музее, как все устроено, кто начальник. Ей  нравилось все, и быть при музейной должности и заниматься наукой.
 Пока шли с горки видели сороку, та сидела на сером досчатом столе задумавшись. Прошли мимо старого яблоневого сада, под деревьями в траве пара красных яблок, надкушенных. -А чай будем пить?-Ну почему чай, у нас вино есть домашнее, из смородины с малиной.
  Пришли к дому быстро, хозяином оказался маленький бородатый Виталик. Николай его гость, застрял на все лето Плесе в поисках своего особого смысла.
По дороге зашли и в магазин на площади - сметана на вес, яблоки, конфеты. И опять рядом Храм. Домики примыкают к храму и друг к другу, камень и дерево, все устремлено к площади сливаясь с березами и падая вниз. Ограда, дорога, холмы,  кружатся  вихрем уже подступающей осени. Перепады улицы, обозначают некую бесконечность тянущейся вдоль них реки. Благодать и ветерок с Волги от воды, почти морской, как когда то в детстве, в Крыму. Возвращались из магазина уже не спеша. день заканчивался.
Хлеб со сметаной притупил дневной голод, до жареной картошки еще далеко. И сразу в избе, прямо при входе, резкий запах масленой краски и скипидара, редкий запах, чарующий, уже только его грубое присутствие как бы обещало большое приключение. Запах авантюристов и мудрецов. Дверь распахнулась, перед глазами образовалась крутая черная лестница.
            продолжение следует
И я продолжил.
В комнату вошла русоволосая девушка, кивнула ей, а с художниками не поздоровалась. Судя по всему, она жила здесь. Девушка была в легком, длинном платье, которое обтягивало и подчеркивало ее фигуру, красивую грудь, в диковинных бусах. Она положила руку на плечо тому, что повыше который смотрел вдаль сквозь сотрудницу музея, и сказала: «Очисть и для меня три картошины, я тоже буду». Парень рукой приобнял девушку, она подставила ему свои губы.
- Ну, вот и все, - подумала специалистка по истории малых городов, мне тут делать нечего. И стала собираться.
- Ну, зачем тебе он? Столичной штучке. Просто для развлечения. Ну, оставь его мне, - подумала она, поправляя очки. И вспомнила, какой нелепый у нее хвостик, и какие глупые очки. И на что она надеялась?
- Нет-нет, и не думайте, без ужина мы вас не отпустим, - сказал коротыш, увидев поползновения  Галины, и вытащил откуда-то бутылку вина.
На реке загудел пароход. На набережной зажглись огоньки. Сырой воздух потянуло в окно.
- Ни таких волос, ни такой груди, ни таких бедер, ни таких бус у меня никогда не будет, - подумала она.
Настя, так звали москвичку.  А художника, который смотрел на нее, звали Андрей. Он смотрел на нее, как загипнотизированный, а она, не обращала на него особого внимания. Только если ей что-то надобилась, она указывала пальцем на пустой бокал, на пустую тарелку и он все исполнял с готовностью.
Настя узнала Галю сразу. Она видела ее в музее Левитана. Она вела экскурсию, но не обычную, а такую, какую проводят только научные сотрудники. Вип экскурсию, вип гостям. И Настя попала в число этих випов. Сначала она и не слушала, не думала. Что ей могут сказать что-то новое. А потом поняла, что ничего не знает про обстоятельства жизни Левитана.
Андрей наклонился и поцеловал  Настю возле уха.
— Это правильное пространство, - думала Настя.  - Надо переехать сюда.
И она позавидовала Гале, которая живет в таком правильном месте. Живет и не знает, как ей повезло.
У Насти в Москве был муж, правда брак был не зарегистрирован.  Это ее не беспокоило. В Москве он, а тут кто-то другой. И она окинула взглядом Андрея. Хотя бы он.
У Насти были льдистые зеленоватые глаза, длинные ноги и филфак МГУ. Она могла за вечер выпить бутылку Алиготе, потом пойти купаться или на танцы, или то и другое. А потом еще выпить.


            продолжение следует


Рассказ Татьяны


2. 
Он пришел домой поздно. Разжег камин. Огонь трещал и бодрил, сразу заполнив комнату жизнью.
Галочка тихо посапывала в уголке под одеялом. Вчера отыграли свадьбу. Собрались случайные гости, оказавшиеся
в это время на берегу. Развели костер, кричали песни про Левый берег Дона. Поздняя осень баловала последними копчеными лещами и мелкими хризантемами. Художники приготовили плов в казане, пахло томленым в масле чесноком.
Она грустила, хоть и свадьба. Белое платье так и не решилась одеть, года не прошло, как погиб первый  ее муж. Странно, нелепо,
явился ему ангел под утро и нашептал, "-последний твой день, иди за мной". Николай пошел в березовую рощу и повесился. Слишком много ангелов и демонов приходило всю зиму. Поджидали в парадной, звали. Обещали открыть истинную мудрость . Он слушал их, не гнал. все ждал откровения. И вот дождался. Ушел не прощаясь. будто и не был. Вокруг таял снег,
еле дошел до рощи, скорей бы уже.
Галя вернулась из музея, открыла том Блаватской и принялась читать, четвертый том пришел на днях по почте, ждали его еще с Рождества. Тайная доктрина, огромный зеленый, толщиной с библию. Заварила чай, открыла холодильник, намазала маслом принесенный свежий хлеб. Жизнь все еще казалась полна чудес и обещаний. Через пару часов в дверь постучали." -Коля умер", сказала соседка и заплакала. Галя не плакала совсем, боялась плакать. Подумала, не уйти ли тоже вслед за ним. Но сразу прогнала эти мысли. Молиться она не умела. Колю отпевали в Храме, батюшке сказали, что упал в лесу в яму, про веревку никто не вспоминал. Подтянулись художники из Питера. Несли гроб в полной тишине,
редкие солнечные лучи цеплялись за ветви елок. На кладбище подошел незнакомый мальчик лет десяти, "-это ваш муж в гробу?"
Ребенок смотрел на нее своими большими карими глазами, и ей показалось, что это тот самый ангел, что приходил к Николаю всю зиму. Хотелось отвести его в сторону, расспросить. Узнать, как теперь и что дальше. Отпевание шло долго, новый батюка  приехавший из соседнего города,  делал все с особой тщательность. Поминали уже весело, вспоминали Питер. Свежий деревенский воздух кружил головы. Виталик, весь вечер не отрывал от нее глаз, боялся что она исчезнет, уедет совсем, и жизнь в деревне остановится на полуслове, только наладился диалог с природой и домом, и вдруг все это прервется из-за каких то ангелов, ведущих в смерть.
Еще днем он притащил в дом котенка, который теперь развлекал гостей. Как она будет одна в холодной панельной квартире,
как пойдет в свой музей, по заснеженной ледяной тропе через поле.
  Свадьбу сыграли через девять месяцев после похорон. Галя ждала ребенка, сына. Илья родился на Троицу. Котенка назвали Мухой.
продолжение следует)

+++
Еду в Москву.
Писать надо только о приятном. Никакой горечи. Только все положительное. Вот и Владиславовка. Кто подсядет ко мне в купе? Какие беспокойные соседи? Чеченцы, грязные и крикливые, семейные с детьми? Пожилые тетки, которые будут просить поменяться местами. Мой низ на их верх. Ответ. Мой низ я заслужил и буду спать внизу. Искал билет заранее, бессонной ночью. Портил глаза.
Кто-то громко говорит по-армянски, а может по… басурмански.
Потом эти люди, кажется армяне, помогли женщине нести вещи, а мне открыть купе. А я их сначала невзлюбил.
Никто не подсел.
 Я один в купе. Вагон выпуска 20.06.2023 г. Новый.
Ресторана нет, буфета нет. Обедов нет. Душ есть. Совсем бесполезный.